Текст книги " Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 1"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)

припомню. Он имел отличный дар слова и весь урок, продолжавшийся по-

старинному часа полтора-два, проводил в рассказах, или, как у нас говорилось, в

толковании Св. писания. Бывало, придет, употребит несколько минут на спрос

уроков и сейчас же приступит к рассказам. О потопе, о приключениях Иосифа, о

рождестве Христове он говорил особенно хорошо, так, что, бывало, и маменька, оставив свою работу, начинает не только слушать, но и глядеть на

воодушевляющегося преподавателя. Положительно могу сказать, что он своими

уроками и своими рассказами умилял наши детские сердца. Даже я, тогда

шестилетний мальчик, с удовольствием слушал эти рассказы, нисколько не

утомляясь их продолжительностью. Очень жалею я, что не помню ни имени, ни

фамилии этого почтенного преподавателя, мы просто звали его отцом дьяконом.

Несмотря на все это, уроки он требовал учить буквально по руководству, не

выпуская ни одного слова, то есть, как говорится, "вдолбежку", потому что тогда

при приемных экзаменах всюду это требовалось. Руководством же служили

известные "Начатки" митрополита Филарета, начинавшиеся так: "Един бог, во

святой троице поклоняемый, есть вечен, то есть не имеет ни начала, ни конца

своего бытия, но всегда был, есть и будет"... и т. д. Это скорее философское

сочинение, нежели руководство для детей. Но так как руководство это

обязательно было принято во всех учебных заведениях, то понятно, что и сам

отец дьякон придерживался ему.

Другой учитель, ходивший к нам в это время, был Николай Иванович

Сушард; он был преподавателем французского языка в Екатерининском

институте и ходил к нам давать уроки также французского языка. Он был

француз, но горячо желал сделаться чисто русским. Я помню рассказ папеньки, что в одно из посещений Екатерининского института императором Николаем

Николай Иванович Сушард просил у государя как милости позволения, вывернув

свою фамилию, прибавить к ней окончание "ов", что ему и было дозволено, вследствие чего он впоследствии и назывался Драшусов (Сушард-Драшус -

Драшусов). Так как я был в это время еще слишком мал для французского языка, то я ничего и не могу сказать про его преподавание, хотя я обязательно и должен

был садиться за тот же ломберный стол и сидеть смирно в продолжение всего

урока. Помню только, что приветствия отцу ко дню его именин всегда

составлялись Николаем Ивановичем и выучивались под его руководством.

Время для старших братьев начало уже подходить такое, что по возрасту

их пора уже было отдавать куда-либо в пансион с гимназическим курсом, и

одного чтения и письма, а равно закона божия и французского языка, было далеко

не достаточно. Для подготовления к такому пансиону двух старших братьев

отдали на полупансион к тому же Николаю Ивановичу Драшусову, куда они и

ездили, кажется, в продолжение целого года или даже более, ежедневно по утрам

и возвращались к обеду. У Драшусова был маленький пансион для приходящих, 52

он сам занимался французским языком, два взрослых сына его занимались

преподаванием математики и словесных предметов, и даже жена его, Евгения

Петровна, кажется, что-то преподавала. Но в этом скромном пансионе некому

было заниматься латинским языком, а потому подготовление старших братьев по

этому предмету принял на себя сам папенька. Помню даже утро, в которое он, ездивши на практику, купил латинскую грамматику Бантышева и отдал ее

братьям (книга эта преемственно досталась впоследствии и мне). И вот с этого

времени каждый вечер папенька начал заниматься с братьями латынью. Разница

между отцом-учителем и посторонними учителями, к нам ходившими, была та, что у последних ученики сидели в продолжение всего урока вместе с учителем; у

отца же братья, занимаясь нередко по часу и более, не смели не только сесть, но

даже и облокотиться на стол. Стоят, бывало, как истуканчики, склоняя по

очереди: mensa, mensae, mensae и т. д. или спрягая: amo, amas, amat. Братья очень

боялись этих уроков, происходивших всегда по вечерам. Отец, при всей своей

доброте, был чрезвычайно взыскателен и нетерпелив, а главное, очень вспыльчив.

Бывало, чуть какой-либо со стороны братьев промах, так сейчас и разразится

крик. Замечу тут кстати, что, несмотря на вспыльчивость отца, в семействе нашем

принято было обходиться с детьми очень гуманно и, несмотря на известную

присказку к ижице, нас не только не наказывали телесно – никогда и никого, – но

даже я не помню, чтобы когда-либо старших братьев ставили на колени или в

угол. Главнейшим для нас было то, что отец вспылит. Так и при латинских

уроках, при малейшем промахе со стороны братьев, отец всегда рассердится, вспылит, обзовет их лентяями, тупицами; в крайних же, более редких случаях

даже бросит занятия, не докончив урока, что считалось уже хуже всякого

наказания. Бывало, при этих случаях помню, что маменька только посматривает

на меня и дает мне знаками намеки, что вот, мол, и тебе то же будет!.. Но увы, хотя грамматика Бантышева преемственно и перешла ко мне, но начало

латинской премудрости мне суждено было узнать не из уроков папеньки, а в

пансионе Чермака.

Вероятно, это гуманное отношение к нам, детям, со стороны родителей и

было поводом к тому, что при жизни своей они не решались поместить нас в

гимназию, хотя это стоило бы гораздо дешевле. Гимназии не пользовались в то

время хорошею репутациею, и в них существовало обычное и заурядное, за

всякую малейшую провинность наказание телесное. Вследствие чего и были

предпочтены частные пансионы. Наконец подготовление братьев было окончено, и они поступили в пансион Леонтия Ивановича Чермака {13} с начала учебного

курса, в 1834 году.

Поступление старших братьев и сестер в пансионы и распоряжения насчет

моего обучения и приготовления.

Наши литературные вечера с родителями. Литературные наклонности

старших братьев

53

В это же время и сестра Варенька была отдана родителями в пансион, или

школу, при лютеранской церкви Петра и Павла. Школа эта, с давних времен

существовавшая, пользовалась в Москве заслуженною славою. Она находилась

возле самого дома дяди Александра Алексеевича Куманина, в

Козьмодемьяновском переулке, – это было причиною тому, что часто сестра не

приезжала по субботам в родительский дом, в особенности в зимние трескучие

морозы, а была брана тетушкою Александрою Федоровною к себе на дом. Братья

тоже были отданы к Чермаку на полный пансион и приезжали домой только по

субботам к обеду, а в понедельник утром уезжали опять на целую неделю.

Следовательно, дома из старших подростков оставался только я.

Относительно меня папенька сделал следующие распоряжения. Он

поручил старшим братьям и сестре заведовать моим обучением и задавать на

целую неделю Уроки, которые я и должен был сдавать в субботу. А в воскресенье

обязан был снова выслушивать объяснения братьев и сестры насчет заданий на

следующую неделю. Предметы были распределены следующим образом: брат

Миша взял на себя арифметику и географию; брат Федя – историю и русскую

грамматику, а сестра Варя – закон божий и языки французский и немецкий. С этих

пор моя жизнь в родительском доме пошла гораздо скучнее. В доме сделалось

гораздо тише, и я, понукаемый родителями, должен был по целым дням сидеть в

зале за книгою, хотя мысли иногда порхали далеко от книги! Мне был уже

десятый год, а сестре Верочке едва-едва шесть; следовательно, она не могла

сделаться моею товаркою, тем более что я привык иметь товарищами старших

себя. Зато весело было дожидаться субботы, и хотя день этот и был для меня днем

расплаты, днем экзаменов, но я мало страшился их, а помышлял только о том, что

целых полтора дня пробуду с братьями и сестрою. Учительские отношения ко мне

братьев и сестры нисколько не изменили наших братских, доселе

существовавших, отношений. В субботу с утра чувствовалось уже прибытие всей

семьи в родной кров. И родители делались несколько веселее, и к столу

прибавлялось кое-что лишнее, – одним словом, пахло чем-то праздничным. В этот

день и неизменяемый час обеда (то есть двенадцать часов) поневоле изменялся.

Покуда лошади поедут с Божедомки в Новую Басманную, покуда соберутся

братья, покуда приедут, проходило добрых полтора – два часа, так что обед

подавался в этот день к двум часам. За сестрой ездили большею частию по

вечерам, уже в сумерки. Но вот приехали братья, не успели поздороваться, как и

горячее уже на столе. Садимся обедать, и тут же, не удовлетворивши первому

аппетиту, братья начинают рассказывать овеем случившемся в продолжение

недели. Во-первых, отрапортуют правдиво о всех полученных в продолжение

недели по различным предметам баллах, а потом и начнутся рассказы про

учителей, про различные детские, а иногда и не совсем приличные шалости

товарищей. За рассказами и разговорами и обед в этот день продолжается гораздо

долее. Родители самодовольно слушали и молчали, давая высказаться приезжим.

Можно сказать, что откровенность в рассказах была полная! Вспоминаю, что отец

ни разу не давал наставлений сыновьям; при повествованиях о различных

шалостях, случавшихся в классе, отец только приговаривал: "Ишь ты шалун, ишь

разбойник, ишь негодяй", и т. п., смотря по степени шалости, но ни разу не

54

говорил: "Смотрите, не поступайте-де и вы так!" Этим давалось, кажется, знать, что отец и ожидать не может от них подобных шалостей.

Пообедав и поговорив еще несколько, отбирался с грехом пополам от

меня недельный отчет; и затем братья садились за свои ломберные столы и

предавались чтению; так же проходило и воскресенье. Помню только то, что я

редко видел, чтобы по субботам и воскресеньям братья занимались

приготовлением уроков и привозили с собою учебники. Зато книг для чтения

привозилось достаточно, так что братья постоянно проводили домашнее время за

чтением. Такие субботы повторялись еженедельно, а потому я не буду на них

долго останавливаться, тем более что за давностию лет и не могу припомнить

особо выдающихся суббот. Замечу лишь то, что в последние годы, то есть около

1836 года, братья с особенным воодушевлением рассказывали про своего учителя

русского языка {14}, он просто сделался их идолом, так как на каждом шагу был

ими вспоминаем. Вероятно, это был учитель не заурядный, а вроде нашего

почтенного отца дьякона. Братья отзывались об нем не только как об хорошем

учителе, но в некотором отношении как об джентльмене. Очень жаль, что я не

помню теперь его фамилии, но в мое пребывание у Чермака учителя этого, кажется, уже не было и в высших классах.

Выше я упомянул о семейных чтениях, происходивших в гостиной.

Чтения эти существовали, кажется, постоянно в кругу родителей. С тех пор как я

начинаю себя помнить, они уже происходили. Читали попеременно вслух или

папенька, или маменька. Я помню, что при чтениях этих всегда находились и

старшие братья, еще до поступления их в пансион; впоследствии и они начали

читать вслух, когда уставали родители. Читались по преимуществу произведения

исторические: "История государства Российского" Карамзина (у нас был свой

экземпляр), из которой чаще читались последние томы – IX, X, XI и XII, так что из

истории Годунова и Самозванцев нечто осталось и у меня в памяти от этих

чтений, "Биография" Мих. Вас. Ломоносова Ксенофонта Полевого {15} и многие

другие {16}. Из чисто литературно-беллетрических произведений, помню, читали

Державина (в особенности оду "Бог"), Жуковского и его переводные статьи в

прозе, Карамзина "Письма русского путешественника", "Бедную Лизу", "Марфу

Посадницу" и проч., Пушкина преимущественно прозу. Впоследствии начали

читать и романы: "Юрий Милославский", "Ледяной дом", "Стрельцы" и

сентиментальный роман "Семейство Холмских". Читались также сказки и казака

Луганского. Все эти произведения остались у меня в памяти не по одному

названию, потому что чтения эти часто прерывались рассуждениями родителей, которые и были мне более памятны. Перечитывая впоследствии все эти

произведения, я всегда вспоминал наши семейные чтения в гостиной дома

родительского. Выше я говорил уже, что старшие братья читали во всякое

свободное время. В руках брата Феди я чаще всего видал Вальтер Скотта -

"Квентин Дорварда" и "Веверлея"; у нас были собственные экземпляры, и вот их-

то он перечитывал неоднократно, несмотря на тяжелый и старинный перевод.

Такому же чтению и перечитыванию подвергались и все произведения Пушкина.

Любил также брат Федор и повести Нарежного, из которых "Бурсака"

перечитывал неоднократно. Не помню наверное, читал ли он тогда что-нибудь из

55

Гоголя, а потому не могу об этом и говорить. Помню только, что он тогда

восхищался романом Вельтмана "Сердце и думка", "История" же Карамзина была

его настольного книгою, и он читал ее всегда, когда не было чего-либо

новенького. Я потому перечисляю названия некоторых литературных

произведений, читавшихся тогда братьями (хотя далеко и не все), что с этими

названиями и именами их авторов мне пришлось еще ребенком познакомиться со

слов братьев. Появились в нашем доме и книжки издававшейся в то время

"Библиотеки для чтения". Как теперь помню эти книжки, менявшие ежемесячно

цвет своих обложек, на которых изображался загнутый верхний уголок с именами

литераторов, поместивших статьи в этой книжке. Эти книги уже были

исключительным достоянием братьев. Родители их не читали.

Вообще брат Федя более читал сочинения исторические, серьезные, а

также и попадавшиеся романы. Брат же Михаил любил поэзию и сам пописывал

стихи, бывши в старшем классе пансиона (чем брат Федор не занимался). Но на

Пушкине они мирились, и оба, кажется, и тогда чуть не всего знали наизусть, конечно, только то, что попадалось им в руки, так как полного собрания

сочинений Пушкина тогда еще не было. Надо припомнить, что Пушкин тогда был

еще современник. Об нем, как о современном поэте, мало говорилось еще с

кафедры; произведения его еще не заучивались наизусть по требованию

преподавателей. Авторитетность Пушкина как поэта была тогда менее

авторитетности Жуковского, даже между преподавателями словесности; она была

менее и во мнении наших родителей, что вызывало неоднократные горячие

протесты со стороны обоих братьев. Помню, что братья как-то одновременно

выучили наизусть два стихотворения: старший брат "Графа Габсбургского", а

брат Федор, как бы в параллель тому, – "Смерть Олега". Когда эти стихотворения

были произнесены ими в присутствии родителей, то предпочтение было отдано

первому, – вероятно, вследствие большей авторитетности сочинителя. Маменька

наша очень полюбила два эти произведения и часто просила братьев произносить

их; помню, что даже во время своей болезни, уже лежа в постели (она умерла

чахоткой), она с удовольствием прислушивалась к ним.

Не могу не припомнить здесь одного случившегося у нас эпизода. Из

товарищей к братьям не ходил никто. Раз только к старшему брату приезжал из

пансионских товарищей некто Кудрявцев. Брату позволено было отдать ему

визит, но тем знакомство и кончилось. Зато в дом наш был вхож один мальчик, Ваничка Умнов и, сын Ольги Дмитриевны Умновой, о которой я упоминал выше, как о нашей знакомой. Этот юноша учился в гимназии и был несколько старше

моих братьев. Этому-то гимназисту удалось где-то достать ходившую тогда в

рукописи сатиру Воейкова "Дом сумасшедших" и заучить на память. Со слов его

братья тоже выучили несколько строф этой сатиры и сказали их в присутствии

отца {18}. <...> Выслушав их, отец остался очень недоволен и высказал

предположение, что это, вероятно, измышления и проделки гимназистов; но когда

его уверили, что это сочинение Воейкова, то он все-таки высказал, что оно

неприлично, потому что в нем помещены дерзкие выражения про

высокопоставленных лиц и известных литераторов, а в особенности против

Жуковского. Эти пятнадцать строф сатиры были так часто повторяемы братьями, 56

что они сильно врезались и мне в память и сделались для меня как бы чем-то

родственно-приятным. <...>

По рассказам того же Ванички Умнова мы познакомились со сказкою

Ершова "Конек-Горбунок" и выучили ее всю наизусть.

Отец наш был чрезвычайно внимателен в наблюдении за нравственностию

детей, и в особенности относительно старших братьев, когда они сделались уже

юношами. Я не помню ни одного случая, когда бы братья вышли куда-нибудь

одни: это считалось отцом за неприличное, между тем как к концу пребывания

братьев в родительском доме старшему было почти уже семнадцать, а брату

Федору почти шестнадцать. В пансион они всегда ездили на своих лошадях и

точно так же и возвращались. Родители наши были отнюдь не скупы – скорее

даже тороваты; но, вероятно, по тогдашним понятиям, считалось тоже за

неприличное, чтобы молодые люди имели свои, хотя маленькие, карманные

деньги. Я не помню, чтобы братья имели в своем распоряжении хотя несколько

мелких монет, и, вероятно, они ознакомились с деньгами только тогда, когда отец

оставил их в Петербурге.

Я упоминал выше, что отец не любил делать нравоучений и наставлений;

но у него была одна, как мне кажется теперь, слабая сторона. Он очень часто

повторял, что он человек бедный, что дети его, в особенности мальчики, должны

готовиться пробивать себе сами дорогу, что со смертию его они останутся

нищими и т. п. Все это рисовало мрачную картину! Я припоминаю еще и другие

слова отца, которые служили не нравоучением, а скорее остановкою и

предостережением. Я уже говорил неоднократно, что брат Федор был слишком

горяч, энергично отстаивал свои убеждения и вообще был довольно резок на

слова. При таких проявлениях со стороны брата папенька неоднократно

говаривал: "Эй, Федя, уймись, несдобровать тебе... быть тебе под красной

шапкой!" Привожу слова эти, вовсе не ставя их за пророческие, – пророчество

есть следствие предвидения, отец же никогда и предположить не хотел и не мог, чтобы дети его учинили что-нибудь худое, так как он был в детях своих уверен.

Привел же слова эти в удостоверение пылкости братнина характера во время его

юности. <...>

Осень 1836 года и зима 1837. Болезнь маменьки.

Смерть маменьки. Полный переворот в семействе.

Известие о смерти Пушкина и болезнь брата Федора

...С осени 1836 года в семействе нашем было очень печально. Маменька с

начала осени начала сильно хворать. Отец, как доктор, конечно, сознавал ее

болезнь, но, видимо, утешал себя надеждою на продление и поддержание ее.

Силы ее падали очень быстро, так что в скором времени она не могла расчесывать

своих очень густых и длинных волос. Эта процедура начала ее сильно утомлять, а

предоставить свою голову в чужие руки она считала неприличным, а потому и

57

решила остричь свои волосы почти под гребенку. Вспоминаю об этом

обстоятельстве потому, что оно сильно меня поразило. С начала нового 1837 года

состояние маменьки очень ухудшилось, она почти не вставала с постели, а с

февраля месяца и совершенно слегла в постель. В это время квартира наша

сделалась как бы открытым домом... постоянно у нас были посетители. С девяти

часов утра приходили доктора во главе с Александром Андреевичем Рихтером. Из

сочувствия к отцу, как к своему товарищу, они, навещая маменьку, каждый день

делали консилиум. Склянки с лекарствами и стаканы с различными извержениями

загромождали все окна и ежедневно убирались, сменяясь новыми. С полудня

приезжала тетенька Александра Федоровна (в эти разы, то есть в сильную болезнь

маменьки, она приезжала, впрочем, одна, без сопровождения бабушки) и

оставалась до вечера, а иногда и на ночь. Часов около четырех съезжались родные

и полуродные ежели не для свидания с маменькой – к ней посторонние не

допускались, – то для оказания сочувствия папеньке. Бывали Куманин Александр

Алексеевич, Шер, Неофитов, Маслович Настасья Андреевна и многие другие.

Вспоминаю, что посещения их не утешали, но только расстраивали папеньку, который, рассказывая каждому про течение болезни, только расстраивал себя.

Мне кажется, и сами визитеры очень хорошо это понимали, но все-таки ездили

для исполнения приличий и принятых обычаев. Вечером, часов в шесть, опять

появлялись доктора для вечерних совещаний. Это было самое горькое время в

детский период нашей жизни. И не мудрено! Мы готовились ежеминутно

потерять мать! Одним словом, в нашем семействе произошел полный переворот, заключенный кончиною маменьки! В конце февраля доктора заявили отцу, что их

старания тщетны и что скоро произойдет печальный исход. Отец был убит

окончательно! Помню ночь, предшествовавшую кончине маменьки, то есть с 26-

го на 27-е февраля. Маменька, вероятно перед смертною агонией, пришла в

совершенную память, потребовала икону Спасителя и сперва благословила всех

нас, давая еле слышные благословения и наставления, а затем захотела

благословить и отца. Картина была умилительная, и все мы рыдали. Вскоре после

этого началась агония, и маменька впала в беспамятство, а в седьмом часу утра 27

февраля она скончалась на тридцать седьмом году своей жизни. Это было в

субботу сырной недели. Все приготовления к похоронам, троекратные в день

панихиды, шитье траура и проч. и проч. были очень прискорбны и утомительны, а

в понедельник 1 марта, в первый день великого поста, состоялись похороны.

Спустя несколько времени после смерти маменьки отец наш начал

серьезно подумывать о поездке в Петербург (в котором ни разу еще не бывал), чтобы отвезти туда двух старших сыновей для помещения их в Инженерное

училище {19}.

Надо сказать, что гораздо еще ранее отец, через посредство главного

доктора Марьинской больницы Александра Андреевича Рихтера подавал

докладную записку Виламову о принятии братьев в училище на казенный счет.

Ответ Виламова {20}, очень благоприятный, был получен еще при жизни

маменьки, и тогда же была решена поездка в Петербург. Осуществление этой

поездки чуть-чуть было не замедлилось. Но прежде нежели сообщу причину

58

замедления, расскажу о том впечатлении, которое произвела на братьев смерть

Пушкина.

Не знаю, вследствие каких причин известие о смерти Пушкина дошло до

нашего семейства уже после похорон маменьки. Вероятно, наше собственное горе

и сидение всего семейства постоянно дома были причиною этому. Помню, что

братья чуть с ума не сходили, услыхав об этой смерти и о всех подробностях ее.

Брат Федор в разговорах с старшим братом несколько раз повторял, что ежели бы

у нас не было семейного траура, то он просил бы позволения отца носить траур по

Пушкине. Конечно, до нас не дошло еще стихотворение Лермонтова на смерть

Пушкина {2l}, но братья где-то достали другое стихотворение неизвестного мне

автора. Они так часто произносили его, что я помню и теперь его наизусть. Вот

оно:

Нет поэта, рок свершился,

Опустел родной Парнас!

Пушкин умер, Пушкин скрылся

И навек покинул нас.

Север, Север, где твой гений?

Где певец твоих чудес?

Где виновник наслаждений?

Где наш Пушкин? – Он исчез!

Да, исчез он, дух могучий,

И земле он изменил!

Он вознесся выше тучей,

Он взлетел туда, где жил! {22}

Причина, которая чуть не замедлила поездку отца в Петербург, была

болезнь брата Федора. У него, без всякого видимого повода, открылась горловая

болезнь, и он потерял голос, так что с большим напряжением говорил шепотом и

его трудно было расслышать. Болезнь была так упорна, что не поддавалась

никакому лечению. Испытав все средства и не видя пользы, отец, сам строгий

аллопат, решился испытать, по совету других, гомеопатию. И вот брат Федор был

почти отделен от семейной жизни и даже обедал за отдельным столом, чтобы не

обонять запаха от кушанья, подаваемого нам, здоровым. Впрочем, и гомеопатия

не приносила видимой пользы: то делалось лучше, то опять хуже. Наконец

посторонние доктора посоветовали отцу пуститься в путь, не дожидаясь полного

выздоровления брата, предполагая, что путешествие в хорошее время года

должно помочь больному. Так и случилось. Но только мне кажется, что у брата

Федора Михайловича остались на всю его жизнь следы этой болезни. Кто помнит

его голос и манеру говорить, тот согласится, что голос его был нет совсем

естественный, – более грудной, нежели бы следовало.

К этому же времени относится и путешествие братьев к Троице. Тетенька

Александра Федоровна, по обычаю, ежегодно весною ездила на богомолье в

Троицкую лавру и на этот год упросила папеньку отпустить с нею и двух старших

сыновей для поклонения святыне перед отъездом их из отчего дома в Петербург.

59

Впоследствии я часто слышал от тетеньки, что оба брата во время путешествия

услаждали тетеньку постоянною декламациею стихотворений, которых они массу

знали наизусть.

Папенька, по возвращении своем из Петербурга, намеревался совсем

переселиться в деревню (он подал уже в отставку), а потому до поездки в

Петербург желал поставить памятник на могиле нашей маменьки. Избрание

надписи на памятнике отец предоставил братьям. Они оба решили, чтобы было

только обозначено имя, фамилия, день рождения и смерти. На заднюю же сторону

памятника выбрали надпись из Карамзина: "Покойся, милый прах, до радостного

утра..." {23} И эта прекрасная надпись была исполнена.

Наконец наступил день отъезда. Отец Иоанн Баршев отслужил

напутственный молебен, и путешественники, усевшись в кибитку, двинулись в

путь (ехали на сдаточных), об котором хотя и мельком, но так поэтично упомянул

брат Федор Михайлович сорок лет спустя в одном из нумеров "Дневника

писателя" {24}. Я простился с братьями и не видался с ними вплоть до осени 1841

года.

По отъезде папеньки мы остались одни, под присмотром няни Алены

Фроловны; но, впрочем, существовал и высший надзор. Главою семейства

осталась сестра Варенька, ей в это время шел уже пятнадцатый год, и она все

время отсутствия папеньки занималась письменными переводами с немецкого

языка на русский, как теперь помню, драматических произведений Коцебу, которыми ее снабжал Федор Антонович Маркус. Сей последний ежедневно

заходил в нашу квартиру, чтобы узнать, все ли благополучно, и чтобы посмотреть

всех нас, детей. Он же, кажется, ежедневно выдавал деньги на провизию для

нашего стола и вообще был хозяином квартиры. Я позабыл сказать, что все

хлопоты по похоронам маменьки тоже принял на себя и исполнил этот истинно

добрый человек. Кроме посещений его, очень часто навещала нас и тетенька

Александра Федоровна вместе с бабушкой – Ольгой Яковлевной. Тетушка при

виде нас, и в особенности при виде Верочки, Николи и Сашеньки, всегда, бывало, горько расплачется. Прощаясь с нами, она, бывало, всех нас, отдельно каждого, перекрестит, чего прежде, при жизни маменьки, не случалось; этим она хотела, кажется, видимо заявить, что в отношении к нам принимает на себя все

обязанности матери.

Отец пробыл в отсутствии с лишком полтора месяца и вернулся в Москву

уже в июле месяце.

Помню я восторженные рассказы папеньки про Петербург и пребывание в

нем: про путешествие, про петербургские деревянные (торцовые) мостовые, про

поездку в Царское Село по железной дороге, про воздвигающийся храм Исаакия и

про многие другие предметы.

С возвращением в Москву папенька не покинул своего намерения

оставить службу и переселиться окончательно в деревню для ведения хозяйства.

Но покамест вышла отставка и пенсион, покамест он устроил все свои дела, наступил и август месяц. Для перевозки всего нашего скромного имущества

приехали из деревни подводы. Сестра Варенька должна была ехать вместе с

папенькой в деревню. Меня же решено было отдать в пансион Чермака, на место

60

братьев. <...> Две же младшие сестры, Верочка и Сашенька, равно как и брат

Коля, конечно, тоже должны были переселиться вместе с отцом и неизменною

нянею Аленою Фроловною в деревню...

Но вот настал и день разлуки. Папенька в одно утро отвез меня в пансион

Леонтия Ивановича Чермака и сдал меня на полный пансион. <...>

В заключение не могу не упомянуть о том мнении, какое брат Федор

Михайлович высказал мне о наших родителях. Это было не так давно, а именно, в

конце 70-х годов; я как-то, бывши в Петербурге, разговорился с ним о нашем

давно прошедшем и упомянул об отце. Брат мгновенно воодушевился, схватил

меня за руку повыше локтя (обыкновенная его привычка, когда он говорил по

душе) и горячо высказал: "Да знаешь ли, брат, ведь это были люди передовые... и

в настоящую минуту они были бы передовыми!.. А уж такими семьянинами,

такими отцами... нам с тобою не быть, брат!" {23} Этим я и закончу свои

воспоминания о детстве своем в доме родительском, то есть первую квартиру

своей жизни.

КВАРТИРА ВТОРАЯ

Убийство отца

<...> Время с кончины матери до возвращения отца из Петербурга было

временем большой его деятельности, так что он за работою забывал свое

несчастие или, по крайней мере, переносил его нормально, ежели можно так

выразиться. Затем сборы и переселение в деревню тоже много его занимали. Но

наконец вот он в деревне, в осенние и зимние месяца, когда даже и полевые

работы прекращены... После очень трудной двадцатипятилетней деятельности

отец увидел себя закупоренным в две-три комнаты деревенского помещения, без

всякого общества! Овдовел он в сравнительно не старых летах, ему было сорок

шесть – сорок семь лет. По рассказам няни Алены Фролозны, он в первое время

даже доходил до того, что вслух разговаривал, предполагая, что говорит с

покойной женой, и отвечая себе ее обычными словами!.. От такого состояния, в

особенности в уединении, не далеко и до сумасшествия! {26} Независимо <от> всего этого, он понемногу начал злоупотреблять спиртными напитками. В это

время он приблизил к себе бывшую у нас в услужении еще в Москве девушку

Катерину. При его летах и в его положении кто особенно осудит его за это?! Все

эти обстоятельства, которые сознавал и сам отец, заставили его отвезти двух

старших дочерей, Варю и Верочку, в Москву к тетушке. Варя поселилась там

жить с весны 1838 года, а Верочка в то же время отдана была в пансион, что при

церкви лютеранской Петра и Павла, то есть туда же, где воспитывалась и

Варенька. Во время пребывания моего в последний раз в деревне, то есть летом

1838 года, я ничего ненормального в жизни отца не заметил, несмотря на свою

наблюдательность. Да, может быть, и отец несколько стеснялся меня. Но вот он

опять остался один на глубокую осень и долгую зиму. Пристрастие его к

спиртным напиткам, видимо, увеличилось, и он почти постоянно бывал не в

61

нормальном положении. Настала весна, мало обещавшая хорошего. Припомним

почти отчаянные выражения отца в письме к брату Федору от 27 мая 1839 года

{27}, то есть за несколько дней до его смерти, и мы поймем, в каком положении

находился он!..

Вот в это-то время в деревне Черемошне на полях под опушкою леса

работала артель мужиков, в десяток или полтора десятка человек; дело, значит, было вдали от жилья! Выведенный из себя каким-то неуспешным действием