Текст книги "Концерт Чайковского в предгорьях Пиренеев. Полет шмеля"

Автор книги: Артур Мерлин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 31 страниц)

И разговор с ним был у главного режиссера короткий. Ах, вы не согласны со мной! Ах, вы не хотите подписывать? Ну ладно… И директор отлично знал, что последует за этими словами. Главный снимет трубку, позвонит в обком и скажет приблизительно следующее:

– Этот директор меня не устраивает. Я с ним не могу работать. Он мне мешает и нарушает творческий процесс.

И все. Комментарии и объяснения, как правило, не требовались, директора снимали немедленно. Убирали, переводили, повышали – что угодно, но убирали тут же.

Потому что директоров можно сколько угодно найти. Шустрых мужичков, которые умеют латать железную кровлю, бранить машинистов сцены и командовать билетершами. И подписывать, что им скажут… Таких – толпа. Их можно менять каждый месяц. Они совершенно одинаковые. Лысоватые, потные, не дураки выпить…

А режиссер – это товар штучный. Пойди – найди! Приличный режиссер – один на весь регион. Его нужно заманивать, привозить, давать квартиру. Хорошую, притом.

И нужно ублажать. А то – уедет.

– Вы – человек творческий, – говорили в обкоме режиссеру. Говорили с придыханием. Стоило тебе сказать им, что директор мешает твоему творчеству – они тут же пугались.

Творчество. Это было сакральное заклинание для обкомовских работников. При нем все они делали серьезные умные лица и наливались строгостью, как бронзой. Потому что слово «творчество» было для чиновных дебилов словом из иного мира. И какой-нибудь секретарь обкома, в свое время с трудом окончивший педвуз, благоговел при этом слове. И ты – режиссер со своим «творчеством» был для него символом высших миров…

Теперь же все изменилось. Рынок… Обкома нет, разогнали. А театру нужны деньги. Их нужно зарабатывать, клянчить, вымогать… Искать спонсоров, одним словом. Это теперь так называется.

И директор театра теперь стал набирать силу и вес. Он стал значительным лицом. Потому что ты, как режиссер, можешь поставить десять гениальных спектаклей, но они не смогут прокормить театр все равно. И ничто не спасет театр, если директор не будет ползать на брюхе перед богатыми спонсорами и вымаливать деньги.

Вот директор и ползает и вымаливает, так что он теперь – важная фигура. Мой директор, Иван Иванович, недавно рассказывал, как один бизнесмен – оптовая торговля спиртным – заставил его танцевать в его офисе «Сулико». Средь бела дня, без аккомпанемента.

Иван Иванович пришел к этому оптовику просить денег на новую постановку, а тот вдруг сказал:

– Ты – театрал… Вот нам скучно. Ты спляши нам, чтоб веселей было. Тогда, может, я твоему театру денег и дам.

И старый Иван Иванович в парадном костюме сплясал. Весь офис торговый сбежался смотреть, и бизнесмену понравилось. Он говорят, облизывал толстые губы и хлопал в ладоши. И отвалил потом сто миллионов. На три спектакля хватило.

Его имя и название его воровской фирмы теперь красуются на афише нашего театра…

Мои размышления по этому поводу прервал сам Иван Иванович, пришедший ко мне собственной персоной.

– Если гора не идет к Магомету, – сказал он и уселся в кресло. Он выразил мне свое формальное соболезнование по поводу «несчастья с братом» и сразу заговорил о деле.

Его волновала премьера «Ричарда». Мы собирались на гастроли и этот спектакль должен был быть «гвоздем» афиши.

– У вас остался месяц, – сказал он. – Вы успеете?

В глазах его было сомнение. Но я заверил Ивана Ивановича, что успею и он уже может штамповать билеты по премьерным расценкам.

– И в афишу можно включать? – переспросил он меня для верности.

– И в афишу, – сказал я. – Ровно через месяц. Но помните – все декорации на вас. Это – ваше дело. Проследите, чтобы было все в срок. Исходящий реквизит, костюмы и прочее.

– Как обычно, – сказал он, успокаиваясь. – Честно говоря, я боялся, что вы еще задержитесь в Питере своем. Боялся, что приедете поздно, да еще не в форме будете… Мало ли что…

Это он хотел деликатно сказать, что боялся, как бы я не запил с горя.

– Да нет, – ответил я. – Это было слишком тяжело, чтобы запить по такому поводу.

Директор непонимающе посмотрел на меня. Он не знал поводов по которым нельзя было бы запить. Причем по-черному…

Поэтому он решил не продолжать разговор. Поднялся, улыбнулся и пошел к себе в кабинет ругаться с сантехником и бухгалтерией.

Между тем, он был прав в своем беспокойстве. На следующий день я назначил репетицию на сцене и убедился в том, что хотя актеры и выучили текст, но не вполне понимают то, что им следует делать. Обычная история.

Делать «разводку», не добившись осознанной игры, бессмысленно. Актеры закоснеют в своем непонимании ролей, и будут просто «докладывать» текст…

Времени на самом деле оставалось уже мало, и я испугался. Нужно было что-то делать. Я начал с первого действия пьесы.

На сцене стоял гроб. По обе стороны от него – герцог Глостер и леди Анна. В гробу – труп короля Эдуарда.

Роль леди Анны – очень выигрышная. Всегда эта роль поручается лучшей актрисе. Как сейчас помню, меня обхаживали с разных сторон по этому поводу. При распределении ролей в новом спектакле все ждали с трепетом, когда помощник выйдет с таинственным видом из моего кабинета и станет прикреплять к доске объявлений список распределения ролей.

Это целый ритуал в театре. Все ждут этого, режиссер, как громовержец, сидит у себя в кабинете и пишет распределение ролей. Кто кого будет играть. Это самые волнительные часы для каждого артиста.

Ведь тебя может в этом листке вообще не оказаться. Или тебе поручат бессловесную роль стражника… Вот если тебе дадут одну из главных ролей – ты человек. И ты в почете. А если стражника или «третьего прохожего» – то и отношение к тебе будет соответствующее…

В этом листке распределения ролей – вся жизнь театра. Тут – все. Кто чего стоит. Кто чего добился. Кто – в фаворе, а кто – неудачник. А ведь артисты сидят в одной гримерке. Вместе едят, пьют, играют. А потом одному дают роль герцога Глостера, а другому – «пятого стражника»… Из-за этого один может убить другого. А что? Такие случаи бывали, и не раз. К счастью, не в моем театре. Хотя зарекаться нельзя. Это – дело такое…

Когда я выписал распределение ролей и помощник повесил его в актерском фойе, все сидели там. Актеры ждали этого момента. Нет, они, конечно, делали вид, что просто болтают или прогуливаются. Актрисы делали вид, что болтают о тряпках, а актеры курили «Беломор». Они показывали друг другу, что распределение ролей их вовсе не интересует. Однако, стоило этому листку появиться на доске, все столпились вокруг него.

С актрисой Потаповой сделалась истерика. Она истерически захохотала. Потом всплеснула руками и громким голосом попросила сигарету. Ей дали, она затянулась и, поскольку не курила, закашлялась… Потом опять захохотала…

– Нет, это дурдом, – вскричала она и медленно пошла в гримерку.

Лена Потапова специально переспала с заместителем директора для того, чтобы он замолвил за нее слово передо мной. И он пришел и, заикаясь, просил дать ей роль леди Анны.

Я ждал этого визита. Мне уже доложили, что заместитель трахался с Потаповой в пустой гримерке сразу после детского спектакля в воскресенье. Помреж Зина подсмотрела в щелку, как было дело. Потапова даже не успела снять костюма, и так и трахалась в костюме Зайца из сказки. Зина говорила, что заместитель оказался горячим мужчиной, и у Потаповой очень смешно болтались длинные белые уши, свесившиеся с гримерного столика, на котором парочка расположилась.

Заместителя пришлось послать подальше. Он – неплохой мужик, но сам напросился. Я сказал ему, что распределение ролей – мое дело. А он пусть лучше следит за уборкой снега со двора и шитьем костюмов. Сам виноват, не обещай того, что не в твоей власти…

Но Потапова на этом не успокоилась. Во время малых гастролей в соседний город она пришла ко мне в номер и намекнула, что хотела бы сделать мне минет. Я разрешил, и надо сказать, она профессионально все исполнила.

Теперь она на этом основании считала, что роль леди Анны у нее в кармане. Бедненькая, она жестоко заблуждалась. Я уже довольно насмотрелся на режиссеров, падавших жертвой женских уловок. Нет уж. Минет – минетом, а спектакль – спектаклем.

На роль леди Анны я назначил актрису Семенову.

– Почему? – удивленно спросил у меня заведующий литературной частью. – Она же совсем не подходит на эту роль.

– А почему вы так считаете? – поинтересовался я.

– Она совсем не такая, – сказал он. – Уж лучше бы в самом деле Потапову назначили. Она ближе к леди Анне.

– Да? – задумался я. – А чем она ближе?

– Лена Потапова – женщина, как бы это сказать, – завлит замялся. – Женщина легкого поведения. Ей легче понять леди Анну.

– А разве леди Анна – женщина легкого поведения? – поразился я такому театроведческому открытию.

– Нет, но она отдалась герцогу Глостеру. Человеку, который убил ее мужа. Причем, почти сразу после убийства. Это, знаете ли, аморально, это не каждая женщина поймет, – сказал завлит, качая седой головой.

– Вы считаете, что такое может понять только женщина легкого поведения? – спросил я. Завлит задумался в свою очередь.

– Но уж порядочная женщина, такая как Семенова – точно не поймет, – убежденно сказал он.

На этом мы тогда и закончили с ним разговор, он остался при своем мнении. А у меня мнения тогда вообще не было, просто мне показалось, что серьезная женщина Семенова – это именно то, что нужно на роль леди Анны.

Кроме всего прочего, Семенова была еще и председателем профсоюзной организации, так что в серьезности ее можно было не сомневаться.

И вот теперь случилось худшее. Сразу после репетиции, когда я пил принесенный помрежем чай с мятой, ко мне в кабинет пришла Семенова.

– Вы сегодня смотрели на первый акт, – сказала она, волнуясь и комкая в руке шарфик. – И остались недовольны. Вам что, не понравилось?

Она смотрела на меня строго и требовательно. Она хотела получить конкретный ответ на свой конкретный вопрос.

– Да, я смотрел и мне не понравилось, – ответил я. – Скажу вам больше. Я в отчаянии. И очень боюсь, что у нас мало времени до премьеры.

– Но вы сами виноваты, – сказала Семенова голосом профсоюзного лидера. – Вы ничего толком нам не объяснили. Я, например, не понимаю, что я должна играть.

Я вздохнул. Бывает. Но ничего не поделаешь. Она – актриса и у нее вопросы. Она не понимает, и я должен ей объяснить.

– Чего вы не понимаете? – сказал я, стараясь внутренне настроиться на нужный лад.

– Ну вот, эта первая моя сцена, – сказала Семенова. – Глостер убил моего мужа – Эдварда. И я знаю об этом. А этот же Глостер теперь меня соблазняет. Это делается цинично. Он как будто заранее уверен в моей женской слабости. Уверен в том, что я пойду с ним в постель, едва он меня позовет. Он держится так, словно он меня осчастливит… А я, вместо того, чтобы плюнуть ему в рожу и уйти, вдруг соглашаюсь и отвечаю ему взаимностью.

– Да еще над гробом убитого им мужа, – подхватил я. – Старик Шекспир не давал нам поблажек. Он жестко выстраивал схему.

– Ну да, – сказала потерянно Семенова. – Я не понимаю, как я должна это играть. Это невероятно. Так быть не может. Объясните мне, что я должна чувствовать?

Вот классический актерский вопрос. Нас еще в институте предупреждали, что это любимый вопрос у русских актеров. «Что я должна чувствовать?» А действительно, что она должна чувствовать в этом эпизоде? Откуда я знаю? Трагедия хорошая, но этого момента я и сам не понимал. Однако, сказать такое – значило расписаться в том, что ты никудышный режиссер. А ронять свою марку – это стать кандидатом на расправу в театральном коллективе.

Хорошо, на этот случай есть режиссерский прием. Пусть Семенова думает сама. И если придумает, то будет думать всю оставшуюся жизнь, что это я ее натолкнул…

– Хорошо, – сказал я решительным голосом, как будто знал ответ на ее вопрос, и просто хотел чтобы она поразмышляла сама. – Вы замужем?

– Да, – ответила Семенова, почему-то краснея.

– Вы любите своего мужа?

– М-м… В общем, да, – сказала она.

– Представьте себе, что у вас есть сосед. Ну, он живет с вами в одном доме или друг детства… И вы к нему неравнодушны. Ну, он вас волнует. Представили?

Семенова залилась краской и молчала.

– Представила, – наконец сказала она. По ее глазам я понял, что она добросовестно постаралась и представила…

– И вот этот сосед убивает вашего мужа, – сказал я. – А потом приходит к вам и начинает домогаться вас. Вот и представьте себе, как бы вы могли реагировать на эту ситуацию. Только не забывайте, что он вас волнует…

– А зло всегда волнует, – вдруг сказала тихо Семенова. – Добро убаюкивает, а зло, как раз, – волнует. Возбуждает, – добавила она и внезапно усмехнулась одними глазами.

– Знаете, – сказала она. – Я где-то читала, что смерть тоже очень возбуждает. Что вид покойника вызывает возбуждение.

– Вы имеете в виду – половое возбуждение? – спросил я. Мне это никогда не приходило в голову.

– Ну да, – сказала Семенова. – Это я читала, – добавила она поспешно. – Я не про себя, конечно, говорю.

– Это я понимаю, – заверил я ее поспешно.

Семенова встала. На лице ее было просветление. Она потопталась и сказала:

– Ну ладно. Я пойду подумаю.

– О чем? – спросил я. – О нашем разговоре?

– О соседе, – опять усмехнулась она загадочно и ушла.

– Да, – меланхолично подумал я. – Почему только Потапова приходит с предложением сделать минет? С Семеновой было бы гораздо интереснее. Все-таки я был прав, назначив ее на эту роль. Она гораздо глубже.

Вот это и было ответом всем тем, кто удивлялся, почему Семенова на этой роли лучше Потаповой. Она – глубже. А значит – неоднозначнее. Может быть, что-нибудь она и придумает к завтрашней репетиции. Какой-нибудь прием…

Наступил следующий день. С утра опять мы репетировали первое действие. И я понял, что не ошибся в Семеновой. Судя по всему, она что-то почерпнула из моего путаного объяснения. Загадочная профессия – актер. Он может вдруг понять из твоих слов то, что ты и сам не понимал, когда говорил…

Стоял гроб с трупом Эдуарда. Была сцена объяснения Глостера и Анны. Герцог уговаривал леди Анну отдаться ему – убийце ее мужа. Она отказывалась, позорила его. А потом вдруг я почувствовал, как в леди Анне нарастает волнение.

Она почувствовала притяжение зла. Его магическую силу. Ее стал возбуждать такой цинизм и потребительское, наглое отношение к ней Глостера.

Она поражалась его жестокости, его цинизму. Это была для нее бездна зла. И она, эта бездна, пугала ее и влекла к себе одновременно.

И она не выдержала. Что-то таинственное в ней победило, так бабочка бессознательно летит на огонь. Огонь опалит и убьет ее, но она все равно летит туда. Это как притяжение зла.

«Доброта убаюкивает», – сказала вчера Семенова…

Леди Анна ушла, и Глостер произнес свой монолог ей вслед:

 
– …И все ж она моя.
Ха-ха!
Уж своего она забыла мужа,
Эдварда храброго, что мной в сердцах
Убит три месяца тому назад
 

 
Она свой взор теперь к тому склонила,
Кто принца нежного скосил в цвету
И дал ей вдовью горькую постель,—
Ко мне, не стоящему пол-Эдварда,
Ко мне, уродливому и хромому…
 

И в этот момент меня осенило! Так вот что там произошло… Вот то, чего я не мог вместить в свое сознание. Чего я так и не понял бы наверное, если бы мне не помогло прозрение актеров…

Лариса любила Шмелева. Ее влекло к нему зло. Именно то, что он – злодей и подонок, и привлекало ее в нем.

И привлекает сейчас. Она вообще все знала с самого начала… И сейчас отдается ему на другой день после похорон убитого Васи. Это он и убил Васю – Шмелев.

А Лариса мучается этим, оттого она такая несчастная и замкнутая, как побитая собака. Она стыдится своей страсти, и не может с ней совладать. Совсем как бедная леди Анна…

Весь путь Ларисы мне показала Семенова. Она как бы раскрыла передо мной то, что произошло в Питере между Ларисой и Шмелевым – этим нынешним Глостером. Подонки во все века одинаковы. Как и слабость человека перед силой зла и цинизма…

Но тут я что-то вспомнил. Там было что-то очень важное в пьесе Шекспира. Только где? Там был ответ еще на один вопрос.

– Эй, – крикнул я на сцену актеру, исполнявшему Глостера. – Не уходите. Повторите конец первой сцены. Последний ваш монолог в конце первой сцены.

Он повторил его.

 
– …Тогда на Анне Уорик я женюсь.
Что ж, что отца ее убил и мужа?
Быстрейший способ девке заплатить —
Стать мужем для нее и стать отцом.
Так поступлю не то что из любви,
А ради тайных замыслов моих…
 

Так вот оно что! «Ради тайных замыслов моих…» Что это были за тайные замыслы у Шмелева, когда он делал Ларису своей любовницей?

Я остановил репетицию и сказал, что актеры могут отдыхать двадцать минут. Проходя мимо Семеновой я подошел к ней и поблагодарил.

– Вы отлично провели сцену, – сказал я любезно. – Вам помог наш вчерашний разговор?

– Да, – призналась она. – Я все время думала о притяжении зла. В этом его коварство… Я представила себе эту ситуацию с соседом, как вы говорили…

Она замолчала и запнулась.

– И что же?

– Я смогла представить себе только очень злого соседа. Такой мог бы увлечь в той ситуации, – сказала Семенова.

Я пошел к себе в кабинет и попросил меня не беспокоить. Но на этот раз меня не послушались. Сразу же, как только я вошел в кабинет, прибежала секретарша директора и сказала, что мне звонили из Петербурга.

– А кто? – поинтересовался я. Лицо секретарши приняло озабоченное выражение и она, поджав губы, ответила:

– Сказали, что из прокуратуры… – она помедлила секунду и положила на мой стол бумажку. – Вот, они продиктовали свой телефон. И просили, чтобы вы немедленно позвонили им.

Глаза секретарши и все выражение ее лица говорили:

«Я еще не знаю, что вы там совершили в Петербурге, но уверена, что скоро узнаю. От вас, творцов можно чего угодно ожидать, и не ошибешься. Нахулиганили, небось, или чего похуже…»

Секретарша эта раньше работала в секторе учета местного райкома партии. Когда райком разогнали, наш директор из милости взял ее к себе секретаршей. Но, сколько волка ни корми, он все равно в лес смотрит. И хотя Тамара Васильевна по старой райкомовской привычке держалась тише воды, ниже травы и вела себя как мышка, все же иногда она переставала случайно следить за выражением своего лица, и становилось понятно, что в своих самых светлых снах она сладострастно расстреливает нас лично из нагана в подвале НКВД. Всех. Согласно здоровому классовому чутью, как говорилось…

– Если вы не позвоните им, – продолжила она гадким елейным голосом. – Вдруг не дозвонитесь или еще что, то я на всякий случай дала им ваш телефон. Так что они сами вам все равно перезвонят.

А в глазах ее стояло при этом: «Не уедешь, гад, не скроешься от тяжелой руки закона».

– Спасибо, – сказал я ей. – Вы очень любезны. Я сейчас же им перезвоню.

Она ушла и я забыл о ней. У меня и без нее было достаточно поводов для размышлений.

Что им надо от меня, там, в питерской прокуратуре? Кажется, я все сказал им, что знал… То есть сказал, что знать ничего не знаю. Чего им еще?

Вот то открытие, что я только что сделал – это было интересно. Какую же цель преследовал Шмелев, делая Ларису своей любовницей?

В общем-то ясно, какую. Он хотел, чтобы она помогла ему расправиться с Васей. А это ему было зачем? Чтобы получить ценности. Вот куда ушло все… Ничего Вася перед смертью не продавал. И никуда такая прорва денег не могла испариться. Все это получил Шмелев.

Теперь у меня более или менее все звенья цепи соединились в голове. Теперь я представлял себе в целом ситуацию. Но какая все-таки гнусность…

Шмелев – этот доморощенный Бонапарт с внешностью недоноска. Он хоть чужой человек. Но Лариса – как она могла так подло предать своего мужа? Мне ведь всегда казалось, что она любит моего брата… Или тут сыграли роль магические чары Шмелева? Я вспомнил его внешность. Худой, прихрамывающий, с косящими глазами. Красавец, одним словом… Типичный Ричард Глостер. Может быть, такие мужчины и привлекают внимание женщин – уродливые и жестокие?

Может быть, именно это волнует воображение примерных жен, типа Семеновой и Ларисы?

Впрочем, пора было звонить в Питер. Междугородняя связь теперь работает лучше, чем раньше. У нас в городе построили телефонную станцию и стало можно дозвониться в любую точку мира. Было бы кому звонить…

Я дозвонился и представился.

– Вам нужно приехать в Петербург, – сказал мне следователь на том конце. – Вы могли бы выехать немедленно? Это срочно.

– А что случилось? – спросил я. – Отчего такая срочность?

– Это я вам расскажу, когда вы приедете, – сказал следователь. А поскольку я молчал, он добавил. – Это действительно очень нужно, чтобы вы приехали.

– Вы знаете, – сказал я. – У меня спектакль «горит». У меня репетиции идут полным ходом… Мне трудно бросить все и приехать. Тем более, я ведь только что ездил в Петербург.

Наступила тишина в трубке. Слышалось легкое потрескивание на линии. Следователь оценивал мои слова. Потом вздохнул:

– Вы сами приедете? – Сказал он. – Или мне выписывать ордер на ваше задержание? Вы хотите, чтобы вас доставили сюда?

– Нет, не хочу, – испугался я. От этих людей можно чего угодно ожидать. Возьмут и вправду арестуют. Вот скандал-то будет… И не вступится никто. Кому пойдешь потом жаловаться?

Кто станет защищать твои права? Сергей Ковалев, как известно, защищает только права чеченцев. У него в смысле прав человека очень узкая направленность. Со мной он и разговаривать не станет. Я же не мусульманин и не спустился с гор…

– Когда я должен приехать? – спросил я. – Если уж вам так надо, я могу приехать на сутки. Но не больше.

– Это мы сами решим, – сказал следователь. – На сутки или на сколько вы тут задержитесь… Если все будет хорошо, то сможете уехать быстро.

Я повесил трубку и чертыхнулся. Вот тебе раз… Я ведь с такой гордостью говорил вчера директору, что наверняка выпущу спектакль через месяц. Как бы не провалить премьеру. С другой стороны, похоже, прокуратура настроена весьма серьезно.

В общем-то это должно меня радовать. Может быть, они и вправду занялись следствием и ищут убийц брата?

Но зачем им срочно понадобился я? Все-таки я имею очень косвенное отношение к убийству. Меня там не было, да и вообще – у меня нет мотива… Теперь надо ехать опять…

Пришлось идти самому к директору. Вообще-то этого следует избегать. Большое начинается с малого. Следует поддерживать театральные традиции. Главный режиссер должен ни к кому не ходить, а сидеть в своем кабинете, как Будда, сложив руки на животе с тремя складками и принимать посетителей…

Тогда его будут уважать и говорить, что он «большой мастер сцены». Но теперь мне было неудобно перед Иваном Ивановичем. Сначала смерть брата. Это он еще мог понять. А теперь какая-то прокуратура…

Он отреагировал на удивление спокойно, наверное, потому что ему уже под шестьдесят и он всякого насмотрелся.

– Что ж, – сказал он. – Если вы вернетесь через два дня, на репетициях это сильно не скажется. Два дня погоду не делают. А если вас арестуют и посадят в тюрьму в Питере, вопрос о премьере отпадет сам собой.

– Вы все предусмотрели, – сказал я удивленно.

– Я же должен смотреть вперед и просчитывать все варианты развития событий, – ответил Иван Иванович. – На мне коллектив, финансы, постановка, здание. Я же так не могу, как вы поступать. Я должен предвидеть. Хочешь, не хочешь…

Наутро я невыспавшийся, прямо с поезда пошел пешком в прокуратуру. С Невы дул ледяной ветер. Только что стояли сравнительно теплые дни, но в Питере погода может за одну ночь измениться на сто восемьдесят градусов…

Когда я уезжал несколько дней назад, то на улицах уже попадались люди без пальто, и девушки уже показывали свои мини-юбки… Светило солнце и все оживало после бесконечной зимы…

Теперь же Питер встретил меня ледяным ветром, мелким дождем. Даже не дождем, а еще хуже. Это типично петербургская вещь, и жители других мест мира этого понять не могут. Дождь не идет сверху. От него нельзя укрыться под зонтиком. Он висит в воздухе.

Ты идешь и вокруг тебя висит влага. Она залепляет глаза, она делает мокрой одежду. Ты открываешь рот и дышишь водой…

Когда я вышел на Исаакиевскую площадь, меня чуть не сшибло с ног. Ветер шквалом летел с Невы. Он дул не переставая. Это было как будто плотная стена.

В темной хмурой мороси виднелся купол Исаакиевского собора. Он тускло мерцал в океане влаги.

Преодолев все эти природные препятствия, на наконец, добрел до улицы Якубовича. Прокуратура находится как раз напротив Центрального выставочного зала. Интересно, кто сейчас вообще ходит в этот выставочный зал? Кому это сейчас может быть интересно?

В этом зале работает заместителем директора мой знакомый – Володя Третьяков. Рассуждая логически, если там есть заместитель директора, значит туда все-таки кто-то ходит? Наверное, так…

Следователь в прокуратуре был все тот же, который беседовал со мной в первый раз. Только тогда допрос происходил в милиции.

– Ну, что у вас тут случилось? – спросил я его, усаживаясь. – Вы поймали убийц брата и хотите их мне предъявить?

Следователь посмотрел на меня внимательно и покачал головой:

– Скоро поймаем, – сказал он значительным голосом. – Скажите вот что. Когда вы приезжали в прошлый раз, вы где останавливались?

Я удивился:

– Я вам еще тогда это сказал… Я остановился в доме брата. Ну, брата мы похоронили. В общем, я жил в этой квартире.

– Вдвоем с его вдовой? – уточнил следователь. – С Ларисой Михайловной?

– Да, – ответил я. – А что тут такого? Она же моя родственница… Да и негде мне больше останавливаться. В гостинице – дорого, сами знаете. Теперь не прежние времена.

Следователь аккуратно записывал все мои слова в протокол. Он записал что-то и поднял голову:

– А когда вы уехали из Петербурга?

Глаза его колюче смотрели на меня и он напрягся. Все-таки, плохие они актеры, эти следователи. Надо же уметь держать себя в руках. Я сразу догадался, что это важный для него вопрос. Но почему?

«Будь осторожен, – сказал я себе. – Тут какой-то подвох. Видишь, как он напрягся. Будто кот, который увидел мышь. Сейчас спину выгнет и когти выпустит…»

Но в чем я должен быть осторожен? Как можно знать это заранее?

– Повторяю вопрос, – сказал следователь деланно спокойным видом. – Когда вы уехали из Петербурга после похорон брата?

– Три дня назад, – сказал я обескураженно. – Восемнадцатого числа.

Он тут же записал это, и спросил опять:

– У вас есть подтверждающие документы. Или свидетели?

– Да, конечно, – сказал я. – Я сохранил билет. У меня он даже с собой, в бумажнике. Я вам сейчас могу показать.

– А почему вы его сохранили? – Внезапно спросил меня следователь, впиваясь в меня глазами. – Вы что, предполагали, что у вас могут спросить об этом? Почему вы заботились о подтверждении своего отъезда?

А, вот он и показал свое истинное лицо, подумал я. Да, такому палец в рот не клади…

– Очень просто, – ответил я. – Я сохранил его потому, что надеялся, что мне его оплатят на работе, в театре. Не такой уж я богатый человек, чтобы пренебрегать такими вещами.

– Но вы ведь совершали частную поездку? – насторожился следователь. – Вы ездили хоронить брата. Театр и не должен был оплачивать вам билет. Вы это понимаете.

– Ну да, – согласился я. – Но я ведь все же главный режиссер… Я могу попросить директора и он оплатит. Издаст приказ задним числом, будто я ездил в командировку, и оплатит. Свои же люди, должны друг другу помогать в беде.

– Вот, – сказал торжественно следователь. – Из-за такого кумовства и разбазаривания государственных денег страна и разваливается. «Рука руку моет» – и от этого такой ущерб стране. Потому мы и дошли до развала.

Он смотрел на меня гордым соколом. Но мне не хотелось дискутировать по пустякам.

– Я с вами не согласен, – сказал я. – Когда артисту, рабочему, учителю, врачу платят позорные гроши – это разваливает страну. Это – наносит ущерб государству. А человеческие отношения – это не разваливает ничего… Впрочем, вот вам билет. Делайте с ним что хотите. И скажите мне, наконец, что произошло и что вы от меня хотите?

Следователь с неприязнью посмотрел на меня. Не привык, чтобы противоречили ему. Это – тяжелое наследие тоталитаризма. Сначала царского, потом коммунистического. В России вообще все страшно обижаются, когда с ними не соглашаются в чем-то. Даже самые отъявленные демократы и борцы за свободу. Как правильно писал об этом Сумароков:

 
Мужик не позабудет, как кушал толокно
И посажен хоть будет за красное сукно.
 

Потому что хоть каким стань демократом, а сущность свою и привычки в карман не положишь…

– А когда уходил ваш поезд? – спросил следователь, пытливо разглядывая билет.

– В восемнадцать часов, – ответил я. – Ровно в восемнадцать часов. А что вас так беспокоит? Почему вас так озаботили скромные события моей частной жизни?

– А у вас есть свидетели, что вы действительно уехали восемнадцатого в восемнадцать часов? – спросил меня следователь, не отвечая на мой язвительный вопрос.

– То есть? – не понял я.

– Кто-нибудь может подтвердить, что вы и вправду уехали, а не просто купили этот билет?

Следователь пояснил свою мысль:

– Вы же могли просто купить билет, и никуда не поехать… Кто-нибудь вас видел в поезде?

Я задумался. Вот ведь глупость какая… Если бы я заранее знал, что потребуется подтверждение, я нашел бы кого-нибудь. Но откуда же знаешь о таком? Можно было пойти в вагон-ресторан. Там всегда сидят командировочные из нашего города. Кто-нибудь из них знаком со мной. В лицо хотя бы… Но в последний раз я не ходил в вагон-ресторан. Может быть, проводник?

Я так и сказал. Потом мне пришло в голову:

– Слушайте, – сказал я. – Я же утром девятнадцатого был уже дома, в театре. Это все могут подтвердить. Как же я там мог оказаться, если бы не выехал вечером восемнадцатого?

Следователь задумался.

– Самолетом, – вдруг сказал он. – Самолетом можно за час долететь.

Глаза его загорелись.

– Должен вас огорчить, – ответил я. – К нам в город самолеты рейсовые не летают. Раньше летал один отсюда, а теперь – нет. Говорят, невыгодно. Вы же не думаете, что я нанимал самолет частным образом.

Я усмехнулся:

– Мы же не в Америке живем. Даже при всем вашем богатом воображении…

– Ладно, это мы проверим, – сказал упорный следователь. Вид у него был разочарованный. Потом я понял, что он очень хотел поймать убийцу, и надеялся, что убийца – это я. Было бы так удобно, если бы я оказался убийцей. Ловить не надо, хватать не надо. Уже пришел и здесь. Только конвой позвать и можно отчитываться о поимке злодея…

Не получилось.

– Теперь следующий вопрос, – сказал следователь. – За время вашего пребывания в квартире Ларисы Михайловны, не заметили ли вы чего-то необычного? Подозрительного?

Интересно, что он имел в виду?

– Может быть, вы все же расскажете мне, что произошло и к чему ваши вопросы? – спросил я. – Мне будет тогда легче понять о чем вы спрашиваете. Что вы имеете в виду? Какого рода необычные факты я должен был заметить?