Текст книги "Путешествие по Средней Азии"

Автор книги: Арминий Вамбери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)

утверждают, что Оксус когда-то протекал вблизи стен здания, предназначенного

для Каабы, и лишь позднее, возмутившись грехами гёкленов, повернул на

север^50 .

Чем дальше исчезал в голубых облаках Балхан за нашей спиной, тем

больше, тем страшнее становилось величие необоз-римой пустыни. Я думал

раньше, что грандиозность пустыни сможет произвести впечатление на нашу душу

только тогда, когда фантазия придает картинам цвет и определенность. Однако

я ошибался. Миниатюрную картину пустыни я видел на низ-менностях моей

дорогой родины, чуть больший набросок – позд-нее, когда я в Персии прошел

часть соленой пустыни (Деште-Кевир); но сколь иными были мои чувства здесь!

Не вообра-жение, как ложно полагают, а сама природа зажигает факел

восхищения. Я иногда пытался смягчить мрачные краски пусты-ни, представляя

себе вблизи города, деятельную жизнь, но напрасно; необозримые песчаные

холмы, страшная мертвая ти-шина, желто-рыжий цвет солнца на восходе и

закате, – все воз-вещало о том, что мы находимся в большой, возможно

ве-личайшей, пустыне земного шара.

Примечательно, что импозантный облик пустыни и самые обычные явления

природы не оставляют равнодушным даже живущего там кочевника. Когда мы

находились на высоком* [84] *плато Кафланкыр [Капланкыр], которое образует

часть прости-рающегося на северо-восток Устюрта, горизонт очень часто

украшали великолепнейшие миражи. Отражение воздуха в пус-тыне Средней Азии,

в той горячей и все же ясной атмосфере, бесспорно, вызывает самый прекрасный

оптический фокус, который можно только себе представить. Эти танцующие в

воздухе города, замки и башни, эти картины больших караванов, сражающихся

рыцарей и отдельных гигантских фигур, которые исчезают в одном месте и снова

возникают в другом, всегда меня очаровывали. Мои спутники, особенно

кочевники, смотрели на это с тихим благоговением. По их мнению, то были тени

когда-то существовавших и погибших городов и людей, которые теперь в виде

призраков томятся в определенное время дня в воздухе. Даже наш керванбаши

утверждал, что он уже годами в определенных местах видел одни и те же фигуры

и что мы также, если погибнем в пустыне, через положенное число лет будем

прыгать и танцевать в воздухе над местом нашей гибели.

Эта столь часто встречающаяся у кочевников легенда об ушедшей

цивилизации в пустыне недалека от выдвинутого недавно в Европе взгляда,

согласно которому пространства, называемые нами пустыней, превратились в

таковые не столько под воздействием законов природы, сколько в результате

со-циальных обстоятельств. В качестве примера приводят Сахару в Африке или

великую Аравийскую пустыню, где недостает скорее прилежных рук, чем

плодородной почвы. Что касается последних мест, может быть, утверждение и

правильно, но оно неприменимо к пустыням Средней Азии. В отдельных точках,

таких, как Мерв, Мангышлак, Гёрген и Отрар, возможно, в прошлые столетия

также существовала культура, однако в целом среднеазиатская пустыня,

насколько можно проследить в че-ловеческой памяти, всегда была страшной

пустыней. Расстояния в несколько дней пути без единой капли питьевой воды,

покрытые глубоким, бездонным песком местности, часто про-стирающиеся на

сотни миль, безудержная ярость стихии – все это препятствия такого рода, с

которыми никоим образом не сравнятся ни искусство, ни наука, ни прочие

духовные достиже-ния разума. "Туркестан и его жителей, – сказал мне как-то

раз один человек из Средней Азии, – бог создал во гневе, потому что до тех

пор, пока не смягчится горько-соленый вкус источников в пустыне, туркестанцы

не изгонят из своего сердца ненависть и злобу".

Да, ненависть и злоба людей – вот что для путников в пустыне гораздо

опаснее, чем ярость разбушевавшихся стихий! Палящую жару, обжигающий песок,

мучительную жажду, голод, уста-лость-все это можно было бы перенести, если

бы только постоянная угроза нападения рыщущей банды разбойников или, что еще

хуже, страх перед оковами вечного рабства не сковывали вечно душу. Что такое

могила в море песка по сравнению с медленной, мучительной смертью в

туркменском плену?

*[85] *Около полудня (22 мая) мы разбили лагерь у Ети Сири; это место

названо так по семи колодцам, существовавшим здесь когда-то; в трех из них

была очень соленая, дурно пахнущая вода, остальные полностью иссякли. Так

как керванбаши выразил надежду, что к вечеру мы дойдем до дождевой воды, я

не захотел обменять небольшой остаток в моем бурдюке, более похожий на

глину, чем на воду, на горькую, противную жидкость из колодцев. Из них

напоили верблюдов, некоторые из моих спутников также пили ее, и я подивился

тому, как они со-ревновались в питье с четвероногими. Они смеялись над моими

призывами к умеренности, позже, однако, очень раскаивались, что пренебрегли

ими. После короткого привала мы снова пустились в путь и миновали выдающуюся

среди песчаных холмов возвышенность, на которой стояли два пустых кеджеве.

Мне было сказано, что путники, сидевшие в них, якобы погибли здесь в пустыне

и что всякое место, служившее прежде укрытием человеку, почитается

туркменами и их разрушение считается грехом. Странное поверье! Продавать

людей и опустошать стра-ны считается добродетелью, а деревянный короб

почитается, потому что в нем когда-то сидел человек!

Пустыня и ее обитатели поистине странны и необычайны, и читатель еще

больше удивится, когда я ему расскажу, что нас ожидало в тот же вечер. Когда

стало прохладнее, я спешился, чтобы в сопровождении керванбаши и других

туркмен отыскать желанную дождевую воду. Все мы были вооружены, и каждый

пошел в своем направлении. Я последовал за керванбаши. Не успели мы пройти

40 шагов, как он заметил на песке какие – то следы и, пораженный,

воскликнул: "Здесь должны быть люди!" Мы зажгли фитили и дошли, ведомые

становившимся все отчетливее следом, до входа в пещеру. Так как по

отпечаткам в песке можно было сделать заключение, что мы имеем дело только с

одним человеком, скоро мы проникли в пещеру, и я с неописуемым ужасом увидел

полудикого человека с длинными волосами и бородой в одежде из шкуры газели,

который вскочил на ноги, испугавшись не менее нас, и бросился нам навстречу

с копьем наперевес. В то время как я с неизъяс-нимым нетерпением наблюдал

всю сцену, в чертах моего спутника можно было заметить величайшее

спокойствие; увидев полудикого человека, он опустил оружие и, тихо бормоча

"аман бол", т.е. "мир с тобой", покинул ужасное место. "Это ганли

(отягощенный пролитой кровью)", – сказал керванбаши, прежде чем я отважился

его спросить. Только позднее я узнал, что этот несчастный, скрываясь от

неумолимой кровной мести, (Кровная месть здесь отнюдь не преследуется

религией, и в Этреке я был свидетелем, как сын в присутствии матери и

супруги застрелил своего отчима, потому что, как выяснилось, тот был виновен

в смерти его отца, умершего восемь лет назад. Очень характерно, что люди,

собравшиеся на похороны, утешали мать, а сына поздравляли с совершенным им

святым делом.) уже *[87] *многие годы блуждает в пустыне летом и зимой.

Людей он не может и не должен видеть.

Опечаленный видом этого несчастного грешника, я забыл, что во время

нашей экскурсии мы вместо пресной воды нашли только кровь; наши спутники

тоже вернулись с пустыми руками, и при мысли, что сегодня вечером я выпью

последние капли пресного ила, меня бросило в дрожь. О вода, драгоценнейший

из всех элементов, думал я, почему я не ценил тебя ранее! Твою благодать

расточают понапрасну; в моем отечестве ее даже боятся, а чего бы я не дал

теперь за то, чтобы получить хотя бы 20 капель божественной жидкости!

Я съел только несколько кусочков хлеба, которые обмакнул в горячую

воду, так как слыхал, что она после кипячения теряет горький привкус. Я был

готов к тому, чтобы вытерпеть все, пока мы не встретим немного дождевой

воды, но меня пугало состояние моих спутников, которые все страдали страшной

диареей. Нескольких туркмен, особенно керванбаши, подозре-вали в том, что

они утаивают хорошую воду, но в пустыне посягательство на мех с водой

считается посягательством на жизнь, и того, кто потребовал бы у другого воды

взаймы или в подарок, объявили бы сумасшедшим. В тот вечер у меня не было

больше ни малейшего желания проглотить даже малю-сенький кусочек хлеба, и я

испытывал большую усталость, потому что день был неописуемо жарким. Как

только я растянулся без сил на земле, я увидел, что все стояли вокруг

керванбаши; делали знаки и мне подойти с сосудом для воды. Слова "Вода!

Вода!" придали мне силы, я вскочил и был восхищен, увидев, что керванбаши

каждому из каравана давал примерно два стакана чистой пресной воды. Добрый

туркмен рассказал нам, что уже много лет в пустыне у него вошло в привычку

припрятывать порядочное количество воды, чтобы раздать ее в такое время,

когда он знает, что вода желанна каждому; это великий севаб (благочестивое

дело), потому что туркменская пословица гласит: "Капля воды, отданная

жаж-дущему в пустыне, смывает грехи за 100 лет".

Измерить степень этого благодеяния так же невозможно, как нельзя

описать наслаждение, которое доставил глоток пресной воды. Я чувствовал, что

вдоволь напился, и думал, что смогу выдержать еще три дня. С питьем мне

повезло, а с хлебом дела были не так удачны. Из-за усталости и потери

аппетита я сделался вялым и намеревался вместо древесного топлива, которое

было далеко от нас, использовать верблюжий помет, наше обычное горючее. Но и

его я собрал слишком мало. Я сунул тесто в горячую золу и через полчаса

обнаружил, что жар недостаточен. Я поспешил за дровами, но, когда я их

поджег, уже стемнело, и керванбаши крикнул мне, не собираюсь ли я выдать

караван разбойникам. Мне пришлось погасить костер и взять с собой

незаквашенный и полупропеченный хлеб.

На следующее утро (23 мая) мы оказались на станции *[88] *Коймат-Ата,

где когда-то был колодец, теперь иссякший; впро-чем, жалеть об этом особенно

не приходилось, потому что вода в нем, как и в других колодцах в этой

местности, была непригодна для питья. К несчастью, жара стала невыносимой,

особенно в полуденные часы. Солнечные лучи часто прогревают сухой песок на

фут в глубину, и почва становится настолько горячей, что даже самый дикий

житель Средней Азии, всегда пренебрегающий какой бы то ни было обувью, здесь

должен привязывать в стопе кусок кожи в виде сандалии. Неудивительно, что я

скоро позабыл о вчерашней живительной влаге и снова ужасно страдал от жажды.

В полдень керванбаши объявил нам, что мы приближаемся к знаменитому

месту паломничества – станции Кахраман-Ата и должны спешиться для исполнения

священного долга и пройти четверть часа пешком к могиле святого. Можете себе

предста-вить мои страдания, когда я, обессиленный и измотанный жарой и

жаждой, должен был сойти со своего сиденья и присоединиться к толпе

паломников, чтобы добрую четверть часа идти до могилы, расположенной к тому

же на холме, и с пересохшей глоткой выкрикивать вместе со всеми, как

помешанный, телькины и цитаты из Корана. О жестокий святой, думал я, неужели

ты не мог повелеть похоронить себя где-нибудь в другом месте, чтобы избавить

меня от адской пытки посещения твоей могилы? Совсем бездыханный, я упал

перед могилой в 30 футов длиной, которая была покрыта бараньими рогами, что

является приз-наком святости в Средней Азии, керванбаши рассказал нам, что

покоящийся здесь великан был так же высок, (Люди Востока любят прославлять

своих святых и за их рост. В Персии я видел много огромных могил; даже в

самом Константинополе, на азиатском берегу Босфора, на так называемой горе

Йошуа, существует длинная могила, которую турки чтят как могилу Йошуа

библейского, а греки – как могилу Геракла.) сколь длинна его могила, и что

он много лет тому назад защищал расположенные здесь колодцы от нападения

злых духов, которые хотели забросать их камнями. Вокруг виднелось много

маленьких могил, мест упокоения несчастных путешественников, которые погибли

в разных уголках пустыни от рук разбойников или из-за стихии. Известие о

колодцах, находившихся под покровительст-вом святого, обрадовало меня, я

надеялся отыскать питьевую воду и потому поспешил, чтобы первым достичь

означенного места. Вскоре я увидел источник, похожий на коричневую лужу, и

зачерпнул содержимое руками; ощущение было такое, как будто я схватил лед; я

поднес жидкость к губам и – о муки! – не смог проглотить ни капли, настолько

горькой, соленой и вонючей была ледяная вода! Моей ярости и отчаянию не было

границ, и впервые я почувствовал серьезный страх за свою судьбу.

*[89] VIII*

*Гроза. – Газели и дикие ослы. – Прибытие на плато Кафланкыр. – Старое

русло Оксуса. – Дружественный лагерь. – Прибли-жение всадников. – Газават. -

Въезд в Хиву. – Злобные нападки афганца. – Встреча с ханом. – Автора просят

показать образец турецкой каллиграфии. – Почетные одежды в награду за головы

врагов. – Казнь пленных. – Особый вид казни женщин. – Кунград. – Последнее

благословение автора хану.*

Гроза, которая уже несколько часов была слышна вдали и при-близилась в

полночь, ниспослала нам несколько тяжелых капель и была вестником,

уведомлявшим о близком конце наших му-чений. К утру (24 мая) мы достигли

самого края песков, через которые мы пробирались три дня, и были убеждены,

что встре-тим на глинистой почве нашего сегодняшнего пути дождевую воду.

Керванбаши между тем по следам газелей и диких ослов заранее нашел

подтверждение нашей надежде, но, скрыв это, поспешил вперед, и ему

действительно посчастливилось своим соколиным глазом первому отыскать

маленькое озеро дождевой воды и указать на него каравану. "Су! Су!" ("Вода!

Вода!") – вскричали все от радости, и, еще не испив, многие, и я в том

числе, утолили жажду одной лишь надеждой и успокоились. В полуденный час мы

прибыли на место, где позднее кроме виденных издалека обнаружили несколько

других ям, полных самой что ни на есть пресной дождевой воды. Я был одним из

первых, кто ринулся туда с бурдюком и всевозможными посу-динами,– не для

того, чтобы напиться, а чтобы набрать воды, прежде чем ее замутит толпа и

она превратится в ил. Через полчаса все с величайшим блаженством сидели за

завтраком, и трудно, почти невозможно описать нашу радость. От этой станции,

именуемой Дели-Ата, до Хивы мы беспрерывно на-полняли наши бурдюки пресной

водой, и с этих пор наше путешествие в пустыне можно назвать если не

приятным, то по крайней мере спокойным. Вечером мы прибыли на место, где

царила настоящая весна. Мы раскинули лагерь между бесчислен-ными маленькими

озерами, окруженными прекраснейшей гир-ляндой лугов, и наше вчерашнее

положение казалось мне сном. Для полной радости нам сообщили, что большая

опасность нападений уже тоже миновала, только по вечерам мы еще должны

воздерживаться от разведения костров. Нет нужды упоминать, что сыны пустыни

приписывали это нежданное изо-билие воды единственно нашему набожному

характеру хаджи. Здесь мы наполнили бурдюки и в хорошем расположении духа

продолжили свой путь.

В этот вечер мы достигли глубокого рва, которого так нетерпеливо

ожидали; на противоположной его стороне лежит плато Кафланкыр (Тигровое

поле), и оттуда начинается *[90] *территория Хивинского ханства. Подъем на

возвышавшийся почти на 300 футов край плато был весьма утомителен как для

людей, так и для животных; таким же крутым и высоким, как я слышал, был и

северный край плато. Все оно представляет собой странную картину: покуда

хватает глаз, место, на котором мы находимся, кажется островом,

поднимающимся из песчаного моря. Границы глубокого рва здесь, как и на его

северо-восточном крае, кото-рого мы достигли за два дня (25 и 26 мая),

недоступны взору. Если верить словам туркмен, то оба рва – это старые русла

Оксуса, сам же Кафланкыр прежде был островом, окруженным со всех сторон

упомянутыми рвами. Несомненно, во всяком случае, что эта полоса земли очень

отличается от остальной пустыни как по составу почвы и богатству флоры, так

и по изобилию животных, которые тут водятся. До сих пор газели и дикие олени

встречались нам только поодиночке, но как же я удивился, увидев здесь их

сотни, пасущиеся большими стадами. Кажется, на второй день нашего пребывания

на Кафланкыре мы в полдень увидели поднимающееся на севере огромное облако

пыли. Керванбаши и туркмены схватились за оружие, и наше нетерпение

возрастало по мере того, как облако пыли при-ближалось. Наконец стало

заметно, что все в целом походит на выстроившийся для атаки эскадрон. Тогда

наши сопровождаю-щие опустили ружья. Я не смел выдать своего любопытства,

которое на Востоке считается пороком, но нетерпение мое не знало границ.

Облако пыли все больше приближалось к нам, и, когда оно было примерно шагах

в пятидесяти, до нас долетел звук, как будто тысяча хорошо обученных

кавалеристов оста-новилась по команде. Мы увидели бесчисленное множество

диких ослов, сильных и здоровых на вид животных, которые остановились

сомкнутым строем и несколько мгновений глазели на нас с величайшим

вниманием; когда же они обнаружили, что мы – существа совсем иного рода, они

сорвались с места и стре-лой умчались на запад.

Если смотреть со стороны Хивы, то возвышенность Кафлан-кыр похожа на

настоящую стену – так ровен ее край и так гладок, словно вода отступила

только вчера. Отсюда мы проделали всего день пути и утром 28 мая дошли до

озера, называемого Шоргёль (Соленое озеро), которое имеет форму

прямоугольника разме-ром 12 английских миль по периметру. Здесь было решено

сделать шестичасовой привал, чтобы каждый мог совершить уже давно

необходимый гусл, предписываемый религией, тем более что как раз в этот день

был иди курбан, один из самых почитаемых праздников ислама. Мои спутники

открыли по такому случаю свои мешки, у каждого была рубашка на смену, только

у меня не было. Хаджи Билал хотел одолжить мне свою, но я отказался, так как

был убежден, что чем беднее мой вид, тем это безопаснее для меня. Я не мог

удержаться от смеха, когда здесь впервые посмотрелся в зеркало и увидел свое

лицо, покры-тое коркой пыли и песка в палец толщиной. Были такие места *[91]

*в пустыне, где я мог бы, пожалуй, вымыться, но намеренно не делал этого,

полагая, что корка убережет меня от палящего солнца. Это мне, конечно,

удалось в малой степени, и много следов путешествия останется у меня как

памятный знак на всю жизнь. Впрочем, не только меня, но и всех моих

спутников обезобразил установленный пророком вместо омовения в без-водной

пустыне обряд тейеммюн^51 , по которому правоверные должны мыться песком и

пылью, и от этого они становятся еще грязнее. Окончив туалет, я заметил, что

мои друзья теперь выглядели господами по сравнению со мной. Они пожалели

меня и предложили кое-что из одежды, но я поблагодарил, сказав, что хочу

подождать, пока хивинский хан оденет меня.

Наш путь четыре часа пролегал по сухому лесу, называемому здесь

йильгин^52 , где мы встретили одного узбека, ехавшего из Хивы и сообщившего

новости о тамошних делах. Встреча с этим всадником нас радостно поразила, но

это было ничто по срав-нению с моими чувствами, когда после полудня я увидел

не-сколько покинутых глинобитных хижин, так как не то что домов, а даже и

стен я не видал от Каратепе (граница Персии). Эти хижины, еще несколько лет

назад обитаемые, причислялись к простирающемуся на восток Медемину. Под этим

названием подразумевается полоса земли Хивинского ханства, которая

простирается до южного края Великой пустыни, именуемой у нас Гирканской. Эта

область начала осваиваться и обрабатываться только 15 лет назад офицером по

имени Мухаммед Эмин, откуда и происходит слово Медемин, представляющее собой

сокра-щение от его имени. Со времен последней войны эта местность снова

обезлюдела и стала пустынной; и так происходит со многими местностями в

Туркестане, как мы не раз увидим позднее.

Сегодня (29 мая) ранним утром я заметил, что мы сменили

северо-восточное направление, в котором находится Хива, на северное; я стал

расспрашивать и узнал, что мы делаем крюк ради безопасности. Встреченный

нами вчера узбек предупредил, чтобы мы были начеку, так как човдуры открыто

выступили против хана и их аламанщики часто нападали на эти погра-ничные

места. В тот вечер мы шли, принимая еще некоторые меры предосторожности, и

не было людей счастливее нас, когда на следующее утро мы увидели справа и

слева группы юрт и везде, где мы проходили, слышали дружеское "Аман

гельдиниз!" ("С благополучным прибытием!"). Так как у нашего Ильяса в лагере

были друзья, он пошел за теплым хлебом и другими дарами курбана

(праздничными дарами). Он вернулся изрядно нагруженный и разделил между нами

мясо, хлеб и кумыс (кис-лый, острый напиток из кобыльего молока). Не прошло

и часа, как возле нас собралось много богобоязненных кочевников, чтобы

удостоиться нашего рукопожатия и таким образом со-вершить благочестивый

поступок. Благословение здесь было прибыльным делом, потому что за четыре

или пять *[92] *благословений я получил порядочно хлеба и несколько кусков

верб-люжьего мяса, конины и баранины.

Мы перешли через множество ябов (искусственные ороси-тельные каналы) и

в полдень добрались до пустой цитадели под названием Ханабад, чья квадратная

высокая стена виднелась на расстоянии 3 миль. Здесь мы провели весь день и

вечер; солнце жгло, и было очень приятно дремать в тени стены, хотя я лежал

на голой земле, с камнем под головой вместо подушки. Мы выехали из Ханабада,

который находится в 25 милях от Хивы, еще до рассвета и были очень удивлены,

не увидев на всем нашем пути (30 мая) ни одной юрты; вечером мы даже

очутились между двух высоких песчаных холмов, так что я подумал, что опять

попал в пустыню. Мы как раз сидели за чаем, когда выпущенные пастись на луг

верблюды забегали как бешеные. Не успели мы еще и подумать, что их кто-то

преследует, как показались пять всадников, спешивших галопом к нашему

лагерю. Сменить пиалы на ружья и выстроиться в цепь для стрельбы было

секундным делом. Всадники между тем медленно приближались, и вскоре туркмены

по поступи коней заключили, что мы, к счастью, ошиблись и вместо врагов

приобрели дружескую охрану.

На следующее утро (31 мая) мы прибыли в узбекскую де-ревню, которая

относится к каналу Ак-Яб: здесь кончается пустыня между Гёмюштепе и Хивой.

Жители названной деревни, первые узбеки, которых мне довелось увидеть, были

очень хорошими людьми. По здешнему обычаю мы обошли дома и собрали хорошее

подаяние чтением первой суры Корана ('Фатиха'). Спустя долгое время тут я

снова увидел некоторые вещи с дорогого мне Запада, и сердце мое сильнее

забилось от радости. Мы еще сегодня могли бы доехать до дома нашего Ильяса,

так как здесь уже начинается населенная хивинскими йомутами деревня под

названием Ак-Яб, но наш друг был несколько честолюбив и не хотел, чтобы мы

явились незваными гостями; поэтому мы переночевали в двух часах пути от его

жилья, у его богатого дяди Аллахнаср-бая, (Бай или бий, в Турции бей,

означает 'благородный господин'^53 .) который принял нас с особой

приветливостью. Тем временем Ильяс сумел известить свою жену о нашем

прибытии, и на следующее утро ( 1 июня) мы торжественно въехали к нему в

деревню, причем навстречу нам спешили с приветствием его бесчисленные

близкие и дальние родственники. Он предложил мне для жилья премиленькую

кибитку, но я предпочел его сад, потому что там росли деревья, чьей тени

жаждала моя душа. Давно уже я их не видел!

Во время моего двухдневного пребывания среди наполовину цивилизованных,

т. е. наполовину оседлых, туркмен больше всего меня поразило, какое

отвращение питают эти кочевники ко всему, что именуется 'дом' или

'правительство'. Несмотря на *[93]* то что они уже несколько столетий живут

рядом с узбеками, они ненавидят их традиции и обычаи, избегают общения с

ними, и, хотя родственны по происхождению и языку, узбек в их глазах такой

же чужак, как для нас готтентот.

Немного отдохнув, мы продолжили путь к столице. Мы миновали Газават,

где как раз была еженедельная ярмарка, и нашему взору впервые предстала

жизнь хивинцев; переночевали мы на лугу перед Шейхлар Калеси, где я

познакомился с самыми большими и с самыми нахальными комарами в моей жизни.

Всю ночь они мучали верблюдов и путников, и я был не в самом лучшем

настроении, когда утром, после того как провел ночь, не сомкнув глаз,

садился на своего верблюда. По счастью, муки бессонницы вскоре были забыты

под впечатлением прекрасней-шей весенней природы, которая при приближении к

Хиве стано-вилась все пышнее. Раньше я думал, что Хива показалась мне такой

прекрасной по контрасту с пустыней, чей страшный образ еще стоял у меня

перед глазами. Но даже сегодня, после того как я вновь увидел прелестнейшие

уголки Европы, я по-прежнему нахожу прекрасными окрестности Хивы с ее

маленькими, похо-жими на замки, ховли, (Ховли, т.е. буквально 'луч', здесь

употребляется в значении нашего слова 'двор'. В ховли находятся юрты,

конюшни, хранилища для фруктов и другие помещения, относящиеся к жилью

узбека (сельского жителя)^54 .) затененными высокими тополями, с ее

красивыми лугами и полями. Если бы поэты Востока настраи-вали свои лиры

здесь, то они бы нашли более достойный материал, чем в ужасно пустынной

Персии.

И сама столица Хива, высящаяся среди этих садов, с купо-лами и башнями,

производит издали весьма приятное впечат-ление. Характерно, что узкая полоса

Мервской Великой песчаной пустыни находится в получасе ходьбы от города, еще

раз подчеркивая резкий контраст между жизнью и смертью. Этот песчаный язык

известен под названием Тюесичти, и, когда мы были уже у городских ворот, мы

еще видели песчаные холмы.

Какие чувства я испытывал 3 июня у ворот Хивы, читатель может себе

представить, когда подумает об опасности, которой я подвергался из-за любого

подозрения, вызванного европей-скими чертами моего лица, сразу бросавшимися

в глаза. Я очень хорошо знал, что хивинский хан, чью жестокость не одобряли

даже татары, при таком подозрении поступил бы намного строже, чем туркмены.

Я слышал, что хан всех подозрительных чужеземцев отдавал в рабство, что он

совсем недавно проделал это с одним индусом якобы княжеского происхождения,

и тому отныне суждено наравне с другими рабами таскать повозки с пушками. В

глубине души я был взволнован, но мне совсем не было страшно. Я был закален

постоянной опасностью; смерть, которая легко могла стать следствием моих

приключений, уже три месяца маячила у меня перед глазами, и, вместо того

чтобы дрожать, я даже в самые трудные моменты думал о том, как* [94]

*обмануть бдительность суеверного тирана. По дороге я собрал точные сведения

обо всех знатных хивинцах, живших в Констан-тинополе. Чаще всего мне

называли некоего Шюкрулла-бая, который в течение 10 лет был посланником при

дворе султана. Я тоже смутно припоминал, что много раз видел его в доме

Али-паши, теперешнего министра иностранных дел. Этот Шюкрулла-бай, думал я,

знает Стамбул и его язык, дела и нравы; и хочет он того или нет, я должен

навязать ему мое прошлое знакомство с ним, а так как в роли стамбульца я

могу обмануть даже самих стамбульцев, бывший посол хивинского хана не сможет

меня разоблачить и должен будет служить моим инте-ресам.

У ворот нас уже ожидали несколько хивинцев, протянувших нам хлеб и

сухие фрукты. Уже много лет в Хиву не прибывало такой большой группы хаджи,

все глядели на нас с удивлением, и возгласы "Аман эсен гельдиниз!" ("С

благополучным при-бытием!"), "Йа Шахбазим! Йа Арсланим!" ("О мой сокол! О

мой лев!") неслись к нам со всех сторон. При въезде на базар Хаджи Билал

затянул телькин, напряг свой голос и я; он звучал громче всех, и я был

искренне тронут, когда люди целовали мне руки и ноги, даже свисающие

лохмотья моей одежды с таким благо-говением, словно я настоящий святой и

только что сошел с небес. По здешнему обычаю мы остановились в

караван-сарае, который служил одновременно и таможней, где прибывшие люди и

грузы подвергались строгому осмотру, причем, конечно, сведения, со-общаемые

предводителем каравана, значили больше всего. Должность главного таможенника

в Хиве занимает первый мехрем (своего рода камергер и доверенное лицо хана);

не успел он задать нашему керванбаши обычные вопросы, как афганец пробрался

вперед и громко крикнул: "Мы привели в Хиву трех интересных четвероногих и

одного не менее интересного дву-ногого". Первый намек относился к еще не

виданным в Хиве буйволам, а так как второй указывал на меня, то

неудивительно, что множество глаз тут же обратилось в мою сторону, и вскоре

я расслышал произнесенные шепотом слова: "Джансиз (Исковерканное арабское

слово "джасус".) (шпион), френги и урус (русский)". Я сделал усилие, чтобы

не покраснеть, и уже намеревался выйти из толпы, как меня остановил мехрем и

в крайне невежливых выражениях высказал намерение до-просить меня. Только я

собрался ответить, как Хиджи Салих, чей вид внушал почтение, подошел к нам

и, не зная о случившемся, представил меня допрашивающему в самых лестных

выражени-ях, так что тот, крайне озадаченный, улыбнулся мне и хотел усадить

рядом с собой. Хотя Хаджи Салих делал мне знак последовать приглашению, я

принял очень обиженный вид, бросил гневный взгляд на мехрема и удалился.

Мой первый визит был к Шюкрулла-баю, который, не неся *[95] *никаких

обязанностей, занимал тогда келью в медресе Мухаммед Эмин-хана, самом

красивом здании Хивы. Я приказал доложить ему обо мне как о прибывшем из

Стамбула эфенди, заметив, что я познакомился с ним еще там и теперь,

проездом, желал бы засвидетельствовать ему свое почтение. Приезд в Хиву

эфенди – небывалый случай – вызвал изумление старого господина, поэто-му он

сам вышел мне навстречу и был очень удивлен, увидев перед собой страшно

обезображенного нищего в лохмотьях. Несмотря на это, он пригласил меня

войти; едва я обменялся с ним несколькими словами на стамбульском диалекте,

как он со все возрастающим жаром стал расспрашивать о своих бесчис-ленных

друзьях в турецкой столице и о положении Османской империи при новом

султане. Как было сказано, я чувствовал себя в новой роли весьма уверенно;

Шюкрулла-бай был, с одной стороны, вне себя от радости, когда я ему точно

рассказал о его тамошних знакомых, с другой стороны, он был крайне удивлен и

сказал мне: "Но, бога ради, эфенди, что заставило тебя прийти в эти страшные

страны, да еще из Стамбула, этого земного рая?" Я отвечал с глубоким

вздохом: "Йа пир!" ("О пир!", т.е. священный владыка), положив руку на

глаза, что является знаком должного послушания, и добрый старик, хорошо