Текст книги "Путешествие по Средней Азии"

Автор книги: Арминий Вамбери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)

меня, туркмены, если не считать их разбойничьих походов, проводят всю жизнь

в вели-чайшей лености и готовы целыми часами вести беседы о поли-тике; я же

при этом всегда оставался молчаливым слушателем и, сидя среди них якобы в

полусне, с четками в руках, изучал историю их грабежей (аламанов), их

сношения с Вилайетом (Персией), хивинским ханом, а также с другими кочевыми

народами.

В эти дни у меня была возможность побывать вместе с Кызыл Ахундом у

атабаев, йомутского племени, живущего далее к востоку, и у туркмен-гёкленов,

что было мне крайне интересно, потому что я смог увидеть значительную часть

каменной стены, которую велел построить Александр Великий для защиты от

жителей окрестных пустынь, нагонявших немалый страх уже в те времена^34 .

Кызыл Ахунд отправился в эту поездку с целью произвести юридическое

расследование по одному судебному делу, поэтому мы останавливались в

нескольких местах и потратили на поездку четыре дня, тогда как могли бы

управиться за два. Мы ехали на восток, но часто приходилось пускаться в

объезд, чтобы не попасть в заросшие тростником болота, где бродили сотни

диких кабанов. Эти болота образуются вслед-ствие разливов реки Гёрген, вода

в которой весной сильно прибывает и выходит из берегов на целые мили.

Вероятно, это случалось уже и в старые времена, поскольку тогда сочли

полезным построить большую защитную стену на расстоянии четырех, а часто и

шести английских миль вдоль северного берега реки. Так как она всегда

проходила по самым возвышенным местам равнины, то и в наши дни самый

надежный путь во всякое время года лежит вблизи развалин стены. По этой же

причине большинство юрт можно встретить именно в этих местах; доста-точно

пройти пешком всего четверть часа, и наткнешься на большую или меньшую

группу юрт.

Мне не довелось увидеть западного края этого древнего сооружения, и я

не очень-то доверяю сказкам, которыми меня потчевали. На востоке, как я

действительно обнаружил, стена имеет два исходных пункта: один – у

Гёмюштепе, где на ее начало указывают развалины крепости на самом берегу

моря, другой – приблизительно в 20 английских милях к югу от реки Этрек,

тоже вблизи моря; обе эти линии соединяются чуть выше Алтын-Токмака. Что

касается линии, идущей от Гёмюштепе, то я точно проследил ее в течение двух

дней на протяжении 10 географи-ческих миль с запада на северо-восток. Ее

можно отчетливо заметить по возвышению в два-три фута над землей; погребению

остатков крепостной стены в значительной мере способствовали свойства

местной почвы. Все вместе весьма напоминает длинную линию укреплений, между

которыми на расстоянии 1000 шагов друг от друга возвышаются развалины бывших

башен, видимо, одинаковых по размеру. Кроме того, вдоль этой стены видны

также другие большие земляные насыпи, исследование которых* [51] *я

предпочитаю предоставить специалистам, не считая себя компетентным строить

какие-либо предположения на этот счет. Несколько земляных курганов поменьше

было вскрыто туркме-нами, и, как мне рассказывали, в одном четырехугольном

сооружении нашли огромный, тонкий, как бумага, горшок с голубоватым пеплом,

несколькими золотыми монетами и други-ми драгоценностями, поэтому они

называют всю эту местность, включая стену, Кызылалан, т.е. "Золотое поле".

Вышеупомянутые возвышения следует, однако, отличать от йоска (холмиков),

которые туркмены насыпают в память о своих выдающихся покойниках.

Кызыл Ахунда, моего ученого сотоварища по поездке, очень удивляло, что

я так интересуюсь Седди Искандер, т.е. валом Александра, который, должно

быть, построили джинны (духи) по приказанию великого властителя. (История

великого македонца облачена жителями Востока в религиозно-мифические

покровы, и, хотя некоторые историки на Востоке отделяют Исканде-ра Зуль

Карнейна (двурогого Александра), героя их сказания, от Искандера Румы,

греческого Александра, я все же обнаружил, что эти две личности повсюду

принимают за одну.) По его мнению, Александр был более благочестивым

мусульманином, чем мы, поэтому ему подчинялись все подземные духи bon grй

mal grй^35 . Он уже собрался рассказать мне известную басню о том, как

Александр отправился в царство тьмы, но замолчал, увидев, что я изо всех сил

стараюсь вырвать из кладки один кирпич. Ярко-красные кирпичи казались крепко

спаянными друг с другом, их легче было разломить надвое, чем отделить от

общей массы. Впрочем, вся эта местность представляет, должно быть, большой

интерес для наших археологов, так как здесь можно найти не только множество

остатков греческого владычества, но и сокрытые памятники древнеиранской

культуры, а арабские историки немало рассказывают нам о значении Гёргена,

нынешних разва-линах Шехри-Джорджана. Кстати, и Кумбези Каус, т.е. купол

Кауса, развалины, о которых я лишь слышал рассказы, заслужи-вает, возможно,

большего внимания, нежели то, которое уделяли ему проезжавшие мимо

англичане.

Меня поразило, что у Кызыл Ахунда, которого я считал человеком ученым,

но не богатым, в разных местах оказались юрты, жены и дети, – все это имело

отношение к его семье, образовавшейся в результате трех браков. И лишь

познакомив-шись в нескольких местах с его женами и детьми, я начал понимать,

что его круговая поездка преследует, помимо юриди-ческих, еще и семейные

цели. Впрочем, принимали нас в его собственных юртах или в чужих – разница

была невелика. Мулла, как его называли par excellence^36 , в каждой

туркменской кибитке, даже у враждебных племен, был полным хозяином, и ему не

только оказывали почести, но и осыпали его подарками; благо-даря этому мне,

поскольку я разыгрывал роль его ученика, *[52] *достались несколько

войлочных молитвенных ковриков (намаз – джай^37 ), туркменская верхняя

одежда и большая меховая шапка – национальный головной убор этих кочевников.

Я сразу надел эту шапку, вокруг повязал еще легкий тюрбан и превратил-ся в

туркменского муллу.

Когда я вернулся в Гёмюштепе, мои спутники, не одобрявшие такого рода

выезды, были уж очень встревожены моим от-сутствием. Я осведомился о

здоровье каждого в отдельности, и мне рассказали, что Хаджи Салих блестяще

ведет дела на поприще медицины, а у Хаджи Кари Масуда, который кварти-ровал

в мечети, т.е. в юрте, служившей для этой цели, неприятность – его обокрали.

Сначала долго повсюду искали пропажу, но поскольку ничего не нашли, ишан

(шейх) объявил, что он проклянет вора, если тот не возвратит украденное. Не

прошло и суток, как объявился раскаявшийся преступник; он принес не только

украденные вещи, но и подарок в знак примирения. Я думаю, что нашей

парижской или лондонской полиции едва ли можно рекомендовать такой метод

работы. Относительно кара-вана в Хиву я также получил хорошие известия. Мои

друзья рассказали, что хивинский хан, которому врачи посоветовали для

поддержания здоровья пить буйволиное молоко, срочно прислал сюда своего

керванбаши (Керванбаши, предводителем или главой каравана, называют

человека, назначенного на эту должность ханом. Так как это люди, по большей

части хорошо знающие только определенные дороги, на всяком караванном пути

есть свой керванбаши, к имени которого в виде эпитета прибавляется название

данного пути.) для покупки двух пар буйволов, которых в его стране не

разводят. Этот керванбаши уже уехал в Астрабад, и, как только он вернется,

надо будет отправляться в путь; у нас есть полная гарантия в успехе, ибо

поведет нас человек, лучше всех знающий пустыню.

Меня очень удивило, что многим моим спутникам, несмотря на благородное

гостеприимство, которым они, беднейшие из бедных, пользовались, туркмены уже

перестали нравиться. По их мнению, ни один человек не может бесчувственно

смотреть, как жестоко обращаются они здесь с несчастными персидскими рабами.

"Правда, персы – еретики, и они страшно мучили нас, когда мы проходили по их

земле, но то, что выносят эти несчастные здесь, превосходит всякую меру".

Сострадание моих спутников из Китайской Татарии, где нет торговли людьми, и

проклятия, которыми они осыпали каракчи (разбойников), могут лучше всего

передать степень мучений, которые выпадают на долю несчастных пленников.

Представьте себе чувства перса, пусть даже последнего бедняка, когда его во

время ночного налета вырывают из родного семейства и доставляют сюда,

зачастую еще и тяжело израненного. Взамен его одежды ему дают старые

лохмотья, прикрывающие только определенные части тела, и, обремененный

тяжелыми цепями, растирающими *[53] *лодыжки и причиняющими чудовищную боль

при каждом шаге, должен он провести первые дни, а бывает и недели, своей

жизни в плену, получая самую скудную пищу. Во избежание попытки к побегу на

ночь ему надевают на шею карабогра, железное кольцо, прикрепленное цепью к

большому столбу, так что бряцание цепи выдает его малейшее движение. Его

муки кон-чаются лишь тогда, когда его выкупают родные или если его

отправляют на продажу в Хиву или Бухару.

Я так и не смог привыкнуть к бряцанию цепей, которое раздается в юрте

любого туркмена, хоть сколько-нибудь претен-дующего на уважение. У нашего

Ханджана тоже было два раба, к тому же оба молодые – 18 и 20 лет, и вид

цветущих юношей, закованных в цепи, внушал мне бесконечную жалость. Вдобавок

на людях мне приходилось поносить этих несчастных и прокли-нать их, так как

малейшее проявление сострадания возбудило бы подозрения, тем более что они

очень часто заговаривали со мной, поскольку я знал персидский язык. Младший

из наших домашних рабов, красивый, с темными вьющимися волосами иранец,

про-сил меня написать письмо его родителям, заклиная их именем бога продать

овец и дом, чтобы выкупить его. Его просьбу я выполнил. Как-то раз я думал,

что мы совсем одни, и хотел дать ему напиться чаю, но, к несчастью, когда он

протягивал руку за чаем, кто-то вошел в юрту. Тогда я сделал вид, что просто

хотел подразнить его, и вместо чая он получил несколько легких ударов.

Во время моего пребывания в Гёмюштепе не проходило ни одной ночи, когда

бы выстрелы, доносившиеся с берега моря, не возвещали о прибытии судна с

добычею. На другое утро я от-правлялся к героям с требованием десятины,

полагающейся дервишу, а лучше сказать, для того, чтобы увидеть бедных персов

в первые минуты приключившегося с ними несчастья, и сердце мое истекало

кровью при виде этого ужасного зрелища. И, таким образом, мне пришлось

понемногу привыкать к рази-тельным противоречиям между добродетелью и

пороком, лю-бовью к человеку и тиранией, скрупулезной порядочностью и

коварным мошенничеством, которые встречаешь на Востоке повсюду.

Стоило мне пробыть там лишь две недели, как я, подобно моим друзьям,

начал испытывать отвращение к этому месту, с невыразимой тоской обращая свой

взор к горам, в сторону Персии. Расстояние между ними измеряется всего

несколькими часами пути, а нравы, обычаи и образ мыслей здесь, у туркмен,

совершенно иные, как будто эти страны разделяют тысячи миль. Да, поистине

удивительно влияние на людей религии и истории их народа! Я не могу

удержаться от смеха при мысли, что те же самые туркмены все время задавали

пиршества "лиллах", т.е. в благочестивых целях, причем на них присутствовала

вся наша компания дервишей. Приглашения такого рода повторялись несколько

раз в течение дня; я был склонен принимать только *[54] *первое и второе, от

третьего я собирался отказываться, но приглашавший, с силой подталкивая меня

под ребра, заставлял выйти из юрты, следуя правилу туркменского этикета:

"Чем сильнее толчки, тем сердечнее приглашение". По такому тор-жественному

случаю перед юртой хозяина выкладывали несколь-ко войлочных кошм, а если

гнались за роскошью, то даже ковер, где и рассаживались кружками

приглашенные, по пять-шесть человек в кружок; каждой группе подавалась

большая деревянная миска, наполненная в соответствии с числом и возрастом

едоков, в нее погружали широко раскрытую ладонь и опорожняли дочиста, не

пользуясь никакими иными орудиями для еды. Я думаю, что качество и

приготовление сервировавшихся блюд не очень-то заинтересует наших

гастрономов, замечу только мимоходом, что обычно подавали конину и

верблюжатину, о других сортах мяса я лучше умолчу.

Во время моего пребывания у Ханджана я был свидетелем сговора его

двенадцатилетнего сына и десятилетней девочки; за сговором последовал

семейный обед, от которого мы, его гости, не имели права отказаться. Когда

мы вошли в юрту будущей жены, она ткала шаль и, казалось, была полностью

поглощена этим занятием, делая вид, будто совсем не заметила нас; в тече-ние

двух часов, которые мы там провели, я только раз приметил, что она украдкой

взглянула в сторону нашей компании. За обедом, который в мою честь состоял

из сваренного в молоке риса, Ханджан сказал, что это торжество должно было

бы, собственно говоря, состояться только следующей осенью, но он захотел

воспользоваться нашим присутствием, чтобы приоб-щиться к святой благодати.

Чтобы не забыть, упомяну еще о празднике, который устроил для нас один

каракчи; этот разбойник один, пеший, не только взял в плен трех персов, но и

гнал их впереди себя в неволю восемь миль, тоже совершенно один. Он отдал

нам предписываемую религией десятую часть добычи, что составило для каждого

из нас кругленькую сумму в два крана, и как же он был счастлив, когда мы

хором, благословляя его, провозгласили фатиху!

Мое пребывание у туркмен было кратким, сравнительно даже очень кратким,

но нельзя не рассказать о событиях, свидетелем которых я был. Это печальная

картина человеческой жестокости, и я приведу поэтому только некоторые данные

из своего днев-ника.

18 апреля

Ильяскули жил в четвертой из немногих юрт, стоявших на берегу Гёргена;

до тридцати лет он занимался обычным для туркмена делом – грабил и похищал

людей, а теперь удалился на покой, потому что, как он сам говорил,

намеревался провести остаток жизни в этом смешном бренном мире (фана дюнья),

благочестиво соблюдая закон; но, насколько мне известно, при-чина была в

том, что огнестрельные раны, нанесенные адским *[55] *оружием у Ашуры,

мешали ему и дальше заниматься его опасным ремеслом. Надеясь, что своими

молитвами я призову божественное благословение на его голову, он подробно

расска-зал мне, как русские, объявив религиозную войну, т.е. желая вырвать

нескольких русских, оказавшихся в плену у разбойников, высадились здесь,

напали на них и подожгли все юрты на берегу Гёргена. Битва продолжалась

целый день. Хотя русские были слишком трусливы и боялись приблизиться,

храбрые гази (по-борники веры) не могли противостоять дьявольскому

искусству. Он тоже получил тогда несколько смертельных ран и пролежал весь

день почти бездыханный, пока наконец пир (духовный отец) не вернул его к

жизни^38 .

Сегодня Ильяскули хотел сопровождать меня до овы Анна-хана, который

живет в районе верхнего течения Гёргена у самой персидской границы; то ли из

любопытства, то ли по какой-то другой причине Анна-хан хотел познакомиться

со мною. Сначала мы ехали вдоль левого берега, но, чтобы не попасть в

большие болота и трясины, нам приходилось делать значительный крюк. Не зная

как следует мотива поездки, я мог бы заподозрить неладное, но опыт последних

дней укрепил мою уверенность в собственной безопасности, а когда я видел,

что навстречу мне, когда мы проезжали мимо какой-нибудь юрты, выходили люди

с молоком, сыром и подарками, чтобы получить мое благослове-ние, всякая

мысль о неблагополучном исходе улетучивалась, и я в веселом расположении

духа ехал дальше, испытывая неудобства только от тяжелой туркменской

войлочной шапки, поверх которой было намотано еще несколько локтей холста в

виде тюрбана, да от тяжелого ружья за спиной, которое мне, несмотря на роль

муллы, приходилось ради приличия возить с собой. Случалось, что Ильяскули

отставал на целых полчаса, а я тем не менее продолжал свой путь и иногда

встречался с мародерами, которые, поодиночке возвращаясь из неудачных

походов, мерили меня мрачными взглядами. Некоторые здоро-вались со мной,

другие же только спрашивали: "Чей ты гость, мулла?", чтобы из ответа о

названном лице сделать вывод о возможности моего ограбления; однако

достаточно было мне сказать: "Кельте Ханджанбая", как они с видимым

недовольст-вом следовали дальше, глухо бормоча себе в бороду: "Аман бол!"

("Будь здоров!").

Вечером мы подъехали к группе юрт (с нами был также Ханджан, ехавший в

другом направлении, но все же присоединив-шийся к нам). Анна-хан,

патриархальный глава семьи, на вид лет шестидесяти, сидел на зеленом склоне

холма в кругу своих внуков и маленьких детей (эти степени родства у людей

одина-кового возраста встретишь лишь на Востоке) и с удовлетворе-нием взирал

как на свое окружение, так и на возвращавшихся с богатого пастбища овец и

верблюдов. Прием был коротким, но весьма дружественным; шагая впереди, он

проводил нас в стоявшую наготове юрту; там мне указали на почетное место,*

[56] *и настоящая беседа началась лишь после того, как со стола исчезли

последние остатки спешно заколотой овцы. Анна-хан говорил мало, но

внимательно слушал мои рассказы о жизни в Турции и о русско-турецких

отношениях; только на следующее утро он стал разговорчивее, и первая речь, с

которой он высту-пил, был рассказ о гостеприимстве, которое он оказал

английско-му эльчи (посланнику) на его пути в Хиву; я тотчас угадал, что это

была миссия столь печально погибшего в Бухаре Артура Конолли, направленного

туда его правительством для улажива-ния разногласий России с хивинским

ханом. Так как Анна-хан, описывая оружие, драгоценности и личность

посланника – френги, придавал особое значение сходству черт его лица с

моими, скоро мне стала ясна причина его любопытства и моего визита к нему;

поглядывая на своих земляков горящими глазами, словно для того, чтобы

убедить их в своей проницательности, он подошел ко мне и, слегка похлопывая

по плечу, сказал: "Эфенди, тугра (печать) султана Рума пользуется у нас

большим уважением; во-первых, он – властелин всех суннитов, во-вторых,

туркмены и османы – кровные родственники, и хотя ты не привез никаких

подарков, все-таки ты наш дорогой гость".

Это замечание многое прояснило для меня и очень многое сделало

понятным. Итак, не везде безусловно поверили моему инкогнито дервиша, но

большинство, главным образом муллы, были расположены ко мне, и поэтому

несколько сомневающихся не давали мне оснований для беспокойства.

Впрочем, как я заметил, Ханджан не разделял мнения Анна-хана; этого

предмета более не касались, и я в полной мере воспользовался гостеприимством

недоверчивого патриарха.

20 апреля

В далеком Маргелане, в Кокандском ханстве, религиозный долг предписывал

направлять деньги, причем весьма часто до-вольно значительные суммы, для

вспомоществования в высшие школы Медины. В Медине масса таких заведений; у

источника мусульманского учения кишмя кишат любознательные ученики,

ревностные толкователи Корана, которые, прикрываясь благо-честивыми

занятиями, в своем сладостном безделье получают поддержку из всех

мусульманских стран. Туда приходят стипен-дии из далеких Феса и Марокко^39 ,

ежегодно присылают дары вожди алжирских племен. Свою дань отправляют туда

Тунис, Триполи, Египет, а также другие, более мелкие мусульманские

государства. Порта соревнуется с Персией, поддерживая воспи-танников.

Татарин, живущий под защитой русских, и индус, находящийся под британским

владычеством, очень часто вспо-минают мединские высшие школы; однако всего

этого недоста-точно, даже от бедных жителей туркменских оазисов требуют,

чтобы они вносили свою лепту.

Во время моего путешествия по Средней Азии Ходжа-Бузурк, высокочтимый

святой в тех местах, вероятно, с большим трудом *[57] *собрал 400 дукатов

для Медины. Доставить эту сумму поручили мулле Асаду, известному своей

святостью. Несмотря на то что наличие денег, главного источника всяческих

опасностей, в Сред-ней Азии постоянно скрывают, названный мулла не делал

тайны из цели своей поездки, надеясь умножить этот благочестивый капитал.

Бухара, Хива и другие города, через которые он проходил, содействовали его

увеличению. Он думал, что точно так же пойдет дело и у туркмен, и отправился

в путь через пустыню, запасшись для поддержки рекомендательными пись-мами к

нескольким ученым-кочевникам.

Путь до Гёмюштепе закончился благополучно; вместе с известием о его

прибытии распространилась и молва о содержи-мом его дорожного мешка. Правда,

туркмены слышали, что деньги предназначалась на благочестивые цели, но им до

этого не было дела. Каждый стремился схватить его, пока он не стал

чьим-нибудь гостем, так как, если этого еще не произошло, человек среди

кочевников вне закона. Его можно ограбить, убить, продать, и никто не

привлечет виновного к ответу. Боятся только мести хозяина дома, давшего

приют гостю; тот, кого он взял под свою защиту, считается членом его семьи и

тем самым доста-точно гарантирован от всяких нападений.

Должно быть, это обстоятельство было известно и нашему кокандскому

мулле; однако он доверился показному религиоз-ному рвению, и, когда он

однажды отошел на несколько шагов от каравана, на него напали два туркмена и

похитили все деньги, все его добро. Ни мольбы, ни напоминания о священной

миссии, ни угрозы страшными карами – ничто не могло ему помочь; даже одежду

– то, что получше, – у него отобрали, оставив ему только его старые книги да

бумаги. Так он и вернулся к каравану: полуголый и ошеломленный случившимся.

Это произошло недели за две до моего приезда. Тем временем виновников

разыскали, и они предстали перед религиозным трибуналом. Я почитал себя

счастливым оказанной мне честью присутство-вать при этом, – ведь я был мулла

из Константинополя, – и сцена, в которой я участвовал в качестве

правомочного лица, надолго сохранится у меня в памяти. Мы, я имею в виду

ученые, сидели полукругом под открытым небом прямо в степи с объемистыми

книгами в руках, окруженные многочисленной толпой любо-пытных. Грабители

явились с семьями и с главой своего племени, без всякого стеснения, словно

речь шла об улаживании обычного добропорядочного дела. На вопрос: "Кто взял

деньги?" – последовал гордый ответ: "Я", и уже с самого начала я заметил,

что возвратить деньги здесь, пожалуй, будет невозможно. После того как

каждый выказал свой талант оратора, прибегнув к цитатам из Корана, я тоже

попытался воздействовать на героя, указав на постыдность его поступка.

"Какой стыд?" – сказал мне туркмен. – В твоей стране наказывают за грабеж?

Вот так страна! А я-то думал, что султан, владыка всего мира, умнее. Если у

вас не разрешен грабеж, то чем же тогда живут люди?"

*[58] *Другой мулла грозил шариатом (религиозным законом) и яркими

красками описывал адские наказания, ожидающие туркмена на том свете. "Какой

шариат? – отвечал он снова. – Каждому свое. У тебя, мулла, законы – твой

язык, которым ты мелешь как угодно, а мой шариат – это мой меч, которым я

размахиваю, как повелит моя рука!" После напрасных уве-щеваний, после

долгого совещания седобородых наше совещание закончилось безрезультатно.

Туркмен удалился со своими день-гами, которые пошли не на поддержание

воспитанников в Медине, а на приобретение нового оружия. А мулла Асад,

опечаленный, отправился обратно в Коканд, наученный горьким опытом.

Продержав нас в Гёмюштепе, против нашего желания, три недели,

гостеприимный Ханджан изъявил наконец готовность помочь собраться к отъезду.

Мы сочли, что покупать верблюдов было бы слишком дорого, поэтому решили

нанять на двоих одного верблюда для перевозки воды и муки. Это было бы

трудно осуществить, не выпади нам счастье найти в лице поставщика Ильяс-бега

человека, который хотя и не был религиозным и не очень-то уважал нас за то,

что мы хаджи, однако с тем большей пунктуальностью соблюдал законы

гостеприимства и не побоялся бы пойти на величайшую жертву, чтобы угодить

нам. Собственно говоря, Ильяс – хивинский туркмен, тоже из племени йомутов;

каждый год он приезжает сюда по делам, пересекая пустыню, и во время своего

пре-бывания в Гёмюштепе пользуется покровительством Ханджана, иначе он был

бы столь же не уверен в своем положении, как любой другой чужак. Обычно он

приезжал осенью и возвращался весной, нагрузив 20-30 верблюдов частично

своими, частично чужими товарами, а так как в этом году он собирался взять с

собой нескольких верблюдов сверх обычного, даже без клади, для него и самая

маленькая выручка от найма была неожиданной. Ханджан отрекомендовал ему нас

с большой теплотой, и слова: "Ильяс, ты ответишь мне за них своей жизнью" -

ясно показали ему, как высоко ценил нас наш хозяин; поэтому он уставил глаза

в землю, как это делают номады, когда хотят казаться особенно серьезными, и

произнес в ответ с исключительным безразличием, очень тихо, не шевеля

губами: "Ты ведь меня знаешь". По-разительная холодность беседовавших друг с

другом туркмен раздражающе подействовала на мой все еще наполовину

ев-ропейский темперамент, я забыл, что Хаджи Билал и остальные мои спутники

стояли недвижимые и безмолвные, и сделал несколько замечаний, однако вскоре

раскаялся в этом, так как даже после многократного повторения мои слова

остались без ответа. Было решено, причем мы так и не осмелились вмешаться в

переговоры, что мы нанимаем верблюда до Бухары за два дуката, а нашу воду и

муку Ильяс взялся везти бесплатно.

Небольшая сумма денег, зашитая в разные места моего нищенского костюма,

вместе с довольно богатым урожаем, *[59] *собранным мною в результате

благочестивой деятельности среди туркмен, позволяли мне нанять верблюда для

себя одного, но Хаджи Билал и Султан Махмуд не советовали мне делать этого,

сказав, что бедность, внушающая сострадание, лучше всего предохранит от

нападений номадов, жадность которых про-буждается при малейшем признаке

удобств, и тогда лучший друг может превратиться во врага. Они назвали

нескольких наших спутников, которые располагали достаточными средствами, но

тем не менее ради собственной безопасности вынуждены были облачиться в

лохмотья и идти пешком. Я подчинился необ-ходимости, вступил в долю при

найме верблюда и настоял только, чтобы мне разрешили пользоваться кеджеве

(парой деревянных корзин, свисавших по бокам верблюда), так как мне было бы

страшно тяжело с моей хромой ногой проделать 40 переходов, беспрестанно,

день и ночь, теснясь вместе с кем-то другим в деревянном седле. Сначала

Ильяс возражал, спра-ведливо считая, что в песчаной пустыне кеджеве будет

двойной тяжестью для бедных животных, но Ханджану удалось уговорить его, и

он согласился. Теперь у меня было утешение, что во время предстоявшего нам

20-дневного пути в Хиву, о котором мы наслышались страшных рассказов, я

смогу время от времени немножко поспать; во всей этой затее мне особенно

нравилось то, что моим vis-а-vis, или "противовесом", как его называют, в

кеджеве будет мой закадычный друг Хаджи Билал, чье общество постепенно

делалось для меня все более необходимым. По окончании переговоров мы, как

полагалось по обычаю, деньги уплатили вперед. Хаджи Билал произнес фатиху,

Ильяс погладил свою бороду, состоявшую из нескольких волосков, и мы

совершенно успокоились. Мы только попросили по возможности ускорить отъезд,

но этого он нам не мог обещать, так как все зависело от керванбаши хана,

который со своими буйволами должен был находиться во главе каравана.

Через несколько дней мы были готовы отправиться в Этрек, место сбора

нашего каравана. Закончив все приготовления, я вдвойне сгорал от нетерпения

уехать из Гёмюштепе, во-первых, потому что здесь мы напрасно проводили

время, между тем как жаркая погода с каждым днем приближалась, и мы боялись

совсем не найти дождевой воды, местами сохранявшейся в пустыне; во-вторых,

потому что меня начали беспокоить хо-дившие здесь обо мне смехотворные

слухи. Многие видели во мне благочестивого дервиша, однако кое-кто не мог

отказаться от мысли, что я – влиятельный посланник султана, говорили, будто

я привез с собой тысячу ружей, что я поддерживаю связь с турецким послом в

Тегеране и теперь здесь устраиваю заговор против России и Персии. Если бы

это дошло до слуха русских в Ашуре, они бы, конечно, посмеялись над этим,

но, может быть, стали бы наводить справки о странном чужаке, и тогда

рас-крытие моего инкогнито могло повлечь за собой жестокую, возможно вечную,

неволю. Поэтому я непрестанно просил* [60] *Хаджи Билала хотя бы покинуть

Гёмюштепе. Раньше он тоже проявлял нетерпение, но теперь, после того как

Ильяс согласился взять нас с собой, больше не беспокоился и на все мои

настойчивые просьбы неизменно отвечал, что с моей стороны было бы

ребячеством пытаться предвосхитить предначертания судьбы. "Поспешность твоя

напрасна, – говорил он мне, – ты останешься на берегу Гёргена до тех пор,

пока насиб (судьба) не повелит тебе пить воду в другом месте. И никто не

знает, когда это будет, скоро или не скоро". Представьте себе, какое

впечатление такой истинно восточный ответ производил на человека, имевшего

основания для нетерпения. Конечно, я понял, что найти выход невозможно, и

покорился своей участи.

В тот же день несколько каракчи привели из разбойничьего похода пятерых

персов. Один из них был человек состоятельный. Разбойники прошли на лодке

мимо Каратепе под предлогом, будто хотят купить фрукты в персидской деревне.

Сделка была заключена, и, как только ничего не подозревавшие персы появились

с товаром на берегу моря, их схватили, связали по рукам и ногам и, по горло

закопав в их собственную пшеницу^40 , привезли в Гёмюштепе. Я подошел, когда

вынимали этих несчастных; у одного из них была опасная рана, и я слышал, что

туркмены называли этот поступок гнусным. Русские в Ашуре тоже взялись за это

дело и угрожали высадкой, если пленников немедленно не освободят. Так как

разбойники наотрез отказа-лись отпустить свою добычу, я думал, что все

остальные туркме-ны, которым русская высадка грозила бедой, примутся

угова-ривать своих соплеменников; отнюдь нет – они бегали взад и вперед,

раздавали оружие, чтобы встретить русских врагов всерьез, если они

высадятся. Интересно, что мне тоже дали в руки ружье, и я был немало смущен,

размышляя, в кого же мне тогда, собственно, надо будет стрелять. К счастью,

дальше угроз дело не пошло. (Чтобы двусмысленная позиция русских властей не

удивляла читателя, мы должны заметить, что правительство Персии

рассматривает всякую высадку русских вооруженных сил на это побережье как

враждебное посягательство на его собственные земли и предпочитает терпеть

разбойничьи действия туркмен, не прибегая к помощи русского оружия, которое