Текст книги "Путешествие по Средней Азии"

Автор книги: Арминий Вамбери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

одни въез-жают в ворота святого места паломничества, другие выезжают оттуда.

Вслед уезжающим отовсюду звучит "Зиарет кабул" ("Да будет твое паломничество

приятно!"), а навстречу прибываю-щему – "Ильтимази дуа!" ("Помолись за

меня!"). В этом шуме, в этом хаосе голосов, в этой оглушающей суматохе нищим

лишь необычайно громким криком все-таки удается выманить подая-ние у святых

паломников. Многочисленные сейиды (потомки пророка) с большими зелеными

тюрбанами даже здесь способны острым глазом наблюдателя разглядеть только

что прибывшего; они протискиваются к нему, чтобы предложить свои услуги в

качестве чичероне в святых местах. Пение, крик, вой; вспыль-чивый ширазский

погонщик мулов ругается и дико размахивает хлыстом, женщины и дети

взвизгивают от страха; нашему европейскому глазу вся эта суета

представляется все более и более ужасной, мы уже думаем, что приближается

величайшая опасность, и тем не менее из этой массы все выпутывается в

должном порядке, каждый спокойно движется к месту своего назначения, не

претерпев никаких потерь, не имея оснований жаловаться на несчастье.

Привыкнув к тяжелому, подавленному настроению в тур-кестанских городах,

я был почти ошеломлен этой картиной. Я пошел в караван-сарай, вымылся и

привел в порядок свой изорванный костюм, намереваясь прежде всего разыскать

упо-мянутого ранее моего друга – европейца, полковника Долмеджа. Справляться

о человеке с европейским именем в священном городе Мешхеде – это всегда

неприятное дело, и тем более когда спрашивающий – хаджи, о внешних атрибутах

которого свиде-тельствовало мое обличье. После долгой беготни мне удалось

наконец добраться до нужных ворот, и кто сможет описать состояние моей души,

когда я взялся за железную ручку, чтобы постучать. Появился слуга, но, едва

увидев меня, он со словами проклятия закрыл дверь перед моим носом и

удалился. Я посту-чал второй раз. Появился тот же человек. Однако я уже не

ждал *[209] *его вопроса, а силой ворвался во двор. "Кто ты, хаджи, что тебе

надо? – закричал он на меня. – Что за дела могут быть у тебя с моим

господином? Разве ты не знаешь, что он неправоверный?" – "Правоверный или

неправоверный, – воскликнул я гневно, – иди скорей, позови своего господина

и скажи ему, что пришел гость из Бухары!"

Слуга удалился. Я между тем вошел в комнату, и как велика была моя

радость, когда я в первый раз снова увидел стол и кресла, предметы

европейского образа жизни. Я остановился перед ними, как перед священными

реликвиями, долго смотрел на них влажными глазами и даже не заметил сразу

газеты, которая лежала на столе. Это был номер стамбульской "Levant Herald".

Какое изобилие новостей обнаружили в ней мои жадные глаза! Я погрузился в

чтение и не вдруг увидел, что передо мной стоит стройный молодой британец в

европейском военном мун-дире. Он пристально смотрел на меня, однако не мог

узнать. Некоторое время мы стояли молча друг перед другом. Когда я наконец

понял, что он ни за что меня не вспомнит – и это было неудивительно при моей

невероятно обезображенной внеш-ности, – я прервал паузу: "What, you don't

recognize me?" ("Что, вы не узнаете меня?"). Мой голос заставил его

вспомнить обо мне, о моих приключениях, которые он частично знал. Не

отвечая, он бросился ко мне, обнял и, как дитя, заплакал, увидев меня жалким

и оборванным.

При первом же объятии множество насекомых, которыми кишела моя одежда,

перешли на него. Он едва обратил на это внимание, но по его вопросам: "Ради

бога, что вы наделали? Что с вами стало?" – я понял, какие изменения

оставило на моей внешности это опасное приключение. Мои рассказы затянулись

до позднего вечера. Нетрудно представить себе, какое чувство сострадания

пробудило в сердце чувствительного европейца опи-сание моих переживаний. На

Западе нас разделяют нюансы национальных особенностей и положения, а на

далеком Востоке европейцы видят друг в друге кровных родственников.

Полков-ник Долмедж это отлично доказал. В течение моего четырех-недельного

пребывания там я причинил ему немало неприят-ностей, и все же он был

постоянно добр, осыпал меня благо-деяниями и постарался, чтобы я смог

продолжить дальнейшее путешествие окрепшим и набравшимся сил.

Через несколько дней, когда я отдохнул, Мешхед, этот во многих

отношениях интересный город восточной Персии, воз-будил мое внимание и в

другом отношении. Я не знал, с чего начать обозрение многообразных

достопримечательностей, о ко-торых кое-что слышал, – с исторических,

религиозных или ли-тературных памятников. При моем первом появлении в Сахни

Шериф я своим жадным любопытством привлек к себе внимание многих голодных

сейидов, которые приняли меня за паломника – суннита и усердно старались

показать мне достопримечатель-ности святого места. Странно, подумал я,

Конолли, Фрэйзер, *[210] *Бернс, Ханыков и даже официальный Иствик приложили

немало усилий, чтобы хоть издали взглянуть на это святилище. Они охотно

заплатили бы сотни за вход сюда, а меня почти вы-нуждают к этому. Однако все

эти мусульманские святыни после десяти месяцев псевдопилигримства порядком

утомляли меня, поэтому я отклонил навязчиво предлагаемые услуги и один

посетил мавзолей, находящийся слева от двора^136 , а также великолепную

мечеть Гаухар-шад.

Мавзолей (Сооружение над гробницей имама Ризы в его сегодняшнем виде

поставил Шахрух-мирза, сын эмира Тимура. Особого блеска оно достигло при

Сефевидах, которые хотели повысить значение Мешхеда, чтобы отвлечь

правоверных от дорогостоящего паломничества в Мекку.) как снаружи, так и

внутри покрыт позолотой: это, бесспорно, самая богатая усыпальница в

мусульманском мире, которой уступают в роскоши и богатстве даже Медина,

Неджеф (где покоится Али), Кербела и Кум. Хотя со времени строи-тельства эта

усыпальница несколько раз была ограблена и ра-зорена, (Виновниками разорения

Мешхеда были большей частью узбеки, они ограбили город в 1587 г под

предводительством Абдул Мумин-хана из Бухары, который увел многих жителей в

плен, кроме того, разоряли город афганцы и гражданские войны, бушевавшие

внутри городских стен. Говорят, что сыновья Надира похитили из мечети при

усыпальнице золотой шар весом 420 фунтов, в новейшее время многие сокровища

похитил разбойник Салар.) массивные решетки еще и сегодня хранят

бесчисленные сокровища. При этом стены мавзолея увешаны редчайшими

драгоценностями, которые были подарены усердными шиитами в знак любви к

своему святому. Тут вы видите бриллиантовый плюмаж (джикка), в другом месте

– меч и щит, усеянные ру-бинами, богатые античные браслеты, большие

массивные кан-делябры, очень дорогие ожерелья; эти, а также прочие

драго-ценности производят на входящего такое ошеломляющее впе-чатление, что

он уже не знает, любоваться ли ему изящной архитектурой мечети, цветными

окнами, богатыми арабесками, роскошными коврами, усеянными бриллиантами,

толстой мас-сивной серебряной решеткой или благоговейной толпой. И все же

последняя – самое интересное. С каким раскаянием, самоотре-чением и

смирением, с каким восторгом и радостью стоит здесь шиит! Доски, на которых

написаны обычные молитвы, свисают с прутьев решетки; перед каждой собралась

маленькая группа молящихся, которые или молятся сами, или повторяют молитвы

за чтецом, всхлипывают и жалуются, словно хотят испросить вечное блаженство

у ворот рая. Дикий бахтиар и курд, хитрый исфаханец и ширазец, простой турок

из Азербайджана, удру-ченный среднеазиатец, благородные ханы и мирзы, бедные

крестьяне и слуги – все здесь пестро перемешались; и в самом деле, это

неповторимое, возвышенное зрелище; грубые сыны Азии с принужденной нежностью

целуют решетку, пол и осо-бенно большой замок, висящий на решетке двери.

Лишь муллы и сейиды не проявляют восторга. Их волнуют только денежки. Они

повсюду толпятся около молящихся и не уходят, прежде чем *[211] *не получат

вожделенную лепту за свои пожелания счастья и прочие любезности. После того

как паломник, почтительно пятясь и благоговейно целуя белые мраморные

ступени, покидает внутреннее помещение, он приобретает почетный титул

"мешхеди", который он будет носить на печати и на могильном камне, который

он всегда будет ставить перед своим именем и который придает его имени

столько же святости, а его персоне столько же блеска, как и титул хаджи

(паломник, посетивший Мекку). Выйдя на воздух, пилигрим обычно глубоко

вздыхает, его глаза сияют от радости, он вне себя от счастья, потому что не

только исчез груз его прежних грехов, но и впредь он может идти спокойно и

уверенно по жизненному пути.

Мечеть Гаухар-шад, которая находится на этом же дворе, напротив

усыпальницы имама Ризы, славится скорее не бо-гатством, а как произведение

искусства. Высокий портал из разноцветных изразцов, освещенный солнцем,

благодаря своим великолепным краскам представляет феерическое зрелище, и я

долго спорил сам с собой, чему отдать предпочтение: самар-кандским или

гератским однотипным памятникам искусства. Известно, что эта мечеть – времен

Шахрух-мирзы; хотя она и не того же мастера, но создана в том же стиле.

Руины Медресе-Ханым в Самарканде, как и развалины на Мусалла в Герате, были,

может быть, роскошнее и богаче, но, мне кажется, едва ли красивее. Внутри

также преобладают превосходные изразцы. Золото и серебро хотя и встречаются,

все же персы правы, когда называют усыпальницу имама Ризы царственной, а

мечеть – произведением искусства.

Выйдя из этих роскошных сооружений, я был увлечен толпой нищих и

пилигримов к трапезной имама Ризы, или, как ее именуют местные жители

ашпазхане Хазрет (кухня Его Высо-чества). Хазрет, как титулуют par exellence

Его Святость, счи-тается чрезвычайно богатым. Он владеет банями и

караван-сараями, базарами, харчевнями, мыловарнями – одним словом, всем, что

дает удобства стекающимся к нему гостям. Его гостем может стать любой

человек, однако только на семь дней. Люди побогаче, естественно, благодарят

и отказываются; более бед-ные, напротив, отказываются редко и обычно в

течение шести дней насыщаются пловом Его Высочества. Хотя кухня моего друга

Долмеджа не оставляла желать ничего лучшего, меня разбирало любопытство, и я

не мог отказать себе в последний раз в том, чтобы не воспользоваться ролью

хаджи. Так как я носил еще бухарский костюм, никто не обратил на меня

внимания, когда я уселся рядом с шиитскими и суннитскими дервишами. После

того как мы немного подождали в большом зале, появилась вереница слуг с

мисками, полными дымящегося риса. Рассказывают чудеса о том, какая полезная,

вкусная и благословенная еда у Его Высочества, но прогорклый жир и

испорченный рис убедили меня в обратном.* *Я, правда, порылся пятерней в

миске, как и мои соседи, но остерегся от еды и был *[212] *чрезвычайно рад,

когда после завершения трапезы и получения обычного подаяния смог удалиться.

Впрочем, мне кажется, что истинная причина почитания имама Ризы жадными

до денег персами не столько его широко известная святость и неприкосновенное

право убежища, сколько сказочное богатство, которое ему приписывают. Только

пра-воверным разрешено входить в святые места. Индийцы, армяне и евреи не

смеют даже глаза поднять на них. Их взгляд даже на расстоянии пятисот шагов

оказывает оскверняющее, лишающее святости действие.

Поскольку я заговорил о евреях, должен упомянуть о неожи-данности,

преподнесенной мне здесь, в Мешхеде, одним сыном Израиля, который был моим

спутником еще в Бухаре. Когда я окликнул его на улице: "Яхуди! Яхуди!", он,

дрожа, прибли-зился ко мне и сказал: "Ради бога, хаджи, не называй меня

здесь яхуди. Вне Мешхеда я принадлежу к своему роду, но здесь, в Мешхеде, я

должен разыгрывать роль магометанина!" При-чиной этого страха и притворства

евреев является следующая характерная история. Несколько лет назад одна

еврейка, стра-давшая какой-то сыпью на руках, пошла за советом к

пер-сидскому врачу; он предписал ей сунуть руку во внутренности только что

убитой собаки, так что ей, несмотря на все отвра-щение, ничего не

оставалось, как поймать одного из бедных уличных псов и принести его в

жертву. К несчастью, этот лечебный эксперимент пришелся на тот же день, в

который мусульмане празднуют Ид-и Курбан (праздник жертвоприно-шения).

История вскоре стала известна, а жестокость и зависть привели к тому, что

убийство собаки истолковали как изде-вательство и насмешку над обычаем

правоверных. Толпы, только и дожидавшиеся благоприятных обстоятельств,

яростно набро-сились на еврейский квартал: убивали, грабили и разбойничали

сколько душе угодно. Те, кто, потеряв все, спасли свою жизнь, должны были

перейти в ислам, если хотели дальше влачить свое существование. Вынужденное

изменение веры действовало толь-ко в стенах Мешхеда, а вне их еврей

оставался предан своей вере, и, хотя с течением времени и под еврейским

влиянием нетерпи-мость правоверных уменьшилась, все же еврей желает, чтобы в

святом городе его считали мусульманином.

Меня чрезвычайно забавляло, что благодаря костюму и разговору -

среднеазиатский диалект стал для меня из-за длитель-ного пользования им

почти совсем естественным – все прочие спутники – пилигримы считали меня

настоящим бухарцем. На-прасно я убеждал их, что я сын прекрасного Стамбула;

все отвечали мне лукаво: "Да, знаем мы вас, бухарцев; здесь, у нас, вы

хотите перекраситься, потому что боитесь возмездия за свою жестокость. Но вы

напрасно стараетесь; мы всегда видим вас насквозь!" Итак, бухарец – в

Мешхеде, в Бухаре – мешхедец, в пути – русский, европеец или еще

какая-нибудь мистическая лич-ность! Что еще люди из меня сделают? Подобные

предположения *[213] *и подозрения, к счастью, не представляли серьезной

опасности здесь, где по крайней мере существует хоть какая-то тень си-стемы

правления. В далекой Азии все и вся выступают инкогни-то, но особенно

странники. Как вздымалась моя грудь при мысли, что скоро я уеду из этого

мира обмана и притворства на Запад, который со всеми его пороками все-таки

стоит бесконечно выше древнего Востока, на Запад, где лежит моя родина,

желан-ная цель моих стремлений.

Меня хорошо принял правящий наместник; осыпанный зна-ками почтения и

подарками, я мог не торопясь закончить подготовку к дальнейшей поездке в

Тегеран. И несмотря на то, что Тегеран лежит от Мешхеда на расстоянии 30

дней езды, а зима делает столь долгое путешествие малоприятным, тот миг,

когда я выезжал из городских ворот, был для меня безмерно счастливым.

Прежде чем расстаться со святым городом, я съездил на могилу великого

иранского барда, на могилу Фирдоуси, которая, как мне указали, находится на

развалинах Туса, лежащих к северу от города. Надгробный памятник очень

скромный, а под ним лежит один из величайших национальных поэтов мира,

который воспел историю своего народа в 60 тысячах стихов, включив в свой

язык не более двух чужих (арабских) слов, хотя персидский язык того времени,

как и нынешний, насчитывал из десяти слов наверняка четыре арабских. Он

хотел остаться верным иранцем и считал позором пользоваться языком

угнетателей своего на-рода. Личность Фирдоуси – также редкое исключение в

Азии. Султан Махмуд Газневи послал ему вместо обещанной большой суммы только

30 драхм. Поэт счел себя оскорбленным, и, так как он находился в то время в

бане, он роздал деньги своим слугам. Рассказывают, что позже государь

раскаялся, однако посланный поэту караван с ценностями встретил похоронную

процессию с телом Фирдоуси. Дочь его тоже отвергла дар неблагодарного

правителя. Сокровища вернулись обратно; поэт умер окружен-ный почетом, а имя

султана клеймят вечным позором, потому что сатира:

О шах Махмуд, если уж ты никого не боишься, побойся хоть бога! -

будет еще долго, долго жить в устах народа^137 .* *Как непохож великий

поэт на нынешних персов!

*XVII*

Из Мешхеда в Тегеран

Подобно тому как все в Персии зависит от правителя, безо-пасность и

комфорт на дорогах зависят от командующего в про-винции офицера. Путешествие

из Мешхеда в Тегеран всегда *[214] *считается рискованным предприятием; но

особенно опасен Хорасан, где страх перед туркменами, белуджами и курдами

за-ставляет задуматься любого. В то время, когда я пустился в обратный путь,

власть над этой местностью принадлежала Султану Мурат-мирзе, называемому

"мечом государства". Он был энергичный и талантливый человек, и наряду с

другими похвалами, которые ему воздавались вполне по заслугам, су-ществовала

поговорка: "Ребенок мог бы уверенно и спокойно пройти по улицам с полной

тарелкой фруктов на голове". Эта поговорка свидетельствовала о признании его

усилий обеспечить в стране безопасность и одновременно поощряла всех к

по-ездкам.

В Нишапур ведут две дороги: одна – через горную область, другая – по

более низкой холмистой местности. Я выбрал вто-рую. Когда я в сопровождении

своего татарина, чья лошадь была с избытком нагружена всем необходимым для

странствия, вы-ехал на своем крепком коне, то предвкушение счастливою

возвращения домой и удобства хорошо снаряженного путешест-вия привели меня в

на редкость радостное настроение. То и дело встречались караваны паломников

или караваны с товарами. При таких встречах всегда обмениваются

приветствиями. Велико же было мое удивление, когда я в одном из

предводителей каравана, который шел из южной Персии в святой город, узнал

того ширазца, в обществе которого два года назад посетил руины Персеполя

Накш-и Рустем и прекрасный город, где ро-дился великолепный Хафиз. Если в

Азии с кем-нибудь дли-тельное время постранствуешь, то уже становишься

наполовину его родственником. Славный ширазец был чрезвычайно обра-дован,

узнав меня; каравану пришлось смириться с остановкой на четверть часа, и,

пока мы, сидя на песке, раскуривали дружеский кальян (персидская трубка), в

памяти моей всплыло много картин прекрасного прошлого. Великолепные

монументы древнеперсидской цивилизации! Как оживило, как воодушевило меня

воспоминание о вас! Валериан с его цепями, Шапур с его гордым обликом^138 ,

благотворный Ормузд – все эти искусные барелье-фы, казалось, плыли передо

мной в воздухе, как фата-моргана; но теперь их очарование возросло в тысячу

раз, потому что я оста-вил позади сказочную Бактрию и Согд, те места,

которые вызывали ужас даже у войск Александра.

Я пообещал ширазцу вскоре снова посетить его родину, это обещание его

утешило, и мы расстались. Так, бодро продвигаясь вперед, в первый день я не

почувствовал никакой усталости; к ночи я прибыл на станцию Шерифабад. Это

был первый вечер, который я провел как хорошо снаряженный путник. Раньше мне

всегда нужно было сначала выпросить дров и муки, я должен был произнести

благословения и молитвы за приют; всегда мне приходилось бояться, что меня

выставят из дома голодным. Теперь я был господин; гордо въехал я в чапархане

(почтовый двор), грубым тоном потребовал квартиру; хотя внешне я *[215]

*казался вполне человеком Востока, почтмейстер вскоре заметил, что имеет

дело с путешественником, который располагает мощ-ным эликсиром жизни. А что

не сделает перс за деньги! Мой татарин приготовил хороший ужин: рис, сахар,

жир, мясо – всего было в изобилии; глаза бедного узбека сияли от радости,

когда он, вспоминая прошлое, смотрел на окружающее его богатство, и

действительно, наш ужин, пусть и не роскошный, все же был очень хорош, по

крайней мере для персидской станции.

На следующее утро перед нами встала задача достичь Кадамгаха, лежащего

в девяти милях отсюда. Девять фарсахов в Хорасане – это очень много, потому

что пословица говорит: "Миля в этой провинции бесконечна, как женская

болтовня, и кто примется измерять их, у того все мерные цепи лопнут". Все

европейские путешественники жалуются на трудности дороги. Но для меня,

только что вернувшегося из Туркестана, где я на каждом шагу терпел мучения,

это были сущие пустяки. Со-вершенно один с моим татарином, хорошо

вооруженный, верхом на добром коне, я лишь теперь начал ощущать всю прелесть

настоящего путешествия. О вы, кто в закрытом вагоне в страш-ную июльскую

жару вынужден любоваться лицом запыленного и закопченного кондуктора, знаете

ли вы, что такое путешествие? Хорошее седло лучше ваших мягких кресел.

Человек передви-гается беспрепятственно и свободно; его поводья – это его

воль-ная воля, его меч – его закон, его ружье – это власть, его за-щищающая;

он как птица свободен ото всех, но и все также свободны от него; и если он к

тому же еще знает язык и обычаи страны, если он может обходиться без

переводчика, без ре-комендательных писем и без охраны, тогда его путешествие

воистину великолепно! Весь день на воздухе, обеденный отдых ему вдвое слаще,

а кто может описать блаженство вечера, когда путешественник, отдыхая, сидит

неподалеку от своей пасущейся лошади в окружении нужных в пути вещей перед

весело по-трескивающим костром, на котором готовится его ужин! Лучи

заходящего солнца тщетно соперничают с радостным блеском глаз. После

дневного перехода ужин кажется необычайно вкус-ным! Сон под усеянным

звездами балдахином неба освежает его во сто раз лучше, чем на роскошной

постели в королевской спальне!

Кадамгах, название моей второй станции, означает «след стопы»; это

место паломничества, где, как утверждают рели-гиозные предания, на одной

мраморной плите были обнаружены следы стопы Али, который когда-то якобы

стоял там. Следы стопы святого – на Востоке не редкость. Христиане,

мусульмане и буддисты почитают их совершенно одинаково. Их имеется

бесчисленное множество; меня, правда, всегда удивляло, что эти чудесные

памятники столь большого размера, из-за чего их можно было бы принять скорее

за следы огромного слона. Однако религиозный фанатизм мало заботится о

логике и кра-соте формы. В горах Шираза, например, есть след длиной в три

*[216] *человеческие стопы, в Герате – такой же; подобные следы ноги

показывают и на горе Синай, и в далеком Хотане, в Китайской Татарии, где,

как говорят, однажды проходил святой Джафар бен Садык. Но, как уже сказано,

набожные люди не обременены такого рода сомнениями. Mundus vult decipi, ergo

dicipiatur^139 .

Под защитой этого святого места находятся многочисленные харчевни для

благочестивых пилигримов. В одной из них я устроился со всем возможным

комфортом и уже собирался выпить чаю в тени тополей, как появился мулла и с

набожным видом пригласил меня посетить святое место. Поскольку мулле просто

захотелось выпить чашку чаю, я удовлетворил его жела-ние. Его дальнейшие

настоятельные просьбы убедили меня в том, что у него были также и денежные

намерения, а так как холодная мраморная плита, хранящая святой след, не

представляла для меня никакого интереса, тем более что во время своих

странствий я видел их предостаточно, мне ничего другого не оставалось, как с

помощью нескольких кранов (кран равен франку) избавиться от гостя и от

благочестивой обязанности.

На третий день путь лежал по низкой холмистой местности в сторону очень

известной в Персии и даже, я бы сказал, во всей Азии равнины Нишапур.

Джёлгей Нишапур (Нишапурская рав-нина) в глазах перса – это верх красоты и

богатства. Для него воздух там чище и благоуханнее, чем где-либо, ее вода -

самая сладкая в мире, плоды ее земли ни с чем не сравнимы, а когда он с

гордостью и радостью указывает на лежащие к северо-востоку горы, богатые

бирюзой и благородными металлами, можно себе представить, как сияют от

восторга его глаза, когда он говорит об этих местах своей родины. На меня

как равнина, так и лежа-щий в центре ее город хотя и произвели приятное

впечатление, но отнюдь не очаровали. На исторические памятники я едва ли

обратил бы внимание, если бы не один перс, который, узнав во мне иностранца,

подъехал ко мне и, не дожидаясь просьбы, начал сверх всякой меры

расхваливать свой родной город. "Что пользы в твоих словах! – воскликнул я.

– Посмотри на лежащие вокруг руины! Это ты называешь цветущим городом?

Посмотри на эти сторожевые башни, которые землепашец воздвигает против

раз-бойничьих нападений туркмен; и это ты называешь культурой?". Но перс

твердо стоял на своем и оставался глух к моим возражениям. Наличие руин в

глазах иранца необходимо для создания картины культуры, и, несмотря на все

мои саркасти-ческие замечания, он рассказал мне все-таки о тысячах деревень

и водопроводах, которые находятся на этой равнине.

Не столь значительным оказался и сам Нишапур. На базаре полно

европейских и персидских товаров, однако напрасно пу-тешественник будет

искать здесь следы того богатства и тех памятников архитектуры, которые так

прославляются восточны-ми историками. Единственная достопримечательность

города – это мастерские по шлифовке бирюзы, которых здесь много. В

необработанном виде этот камень имеет сероватый цвет *[217] *и только после

многократной шлифовки приобретает свой зна-менитый небесно-голубой оттенок.

Чем темнее синева, чем более выпуклая и гладкая у него поверхность, тем

больше он ценится. Прожилки считаются недостатком. Интересно, что некоторые

камни через несколько дней после шлифовки теряют свой цвет. Неопытный

покупатель, который не знает этой тонкости, часто становится жертвой обмана

со стороны персов. Так случается со многими паломниками: они покупают в

Нишапуре бирюзу пре-краснейшего лазурно-голубого цвета, а позже, после их

прибытия на место, она становится блеклой и бесцветной, и они выбра-сывают

камни. Сейчас бирюзовые рудники далеко уже не столь прибыльны, как раньше,

ибо все они, вместе взятые, сданы в аренду за незначительную цену – 2 тысячи

дукатов; торговля бирюзой, которая раньше велась очень оживленно с Европой,

особенно с Россией, также сильно сократилась.

Прежде чем мы расстанемся с Нишапуром, упомянем еще двух знаменитых

поэтов, чьи могилы немало прославили этот старый город Ирана. Один – это

Фарид ад-Дин Аттар, великий мистик и философ, который написал интересное

произведение "Мантик ат-тайр" ("Логика птиц")^140 . В нем представлены все

разновидности пернатого мира, их мучает желание понять смысл своего

существования, и они жаждут найти источник истины. Орлы, коршуны, соколы, а

также ворон, голубь, горлица и соловей – всех их одинаково интересует этот

важный вопрос. Все навещают всезнающую Худхуд, волшебную птицу Соломона,

которую считают учителем, и расспрашивают ее в чрезвычайно курьезной беседе

о желаемых сведениях. Она разыгрывает скром-ность, дает мудрые советы и

ведет стаю на ту тропу, по которой попадают к Симургу, Фениксу восточного

мира, который од-новременно предстает символом ярчайшего света. Легко можно

понять, что птицы олицетворяют человечество, Худхуд – пророка, а Симург -

высшее божество. Благодаря роскошному вос-точному богатству картин,

благодаря многочисленным прекрас-ным подробностям произведение это очень

значительно и ин-тересно. Второй поэт, прах которого покоится в Нишапуре, -

это Хайям, резкий антипод первого. Атеист, как сказали бы наши святоши,

дерзко высмеивающий Мухаммеда и ислам, он по-пирает ногами все самое великое

и прекрасное, иронизирует и насмехается над самыми святыми законами и

порядками. И все-таки Хайяма читают не меньше, чем первого поэта. Персия -

именно та страна Азии, которая благодаря проявлению всех крайностей наиболее

отчетливо показывает свой восточный ха-рактер. Здесь встречаются атеист и

склонившийся в глубоком поклоне святоша, и яростных столкновений не

происходит. Да, Персия – это наиболее верная картина восточной жизни.

От Нишапура три дневных перехода до Себзевара. Лежащие между ними места

остановок уже многократно описаны, и они не представляют особого интереса,

так же как и окруженный креп-кой стеной город, расположенный на довольно

плодородной *[218] *равнине. Из Себзевара через четыре дня попадаешь в

Мезинан, который считается важным местом, так как дальше следуют четыре

города Хорасана, вызывающие страх: Аббасабад, (Эти станции нельзя назвать

добровольно выбранным местом жительства, так как жители постоянно сидят

взаперти, заниматься земледелием не осмели-ваются, и правительство держит их

здесь лишь для охраны дороги. Аббасабад, например, – это колония, которая

была даже специально заложена для этой цели. Жители – грузинского

происхождения; они сохранили еще многое от своего кавказского обличья, хотя,

как говорил мне один из них, красота народа все более и более убывает,

потому что здесь нет знаменитого кахетинского вина, кавказско-го токая.)

Мияндешт, Меямей и Шахруд. Эти четыре персидских города имеют ужасную

репутацию. Кто не слышал о них? С ними связано так много опасностей и

разнообразных приключений, это – Сцилла и Харибда иранского народа; кто

хочет рассказать о большой смелости, пусть не забудет занести эти четыре

названия в дневник своих приключений. "Но почему?" – спросите вы. Ответ

очень прост. Эти станции находятся на краю той большой равнины, которая

переходит на севере в туркменскую пустыню. Здесь нет ни гор, ни рек, которые

бы отделяли ее от Персии, и так как разбойничающие сыны пустыни мало

обращают внимания на государственные границы, их набеги очень часты, и

именно эти четыре города стали, можно сказать, ареной их действий. Их добыча

редко бывает скудной, потому что здесь проходит глав-ная дорога в Хорасан,

по которой часто движутся многочис-ленные, богато нагруженные караваны и

бредут любящие стран-ствия, хорошо снаряженные паломники.

Перс никогда не устанет рассказывать о приключениях, свя-занных с

туркменами. На одной из этих станций произошло, между прочим, следующее:

некий персидский генерал послал вперед свое войско в 6 тысяч человек и

отстал лишь на короткое время, чтобы спокойно докурить кальян; когда он,

удовлетворив прихоть, в сопровождении нескольких слуг отправился вслед за

своими людьми, на него внезапно напали туркмены на быстрых конях. В

несколько минут он был ограблен и взят в плен, а еще через несколько недель

его продали в Хиве за 25 дукатов. Здесь также подвергся нападению пилигрим

на пути к могиле имама Ризы; он увидел нападавших издалека, и у него еще

хватило времени спрятать свое маленькое состояние под камнем. Когда он был

продан и привезен в Хиву, он написал оттуда своей дражайшей половине. "Мое

дорогое дитя! Там-то и там-то, под таким-то и таким-то камнем я спрятал 40

дукатов. Пришли сюда 30, чтобы выкупить меня, и сохрани остальные, пока я не

вернусь из страны туркмен, где приходится заниматься рабским трудом!"

Причин для страха и осторожности вполне достаточно, од-нако главной

виной несчастий иранцев была их смехотворная трусливость. Караваны здесь

обычно собираются в большие массы; их сопровождают пушки с горящими

фитилями, солдаты с обнаженными мечами. Часто все вместе они образуют весьма