Текст книги "Путешествие по Средней Азии"

Автор книги: Арминий Вамбери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)

обра-зованный мусульманин, смог легко догадаться, что я принадлежу к некоему

ордену дервишей и послан моим пиром в путешествие, которое обязан совершить

каждый мюрид (послушник ордена дервишей). Это объяснение доставило ему

радость, он спросил только о названии ордена, и, когда я назвал ему

Накшбенди, он уже знал, что целью моего путешествия была Бухара. Он хотел

тотчас же приказать, чтобы мне отвели жилье в упомянутом медресе, но я

отказался, сославшись на моих спутников, и уда-лился, пообещав навестить его

вскоре снова.

Когда я возвратился в караван-сарай, мне сказали, что мои спутники уже

нашли пристанище в текке, своего рода монастыре и приюте для странствующих

дервишей, под названием Тёшебаз. (Название происходит от Тёрт Шахбаз, что

означает "четыре сокола" (или "четыре героя"), как называют четырех

правителей, чьи могилы находятся здесь; они были основателями святой

обители.) Я пошел туда, и оказалось, что для меня также при-готовлена келья.

Не успел я появиться среди моих добрых друзей, как все стали расспрашивать,

где я пропадал, и выразили сожаление, что я не присутствовал при том, когда

нечастный афганец, который хотел меня скомпрометировать, вынужден был

бежать, преследуемый проклятиями и руганью не только их самих, но и

хивинцев. Очень хорошо, подумал я, что исчезло подозрение у народа; с ханом

я могу легко справиться, потому что Шюкрулла-бай наверняка расскажет ему о

моем прибытии, и, так как правители Хивы всегда выказывали величайшее

уважение султану, нынешний властелин определенно попытается прибли-зить к

себе эфенди; вполне возможно, что меня, первого *[96] *константинопольца,

прибывшего в Хорезм, будут принимать даже с почетом.

Предчувствие не обмануло меня. На следующий день ко мне пришел ясаул

(дворцовый офицер); он вручил мне маленький подарок хана и передал

приказание явиться сегодня вечером в арк (дворец) и благословить хана

чтением первой суры Корана. так как хазрет (титул правителей в Средней Азии,

соответствую-щий нашему "величество") непременно хочет получить

благосло-вение от дервиша родом из святой земли. Я обещал явиться и за час

до срока отправился к Шюкрулла-баю, желающему при-сутствовать на аудиенции;

он дошел со мною до расположенного неподалеку дворца правителя и по дороге

дал мне несколько кратких указаний относительно ритуала, который я должен

соблюдать в присутствии хана. Он рассказал мне также о своих натянутых

отношениях с мехтером (своего рода министром внутренних дел), который боялся

его как соперника и пытался ему во всем вредить; возможно, и меня во время

представления он встретит не лучшим образом. Так как кушбеги (первый

министр) и старший брат правителя были в походе против човдуров, мехтер

временно был первым лицом у хана. Как того требовал обычай, мне было

необходимо сначала представиться ему, тем более что он расположил свою

канцелярию под навесом в переднем дворе у ворот, ведущих прямо к хану.

Поскольку именно в этот час почти каждый день давался арз, т.е. публичная

аудиенция, главный вход, а также все комнаты ханской рези-денции, через

которые мы проходили, были заполнены про-сителями разного состояния, пола и

возраста, явившимися на аудиенцию в обычной домашней одежде, многие женщины

были даже с детьми на руках; тут никого не записывают, и первым пропустят

того, кому удастся протиснуться вперед. Толпа везде нам уступала дорогу, и я

был чрезвычайно рад, когда женщины. показывая на меня пальцем, говорили друг

другу: "Смотри, вот дервиш из Константинополя, он даст сейчас благословение

на-шему хану; да услышит бог его слова!"

Я нашел мехтера. как мне и объяснили, под навесом, окру-женного своими

чиновниками, сопровождавшими каждое его слово одобрительной улыбкой. По его

смуглому лицу и по длинной, до груди, густой бороде было видно, что он -

сарт, т.е. персидского происхождения^55 . Его неуклюжий наряд, особенно

большая меховая шапка, очень подходили к его грубым чертам лица. Увидев

меня, он сказал, улыбаясь, что-то своему окру-жению. Я подошел прямо к нему,

приветствовал его с серьезным лицом и занял почетное место в этом обществе,

как и полагается дервишам. Произнеся обычные молитвы, после чего все, сказав

"аминь", погладили бороды, я обменялся с мехтером обычными словами

вежливости. Желая показать свое остроумие, министр заметил, что в

Константинополе даже дервиши имеют хорошее образование и говорят по-арабски

(хотя я говорил только на стамбульском диалекте). Он сказал мне далее, что

хазрет (тут все *[97] *поднялись со своих мест) желает меня видеть и что ему

будет приятно, если я принесу ему несколько строк от султана или от его

посланников в Тегеране. На это я ответил, что причиной моего путешествия

были не мирские намерения, что я ни от кого ничего не желаю и только ради

безопасности ношу с собой фирман с тугрой (печатью султана). С этими словами

я вручил ему мой печатный паспорт; благоговейно поцеловав названный знак

верховной власти и потерев его о лоб, он поднялся, чтобы передать паспорт

хану; вскоре после этого он вернулся и при-казал мне войти в зал для

аудиенций.

Шюкрулла-бай вошел первым, я должен был подождать немного, пока

делались необходимые приготовления, так как, хотя обо мне объявили как о

дервише, мой покровитель не преминул отметить, что я знаком со всеми

знатными пашами в Константинополе и посему желательно произвести на меня как

можно более благоприятное впечатление. Через несколько минут два ясаула

почтительно взяли меня под руки, полог поднялся, и я увидел перед собой

Сейид Мухаммед-хана падишаха Хорезм-ского, или, говоря проще, хивинского

хана. Он сидел на ступен-чатом возвышении, опираясь левой рукой на круглую,

крытую шелком и бархатом подушку, а правой держа короткий золотой скипетр.

Согласно предписанному церемониалу, я поднял руки, что сделали также хан и

все присутствующие, затем прочел маленькую суру Корана, потом два раза

"Аллахуму селла"^56 и обычную молитву, начинающуюся с "Аллахуму раббена", и

заключил громким "аминь" и поглаживанием бороды. В то время как хан еще

держался за бороду, все воскликнули: "Кабул болгай!" ("Да будет услышана

твоя молитва!"). Я приблизился к повелителю, и он протянул мне руки. После

мусафахи (Мусафаха – предписываемое Кораном рукопожатие.) я отступил на

несколько шагов назад, и церемониал завершился. Тогда хан стал расспрашивать

меня о цели моего путешествия, о впечатлении, которое произвели на меня

пустыни Туркмении и Хивы. Я отвечал, что много выстрадал, но теперь мои

страдания щедро вознаграждены созерцанием джемал мубарек (благословенной

красоты) хазрета, я благодарен Аллаху, что удостоился этого высокого

счастья, и склонен видеть в этой особой милости кисмета (судьбы) хорошее

предзнаменование для моего дальнейшего путешествия. Хотя я старался

упо-треблять узбекский язык вместо непонятного здесь стамбуль-ского

диалекта, государь велел себе кое-что перевести. Далее он спросил меня, как

долго я думаю здесь пробыть и есть ли у меня средства, необходимые для

путешествия. Я ответил, что сначала посещу всех святых, покоящихся в

благословенной земле ханства, а затем отправлюсь дальше; относительно моих

средств я сказал, что мы, дервиши, не затрудняем себя такими земными

мелочами. Нефес (святой дух), данный мне моим пиром (главным лицом ордена) в

дорогу, может поддерживать меня 4-5 дней безо *[98] *всякой пищи, и

единственное мое желание – чтобы господь бог даровал прожить его величеству

120 лет.

Мои слова, кажется, понравились, потому что их королевское высочество

соизволили подарить мне 20 дукатов и крепкого осла. От первого дара я

отказался, заметив, что у нас, дервишей, считается грехом обладать деньгами,

но поблагодарил за другой знак высочайшей милости и позволил себе напомнить

о свя-щенном законе, разрешающем паломникам иметь для путешест-вия белого

осла, какового выпросил себе и я. Я уже хотел удалиться, когда хан пригласил

меня быть его гостем хотя бы на время моего краткого пребывания в столице и

каждый день брать на пропитание две тенге [танга] (около 1 франка 50

сантимов) у его хазнадара^57 . Я сердечно поблагодарил, произнес последнее

благословение и удалился. Когда я спешил домой через ожив-ленную толпу,

заполнявшую ханские дворы и базар, все при-ветствовали меня почтительным

"Салям алейкум". Только ока-завшись в стенах моей кельи, я вздохнул

свободно, будучи немало доволен тем, что хан, с виду такой ужасный и

распутный, каждая черточка в лице которого выдавала слабого, глупого и

дикого тирана, был против обыкновения добр ко мне и что я могу

беспрепятственно, насколько позволит мне время, разъез-жать по ханству. Весь

вечер у меня перед глазами стояло лицо хана с глубоко запавшими глазами, с

жидкой бороденкой, блед-ными губами и дрожащим голосом. Какое счастье для

чело-вечества, часто повторял я себе, что темное суеверие ограни-чивает

власть и кровожадность таких тиранов.

Намереваясь совершить дальние поездки в глубь ханства, я хотел по

возможности сократить время пребывания в столице; самое достопримечательное

можно было осмотреть довольно быстро, если бы повторные приглашения хана,

чиновников и ку-печеской знати не отнимали у меня много времени. Прослышав,

что мне оказана милость ханом, каждый хотел видеть меня своим гостем в

обществе всех хаджи, и для меня было мучением принимать шесть-восемь

приглашений в день и по обычаю угощаться чем-либо в каждом доме. У меня

волосы встают дыбом при воспоминании, как часто я в три-четыре часа утра, до

восхода солнца, должен был сидеть перед огромной миской риса, плавающего в

курдючном жире, и есть его на голодный желудок. Как тосковал я тогда по

сухому, пресному хлебу в пустыне и как охотно променял бы эту убийственную

роскошь на целительную бедность. В Средней Азии есть обычай при любом, даже

самом простом визите расстилать дастурхон (чаще всего грязная пест-рая

скатерть из грубого полотна, на которой помещается хлеб для двух человек), и

гость должен немного поесть. "Не могу больше есть" – выражение для жителя

Средней Азии невероятное, свидетельство невоспитанности. Мои коллеги-хаджи

всегда яв-ляли блестящие доказательства своего хорошего воспитания, и я

удивляюсь, что они не лопнули от тяжелого плова, так как однажды я

подсчитал, что каждый из них съел по фунту *[99] *курдючного жира и по

четыре фунта риса (не считая хлеба, моркови, брюквы и редьки) и сверх того

выпил, без преувеличения, 15-20 больших пиал зеленого чая. В подобных

подвигах я, конечно, отставал, и все удивлялись, что я, несмотря на свою

книжную ученость, получил только половинное образование.

Не меньше мучили меня ученые мужи, а именно улемы города Хивы. Эти

господа, всему на свете предпочитавшие Турцию и Константинополь, хотели от

меня, как главного представителя турецко-исламской учености, услышать

разъяснения многих меселе (религиозных вопросов). Упрямые узбеки в своих

огромных тюрбанах вгоняли меня в пот, когда начинали беседу о предпи-саниях,

как надо мыть руки, ноги, лоб и затылок, как по заповедям религии надо

сидеть, ходить, лежать, спать и т.д. Султан (как признанный преемник

Мухаммеда) и его прибли-женные считаются в Хиве образцом в исполнении всех

этих важных законов. Его величество султана Турции представляли здесь

мусульманином, носящим тюрбан по крайней мере в 50 локтей, с бородой по

грудь, с одеждами, доходящими до пят. И я рисковал бы жизнью, рассказав, что

он подстриг волосы и бороду a la Fiesco, что его платье заказывается у

Дюзетуа в Париже. Мне действительно было жаль, что я не мог дать достаточных

разъяснений этим добрым и любезным людям, да и как бы я осмелился на

что-либо подобное при такой резкой противоположности наших воззрений! По

прибытии в Бухару мы подробнее займемся этим предметом, здесь мы затронули

его лишь постольку, поскольку это было первым соприкосновением с интересным

вопросом о различиях между восточной и западной исламской цивилизациями.

Так как Тёшебаз, приютивший нас, благодаря своему боль-шому бассейну и

мечети считался общественным местом, двор всегда кишел посетителями обоих

полов. Узбеки носят конусо-образные меховые шапки, большие, неуклюжие сапоги

из юфти и при этом летом расхаживают лишь в одной длинной рубахе. Позже я

тоже надел эту одежду, так как не считается непри-личным, пока рубаха еще не

утратила белизны, появляться в ней даже на базаре. Женщинам, в их длинных

конусообразных тюрбанах, состоящих из 15-20 русских платков, несмотря на

гнетущую жару закутанным в платья из плотной ткани, обутым в неуклюжие

сапоги, приходится таскать домой тяжелые кув-шины с водой. Иногда некоторые

останавливались у моих дверей и просили немного хаки шифа (целительной земли

(Ее приносят с собой паломники из Медины, из дома, где, как утверждают, жил

пророк; она используется правоверными как лекарство против всех болезней.))

или нефес (святого дыхания), жалуясь на свои действительные или

вообра-жаемые недуги. Я не мог отказать этим бедным созданиям, многие из

которых имели поразительное сходство с дочерьми Германии, в их просьбе; они

садились перед моей дверью на корточки, и я ощупывал, шевеля губами, как бы

молясь, больное *[100] *место на теле и трижды сильно дул на него; после

этого раздавался глубокий вздох, и некоторые утверждали, что сразу, в ту же

секунду, чувствовали облегчение.

Дворы мечетей в Хиве – это то же самое, что для бездельников в Европе

кафе; в большинстве их есть большой бассейн, рас-положенный в тени

прекраснейших платанов и вязов. Хотя стояло начало июня, жара здесь была

неимоверно гнетущей, но, несмотря на это, я вынужден был сидеть в своей

келье без окон, потому что стоило мне отправиться в манящую тень, как меня

сразу же окружали толпы народа, донимая глупейшими вопро-сами. Один хотел

брать уроки религии, другой спрашивал, есть ли места еще более прекрасные,

чем Хива, а третий хотел раз и навсегда доподлинно узнать, действительно ли

великий султан получает ежедневный обед и ужин из Мекки и их доставляют от

Каабы во дворец в Константинополе за одну минуту. Если бы добрые узбеки

знали, сколько шато-лафита и марго украшало великолепный стол во времена

Абдул Меджида!

Из знакомств, завязанных мною здесь, под платанами, для меня было

интересным знакомство с Хаджи Исмаилом, которого мне представили как

константинопольца и который по языку, жестам и одежде, несмотря на свое

узбекское происхождение, был так похож на жителя Константинополя, что я

нежно обнял его как своего соотечественника. Действительно, Хаджи Исмаил

провел 25 лет в турецкой столице, бывал во многих знатных домах и утверждал,

что иногда видел меня в доме NN, он даже, казалось, припоминал моего отца,

якобы бывшего муллой в Топхане. (Квартал Константинополя.) Я остерегался

уличать его во лжи, напротив, заверял, что он в Стамбуле оставил по себе

хорошую славу и что все с нетерпением ждут его возвращения. Как рассказал

мне сам Хаджи Исмаил, на берегах Босфора он исполнял обязанности

воспитателя, банщика, шорника, каллиграфа, химика, а значит, поэтому и

колдуна. В родном городе его очень уважали, осо-бенно за его последнее

ремесло. У него дома было несколько маленьких дистилляторов, и, так как он

из листьев, плодов и другого сырья выжимал масло, легко понять, что его

сооте-чественники требовали у него сотни разных эликсиров. Маджун (декокты)

против импотенции – излюбленные лекарства в Турции и Персии – в большом

почете и здесь. Хаджи Исмаил долгое время служил своим искусством хану, но

его величество не соблюдал предписанной диеты по той простой причине, что не

мог противиться стрелам Купидона. Вскоре наступили естест-венные

последствия: атония и подагра. Хан разгневался на придворного лекаря,

прогнал его, а на его место поставил матрону, широко известную своим

чудесным врачеванием.

У доброй дамы возникла счастливая идея назначить боль-ному правителю

500 доз того лекарства, которое, как говорят, оказало целебное действие на

знаменитого царя – псалмопевца *[101] *древней истории. Изготовить подобный

рецепт в Европе было бы затруднительно, но по законам хивинцев это было

легко, и не-счастный пациент уже принял 50-60 таких пилюль, когда заме-тил,

что действие их совершенно обратно ожидаемому. Зло-счастная советчица

поплатилась головой. Это случилось не-задолго до нашего приезда, и последним

врачебным предпи-санием было молоко буйволиц, о котором мы уже говорили. Во

время моего пребывания в Хиве хан снова хотел утвердить Хаджи Исмаила в

должности колдуна, врача и изготовителя порошков, но тот отказался, -

смелость, которая стоила бы ему головы, если бы суеверный повелитель

отважился посягнуть на чудотворца.

Так как мы только что говорили о личности его хивинского величества,

здесь будет уместно остановиться на его будничной жизни и его монаршем

хозяйстве. Пусть читатель не ждет описания восточной роскоши и сверкающего

богатства, так как свита и лакеи – единственные знаки отличия повелителя.

Пого-ворим немного о них. Во главе всего хозяйства стоит дестурхончи

(буквально "расстилающий скатерть"), чьим непосред-ственным делом является

присмотр за царским столом. Он присутствует при трапезе в полном вооружении

и в парадном костюме и, кроме того, приглядывает за всеми остальными

слугами. За ним идет мехрем, своего рода valet de chambre in officio^58 , но

в действительности он больше чем тайный советник, так как вникает не только

в домашние, но и в государственные дела и, исполняя свои основные

обязанности, оказывает гро-маднейшее влияние на своего царственного

повелителя. Далее следуют остальные слуги, у каждого – своя определенная

долж-ность. Ошпаз, повар, приготовляет кушанья, в то время как ошмехтер их

вносит. Шербетчи должен, кроме всего, быть сведущим в приготовлении

некоторых эликсиров из чудодей-ственных декоктов. Пайеке доверен чилим

(кальян), который во дворце изготовлен из золота или серебра и каждый раз,

когда им пользуются, должен наполняться свежей водой. При других дворах

Средней Азии этой должности нет, так как табак строго запрещен законом.

Будуара у его татарского величества, правда, нет, но его туалетом занимаются

несколько слуг. В то время как шилаптчи, стоя на коленях, держит таз,

кумганчи (держащий кувшин) льет воду из серебряного или золотого сосуда, а

румалчи стоит наготове, чтобы подать своему хану удерживаемое кончиками

пальцев полотенце, как только первые двое отступят в сторону. У хана есть

специальный сартарош (парикмахер), у которого должны быть достаточно

проворные пальцы и ловкие руки, чтобы массировать череп – это любят везде на

Востоке; кроме того, у хана есть тернакчи, или обрезающий ногти, ходимчи,

который растирает спину его величеству или же, стоя на нем на коленях, до

хруста массирует ему ноги и руки, если хан ради отдыха после долгого труда

захочет, чтобы ему размяли конечности. Наконец, есть еще тёшекчи,

постельничий, в чью *[102] *обязанность входит расстилать на ночь легкие

кошмы или матрацы. Роскошная сбруя и оружие хранятся под надзором хазначи

(казначея), который при официальных выездах находится вблизи повелителя. Во

главе свиты шествует джигачи – тот, кто несет бунчук^59 .

Одежда и еда государя очень мало отличаются от тех, которые можно найти

в домах богатых купцов или знатных чиновников. Хан носит такую же тяжелую

баранью шапку, такие же неуклюжие сапоги с холщовыми портянками в несколько

локтей длины, такие же ситцевые или шелковые халаты на вате, как и его

подданные; он так же страшно потеет в этом сибирском наряде при гнетущей

июльской жаре, как и они. В целом участь правителя Хорезма столь же мало

завидна, сколь и остальных восточных правителей, пожалуй, я бы даже сказал,

она еще печальнее. В стране, где в порядке вещей грабеж и убийство, анархия

и беззаконие, личность правителя из-за панического страха внушает что

угодно, только не любовь. Даже ближайшее окружение боится хана из-за его

неограниченной власти, и род-ственники, включая жен и детей, часто не вольны

распоряжаться своей жизнью. При этом повелитель должен еще являть собой

образец мусульманской добродетели и узбекских нравов, так как малейший

промах его величества вскоре станет предметом пере-судов в городе; и хотя

никто не отважится порицать даже более значительные промахи хана, такие

факты наносят вред влиятель-ным муллам, что совсем не в интересах правителя.

Как все правоверные, хан должен вставать до восхода солнца и при полном

собрании присутствовать на утренней молитве. После молитвы, продолжающейся

более получаса, он выпивает несколько пиал чая с жиром и солью,

приправленного пряностя-ми; на это чаепитие часто приглашаются некоторые из

ученых мулл, которые разъяснением священных законов или обсужде-нием других

религиозных вопросов, в чем его величество, ра-зумеется, мало что понимает,

должны вносить оживление в ут-реннюю трапезу. Глубокомысленные дискуссии

обычно наго-няют сон, и, после того как хан уже начинает храпеть, ученые

мужи удаляются. Этот отдых, называемый коротким утренним сном, длится

два-три часа. После пробуждения начинается селям (прием) министров и других

сановников. Хан исполняет свои монаршие обязанности: держит совет о

замышляемых разбой-ничьих нападениях, обсуждает вопросы внешней политики в

от-ношении соседней Бухары, йомутов и туркмен-човдуров, казахов, а теперь,

очевидно, и о все ближе подбирающихся русских; или же требует отчеты от

губернаторов провинций, от сборщиков налогов, которые должны отчитаться

наиточнейшим образом, иначе при малейшей ошибке допрашиваемый может лишиться

головы.

Через несколько часов, отданных государственным делам, сервируется

настоящий завтрак, который большей частью со-стоит из легких блюд, "легких",

конечно, для узбекского желудка, *[103] *потому что завтрака а ля фуршет его

хивинского величества могло бы хватить у нас нескольким дюжим грузчикам. Во

время приема пищи все присутствующие с почтением, стоя вокруг, должны

созерцать происходящее, и только после окончания трапезы некоторых фаворитов

приглашают сесть, чтобы сыграть с правителем несколько партий в шахматы, за

которыми они проводят время до полуденной молитвы. Последняя продол-жается

около часа. По окончании молитвы его величество на-правляется в передний

двор, садится на ступенчатом возвы-шении, и тогда начинается арз

(официальная аудиенция), на который имеют доступ все сословия, все классы

народа, муж-чины, женщины или дети, крайне небрежно одетые и даже полуголые.

Теснящаяся у входа толпа с криком и гомоном в нетерпении ждет аудиенции.

Впускают по одному; проситель подходит совсем близко к властелину,

докладывает безо всякого стеснения, возражает и даже вступает в жаркие

пререкания с ханом, с человеком, единственного кивка которого достаточно,

чтобы без малейшей причины отдать кого угодно в руки палача. Таков есть и

таким был всегда Восток с его величайшими контрастами. Люди несведущие могут

рассматривать это как любовь к справедливости, я же не вижу в этом ничего,

кроме прихотей и капризов, ибо одному разрешается в грубейших выражениях

противиться монаршему авторитету, в то время как другой расплачивается

жизнью, если нарушает приличие ма-лейшим движением. Во время аудиенции не

только улаживаются крупные тяжбы, выносятся и приводятся в исполнение

смертные приговоры, но часто разбираются мелочные ссоры, например между

супругами. Один сосед жалуется на другого из-за не-скольких пфеннигов,

соседка обвиняет соседку в краже курицы – никому нельзя отказать. Хан,

конечно, может отослать каждого к кади, но прежде должен сам его выслушать.

Только послеобе-денная молитва кладет конец этому утомительному делу.

Вечерние часы проходят в загородной прогулке верхом, но обычно хан

возвращается еще до захода солнца. Четвертая, вечерняя молитва совершается

также в присутствии многих лиц, после чего хан отправляется ужинать.

Прислуга и все те, кто не живет во дворце, удаляются, хан остается только с

прибли-женными. Ужин – самая обильная и самая длительная трапеза. Спиртные

напитки правители Хивы и Бухары употребляют очень редко, хотя остальные

члены королевских домов часто зло-употребляют ими. После ужина появляются

певцы и музыканты или скоморохи, которые исполняют несколько номеров. Первых

в Хиве особенно любят, по своей виртуозности они самые знаменитые в

Туркестане и даже во всей мусульманской Вос-точной Азии. Инструмент, на

котором они играют, называется гиджак. В целом он похож на нашу скрипку,

только имеет длинный гриф и одну металлическую и две шелковые струны, смычок

также похож на наш. Кроме него имеются еще бубен и дутар, на которых бахши

аккомпанирует своим песням. Если *[104] *в обычной жизни воспевают обыденных

героев, то при коро-левском дворе, напротив, для этого выбирают по большей

части газели Навои и персидских поэтов, а так как юные принцы обучены

музыке, хан часто просит их сыграть одних или в со-провождении придворных

трубадуров. Особого веселья и хоро-шего настроения, обычных на пирах в

Тегеране или во дворцах Босфора, вы не найдете при дворе узбекских

правителей, оно здесь неизвестно или по крайней мере непривычно. В

националь-ном характере татар преобладают серьезность и твердость, танцы,

прыжки или другие проявления шаловливости кажутся им достойными лишь женщин

и детей. Я никогда не видел, чтобы уважающий себя узбек чрезмерно веселился.

Примерно через два часа после захода солнца правитель удаляется в гарем

или в свою опочивальню, и тем самым каждодневные дела властителя Хивы

заканчиваются. Гарем здесь далеко не тот, что при турецком или персидском

дворе. Ко-личество женщин ограничено, сказочный колорит жизни гарема

полностью отсутствует, все направлено на соблюдение строгого целомудрия и

правил приличия, и в этом отношении хивинский двор существенно выделяется

среди всех восточных дворов. Законных жен у нынешнего хана только две, хотя

Коран разре-шает ему иметь их четыре. Их выбирают из самой королевской

фамилии, и очень редко случается, чтобы дочь вельможи, не принадлежащего к

монаршей семье, поднималась до этого ранга. Хотя хан имеет над своей

супругой такую же неограниченную власть, как и над любым подданным,

обращение с нею довольно мягкое, если она не совершает особых проступков.

Титулы у нее или другие прерогативы отсутствуют полностью; ее свита

отли-чается от свиты остальных обитательниц гарема лишь тем, что у нее

больше служанок и рабынь. Служанки – это жены или дочери чиновников; рабыни

– большей частью персиянки, имеется лишь немного черных арабок; и поскольку

они, т.е. дочери Ирана, красотой далеко уступают узбекским дамам, у госпожи

нет причины опасаться какой-нибудь соперницы. Что касается связей с внешним

миром, то супруги хивинского хана в этом отношении ограничены больше, чем

жены других правителей Востока. Законы целомудрия требуют проводить большую

часть дня в гареме, где на наряды и туалет тратится сравнительно мало

времени; к тому же у женщин гарема не так уж и много свободного времени,

потому что по обычаям той страны же-лательно, чтобы одежда, ковры и другие

вещи, нужные хану, если не все, то большая их часть, были изготовлены руками

его жен. Это очень напоминает обычаи старопатриархального уклада жизни, от

которого Туркестан, несмотря на свою грубость, сохранил кое-что хорошее.

Прогулки и выезды жена хивинского хана совершает только к расположенным

неподалеку загородным замкам и летним дворцам; в таких случаях она никогда

не едет верхом, как это повсеместно распространено в Персии, а следует в

ярко *[105]* разрисованной большой закрытой карете, завешенной красными

коврами и платками. Перед повозкой и позади нее едут не-сколько всадников с

белыми шестами. На всем пути следования все почтительно поднимаются со своих

мест и приветствуют процессию глубокими поклонами. Никому не приходит в

голову заглянуть с любопытством внутрь кареты; это было бы все равно

бесполезно из-за тщательной драпировки. Вообще такой дерзкий поступок по

отношению не только к жене правителя, но и к супруге любого другого

чиновника карается смертью. При вы-езде царицы Персии многочисленные ферраши

(слуги), едущие впереди процессии, обычно разгоняют любопытную толпу,

рас-сыпая удары направо и налево. Для более серьезных узбеков это совершенно

излишне, так как жизнь гарема идет не по столь суровому распорядку, а ведь

известно, что чем мягче действую-щие законы, тем реже их нарушают.

Все лето ханская семья живет в близлежащих загородных замках Рафенек и

Ташхауз^60 , построенных прежними прави-телями в персидском стиле и

украшенных витражами и не-большими осколками зеркал; эти последние особенно

высоко ценятся в глазах хивинцев как большая роскошь. Ташхауз вы-строен не

без вкуса. Замок находится в большом саду с не-сколькими бассейнами, он

сильно напоминает замок Нигаристан, который находится вблизи городских ворот

(Шимран) Тегерана. Зиму проводят в городе; но и здесь его узбекское

величество предпочитает разбитую внутри стен легкую юрту, что, впрочем, не

лишено вкуса, так как изготовленное из белоснежного войлока жилище, в

середине которого пылает приветливый огонь, не только столь же тепло, как и

любое каменное строение, но и таит, кроме того, в себе нечто особо

привлекательное, производя менее мрачное впечатление, чем лишенные окон

глинобитные построй-ки Туркестана.

Относительно моего дальнейшего пребывания в Хиве я дол-жен заметить,

что как всем моим коллегам-хаджи, так и мне жилось превосходно благодаря

операциям с благословениями и раздачей святого дыхания. Этот божественный

товар позволил мне накопить здесь около 15 золотых дукатов. Хивинский узбек

скромен и неотесан, но являет собой прекраснейший характер в Средней Азии, и

я мог бы назвать свое пребывание здесь наиприятнейшим, если бы мне немножко

не повредило сопер-ничество между мехтером и Шюкрулла-баем. Первый все время

пытался навредить мне из-за враждебности к моему покро-вителю, и, так как он

не мог сомневаться в том, что я турок, он начал внушать хану, что я только

притворяюсь дервишем и, наверное, прислан султаном в Бухару с секретной

миссией. Я был осведомлен о ходе интриг и потому нисколько не удивился,

когда вскоре после аудиенции получил второе приглашение от хана. Было очень

жарко, я досадовал, что нарушают мой покой, но особенно было неприятно

проходить через крепостную площадь, где должны были казнить пленных,

приведенных из похода *[106] *против човдуров. Хан, пребывавший в обществе

своих при-ближенных, сказал мне, что он слышал, будто я сведущ и в светских

науках и обладаю цветистым инша (стилем); не мог бы я написать ему несколько