Текст книги "Учитель Истории (СИ)"

Автор книги: Артур Гафуров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 34 страниц)

Глава XXI: 19:55

Холодный юго-восточный ветер налетает порывами, пробирает до дрожи. От него не спасают ни плотная ткань мундира, ни теплая шерстяная накидка, наброшенная на плечи. Лед. Я чувствую его дыхание, слышу его шепот. Он совсем близко, хоть и невидим, но ощутим. Огромный, титанический массив льда, скрытый за горизонтом, вот уже много веков он остужает этот богом забытый край. Солнце совсем не греет. Оно медленно клонится к закату: вечер вступает в свои права. Скоро, очень скоро станет темно, начнется ночь.

Но я не увижу этой ночи. Раньше, чем скроется за горизонтом последний луч дневного светила – я умру.

Меня зовут Крэдок. Сэр Кристофер Джордж Фрэнсис Морис Крэдок. Я родился ровно пятьдесят два года три месяца и двадцать девять дней тому назад. Пятьдесят два года – немалый возраст. Но много ли это? Едва ли. Мне и ста лет было бы мало. Когда чувствуешь вкус жизни, время летит незаметно. А я чувствую этот вкус. Большую часть жизни я провел вдали от дома: путешествовал, служил Отечеству, воевал. Не самая плохая жизнь, многие мальчишки мечтают о такой. И я мечтал. Но в придачу к такой жизни неплохо бы получить спокойную старость. Тихий домик в каком-нибудь западном графстве, молодая жена, дети, вкуки… Чтобы было тихо и размеренно, как всегда бывает в старой доброй Англии. Чтобы было время обдумать, осмыслить прожитое, написать скучные мемуары, поностальгировать с заехавшим в гости сослуживцем о прожитых годах. Только вот беда: мне не суждено дожить до старости. Мне не суждено дожить даже до завтрашнего дня. Только сегодня и только – до захода солнца. И окружающие меня люди – они тоже обречены. Все до единого. До единого. Все эти бравые парни. Бравые? Право, смешно называть их так. Большинство из них не должны были оказаться здесь, вместе со мной. Ни при каких обстоятельствах. Резервисты, новички, добровольцы…Они могли бы находиться сейчас где угодно: дома, с семьей, в угольной шахте, в бакалейной лавке, на почтовой станции. Где угодно. Однако судьба распорядилась иначе, и до ближайшей бакалейной лавки много-много сотен миль. А смерть уже совсем рядом.

На море сильное волнение. Баллов шесть, не меньше. Приходится держаться за поручни, чтобы сохранить равновесие и не опозориться перед подчиненными. Невыносимо ноет левое колено, сказывается старая травма. Но я держусь. Крейсер раскачивается, как безвольная консервная банка, его не спасают ни специальные «океанские» обводы корпуса, ни слаженный труд рулевой и машинной команд. Нижние орудийные казематы то и дело захлестывает ледяными брызгами. Как там прислуга у орудий, держится? Им сейчас куда хуже, чем мне. Глупостью было в такую погоду отправлять их на боевые посты. Они все равно не смогут стрелять. В момент максимального крена, стволы нижних шестидюймовок едва не касаются воды. С высоты ходового мостика пляшущие внизу буруны кажутся безмерно далекими, безобидными. Но вот нос судна вспарывает очередную набежавшую волну – и весь многотонный бронированный корпус мощно сотрясается, как боксер, принявший на блок всю силу удара соперника. Мачты вибрируют, из труб вырываются клубы густого угольного дыма, застилая пространство за кормой. Курс – зюйд.

Давно уже пробита боевая тревога, члены экипажа заняли свои места согласно боевому расписанию: в штурманской рубке, у орудий, в машинном отделении, в лазарете. Отшумел горн, стихла беготня и суета. Люди ждут. А где-то там, из-за глубин горизонта, на нас надвигается враг.

Броненосный крейсер «Гуд Хоуп». «Добрая Надежда». Хороший корабль. Еще совсем не старый, он, тем не менее, уже успел устареть морально и оказался вне Большого флота. Четырнадцать тысяч тонн водоизмещения, восемнадцать орудий главного калибра, экипаж – девятьсот человек. Грозный противник для любого в здешних водах. Для любого ли? Я уже знаю, что это не так.

Следом за флагманом идет «Монмут». Он тоже сильно страдает от боковой качки, и он точно также не сможет ввести в действия все свои пушки: орудия на нижней палубе нещадно заливает волнами. Но самое главное, «Монмут», как и «Гуд Хоуп», укомплектован резервистами – людьми, которые еще полгода назад и понятия не имели, что им предстоит воевать. За «Монмутом» тащится бесполезный «Отранто» – бывший лайнер, на который с началом войны установили несколько малокалиберных пушек и гордо поименовали получившееся недоразумение вспомогательным крейсером. А ведь у них даже хватило наглости тыкать меня носом, словно щенка, обмочившего хозяйские тапочки, и ласково приговаривать: смотри, Крэдок, мы заботимся о тебе, смотри, Крэдок, мы прислали подкрепление! Это его-то я должен считать подкреплением?! Этот металлолом?

Направленный в дозор «Глазго» просигналил, что видит противника. Офицеры радуются, они в предвкушении. Но оказалось, это совсем не тот противник, какого мы ожидали. То ли ирония судьбы, то ли спланированная ловушка: гнались за одним лишь «Лейпцигом», а встретили всю эскадру фон Шпее. Тысячи миль прошли немцы с северо-запада, на юго-восток, гонимые австралийским и японским флотами, пересекли весь Тихий океан, чтобы здесь, в самой дальней его точке, встретиться с англичанами. Если им удастся проскочить в Атлантику, все усилия, направленные на их поимку, окажутся напрасными. Но австралийцы сейчас далеко, и японцы тоже. Между фон Шпее и его свободой стоим только мы. Жалкие огрызки величайшего в мире флота, брошенные на убой в бессмысленной попытке остановить прорыв германской эскадры.

«Англия ожидает, что каждый исполнит свой долг».

Один за другим на фоне далекого восточного берега проступают вражеские корабли. Вот они уже как на ладони: движутся слева параллельным курсом, потихоньку сближаясь с нами. Значит, вместо охоты на одинокого, отбившего волчонка нас ожидает бой со всей стаей. Ваш последний бой, сэр Кристофер. Четыре вымпела против пяти. Казалось бы, не такой уж и плохой расклад. Британский флот выходил победителем и в куда более неприглядных условиях. У немцев, как и у нас, два броненосных крейсера, а «Глазго» по весу бортового залпа вдвое превосходит тот же «Лейпциг» или «Дрезден» – легкие крейсера эскадры Шпее. Кроме того, «Нюрнберга» не видно, он отстал. Расклад четыре на четыре. Равный бой?

Нет, не равный. Совсем не равный.

Немецкий флагман, огромный четырехтрубный «Шарнхорст», взял чуть правее, прибавил ходу. За ним последовал однотипный «Гнейзенау». Сокращают дистанцию, хотят сразу ввести в действие артиллерию среднего калибра. Не поздновато ли для начала сражения? Скоро стемнеет. Посмотрев в противоположную сторону, на запад, я вижу, что солнечный диск уже коснулся глади океана. Вражеские крейсера едва заметны на восточной, темной стороне. Для моих немолодых глаз они всего лишь четыре мутных кляксы на линии горизонта. Еще чуть-чуть – и совсем растворятся в сгущающихся сумерках. В отличие от нас. Наши корабли освещены лучами заходящего солнца и четко выделяются на поверхности моря. Дневное светило уже не слепит вражеских дальномерщиков и наводчиков. Идеальные мишени, идеальные условия… Для немцев. Не для нас.

«Дистанция пятьдесят пять…» – монотонно бубнит артиллерийский офицер. На мостике тесно от людей: мой штаб, командир крейсера, офицеры, рулевые, сигнальщики. Я обвожу взглядом всю эту толпу и только сейчас понимаю. Все они смотрят на меня. И смотрели, практически не отрываясь, все то время, что провел я здесь в своем наивном уединении. Пусть не всегда глазами, но мысленно. Они глазели на меня, когда еще на Фолклендах я размышлял о тактике перехвата. Лицезрели, когда я мысленно признавал тщетность всяких попыток воспрепятствовать прорыву германской эскадры из Тихого океана в Атлантический. Таращились, когда я кусал губы от горьких мыслей о глупости и недальновидности Адмиралтейства, оставившего нас здесь, на краю света, без всякой помощи. Когда я раз за разом перечитывал в уме их последнюю телеграмму, в который они фактически обвинили меня в трусости. Все это время мои подчиненные видели меня. И ждали команды. Мои люди. Я для них царь и бог, палач и судья, священник и языческий жрец. Так принято в британском флоте. Сильнейшем флоте всех времен. Сильнейшем флоте, который не смог наскрести сил, чтобы закупорить один-единственный пролив, отделявший немецких разбойников от забитых британскими торговыми судами просторов южной Атлантики.

Дьявольский холод. Так хочется спуститься вниз, в салон, туда, где тепло. Но нельзя. Нельзя подавать виду, что мне холодно. Я у всех на виду, я должен терпеть. Если командующий выкажет слабость, то какой спрос со всех остальных?

Часы показывают начало восьмого. «Шарнхорст» открывает огонь. Стреляет он удивительно метко: у нас даже на учениях в спокойную погоду выходило намного хуже. Одиночная вспышка с кормы германского крейсера – и в трех сотнях футов от левого борта «Гуд Хоуп» вздымается высокий водяной столб. Недолет. Еще выстрел – что-то со свистом проносится над мостиком – перелет. Третья вспышка – и в броневой пояс моего флагмана впиваются осколки от ближнего разрыва. Накрытие! Сейчас будет залп.

«Открыть огонь», – командую я. «Гуд Хоуп», повинуясь воле набегающих вод, валится с правого борта на левый, но в тот краткий миг, когда палуба принимает строго горизонтально положение, носовое 234-миллиметровое орудие выплевывает в сторону противника первый снаряд. Уши закладывает от оглушающего раската, прокатившегося от полубака до кормы. За первым снарядом следует второй, третий… Заговорили остальные пушки, отдельные выстрелы перешли в ровные залпы, залпы слились в монотонный гул. Корабль мелко дрожит, словно от холода… Холодно, как же здесь холодно…

И мимо, все мимо!

Немцы стреляют много точнее. Куда нам, запасникам и резервистам, тягаться с образцовыми кораблями кайзеровского флота, в прошлом году взявшим призы за лучшую стрельбу! Море вокруг «Гуд Хоупа» кипит от сыплющегося с неба раскаленного металла. Мы отвечаем: медленно, неторопливо – словно это и не бой вовсе, а учебные стрельбы. И вдруг страшный грохот, перекрывающий общий гул канонады: носовая башня окутывается клубами густого дыма и замолкает. Прямое попадание. Я оглядываюсь назад, ищу «Монмут». Он уже вовсю пылает, избиваемый снарядами с «Гнейзенау», но продолжает вести яростно отвечать. Бессмысленный ответ: все его «чемоданы» ложатся с большими недолетами, но старший артиллерийский офицер крейсера и не думает корректировать стрельбу. Жив ли он еще? «Отранто» не видно. Лишь порядком напрягая зрение, удается разглядеть на фоне бушующего моря удаляющийся дымок. Он ушел. Ушел без ведома командующего! Бросил нас! Что ж, может, так даже лучше. Пусть хотя бы он спасется.

Шедший в авангарде легкий «Глазго» затеял дуэль одновременно с двумя противниками. Но он самый быстроходный и маневренный корабль в эскадре, а его капитан – настоящий сорвиголова. Они справятся, я уверен.

Они, но не мы. Дела у «Гуд Хоупа» все хуже и хуже. Приняв на себя основной удар тяжелых орудий противника, он, ценой своей собственной жизни, отчаянно пытался спасти остальных. Один за другим врезаются в борт крейсера жестокие посылки с «Шарнхорста». Уже добрая половина артиллерии выведена из строя, а та, что осталась, палит вслепую – приборы центральной наводки вышли из строя. В борту зияют многочисленные пробоины – рваные раны с вогнутыми внутрь краями. На рострах, спардеке и на кормовом мостике бушуют пожары, с которыми не справляются даже перекатывающиеся через палубу волны. Появился заметный крен на левый борт.

Мне вспомнилось, как когда-то давно, казалось, еще в прошлой жизни, я был награжден немецким орденом Короны. За храбрость, проявленную в битве за форты Дагу, во время подавления Боксерского восстания в Китае. Тогда немцы были нашими союзниками. Вспомнилась церемония награждения, нарядные офицеры, красивые и не очень дамы, музыка, оркестр помпа. Все крупнейшие европейские нации объединились тогда против общего врага. Теперь же наши враги – сами немцы. Почему так вышло? Кто так решил? Почему я должен ненавидеть этих людей, не сделавших лично мне ничего плохого? И какой резон у команды «Шарнхорста» желать нашей смерти? Никакого. Я даже не знаю ни одного из офицеров эскадры Шпее, а самого Шпее видел лишь однажды, и то мельком. Так почему мы сражаемся сейчас? Почему так яростно хотим уничтожить друг друга?

Прямым попаданием снесена третья дымовая труба, в котлах упала тяга. А немцы, как заведенные, продолжают стрелять, продолжают убивать нас и наш корабль. И будь я проклят, но не похоже, чтобы мы смогли нанести им хоть какой-нибудь урон. Долго так продолжаться не может. Скоро все закончится.

Солнце почти уже село.

Германский восьмидюймовый снаряд пробивает тонкую обшивку надстройки и взрывается прямо под ходовым мостиком. Палуба под ногами превращается в кашу, меня отбрасывает в сторону, прикладывает обо что-то спиной. Дикая боль пронзает поясницу. В ноздри шибает едкий запах порохового дыма. Я оглушен и, кажется, не чувствую ног. Краем глаза вижу надвигающуюся сбоку тень: это валится за борт сбитая другим снарядом фок-мачта. Пространство, десять секунд назад, заполненное людьми, сейчас опустело, словно кто-то сыграл отбой, и моряки разошлись по каютам и кубрикам. Но нет, на самом деле они все еще здесь: то тут, то там на искореженных взрывом досках палубного настила видны человеческие останки: руки, ноги, тела. И кровь. Все залито кровью. Даже я сам, словно мясник, весь в крови с ног до головы.

В лицо бьет холодный ветер, смешанный с запахом горелого кордита. Я цепляюсь за останки поручней и нечеловеческим усилием вздымаю свое наполовину безжизненное тело над плоскостью мостика. Вижу вспышки на горизонте: это огонь немецких крейсеров. Меткие сукины дети. Перед началом боя капитан просил меня перейти в боевую рубку. Обзор внутри нее отвратительный, но зато она бронированная. Безопасная. Где ты теперь, капитан? Не твоя ли кровь у меня под ногами, у меня на кителе? Не она ли сейчас стекает через шпигаты в равнодушные волны Тихого океана?

Бой продолжается, «Гуд Хоуп» получает новые попадания. Казалось, он давно уже должен пойти ко дну, но мы пока держимся. Мало этого: никем не управляемый крейсер продолжает стрелять! Редкими, одиночными выстрелами – но продолжает. Он, словно избитый старшеклассниками школьник, сплевывая на песок кровь и утирая разбитые губы, упорно лезет в драку. Неужели кто-то еще жив на этом корабле? Теперь он ни капли не напоминает тот красавец крейсер, каким был еще полчаса назад. Изуродованный, искореженный, объятый пламенем кусок металла весом в четырнадцать тысяч тонн, под завязку набитый людьми, которых от объятий бездны отделяет лишь несколько миллиметров клепаного металла. Тонкая, ненадежная оболочка… Сквозь которую уже вовсю просачивается вода. Да что там просачивается – хлещет.

Ледяная, смертоносная вода.

На уцелевшей грот-мачте продолжает развиваться британский военно-морской флаг. Мы не сдаемся. «Шарнхорст» прекращает огонь и отворачивает в сторону, увеличивая дистанцию. Его тень, «Гнейзенау» – за ним. На немцах не заметно и следа каких-либо повреждений. «Монмут» исчез из поля зрения, «Глазго» тоже не видно. Где они? Уже утонули? Над волнующимся морем воцаряется непривычная тишина, нарушаемая лишь треском пожираемой пламенем верхней палубы да редкими стонами раненых и умирающих. Обреченный крейсер кренится все сильнее, зарывается в волны…

Не в силах больше держаться беспомощным кулем падаю на обломки настила, прямо в лужу капитанской крови. Натянутые тросы лееров не дают мне скатиться дальше, свалиться за борт. Минутная отсрочка! Море уже близко, оно надвигается на меня, неумолимое, равнодушное. И холодное. Холодное, как могила. Впрочем, это даже хорошо. У моряков не должно быть иных могил. Только море. Не отдавая себе ни малейшего отчета в совершаемом, я открываю подаренные мне на годовщину службы карманные часы и смотрю на время. Девятнадцать пятьдесят пять.

Бесполезный хронометр выпал из обессилевшей руки и скрылся в волнах. Теперь и мой черед. Устав сопротивляться неизбежному, крейсер беспомощно валится на левый борт. Стальная махина, всё существо которой заключалось в противоборстве стихиям, теперь готовилась уступить. Крен уже критический, изрешеченный осколками флаг вот-вот коснется воды. Гремит страшный взрыв, из недр корабля вырывается слепящий сноп пламени и взлетает выше мачт, выше облаков. Над пучиной раздается полный ужаса и отчаянья крик: крик девяти сотен перепуганных людей, которым не суждено увидеть завтрашний день. Прощайте, братцы.

Водяная стена приближается, стремительно наступает: еще пять секунд, четыре, три… Это конец.

Холодно.

Где я? Что со мной? Почему мне так холодно? И почему так темно? Что случилось? Здесь кто-то есть? Кто здесь? И, черт побери, где я вообще нахожусь?

Так, спокойнее, спокойнее… Я у себя в комнате, в общежитии. Вот окошко, вот дверка, из-под дверки свет. А это был всего лишь сон. Да, точно: я вернулся из полиции, прилег на десять минут и сам не заметил, как задремал. А холодно… Холодно, потому что форточка распахнулась! Открывал ее совсем чуть-чуть, только чтобы проветрить. Проветрил, называется…

На ощупь нахожу выключатель, загорается лампочка. Сквозь щелки век проступают очертания знакомой обстановки. С чего бы вдруг такая напасть могла присниться? Не сон, а целая эпопея: море, бой, погибший адмирал… Иду к шкафу: там должен быть плед. Холодно-то как, аж пальцы на руках сво…

– Да чтоб тебя!

Подумаешь, эка невидаль. Ну, споткнулся о собственные ботинки, ну шлепнулся на пол, ну ушибся малость… Не в первый же раз. Чего сразу ругаться-то?

– А я и не ругаюсь… – задумчиво сказал я сам себе, когда заметил, что из-под шкафа выглядывает край какого-то темно-серого прямоугольника.

То есть, я и раньше его замечал, этот прямоугольник, но как-то не придавал ему особого значения: мусор и мусор. Но тут на пыльной поверхности блеснули золотистые цифры: 19… Что это?

Всего лишь книга.

Книга, которую много лет тому какой-то умник приспособил вместо отломавшейся от шкафа ножки. Так и жила она с тех пор, придавленная сверху грузом дерева и одежды, пока не наткнулся на тебя дядя Филипп посреди ночи.

Так, не шумим… Аккуратно приподнимаем шкаф, извлекаем находку, заменяем ее… Кстати, да, чем ее заменить? Об этом я не подумал. А так, без опоры он не устоит? Сейчас проверим… Нет, определенно не устоит. Надо искать замену. Или приподнять край шкафа повыше и метким ударом ноги отломать вторую ножку? Вот, так лучше. Перекосился бедолага, как тот гибнущий крейсер. Зато не падает. Можно осмотреть трофей. О, а она не такая и старая, как могло показаться в начале! А название…

«Боевые действия кораблей британского военно-морского флота в период 1914–1918 годов на океанских коммуникациях».

Все еще не веря своим глазам, спешно пролистываю фолиант и натыкаюсь на фотографию пожилого моряка в адмиральской форме. Спокойное умное лицо, высокий лоб, нос горбинкой, седая борода аккуратным клинышком… 1862–1914. Годы жизни.

– Вот те на… Так и начинаешь верить в мистику. А ведь ничего не предвещало… Ну, здравствуйте, сэр Кристофер.

Теперь я точно не скоро усну.

Глава XXII: День, которого все боялись

– Ты какой-то сам не свой сегодня, – Вера сняла очки, убрала их в футляр и поднялась из-за компьютера. – Может, сходим куда-нибудь? На каток, например?

– На каток далеко ехать, – лениво протянул я. – Пробки там…

Хотел добавить еще что-нибудь, для убедительности – но так и не придумал, что.

– Тогда просто погуляем по центру?

– Просто гулять не хочется.

– Тогда на каток!

– Но он же далеко…

– Или посидим в пиццерии? Или в суши?

– Может, домой закажем?

– Может, и мужа на час закажем? – в голосе жены просквозило чуть заметное раздражение. – Ты посмотри: я уже и прибралась, и в магазин сходила, и по Интернету побродила… Набродилась на неделю вперед! А ты, как проснулся утром, с собакой погулял, да так и уселся, словно сфинкс, напротив телевизора. Может, включишь его, хотя бы?

– Нет, не надо, – я проворно перехватил пульт. – Не хочу я телевизора.

– Зачем тогда пялишься в него, как в зеркало мира? Постигаешь дзен?

– Да нет никакого дзена, – я нехотя поднялся с насиженного места, влез в тапки и побрел прочь из комнаты. – Ты новости не читала?

– Читала, – Вера кивнула в сторону мерцающего бежевым цветом монитора. – Только что. Ничего интересного. Хочешь тоже? Там вкладка осталась, я не закрывала.

– Не хочу, – я посмотрел на компьютер с таким выражением лица, словно на его месте стоял террариум с большой бородавчатой жабой. – Нет новостей – хорошие новости. Пойдем лучше в кино сходим?

– Ты чего-то не договариваешь, – она недовольно поджала губы, как делала всегда, когда начинала в чем-то меня подозревать. – Что ты такого натворил в своем Младове, что даже новости боишься смотреть? Может, имеет смысл заранее обговорить твое алиби?

– Какое еще алиби? – я застыл в дверях.

– На случай, если заявится полиция и начнет спрашивать, где ты был такого-то числа.

– Типун тебе, – отмахнулся я и продолжил свое неторопливое движение по жилплощади. – Хватит нести чушь. Ничего я не натворил.

– Агат! – тихонько позвала Вера, и в коридоре на моем пути тут же выросла серая махина, до того мирно почивавшая на коврике у входа. – Ну что ты такой мрачный? Улыбнись, друг! Погладь песика! Смотри, какой он…

– Дай пройти, шкура.

Я небрежно отпихнул тянущуюся за лаской сонную псину и двинулся дальше, но Вера уже нагнала меня и схватила за локоть.

– Не смей меня игнорировать! Я же как лучше хочу…

– Я знаю… Знаю.

Короткий выбор перед тремя дверьми: туалет (одиночество и полная изоляция), ванная комната (теснота и сырость) и кухня (не запирается изнутри, вот досада). За бегство в уборную Вера точно обидится, в ванной долго не проторчишь, душно там… Вздохнув, я толкнул перед собой стеклянную дверь, украшенную цветастыми наклейками, и прошел в царство вкусных запахов и чистой посуды.

– Если знаешь, почему тогда ведешь себя, как муд… Как бука? – жена тенью проскользнула следом. – Боишься, что обратно в Младов не отпущу?

– Вроде того…

Вера вздохнула, словно смиряясь с чем-то очень неприятным.

– Ладно, хорош придуриваться. Ты ведь таким своим поведением ничего хорошего не добьешься. Мы только рассоримся еще больше.

– Я не хочу, чтобы мы ссорились, – осторожно ответил я, опасаясь подвоха.

– Тогда не придуривайся. Я и так давно все поняла. Твой Младов уже седины мне изрядно прибавил. Снова сокровища, снова тайны. Снова ты куда-то влез. У меня не муж, а какой-то шкодливый подросток. Я замужем за ребенком! Но лучше я все узнаю от тебя, чем из новостей.

Она была права на все сто, но я все равно боялся. Не хотел, чтобы она… Чтобы она… Черт, даже не знаю, чего бы я не хотел! Но на всякий случай переспросил:

– Ты уверена, что мне нечего опасаться?

– Уверена, – подтвердила Вера. – Ты ведь еще не забыл, что когда-то давным-давно мы обещали друг другу решать все проблемы вместе? Вот давай и будем решать, отпускать тебя обратно или нет. Я понимаю, ты все равно поедешь. Но мне будет спокойнее, если ты скажешь, что тебя там ждет. Колись, что за новая напасть.

И я «раскололся».

Слухи о планируемой новой акции громобоев впервые донеслись до меня лишь вечером в четверг, однако на следующее утро выяснилось, что они, эти самые слухи, каким-то невероятным образом уже успели проникнуть чуть ли не в каждый дом. А укрепившись в умах младовчан, они стали основной темой для разговоров. Куда бы я ни пошел, где бы ни появился – везде одно и то же. И в школе, и в библиотеке, и даже в очереди в магазине только и было пересудов, что о новой дьявольской субботе. Люди гадали, что же произойдет на этот раз, делились предположениями, строили гипотезы одна чуднее другой. Но все твердо сходились в едином: эти выходные проводят дома, на улицу – ни ногой. Хватило ужасов двухнедельной давности. Конечно, шли речи и о создании ополчения, и о народных дружинах, но о подобных вещах говорили как-то вскользь, по принципу «вот было бы хорошо, если бы…» Поэтому у меня сложилось твердое ощущение, что в субботу улицы Младова будут такими же безлюдными, как безлюдны они в Припяти последние лет двадцать. Страх есть страх, и едва ли найдется много желающих добровольно рисковать своим здоровьем.

Так или иначе, к пятнице слухи достигли немыслимых размахов, практически перерастя в массовую истерию. Трудно даже представить, на что способна человеческая мысль, пущенная на самотек. Особенно если мысль эта сварена в общем котле и совместными усилиями обильно пересолена. Даже не верилось, что вполне адекватные и образованные люди, многих из которых я знал лично, могли нести подобный кислотный бред. Поговаривали о терактах, о газовых атаках («как в Токио»), о захвате города («как в третьем Бэтмене»). Кто-то даже вслух (!!!) рассуждал о том, что неплохо было бы найти супергероя, который встал бы на защиту простых жителей. Как вам такой поворот сюжета? Уж не знаю, был ли тот малый завсегдатаем заведения, в котором работал один мой знакомый по фамилии Еремицкий, но сие я слышал лично, собственными ушами. И данные тезисы даже находили поддержку у сограждан в очереди к кассе. Сограждане, видимо, все поголовно сбежали из дурки. Но, несмотря на воззвания и надежды обывателей, к вечеру супергерой в Младове так и не объявился, что лично меня, если честно, не очень-то и расстроило. Зато сам я, проникнувшись серьезностью ситуации, решил не затягивать с заточкой лыж, а потому перенес свой отъезд в столицу на вечер пятницы. Сразу после уроков решил свалить, короче.

Пятничный факультатив больше походил на открытую лекцию по синтезу алифатических аминокислот на факультете театрального искусства. Детишки слушали невнимательно (а точнее вообще не слушали), нервничали, шушукались между собой. То и дело приходилось прерываться на полуслове и утихомиривать особо непоседливых. Толку – ноль. Всем было абсолютно плевать на урок. Ну, ладно, почти всем: кое-кто таки вел конспект. Глазунова не было, Сливко и еще двоих – тоже. Отсутствие близких к рядам громобоев людей повышало градус царившего напряжения. Яна сидела тихо, как мышка, в мою сторону вообще не смотрела, лишь старательно записывала все продиктованное – только кончик ручки мелькал в воздухе. Мальчишки косились в ее сторону и тихонько посмеивались.

В перерыве между уроками ко мне подошел Сомов и, выяснив, что я уезжаю из города, на полном серьезе попросил взять его вместе с мамой и сестрой с собой в Москву.

– У меня сеструха в прошлый раз на улице наподдала одному из них по шарам. Да приставал он к ней, хотел полапать, а она у меня тхэквондистка. Я боюсь, не пришли бы мстить… Я серьезно, Филипп Анатольевич, возьмите нас! Или, хотя бы, одного меня…

Еле удалось от него отвязаться.

Вообще многие мне завидовали. «Валишь? Ну, везунчик, есть куда…» – подобную фразу я слышал с интервалом примерно раз в полчаса, если не чаще. Кто-то из учителей даже высказал (точнее перестал скрывать) свою неприязнь: когда я выходил из учительской, в спину полетели ехидные пожелания подольше не возвращаться из «тепленькой столицы». Такая вот, блин, местная интеллигенция. К концу дня я стал опасаться за свою «Пенелопу» – не подгадил бы на дорожку кто-нибудь из «доброжелателей». Но обошлось.

Зато теперь я места себе не находил. Как оно там всё без меня? Может, уже что-нибудь случилось? Я, даже будучи в Младове, едва ли смог бы повлиять на происходящее, но полная неизвестность была еще хуже. Что задумали громобои? Удалось ли им задуманное? Есть ли пострадавшие? А вдруг под удар попал кто-нибудь из моих знакомых? Кто? Женя? Яна? Сонечка? Елена? А может быть, капитан Лоенко? Хотя, его не жалко: пусть из моего пистолета от хулиганов отбивается, гад четырехзвездочный.

– Какой ты желчный… – дослушав мой рассказ, Вера оперативно пресекла последовавший вслед за ним поток жалоб и заочных оскорблений. – Подумаешь, отобрали игрушку. Давно пора было. Я вообще порой жалела, что Андрей подарил тебе этот пугач.

– Надо будет купить новый, – в продолжение своих мыслей прошептал я, а вслух сказал: – Ладно, бог с ним, с травматом. А по делу что скажешь?

– По делу скажу, что тебя все это не касается. Точка. Но… – тут она заметила мое изменившееся лицо и поспешила сгладить углы. – Если ты так уж хочешь быть в курсе событий, что мешает тебе включить телевизор и убедиться, что все в порядке? Или хотя бы позвонить?

– Кому позвонить?

– Да кому угодно! Хоть доктору твоему. Из всех жителей этого городка, с которыми ты успел познакомиться, он кажется мне самым нормальным. По крайней мере, исходя из твоих рассказов.

– Ну, как адекватный… – усомнился я. – Иногда он говорит странные вещи…

Но пальцы уже вбивали в поисковик телефонного справочника короткое слово из трех букв: «Лев».

– На проводе, – раздался в трубке глуховатый баритон. – Филипп, тебе чего? Если хочешь узнать, как у меня дела, то я жив-здоров, но немножко занят. Чем занят, спросишь ты? Нашим с недавних пор общим другом. Который снова умудрился провалиться под лед. Правда, у самого берега и лишь по колено.

– Ух ты… – сам не слыша себя, обрадовался я. – Это здорово! В смысле, здорово, что лишь по колено! И что у тебя все хорошо. А на улице как?

– На улице летом метет метель. А сейчас январь и… Тоже метет. Немного. Так что сидим дома.

– То есть, все тихо?

– Тихо-тихо. Как в морге на пасху. Кто помер – так сразу в рай.

– Спасибо, успокоил…

– Пожалуйста. Всё, я ушел. Пока, всадник с чашей Грааля на линии электропередач.

– Пока, пока.

Нормальный такой дядька, ага. Вообще никаких отклонений.

– Доволен? – Вера забрала у меня телефон. – Ничего в твоем Младове не происходит.

– Да… – я немного растерянно почесал затылок. – Действительно ничего не происходит. И это напрягает еще больше.

– О господи! – трубка хлопнулась на стол в каком-то сантиметре от моей руки. – Лазарев, тебе к психиатру пора! Ты из любой ситуации вывернешь все так, как тебе удобно. А удобно тебе, чтобы все было неспокойно. Семьсот лет стоял твой Младов без тебя. И еще столько же простоит. А если ты не угомонишься, то клянусь, я завтра же отвезу тебя в больницу.

– Завтра воскресенье, – слабо запротестовал я, почувствовав, что запахло жареным. – В воскресенье врачи не работают.

– Я отвезу тебя в платную клинику, – пригрозила жена. За твой счет. Может, хоть это на тебя подействует. Ей-богу, достал уже!

Так мы и провели остаток дня во взаимных переругиваниях и перегавкиваниях. Устали, словно и вправду на коньках откатались несколько часов кряду. Но в перерывах между «разборками» я таки поглядывал в интернет: вдруг что-нибудь случилось.