Текст книги "Путешествие по Средней Азии"

Автор книги: Арминий Вамбери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)

непрерывную цепь холмов. В прохладе ночи я мог еще выдержать непрерывное

передвижение по песку, но к утру по-чувствовал, что моя рука, державшая

палку, на которую я опирался, начала опухать. Поэтому я погрузил свой багаж

на осла, а сам сел на верблюда, который был в песках больше в своей стихии,

нежели я со своей хромой ногой.

Место нашей утренней стоянки 5 июля носило очарователь-ное название

Адамкирилган ("Место, где гибнут люди"), и достаточно было только бросить

взгляд на горизонт, чтобы убедиться в его правильности. Представь себе,

дорогой читатель, необозримое море песка, которое образует то высокие

песчаные волны, подобно исхлестанному штормом морю, то мелкую зыбь, похожую

на зеркало тихого озера, колеблемое зефиром. Ни одной птицы в воздухе, ни

червяка, ни жука на земле; только следы угасшей жизни, кости погибших здесь

людей и животных, которые каждый путник собирает в кучки, чтобы они служили

указателем дороги. Едва ли нужно упоминать, что мы были в полной

безопасности от туркмен. Нет ни одной лошади на свете, которая могла бы

здесь совершить хотя бы один переход.

Не воспрепятствуют ли стихии нашему дальнейшему продвижению – эта мысль

не давала нам покоя, она поколебала даже восточное безразличие,

свидетельством чему был мрачный вид моих спутников во время всего нашего

пути по пустыне Халата. По словам нашего керванбаши, весь путь от Тюнюклю до

Бухары мы должны были совершить за шесть дней, первую *[131]* половину его -

в песках, другую – по твердой равнине, кое-где поросшей травой и в

определенное время года посещаемой пастухами. Поэтому по испробованному уже

нами ранее методу подсчета содержимого наших мехов нам пришлось бы опасаться

нехватки воды всего лишь на день-полтора. Однако я уже в первые дни заметил,

что расход воды из Оксуса противоречил нашим подсчетам, что, несмотря на всю

нашу экономию, драго-ценная жидкость постоянно убывала, и объяснял это

отчасти зноем, отчасти ее испарением. Это открытие побудило меня вдвое

бдительнее оберегать свой мех, постепенно и все остальные последовали моему

примеру, и странно было видеть людей, спящих в обнимку со своим мехом.

Несмотря на палящий зной, мы ежедневно должны были совершать

пяти-шестичасовые переходы, ибо чем скорее мы выбрались бы из песков, тем

меньше нам угрожал бы опасный ветер теббад, (Теббад – персидское слово и

означает "ветер, вызывающий лихорадку".) который на твердой равнине может

вызвать только приступ лихорадки, а в песках в одно мгновение может засыпать

все и всех. Бедные верблюды были поэтому предельно утомлены. Они вступили в

пустыню, устав от ночного путешест-вия, и неудивительно, что из-за мук в

песках и зноя некоторые из них заболели, а двое пали уже на месте

сегодняшней стоянки (6 июля), носящем название Шоркутук, что означает

"Соленый источник"^76 . Должно быть, здесь существует источник, где поили

животных, однако бури совсем замели его, и пришлось бы потратить по крайней

мере целый день, чтобы до него доко-паться.

Впрочем, гнетущая жара последних трех дней и без теббада лишила нас

сил, и двое из наших более бедных спутников, вынужденных идти пешком рядом

со своими слабыми живот-ными и истративших всю свою воду, заболели так

сильно, что нам пришлось привязать их к верблюдам, потому что

самостоя-тельно они были неспособны ни сидеть, ни тем более ехать верхом. Мы

прикрыли их сверху, и, пока они были в силах говорить, они беспрестанно

повторяли: "Воды, воды!" К сожале-нию, даже их лучшие друзья отказывали им в

животворной влаге, и, когда мы на третий день (7 июля) достигли

Медемин-Булага, одного из них смерть избавила от страшных мук жажды. Это был

один из трех братьев, которые в Мекке потеряли отца. Я присутствовал при

последнем вздохе несчастного. Его язык был совершенно черен, нёбо -

серовато-белое, но черты лица не сильно обезображены, только губы так

спеклись, что рот из-за этого раскрылся. В таком состоянии, я думаю, вода

едва ли могла им помочь, да и кто бы дал им воды? Страшно было смотреть, как

отец прятал свою воду от сына, брат – от брата, потому что каждая капля -

это жизнь, а при муках жажды нет ни самопожертвования, ни благородства, как

при других опасно-стях, угрожающих жизни.

* [132] *Мы уже три дня шли по песчаной пустыне и должны были

достигнуть теперь твердой равнины и увидеть уходящие на север горы Халата. К

сожалению, нас постигло новое разочарование. Наши животные не могли идти

дальше, и четвертый день, 8 июля, мы провели в песках. В моем кожаном мехе

оставалось около шести стаканов воды, и я отпивал по каплям, конечно страшно

страдая от жажды. К моему величайшему ужасу, сере-дина языка у меня начала

чернеть, я сразу же выпил половину всей воды, уповая на спасение, но

напрасно. Жжение, сопровож-даемое головной болью, к утру пятого дня (9 июля)

усилилось, и когда мы около полудня смогли различить в дымке контуры гор

Халата, я почувствовал, что силы постепенно покидают меня. Чем ближе мы

подходили к горам, тем меньше становилось песка, и все старались уже

разглядеть стадо животных или пастушескую хижину, как вдруг керванбаши и его

люди обратили внимание на приближающееся облако пыли и приказали как можно

скорее слезать с верблюдов. Животные уже чувствовали приближение теббада; с

ревом они опускались на колени, прижи-мались к земле, вытягивали длинные шеи

и пытались зарыть голову в песок. Мы спрятались за них, как за стену, и не

успели упасть на колени, как над нами с глухим воем пронесся ветер, швыряя в

нас слой песка; его толщина достигала всего двух пальцев, но первые песчинки

обжигали, как искры. Застань нас ветер на шесть миль глубже в пустыне, мы

все погибли бы. Мне не довелось увидеть, чтобы ветер вызывал лихорадку или

рвоту, только воздух стал более гнетущим и удушливым, чем прежде.

Когда пески кончились, перед нами предстали три разных пути. Один,

длиной 22 мили, идет через Каракёль, другой, в 18 миль, по равнине до

Бухары, третий, в 20 миль, идет через горы, где можно найти воду, но крутые

тропы недоступны для верблю-дов. Мы выбрали средний путь, самый короткий, в

первую очередь потому, что надеялись найти воду у пастухов. К вечеру мы

достигли колодцев, где в этом году еще не побывали пастухи. Вода, не

пригодная для людей, освежила наших животных. Наши дела были плохи, мы были

наполовину мертвецы, и только вполне реальная надежда на спасение

поддерживала нас.

Я не мог сам сойти с верблюда; меня положили на землю; адский огонь жег

мои внутренности, и из-за головной боли я был в обморочном состоянии. Мое

перо не в силах описать картину мучений, которые мы претерпели из-за жажды.

Думаю, что на свете нет смерти более мучительной, и хотя я стойко переносил

все опасности, тут я почувствовал себя сломленным, так как решил, что

наступил последний вечер в моей жизни.

Около полуночи мы тронулись в путь, я заснул, а когда проснулся утром

10 июля, то оказался в глиняной хижине в окружении длиннобородых людей, в

которых сразу узнал сынов Ирана. Они говорили, обращаясь ко мне: "Шума ки

хаджи нистид!" ("Вы же не хаджи!"). У меня не было сил отвечать. Мне дали

сначала теплого, а потом кислого молока, смешанного *[134] *с водой и солью,

называемого айраном: оно подкрепило меня и скоро поставило на ноги. Только

теперь мне стало ясно, что я и все остальные мои спутники в гостях у

рабов-персов, которые пасли овец в пустыне, в 10 милях от Бухары. Хозяева

снабдили их скудным запасом воды и хлеба, чтобы они не попытались бежать,

имея больше провианта. И все же у этих несчастных хватило благородства дать

своей воды заклятым врагам, суннитским муллам. Особенно добры они были ко

мне, когда я заговорил с ними на их родном языке, потому что, хотя в Бухаре

говорят и по-персидски, этот язык очень отличается от иранского. Осо-бенно

меня растрогал вид пятилетнего мальчика-раба, казавше-гося очень смышленым.

Года два назад его взяли в плен вместе с отцом и продали в рабство. Когда я

спросил его об отце, он радостно ответил: "Да, мой отец купил себя (т.е.

выкупился), я буду рабом еще два года, тогда отец накопит деньги и

освобо-дит меня". На несчастном ребенке были какие-то лохмотья, едва

прикрывавшие слабое тело, а кожа по жесткости и цвету похо-дила на шкуру. Я

дал ему кое-что из своей одежды, и он обещал приспособить эти вещи для себя.

Несчастные персы дали нам немного воды на дорогу. Я расставался с ними

с чувством благодарности и сострадания. Мы направились к месту своей

следующей стоянки, Ходжа-Обан, объекту паломничества, где находится могила

святого, носящего то же имя. Правда, это место находилось несколько севернее

нашего пути, но мы, как хаджи, должны были побывать там. К великому

сожалению моих спутников, мы заблудились ночью на краю пустыни среди

песчаных холмов, среди которых Ходжа-Обан возвышается наподобие оазиса, и,

когда после долгих поисков дороги наступило утро 11 июля, мы очутились на

берегу пресноводного озера. Здесь кончалась пустыня, а с нею и страх жажды,

страх перед разбойниками, ветром и прочими напастями. Мы тем самым вступили

на территорию собственно Бухары и, прибыв через два часа в Хакемир (деревню,

где жил керванбаши), оказались уже в довольно хорошо обработанной местности.

Весь этот край орошают каналы реки Карасу, которую одни люди считают рукавом

Зеравшана, а другие говорят о ней как о само-стоятельной реке, текущей с

севера. Дальше она теряется в упомянутом озере, вода которого, как

рассказали, годится для питья только в весенние и первые летние месяцы, а

затем сильно убывает и делается соленой.

В Хакемире, насчитывающем 200 домов и расположенном всего в двух часах

пути от Бухары, нам пришлось заночевать, для того чтобы, согласно законам

страны, сборщик таможенных пошлин (баджгир) и rapporteur (ваканювис)^77 ,

извещенные о на-шем прибытии, могли произвести досмотр и допрос за

предела-ми города. В тот же день к нам был направлен специальный вестник, а

назавтра спозаранку явились три офицера эмира с очень важным чиновником

взять с нас пошлину, но главным образом для того, чтобы получить сведения о

нас самих и *[135] *соседних странах. Начали с багажа. У хаджи в сумках были

большей частью святые четки из Мекки, финики из Медины, гребни из Багдада,

тростниковые перья для письма из Персии, ножи, ножницы, наперстки и

маленькие зеркальца из Френгистана. Хотя они утверждали, что бухарский эмир

(дай бог ему 120 лет жизни!) никогда не взимает таможенных пошлин с хаджи,

чиновник ни в чем не отступил от правил и переписал каждую вещицу. Я с двумя

другими нищими был последним. Посмотрев мне в лицо, он засмеялся и сказал,

чтобы я показал свой чемодан, потому что у нас (он, вероятно, имел в виду

европейцев, причис-лив к ним и меня) всегда бывают с собой красивые вещи. У

меня было тогда хорошее настроение, на мне был дервишский, или дурацкий,

колпак, и я ответил хитрому бухарцу, что у меня и в самом деле есть

прекрасные вещи. Я спросил его, будет ли он сначала смотреть мое движимое

или недвижимое имущество. Так как он захотел все увидеть сам, я выбежал во

двор, взял своего осла, повел его по лестницам и по коврам прямо в комнату и

под громкий смех моих коллег представил его таможеннику. Затем я раскрыл

свою сумку и показал лохмотья и старые книги, приобретенные в Хиве.

Разочарованный бухарец удивленно по-смотрел кругом и спросил, неужели у меня

действительно нет ничего другого. Тогда Хаджи Салих сообщил ему нужные

сведе-ния о моем звании, характере и целях путешествия; тот все тщательно

записал и, взглянув на меня, многозначительно пока-чал головой. После того

как сборщик пошлин осмотрел багаж, к своим обязанностям приступил ваканювис,

т.е. "записываю-щий события". Сначала он записал подробные данные о каждом

путешественнике, а затем новости, которые они могли сообщить. Как смешны

были подробные расспросы о Хиве, стране, родст-венной по языку,

происхождению и религии, стране, которая на протяжении столетий была близким

соседом Бухары, причем их столицы находились лишь в нескольких днях езды

друг от друга!

Все оказалось в порядке, некоторые разногласия возникли только по

поводу нашего первого жилья в столице. Сборщик пошлин предложил таможню,

потому что надеялся там еще что-нибудь выведать у нас, а также подвергнуть

меня более подробному допросу. Но Хаджи Салих (он теперь встал во главе

каравана, так как пользовался большим влиянием в Бухаре) настоял на том,

чтобы остановиться в текке^78 . Тотчас же покинув Хакемир, мы проехали всего

с полчаса по местности, изобилую-щей садами и пашнями, как уже показался

город Бухара Шериф (Благородная Бухара), как ее называют жители Средней

Азии, со своими неуклюжими башнями, которые все без исключения были увенчаны

гнездами аистов. (В Хиве множество соловьев, но нет аистов, в Бухаре же,

наоборот, нет ни одной башни или другого высокого здания, где бы эти птицы

не выставили своих одноногих часовых. Поэтому хивинец смеется над бухарцем,

говоря: "Твое соловьиное пение – это стук клювов аистов по крыше".)

*[136] *Примерно за полтора часа до въезда в город мы перебрались через

текущий на юг Зеравшан, который и верблюды и лошади смогли перейти вброд,

хотя течение довольно быстрое. На той стороне еще виднелись опоры когда-то

высокого и прекрасно построенного моста, совсем рядом с мостом грудились

развали-ны дворца, также сооруженного из камня. И то и другое, как мне

сказали, – творения знаменитого Абдулла-хана Шейбани^79 . В общем же в

ближайших окрестностях столицы Средней Азии сохранилось немного остатков ее

прежнего величия.

*XI*

*Бухара. – Прием в текке, центре ислама. – Рахмет-Бий. – Базар. – Баха

ад-Дин, великий святой Туркестана. – Против автора вы-сланы шпионы. – Судьба

путешественников, недавно побывав-ших в Бухаре. – Книжный базар. – Червь

(ришта). – Снабжение города водой. – Бывшие и нынешние эмиры. – Гарем,

правитель-ство, семья правящего эмира. – Торговля рабами. – Отъезд из Бухары

и посещение гроба Баха ад-Дина.*

Наша дорога вела к расположенным в восточной части города воротам

Дарваза-Имам, но мы вошли не через них, потому что тогда к нашему текке,

находящемуся севернее, мы могли бы попасть только через толчею базара.

Поэтому мы объехали городскую стену, в которой во многих местах были большие

трещины, и войдя через ворота Дарваза-Мазар, прибыли 12 июля в обсаженный

красивыми деревьями просторный текке, образую-щий правильный квадрат с 48

кельями на первом этаже. Его нынешний глава (хальфа) – внук известного своей

святостью хальфы Хусейна, имя которого и носит текке. О большом почете, все

еще оказываемом этому семейству, говорит уже то, что упомянутый внук был

имамом и хатибом, т.е. придворным священником эмира. Я немало гордился этим

официальным постом нашего хозяина.

Хаджи Салих, который был мюридом (учеником) названного святого и

поэтому считался членом семьи, сразу же представил меня и наиболее

благородных хаджи из нашего общества. Насто-ятель, человек с приятной

внешностью и прекрасными манерами, которому очень шли белоснежный тюрбан и

шелковые летние одежды, принял меня сердечно, и, когда я в течение получаса

в изысканных выражениях побеседовал с ним, он был вне себя от радости и

сожалел только, что бадевлета (Его Величества эмира) (Бадевлет -

"благоденствующий", "блаженный".) сейчас нет в Бухаре, а то бы он представил

меня ему.

Он велел отвести мне отдельную келью в почетном месте, т.е.* [137]

*вблизи мечети; с одной стороны у меня был соседом высокоуче-ный мулла, а с

другой – Хаджи Салих. Этот двор был полон знаменитостями, и я нечаянно

очутился в самом гнезде исламско-го фанатизма в Бухаре; само мое

местопребывание, если я осво-юсь в этом кругу, могло бы быть для меня

наиболее надежной гарантией против всяких подозрений мирских властей.

Rapporteur сообщил о моем приезде. Первый офицер эмира, Рахмет-Бий,

правивший в Бухаре, пока его господин был в походе в Коканде, еще в тот же

день велел разузнать обо мне у хаджи, (Чрезвычайно интересен рассказ о

состоявшейся позднее встрече Рахмета Бия, получившего тогда уже повышение и

ставшего инаком^80 , с русским чиновни-ком господином фон Ланкенау, членом

комиссии, которая должна была заклю-чить мирный договор с Рахметом как

полномочным представителем эмира. Господин фон Ланкенау поместил об этой

встрече в июне 1872 г. во французской газете очаровательный, но незаслуженно

лестный для меня фельетон, из которого я здесь хочу привести соответствующий

отрывок.

"Во всем ханстве, – говорит господин фон Ланкенау, – он (Рахмет) был

единственным, кого отважный Вамбери не обманул своим переодеванием. Этот

путешественник говорит, что, когда он представился Рахмету, управлявшему

тогда в отсутствие эмира всей Бухарой, он не без робости и дрожи смотрел в

глаза проницательного наместника, сознавая, что его тайна была угадана

последним или близка к разгадке.

Когда мы однажды позже спросили Рахмета-инака, не помнит ли он святого

пилигрима-хаджи, хромого, с очень смуглым лицом, который лет пять назад был

в Бухаре и Самарканде, он ответил, улыбаясь: 'Хотя каждый год в эти святые

места приходит много паломников, я все-таки догадываюсь, кого вы имеете в

виду. Этот паломник был очень ученый хаджи, гораздо более ученый, чем все

другие бухарские мудрецы".

Мы сказали ему, что это был европеец, и показали книгу Вамбери, из

которой перевели место, где знаменитый путешественник говорит о самом

Рахмете.

'Да, я это знал, – ответил Рахмет,-но я знал также, что это не вредный

человек, и не хотел погубить такого ученого мужа. Муллы ведь сами были

виноваты, что не угадали, кто находится среди них".) но в текке эмир не мог

приказывать, так что на расспросы никто не обратил внимания и мне ничего об

этом не было сказано.

Мои добрые друзья сказали всем: "Хаджи Решид не только добрый

мусульманин, но и ученый мулла, и всякое подозрение против него – это

смертный грех". А мне между тем дружески посоветовали, что мне следует

делать, и только благодаря наставлениям и благородной дружбе своих товарищей

в Бухаре со мной не случилось несчастья, так как, не говоря уже о печаль-ном

конце моих предшественников в этом городе, я обнаружил, что Бухара опасна не

только для нас, европейцев, но и для всякого чужеземца, потому что

правительственная система шпио-нажа достигла высокой ступени совершенства.

На следующее утро я вышел в сопровождении Хаджи Салиха и еще четырех

спутников осмотреть город и базары. Хотя нищета улиц и домов намного

превосходит бедность, скрывающуюся за самыми жалкими жилищами персидских

городов, а пыль по колено в "благородной" Бухаре произвела на меня совсем

небла-городное впечатление, я был все-таки потрясен, когда попал *[138] *в

первый раз на базар, в гущу колышущейся толпы. Далеко не столь красивые и

роскошные, как базары в Тегеране, Тебризе и Исфахане, базары в Бухаре

представляют для чужеземца вследствие разнообразия рас, одежд и нравов

поразительное, ни с чем не сравнимое зрелище. Большинство людей в толпе

относится к иранскому типу, они носят белые или синие тюрба-ны: белые – люди

благородные и муллы, вторые, очень идущие к лицу, – купцы, ремесленники и

слуги. Далее, можно заметить татарские физиономии всех оттенков, от узбека

до киргиза; впрочем, можно, не видя лица, всегда отличить туранца от иранца

по неуклюжей, твердой походке. В этой толпе, состоящей из двух главных рас

Азии, представьте себе вкрапленных тут и там нескольких индусов (мултани,

как их здесь называют) и евреев, которые носят как отличительный признак

(Эламети тефрики^81 , который, согласно Корану, должен носить каждый

немусульманин, чтобы не тратить на него приветствие "Салям алейкум! " ("Мир

да будет с тобой!")) что-то вроде польской шапки и шнурок вокруг бедер.

Индус с его красным знаком на лбу и желтым лицом мог бы сойти за пугало на

большом рисовом поле, еврей со своими благородными, прекрасными чертами лица

и великолепными глазами мог бы позировать нашим художникам, являя образец

мужской красоты. Мы должны также упомянуть туркмена, чьи смелые огненные

глаза сверкают ярче всех прочих; вероятно, он думает про себя, какую богатую

добычу принес бы здесь аламан. Афганцев встречается очень мало; у них

длинные грязные рубахи и еще более грязные свисающие вниз волосы, на плечи

наброшен по римскому образцу полотняный платок, однако они мне кажутся

людьми, которые, ища спасения, выбежали в полночь на улицу из горящего дома.

Это пестрое смешение бухарцев, хивинцев, кокандцев, кирги-зов,

кипчаков, туркмен, индусов, евреев и афганцев представлено на всех главных

базарах, но, несмотря на то что все в толпе беспрестанно двигались в разные

стороны, я не заметил и намека на шумную базарную жизнь, которая так

характерна для Персии. Я держался рядом со своими спутниками и бросал беглые

взгляды на лавки, в которых было больше русских галантерей-ных и

мануфактурных товаров и совсем немного западноевро-пейских, прибывших через

Оренбург. Для путешественника они интересны в этом далеком городе только

потому, что при виде куска ситца или наклеенной на него фабричной марки он

испыты-вает чувство, словно увидел земляка. Как забилось мое сердце, когда я

прочитал слова "Манчестер", "Бирмингем", и как я боял-ся одним только

чтением этих слов выдать себя! Крупных лавок и крупных купцов очень мало, и,

хотя кроме Рестейи чит фуруши (торговый ряд, где продается чит, т. е.

ситец), насчитывающего 284 лавки, еще во многих других местах в городе

торгуют ситцем, коленкором и перкалем, все же я берусь смело *[139]

*утверждать, что мои друзья Ханхарт и К° в Тебризе одних лишь этих товаров

сбывают столько, сколько весь город Бухара, несмотря на то что его по праву

именуют столицей Средней Азии.

Интересное для чужеземца на базаре в Бухаре та его часть, где

выставлены товары, производимые местной промышленностью; двухцветные

полосатые узкие хлопчатобумажные ткани, называе-мые "аладжа", шелк – от

тонких платков, напоминающих паути-ну, до тяжелого атреса – и особенно

изделия из кожи играют здесь главную роль. Следует отметить искусство

изготовителей поясов, но больше впечатляет мастерство сапожников. Мужские и

женские сапоги совсем неплохи: мужские – на высоких заострен-ных каблуках,

суживающихся на концах до размеров шляпки гвоздя, женские немного неуклюжи,

но часто украшены тончай-шей шелковой вышивкой. Нельзя также не упомянуть

базар и лавки, где разложены одежды светлых тонов, блестящие, со множеством

складок. Житель Востока, который только здесь раскрывается во всей своей

оригинальности, любит "чахчух", т.е. шуршание одежды, и мне доставляло

большое удовольствие наблюдать, как покупатель в новом чапане (костюме)

прохажи-вался взад и вперед, чтобы проверить силу звука. Все это – изделия

местной промышленности, и все они очень дешевы; именно поэтому бухарский

рынок одежды снабжает всех правоверных вплоть до Китайской Татарии

фешенебельными костюмами. Киргизы, кипчаки и калмыки обычно тоже заглядывают

сюда из пустыни, и дикий татарин с косыми глазами и выдающимся вперед

подбородком смеется от радости, обменяв свой костюм, сделанный из грубой

лошадиной шкуры, на легкий ектай (вид летней одежды). Здесь для него -

высочайший уровень цивилиза-ции; Бухара – это и Париж и Лондон.

После того как мы пробродили около трех часов, я попросил моего

проводника и благородного друга Хаджи Салиха прово-дить меня в такое место,

где можно было бы отдохнуть и осве-житься; он провел меня через Тимче чай

фуруши (чайный базар) к знаменитой площади Леби Хауз Диванбеги (т.е. берег

пруда Диванбеги), которую я считаю самым прекрасным местом в Бу-харе. Это

почти правильный четырехугольник, в середине кото-рого находится глубокий

пруд, 100 футов длиной и 80 футов шириной; берега его выложены квадратными

плитами, к поверх-ности пруда ведут восемь ступенек. Вокруг на берегах

возвы-шаются несколько красивых вязов, в тени которых непременные чайные

лавки с огромными самоварами (котлы для чая), специ-ально изготовляемыми для

Бухары в России, приглашают на-питься чаю. С трех сторон площади на

прилавках, затененных тростниковыми циновками, продаются сладости, хлеб,

фрукты, горячие и холодные закуски; сотни импровизированных лавок,

окруженных жаждущей и голодной толпой, жужжащей как пче-лы, представляют

весьма своеобразное зрелище. На четвертой, западной стороне, напоминающей

террасу, находится мечеть (Масджиди-Диванбеги), у фасада которой под

деревьями *[140] *дервиши и меддах (рассказчик) с утрированной мимикой

повествуют в стихах и прозе о подвигах знаменитых воинов и пророков, и

всегда они окружены толпой любопытных слушателей. Когда я пришел на эту

площадь, случаю было угодно добавить еще один штрих для завершения и без

того интересного зрелища, по площади проходила еженедельная процессия -

около пятнадцати дервишей из ордена Накшбенди, который ведет отсюда свое

начало и имеет здесь свою главную резиденцию. Я никогда не забуду, как эти

одержимые люди в длинных конусообразных колпаках, с развевающимися волосами

и длинными посохами прыгали, как безумные, в то время как хор ревел гимн,

отдельные строфы которого сначала пел им седобородый предводитель.

Мои глаза и уши были так заняты, что вскоре я забыл об усталости. Мой

друг насильно увел меня в чайную лавку. И когда был налит благородный шивин

(сорт чая), он, заметив мое удивление, спросил с искренней радостью: "Ну как

тебе нравится Бухара Шериф? " "Очень нравится", – отвечал я, и, несмотря на

то что Коканд в то время враждовал с Бухарой, он, сам кокандец, был очень

рад, что столица Туркестана произвела на меня такое благоприятное

впечатление, и обещал показать мне в последую-щие дни все ее прелести. Хотя

на мне был строгий бухарский костюм и солнце меня так обезобразило, что даже

родная мать вряд ли узнала бы меня, все же, где бы я ни оказался, меня

окружала толпа любопытных, которые мне очень докучали рукопожатиями и

объятиями. Благодаря огромному тюрбану (Как известно, тюрбан представляет

собой саван, который каждый благо-честивый мусульманин должен носить на

голове, чтобы постоянно помнить о смерти. Коран велит носить только один

саван (кефан) в семь локтей, но люди набожные увеличивают его и носят на

голове часто 4-6 саванов, т.е. длиной 28-42 локтя, из тонкой кисеи.) и

большому Корану, который висел у меня на шее, я приобрел внешность ишана или

шейха и должен был делать вид, что мне нравится это бремя. Зато святость

моего сана защищала меня от вопросов любопытствующих мирян, и я слышал, как

люди вокруг меня расспрашивали обо мне моих друзей и шептались между собой.

"Каким надо быть благочестивым, – говорил один, – чтобы пройти от

Константинополя до Бухары только для того, чтобы посетить нашего Баха

ад-Дина". (Баха ад-Дин, в бухарском произношении Баведдин, – это знаменитый

во всем исламском мире аскет и святой, основатель ордена Накшбенди, членов

которого можно встретить в Индии, Китае, Персии, Аравии и Турции. Он умер в

1388 г; обитель, мечеть и мраморное надгробие на его могиле в деревне

Баведдин велел построить Абдул Азиз-хан в 1490 г ^82 ) "Да, – сказал другой,

– хотя мы и ходим в Мекку, самое святое из всех святых мест, испытывая

немалые лишения, эти люди (указав на меня) ничего другого не делают, их

жизнь – это молитва, благочестие и паломничество". "Браво, ты угадал", -

подумал я, чрезвычайно обрадованный тем, что мне с успехом удается жить в

Бухаре инкогнито. В продолжение всего моего пребывания в столице *[142]

*Туркестана я действительно ни разу не возбудил подозрения народа. Ко мне

приходили за благословением, меня слушали, когда я в общественных местах

читал историю великого шейха Багдада, Абд аль-Кадера Гиляни, меня хвалили,

но никто не дал мне ни геллера, и ложная святость этого народа сильно

отлича-лась от истинной набожности хивинских узбеков.

С правительством мне было не так легко ладить, как с наро-дом. Уже

упоминавшийся мною Рахмет-Бий, будучи не в состоя-нии формально ко мне

придраться, непрерывно подсылал ко мне шпионов, которые в пространных

разговорах все время касались Френгистана в надежде, что я каким-нибудь

замечанием выдам себя. Увидев, что это не приводит к цели, они начали

говорить о том, как велик был интерес френги к благородной Бухаре и как уже

были наказаны многие их шпионы, особенно англичане Кёнёлли и Истоддер Сахиб

(Конолли и Стоддарт). (Печальный конец обоих этих мучеников даже в Бухаре

остается тайной, и противоречивые слухи об этом продолжают циркулировать еще

и сегодня. Читатель поймет, что мне при моем инкогнито невозможно было

собирать сведения о судьбе этих несчастных. О печальном событии писали,

впрочем, Феррье, Вольф, В. Кэй и другие официальные и неофициальные

корреспонденты. так что мои мимоходом собранные сведения совершенно не

нужны.) Или же они рассказывали мне о прибывших несколько дней назад и

посажен-ных в тюрьму френги (несчастных итальянцах), которые привез-ли

несколько ящиков чая, якобы посыпанного алмазной пылью, чтобы отравить всех

жителей святого города, о том, что они превращали день в ночь и совершали

другие адские трюки. Чаще всего этими ищейками были хаджи, которые по многу

лет жили в Константинополе и хотели проверить мое знание языка и жизни в

этом городе. Долго и терпеливо выслушивая их, я обычно делал вид, что мне

это надоело, и просил пощадить меня и не рассказывать о френги. "Я уехал из

Константинополя, – говорил я, – чтобы избавиться от этих френги, которые и

черта могут лишить разума. И теперь, благодарение Богу, я в благородной

Бухаре и не хочу воспоминаниями о них портить себе настрое-ние". Подобным же

образом я отвечал пронырливому мулле Шериф эд-Дину, аксакалу книготорговцев,

который показал мне список книг, оставленных у него несколько лет назад

русским посланником, а также английские и итальянские бумаги. Я бро-сил на

них презрительный взгляд и сказал: "Хвала Аллаху! Моя память еще не

осквернена наукой и книгами френги, как это, к сожалению, часто бывает у

константинопольских турок" (Однажды ко мне пришел слуга везира с маленьким

тощим человеком; я должен был проверить, действительно ли он араб из

Дамаска, как он утверждал. Когда он вошел, я тотчас обратил внимание на

черты его лица: я счел его европейцем; мое удивление еще более возросло,

когда он начал говорить, и я обнаружил, что произношение у него отнюдь не

арабское. Он сказал мне, что предпринял паломничество в Хотан (в Китае) к

гробу Джафар бен Садыка и на этих днях хочет продолжить путешествие. На его

лице во время нашей беседы можно было заметить беспокойство. Мне было очень