Текст книги " Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 1"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)

покрой платьев. <...>

Я всегда, бывало, присутствовал при этих разговорах, и они крепко запали

мне в память! Маменька в свою очередь часто хаживала на такую же чашку кофе

к Щуровским и меня брала каждый раз с собою. Прием и беседы были те же

самые. Лизавете Кузьминичне было уже лет под сорок, и она нюхала табак. У

Кузьмы Алексеевича, кроме дочери, были два сына: а) Алекс. Кузьмич, уже врач, служивший сверхштатным ординатором при той же московской Марьинской

больнице и ждавший выхода в отставку своего папаши, чтобы преемственно

занять его место, и б) Николай Кузьмич, или Коля, воспитанник Московского

университетского пансиона. Этот юноша был старше моих старших братьев и

редко удостоивал их своею беседою.

3) Доктор Рединг-отец.

32

4) Доктор Рединг-сын.

С этими двумя личностями мы были знакомы только на поклонах. Старик

был вдовец и состоял с сыном в тех же отношениях, как и старик Щуровский к

своему сыну-врачу.

5) Доктор Рожалин был знаком на поклонах.

6) Доктор Гавриил Лукьянович Мелихов, лет бабушки, и жена его

Устинья Алексеевна были знакомы с нами по домам, но менялись визитами очень

редко.

7) Аптекарь, кажется, Шредер и жена его Мавра Феликсовна и две

взрослых дочери. Сам аптекарь редко бывал у нас, но семейство его часто

хаживало по утрам к маменьке, и в свою очередь маменька со мною нередко

хаживала к ним.

8) Священник Иоанн Баршев. <...> У этого отца Иоанна были два сына -

Сергей Иванович и Яков Иванович Баршевы. Они, после блестяще оконченного

курса в Московском университете, были оба посланы на казенный счет за границу

и, возвратившись в Москву, к отцу своему, были у нас с визитом. Я чуть помню

этот их визит, но очень хорошо помню, что папенька говаривал после их

посещения: "Ежели бы мне не говорю уже дождаться, но быть только уверенным, что мои сыновья так же хорошо пойдут, как Баршевы, – то я умер бы покойно!"

Эти слова папеньки у меня сильно врезались в память. Впоследствии эти Баршевы

были известные профессора в Петербургском и Московском университетах по

кафедре уголовного права. Между студентами-юристами 40-х и 50-х годов

сохранилось предание, что московский Баршев (Сергей Иванович) в одной из

своих лекций всенепременнейше говаривал фразу: "Россия на поприще уголовной

юриспруденции породила и воспитала два цветка: это брата Яшу в Петербурге и

меня в Москве". Петербургский же Баршев (Яков Иванович) в свою очередь

говорил: "Россия на поприще уголовной юриспруденции породила и воспитала

два цветка – это брата Сережу в Москве и меня в Петербурге". Так их и окрестили: братом Сережей и братом Яшей!.. <...>

9) Федор Антонович Маркус и жена его Анна Григорьевна. Он был

экономом при московской Марьинской больнице, и квартира его была в том же

каменном флигеле, как раз над нашею квартирою, и такого же самого

расположения. Это был родной брат Михаила Антоновича Маркуса, известного

впоследствии лейб-медика. Женился он уже на моей памяти в начале 30-х годов.

Он был симпатичнейший человек. Как ближайший сосед наш, он хаживал к нам, еще бывши холостым, и часто проводил вечера, разговаривая с папенькой и

маменькой. Говорил он отлично, и я, бывало, уставлю на него глаза, только и

смотрю, как он говорит, и слушаю его!.. {2} Вообще он оставил в моем детском

воспоминании самые отрадные впечатления. После женитьбы своей он тоже

изредка продолжал свои к нам посещения, но жену свою не знакомил с

маменькой, да, впрочем, и ни с кем из больничных дам. Когда умерла маменька, то Федор Антонович, по просьбе отца, был главным распорядителем похорон и

после похорон почти ежедневно навещал папеньку, развлекая его своими

разговорами, и в это время еще более сблизился с нами. Когда отец после смерти

33

маменьки, подав в отставку, уехал в деревню, то Федор Антонович Маркус

неоднократно брал меня из пансиона Чермака к себе на праздники. <...> Я должен упомянуть 10) Аркадия Алексеевича Альфонского {3} и жену

его Екатерину Алексеевну, рожденную Гарднер. Этих двух личностей я помню

чуть-чуть, потому что они оставили больницу чуть ли не в конце 20-х годов.

Екатерина Алексеевна Альфонская была настоящим другом моей маменьки, и, по

рассказам последней, они чуть не ежедневно видались. <...> Аркадий Алексеевич

Альфонский из больницы перешел в профессора Московского университета по

медицинскому факультету и был впоследствии деканом факультета.

Замечательно, что маменька похоронена возле бывшего своего друга Екатерины

Алексеевны, на Лазаревском кладбище. У супружества этого в числе прочих

детей был сын Алеша, впоследствии Алексей Аркадьевич. Этот сын их был моим

товарищем по пансиону Чермака. <...>

Наши гости

В дополнение к сообщенному мною о наших родных со стороны матери, я

расскажу про них в отдельности о каждом как о наших гостях.

Первое место между ними, конечно, займет дедушка Федор Тимофеевич

Нечаев. В то время, когда я начал его помнить, это был уже старичок лет

шестидесяти пяти. Первым браком он женился июля 29 числа 1795 года на нашей

бабушке Варваре Михайловне, и после смерти ее (8 июня 1813 года) дедушка

женился второй раз 18 мая 1814 года на Ольге Яковлевне Антиповой. Сперва

дедушка с женою и семейством жили в наемной квартире где-то на Басманной

улице, но впоследствии переселились к старшему зятю Александру Алексеевичу

Куманину. Это переселение, кажется, состоялось после выхода в замужество моей

матери, так что маменька выходила замуж еще из дома отца своего, а не из дома

Каманиных. Дедушка всякую неделю приходил к нам к обеду и, кажется, всегда в

один и тот же день, ежели не ошибаюсь, в четверг. По праздникам же он всегда

обедал у старшего зятя своего, Куманина. В этот день мы, дети, еще задолго до

прихода его, беспрестанно выглядывали в окно, и как только, бывало, завидим

идущего с палочкой дедушку, то поднимем такой крик, что хоть образа выноси из

дома!.. Но вот он входит в переднюю, тихонько раздевается... Маменька встречает

его, и он, перецеловав всех нас, оделяет нас гостинцами; а потом садится в

гостиной и ведет разговоры с маменькой. Он постоянно носил коричневый

сюртук (и другого костюма его я не помню), в петличке которого висела медалька

на аннинской ленте, с надписью: "Не нам, не нам, а имени твоему". Это все, что

осталось у него после 1812 года!!! Через несколько времени возвращается с

практики папенька, любовно и радушно здоровается с тестем, и мы садимся за

обед, который в этот день у нас всегда бывал несколько изысканнее, хотя, впрочем, к слову сказать, обеды у нас всегда были сытными и вкусными. После

обеда дедушка, посидев недолго, собирался домой и уходил, и мы не видели его

до следующего четверга. Я не помню никогда, чтобы дедушка бывал у нас вместе

с женой своей Ольгой Яковлевной. Вероятно, он чувствовал, что маменька не

34

слишком-то была расположена к своей мачехе, а может быть, и потому, чтобы

предоставить себе возможность поговорить с глазу на глаз со своей дочерью...

Таковые посещения деда продолжались аккуратно до начала 1832 года, когда он

слег в постель. Он долгое уже время страдал грудною водянкой и в начале 1832

года скончался, <...>

Про второго из родственников я сообщу об дяде Михаиле Федоровиче

Нечаеве. Он был одним годом моложе моей маменьки, следовательно, вероятно, родился в 1801 или в 1802 году. Маменька рассказывала, что они в детстве с

братом были очень дружны. Эта дружба сохранилась и впоследствии. Он

приходил к нам постоянно по воскресеньям, потому что в будние дни был занят, служа главным приказчиком в одном богатом суконном магазине и получая очень

хорошее содержание. Его приход тоже был радостен для нас, детей, и большею

частию сопровождался всегда маленьким домашним концертом. Дело в том, что

маменька порядочно играла на гитаре, дядя же Михаил Федорович играл на

гитаре артистически, и одна из его гитар всегда находилась у нас. И вот, бывало, после обеда маменька брала свою гитару, а дядя – свою, и начиналась игра.

Сперва разыгрывались серьезные вещи по нотам, впоследствии переходили на

заунывные мелодии, а в конце концов игрались веселые песни, причем дядя

иногда подтягивал голосом... И было весело, и очень весело. Папенька тоже

всегда очень был радушен с дядей, хотя и негодовал на него, в особенности в

последнее время, за то, что дядя стал покучивать и много пить, в чем, кажется, и

выговаривал ему неоднократно!.. Но все это было ничего, и дядя всегда был

нашим дорогим гостем! Как вдруг случился казус, вследствие которого дядя вовсе

перестал бывать у нас. Казусу этому я частию был сам свидетелем, а частию в

подробностях слышал, когда был уже взрослым, от тетушки Александры

Федоровны. Вот в чем было дело. У нас жила горничная Вера, о которой я уже

упоминал выше; она была очень красивая и нестарая девушка, и дядя Михаил

Федорович завел с нею шашни, а она, как оказалось, этому не противилась.

Маменька давно замечала что-то неладное и, наконец, была свидетельницею

передачи из рук в руки записки. Маменька вырвала от Веры записку, в которой

назначалось свидание... Родители пригласили дядю в гостиную, а я остался в зале.

В гостиной, по словам тетушки, произошло следующее: маменька стала

выговаривать брату, что он решился в семейном доме своей сестры делать

скандал с ее прислугой, и проч., и проч.; а дядя, долго не рассуждая, обозвал ее

дурой. За это разгоряченный отец ударил дядю, кажется, по лицу. Растворилась

дверь гостиной, и дядя, весь красный и взволнованный, вышел из нашего дома; и

больше не появлялся в нем! Это было в 1834 году. Конечно, отец нехорошо

поступил, ударив дядю; он должен был помнить, что сказал дерзость его жене не

кто иной, как ее родной брат. Но дело было сделано, и дядя у нас более не бывал!

<...> Конечно, горничная Вера была в тот же день рассчитана и от нас уволена.

Чтобы покончить рассказ о дяде, скажу здесь, что после похорон маменьки, когда

он бывал у нас на панихидах, я увидал дядю уже в 1838 году, когда он раза два

или три приезжал от тетки в пансион Чермака, чтобы взять меня на какой-нибудь

праздник. При этом замечу, что дядя жил тогда у дяди Александра Алексеевича, занимая одну комнатку в верхнем этаже дома, и что в этой же комнатке я имел

35

свой ночлег в редкие пребывания свои у тетки. Пагубную страсть свою к вину

дядя не только не оставил, но даже усиливал, от чего преждевременно и

скончался в рождественские праздники с 1838 на 1839 год, когда и я на

праздниках находился у дяди {4}. Похороны были довольно скромные, но из дома

дяди.

Изредка, раза два в месяц, скромная улица Божедомки оглашалась криком

форейтора: "Пади! Пади! Пади!.." – и в чистый двор Марьинской больницы

въезжала двуместная карета цугом в четыре лошади и с лакеем на запятках и

останавливалась около крыльца нашей квартиры: это приезжали 3) тетенька

Александра Федоровна и 4) бабенька Ольга Яковлевна. <...>

Тетенька Александра Федоровна Куманина была родною сестрою моей

маменьки и, родившись 15-го апреля 1796 года, была только четырьмя годами

старше моей маменьки. Она вышла замуж за Александра Алексеевича Куманина

15 мая 1813 года, то есть еще тогда, когда жива была ее мать, а моя бабушка, Варвара Михайловна Нечаева (которая, впрочем, умерла через несколько дней

после свадьбы тетушки, а именно 8-го июня 1813 года). Хотя я сказал, что

тетенька Александра Федоровна была только четырьмя годами старше маменьки, но должен прибавить, что моя маменька считала свою сестру более за мать, чем за

сестру, она любила и уважала ее донельзя и эту свою любовь умела вселить и во

всех нас. Тетенька Александра Федоровна была крестною матерью всех нас детей, без исключения. В детстве своем я любил бессознательно тетеньку, а

впоследствии, когда сделался взрослым, я благоговел перед этою личностию, удивлялся ее истинно великому практическому уму и уважал и любил ее, как

мать! <...> {5}

5) Дядя Александр Алексеевич Куманин, муж моей родной тетки

Александры Федоровны. Эту симпатичную, хотя и не совсем красивую, личность

я помню с самого раннего своего младенчества, когда он бывал у нас очень часто

совершенно по-родственному. Но вдруг посещения его прекратились! Дело в том, что по какому-то незначительному случаю мой отец и дядя наговорили друг другу

колкостей и окончательно разошлись. Первоначально, по рассказам маменьки и

тетки, они жили душа в душу. Папенька был домовым врачом семейств

Куманиных и Нечаевых, живших уже тогда в верхнем этаже куманинского дома.

При одной очень опасной болезни дяди сей последний ни к кому более не

обратился за советом, как к отцу, и папеньке удалось поставить его на ноги.

Братья Куманины (их было двое, Константин Алексеевич и Валентин Алексеевич, и оба, кстати сказать, были московскими городскими головами) и все остальные

родные покачивали головами по поводу такой доверчивости Александра

Алексеевича Куманина к своему свояку-доктору; но зато после того как отцу

удалось окончательно излечить очень серьезную болезнь дяди, папенька приобрел

большую практику у московского купечества и сделался домовым врачом у обоих

Куманиных. И после подобной приязни свояки совершенно разошлись! Оба они

были слишком горды и честолюбивы, и ни один из них не хотел сделать первого

шагу к примирению! Папенька перестал лечить в доме своего свояка Куманина, хотя и ездил по-прежнему наверх к Нечаевым, то есть к своему тестю. Так

продолжалось до начала 1832 года, то есть до смерти деда Федора Тимофеевича.

36

Он, бывши уже в агонии, увидев у своего одра обоих зятьев, соединил их руки и

просил исполнить его предсмертное желание – позабыть взаимные обиды и быть

по-прежнему в дружеских отношениях! Зятья обещались исполнить это желание и

пожали друг другу руки и поцеловались; тогда дедушка плюнул, велел одной из

дочерей растереть ногою этот плевок и сказал: "Пусть так же разотрется и

уничтожится ваша ничтожная вражда, как растерт и уничтожен этот плевок

вашего умирающего отца!" Причем обе жены примирившихся плакали навзрыд.

Этот эпизод был мною неоднократно слышан как от маменьки, так и от тетки...

Свояки примирились и по официальным дням бывали друг у друга, но прежней

дружбы и симпатии в их отношениях уже не существовало. Дядя начал часто

бывать у нас, но всегда как-то бывал по утрам, когда отец мой бывал в разъездах

по больным ("на практике", как мы говорили). Бывало, приедет или придет (чаще

приходил пешком) и усядется на диване, и на вопрос маменьки: "Чем угощать вас, братец?" – всегда говаривал: "Велите подать мне сахарной воды, сестрица!" И вот

подавали графин с водою, стакан и сахарницу, и он, положив в стакан три-четыре

куска сахару, наливал себе холодной воды, и когда сахар растаивал, то маленькою

ложечкою он выпивал весь стакан, которого ему ставало на час или на полтора.

Во время своего визита он не переставал разговаривать с маменькою очень

дружелюбно и, посидев часа два, уходил от нас до следующего посещения, которые обыкновенно бывали ежемесячно, а иногда и чаще. Об этой светлой и во

всех отношениях уважаемой личности я буду упоминать еще не раз в

последующих своих воспоминаниях. Теперь же закончу тем, что дядя Александр

Алексеевич сделал очень много добра нашему семейству, а по смерти папеньки

он приютил нас, пятерых сирот (два старших брата были уже в Петербурге), и

сделался так навеки нашим благодетелем, в особенности трех сестер, которым

при замужестве их дал большие приданые. <...>

6) Дедушка Василий Михайлович Котельницкий.

7) Его жена Надежда Андреевна Котельницкая.

Первый из них, то есть дедушка Василий Михайлович Котельницкий 6,

был родным дядей моей маменьки, он был доктором и профессором Московского

университета по медицинскому факультету, не знаю только, по какой кафедре.

Это в начале 30-х годов был уже глубокий старец, очень уважаемый как моим

отцом, так, кажется, и всем тогдашним медицинским миром. В день его именин

(1-го января) в маленьком деревянном домике его "под Новинским" перебывает, бывало, весь университет, как профессора, так и студенты-медики. <...> Он

ежегодно, раз пять в год, бывал со своей супругой у нас. Приезжали они всегда к

вечернему чаю и всегда в коляске с лакеем, проводили у нас в разговорах часа 2-3

и уезжали. <...> Мы, впрочем, любили дедушку, и он, как бездетный, тоже любил

нас очень. Родители, отдавая им визит, конечно, ездили к ним одни <...>. Но зато

каждую пасху мы, трое старших братьев, в заранее назначенный дедушкою день

обязаны были являться к нему на обед. Родители без боязни отпускали нас, зная, что дедушка хорошо досмотрит за нами, и вот, после раннего обеда, часу во

втором дня, дедушка, забрав нас, отправлялся в балаганы. Праздничные балаганы

в то время постоянно устраивались "под Новинским" напротив окон дедушкиного

дома. Обойдя все балаганы и показав нам различных паяцев, клоунов, силачей и

37

прочих балагановых Петрушек и комедиантов, дедушка, усталый, возвращался с

нами домой, где нас дожидалась уже коляска от родителей, и мы, распростившись

с дедушкой, отъезжали домой, полные самых разнообразных впечатлений, и

долгое время, подражая комедиантам, представляли по-своему различные

комедии {7}. В половине 30-х годов дедушка должен был выйти в отставку; но он

долгое время не мог покинуть совершенно университета и ежедневно, бывало, хаживал в университетскую библиотеку, чтобы почитать газеты и повидаться с

бывшими своими коллегами-профессорами. Конечно, все с удовольствием

принимали старика. <...>

Моя детская жизнь и обстановка

Теперь приступлю к описанию своего детства.

С самого младенчества, как я начинаю вспоминать свою детскую жизнь,

мне всегда рисуются следующие члены семейства: отец, мать, старший брат

Миша, брат Федя, сестра Варя и я. Мною кончается, так сказать, первая, старшая

серия нас, детей. Хотя за мною и следовали еще сестра Верочка, брат Николя и

сестра Саша, но они были еще так малы, что не могли принимать участие ни в

наших занятиях, ни в наших играх и росли как бы отдельною от нас детскою

жизнию. Мы же четверо постоянно тогда были вместе, и наши интересы, наши

занятия и наши игры имели много общего. Я начал хорошо себя помнить, когда

мне было три с половиной года. (Смерть сестры Любы в июле 1828 года я помню

уже очень ясно.) Тогда брату Мише было восемь лет, брату Феде семь лет и

сестре Варе 53/4 лет.

Сестра, как единственная в то время из детей девочка, постоянно почти

была с маменькой и сидела в гостиной, занимаясь или уроками, или каким-либо

детским рукоделием. Мы же, мальчики, не имея отдельных комнат, постоянно

находились в зале, все вместе. Упоминаю это для того, чтобы показать, что вся

детская жизнь двух старших братьев, до поступления их в пансион Чермака, была

на моих глазах. Все их занятия и все их разговоры были при мне; они не

стеснялись моим присутствием и разве только в редких случаях отгоняли меня от

себя, называя меня своим "хвостиком". Оба старшие брата были погодки, росли

вместе и были чрезвычайно дружны между собою. Дружба эта сохранилась и

впоследствии, до конца жизни старшего брата. Но, несмотря на эту дружбу, они

были совершенно различных характеров. Старший брат Михаил был и в детстве

менее резв, менее энергичен и менее горяч в разговорах, чем брат Федор, который

был во всех проявлениях своих настоящий огонь, как выражались наши родители.

Рождение сестры Верочки. Кормилицы и их сказки

Выше я упомянул, что хорошо помню рождение сестры Верочки, но

оговорюсь, собственно обстоятельств рождения ее я не помню, но помню смерть

сестры Любочки, близнятки сестры Верочки, умершей через несколько дней

после рождения, а также и то, как Верочку кормила грудью кормилица. Эту

38

кормилицу – Дарью – как теперь вижу. Она была высокая, дородная, еще молодая

женщина и, ежели можно так выразиться, была очень обильная на молоко.

Бывало, как я и сестра Варенька придем смотреть, как питается грудью наша

новорожденная сестренка, то кормилица Дарья вынет свои две массивные груди и

начнет, как из брандспойтов, обливать нас своим молоком, и мы мгновенно

разбежимся в разные стороны. Эта кормилица Дарья постоянно, бывало,

говорила, что ее муж "унтер" пошел с своим полком в Анапу {И действительно, в

1828 году наши войска заняли крепость Анапу. (Прим. А. М. Достоевского.)}.

Оттуда она во время пребывания у нас и получила два письма от мужа. Это, конечно, было первое географическое название, которое я усвоил себе в свой

трех-с-половиной-годовалый возраст. Упомянув о кормилице Дарье, я невольно

вспоминаю и двух других кормилиц: Барину, которую звали Катериной, и свою

кормилицу Лукерью. Конечно, этих двух женщин я помню не тогда, когда они

жили у нас, но в более позднейшее время, когда уже они приходили к нам в гости.

Эти две бывшие кормилицы ежегодно (по преимуществу зимою) приходили к нам

в гости раза по два. Приход их для нас, детей, был настоящим праздником. Они

приходили из ближайших деревень, всегда на довольно долгое время и гащивали

у нас дня по два, по три. Как теперь, рисуется в моих воспоминаниях следующая

картина: одним зимним утром является к маменьке в гостиную няня Алена

Фроловна и докладывает: "Кормилица Лукерья пришла". Мы, мальчики, из залы

вбегаем в гостиную и бьем в ладоши от радости. "Зови ее", – говорит маменька. И

вот является лапотница Лукерья. Первым делом помолится иконам и-

поздоровается с маменькой; потом перецелует всех нас; мы же буквально

повиснем у нее на шее; потом обделит нас всех деревенскими гостинцами в виде

лепешек, испеченных на пахтанье; но вслед за тем удаляется опять в кухню: детям

некогда, они должны утром учиться. Но вот настают сумерки, приходит вечер...

Маменька занимается в гостиной, папенька тоже в гостиной занят впискою

рецептов в скорбные листы (по больнице), которые ежедневно приносились ему

массами, а мы, дети, ожидаем уже в темной (неосвещенной) зале прихода

кормилицы. Она является, усаживаемся все в темноте на стулья, и тут-то

начинается рассказыванье сказок. Это удовольствие продолжается часа по три, по

четыре, рассказы передавались почти шепотом, чтобы не мешать родителям.

Тишина такая, что слышен скрип отцовского пера. И каких только сказок мы не

слыхивали, и названий теперь всех не припомню; тут были и про Жар-птицу, и

про Алешу Поповича, и про Синюю бороду, и многие другие. Помню только, что

некоторые сказки казались для нас очень страшными. К рассказчицам этим мы

относились и критически, замечая, например, что Варина кормилица хотя и

больше знает сказок, но рассказывает их хуже, чем Андрюшина, или что-то

подобное.

Кстати о сказках. В наше время, то есть во время нашего детства, были

очень распространены так называемые лубочные издания сказок про Бову

Королевича, Еруслана Лазаревича и т. п. Это были тетрадки в четвертушку, на

серой бумаге, напечатанные лубочным способом или славянскими или русскими

буквами, с лубочными картинками вверху каждой страницы. Таковые тетрадки и

у нас в доме не переводились. Теперь же подобных изданий что-то не видать в

39

продаже даже и на сельских ярмарках. Правда, теперь есть изящное издание

былин, но это уже книга не детская, а ежели и детская, то для детей более зрелого

возраста; а малюток эта книга не привлечет к себе даже одним своим видом -

форматом. Упомянув об этих лубочных сказках, я вспоминаю теперь, когда пишу

эти строки (1895), сообщенное мне по поводу их братом Федором Михайловичем

уже в позднейшее время, а именно в конце сороковых годов, когда он занимался

уже литературою, следующее: один из тогдашних писателей (кажется, покойный

Полевой) намеревался сделать подделку под язык и сочинить несколько новых

подобных сказок и выпустить их в свет таким же лубочным изданием. По

тогдашнему мнению брата Федора Михайловича, спекуляция эта могла бы, при

осуществлении, принести большую денежную выгоду предпринимателю. Но,

вероятно, затея эта и осталась только затеею.

Наш день и времяпровождение

День проходил в нашем семействе по раз заведенному порядку, один как

другой, очень однообразно. Вставали утром рано, часов в шесть. В восьмом часу

отец выходил уже в больницу, или в палату, как у нас говорилось. В это время

шла уборка комнат, топка печей по зимам и проч. В девять часов утра отец, возвратившись из больницы, ехал сейчас же в объезд своих довольно

многочисленных городских пациентов, или, как у нас говорилось, "на практику".

В его отсутствие мы, дети, занимались уроками. В более же позднее время два

старшие брата бывали в пансионе. Возвращался отец часов около двенадцати, а в

первом часу дня мы постоянно обедывали. Исключения были только в дни

масленицы, когда в десятом часу утра накрывали стол и к приходу отца из палаты

подавались блины, после которых отец ехал уже на практику. В эти дни обед

бывал часу в четвертом дня и состоял только из рыбного. Блины на масленице

елись ежедневно, не так как теперь, ибо считались какою-то непременною

принадлежностию масленицы. Сейчас же после обеда папенька уходил в

гостиную, двери из залы затворялись, И он ложился на диван, в халате, заснуть

после обеда. Этот отдых его продолжался часа полтора-два, и в это время в зале, где сидело все семейство, была тишина невозмутимая, говорили мало и то

шепотом, чтобы не разбудить папеньку; и это, с одной стороны, было самое

скучное время дня, но с другой стороны, оно было и приятно, так как все

семейство, кроме папеньки, было в одной комнате, в зале. В дни же летние, когда

свирепствовали мухи, мое положение в часы отдыха папеньки было еще худшее!..

Я должен был липовою веткою, ежедневно срываемою в саду, отгонять мух от

папеньки, сидя на кресле возле дивана, где спал он. Эти полтора-два часа были

мучительны для меня! Так как, уединяясь от всех, <я> должен был проводить их в

абсолютном безмолвии и сидя без всякого движения на одном месте! К тому же, боже сохрани, ежели, бывало, прозеваешь муху и дашь ей укусить спящего!.. А из

залы слышишь шепотливые разговоры, сдерживаемые смехи!.. Как, казалось, было там весело! Но наконец папенька вставал, и я покидал свое уединение!.. В

четыре часа дня пили вечерний чай, после которого отец вторично шел в палату к

40

больным. Вечера проводились в гостиной, освещенной двумя сальными свечами.

Стеариновых свечей тогда еще не было и в помине; восковые же жглись только

при гостях и в торжественные семейные праздники. Ламп у нас не было, отец не

любил их, а у кого они и были, то освещались постным маслом, издававшим

неприятный запах. Керосину и других гарных масел тогда не было еще и в

помине. Ежели папенька не был занят скорбными листами, то по вечерам читали

вслух; о чтениях этих помяну подробнее ниже. В праздничные же дни, в

особенности в святки, в той же гостиной иногда игрывали при участии родителей

в карты в короли. И это было такое удовольствие, такой праздник, что помнилось

об этом долго! Упомяну здесь кстати, что в пасху практиковалась особая игра -

катание яиц. В зале раскладывались ковры, или, попросту, ватные одеяла, и по

ним с особых лубков катались яйца. Иногда к нам, детям, присоединялись и

взрослые, посторонние, так что играющих было человек до десяти,

следовательно, на кону яиц гораздо более. В девятом часу вечера, не раньше не

позже, накрывался обыкновенно ужинный стол, и, поужинав, мы, мальчики, становились перед образом, прочитывали молитвы и, простившись с родителями, отходили ко сну. Подобное препровождение времени повторялось ежедневно.

Посторонние, или так называемые гости, у нас появлялись очень редко, в

особенности по вечерам. Все знакомство родителей ограничивалось большею

частию утренними визитами. Впрочем, в более позднее время, когда я оставался с

родителями один (братья и сестры были уже в пансионах), по вечерам очень

хаживал Федор Антонович Маркус, об чем я уже упоминал выше, я постоянно

при этом торчал в гостиной и слушал разговоры их. Когда же изредка случалось, что и родители выедут из дому вечером в гости, то наши детские игры делались

более шумными и разнообразными. Это случалось вовсе не оттого, что мы, дети, стеснялись в своих играх присутствием родителей, но оттого, что прислуга наша, конечно, стеснялась ими. С отъездом же родителей начиналось пение песен, затем

начинались хороводы, игры в жмурки, в горелки и тому подобные увеселения, каковым способствовала наша большая зала и каковых при родителях не бывало.

Но, впрочем, отсутствие родителей никогда не бывало продолжительным; в

девять-десять часов вечера они непременно уже возвращались. Мы же постоянно

на другой день сообщали маменьке, с которою, конечно, были более откровенны, о вчерашних играх во время их отсутствия; и я помню, что маменька всегда, бывало, говаривала, уезжая: "Уж ты, Алена Фроловна, позаботься, чтобы дети

повеселились!"

Дни семейных праздников, в особенности дни именин отца, всегда были

для нас очень знаменательными. Начать е того, что старшие братья, а

впоследствии и сестра Варенька, обязательно должны были приготовить утреннее

приветствие имениннику. Приветствие это было всегда на французском языке, тщательно переписанное на почтовой бумаге, свернутое в трубочку, подавалось

отцу и говорилось наизусть. Помню даже, что один раз было что-то сказано из

"Генриады" (единый бог знает, для какой причины). Отец умилялся и горячо

целовал приветствующих. В этот день бывало всегда много гостей,

преимущественно на обед; впоследствии же, когда мы, дети, подросли, то помню, что раза два устраивались и вечерние приемы гостей на танцы. Но сколько

41

запомню, ни один из нас, мальчиков, не танцевал охотно, а был выдвигаем, как на

какую-то необходимую и тяжелую работу.

Летние прогулки и прочие увеселения

В летнюю пору в домашнем препровождении времени появлялись

некоторые разнообразия, а именно – совершались семейные вечерние прогулки.

Дом московской Марьинской больницы находился на Божедомке, между

зданиями двух женских институтов: Екатерининского и Александровского, – и в

недальнем расстоянии от Марьиной рощи. Эта роща была всегдашнею целию

наших летних прогулок. Часу в седьмом вечера, когда палящая жара уже спадет, мы все, дети с родителями, и по большей части с другими обитателями

Марьинской больницы (преимущественно Щуровскими), отправлялись на эту

прогулку. Проходя мимо часового, стоявшего неизвестно для каких причин при

ружье и в полной солдатской форме у ворот Александровского института,

принято было за непременную обязанность подавать этому часовому грош или

копейку. Но подача эта делалась не в руку, а просто бросалась под ноги. Часовой

находил удобный случай нагнуться и поднять копейку. Это вообще было в обычае

у москвичей того времени. Прогулки происходили весьма чинно, и дети, даже за