Текст книги "Путешествие по Средней Азии"

Автор книги: Арминий Вамбери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)

*[219] *значительное скопище людей; но как только показываются хотя бы

несколько удалых разбойников, они теряют присутствие духа и разум, бросают

оружие, отдают все свое добро, в конце концов даже сами протягивают руки

навстречу оковам и дают увезти себя в тяжелое, часто пожизненное заключение

или рабство.

Я проехал эти станции совсем один, в сопровождении моего татарина,

такой поездки до меня не совершал еще ни один европеец. Конечно, меня

предостерегали не делать этого, однако что мне в моем туркменском наряде

было беспокоиться о турк-менских разбойниках! А мой татарин озирался вокруг

в страст-ном желании обнаружить своих земляков; я полагаю, что они бы не

стали истязать муллу своей веры, а наоборот, еще бы богато одарили за

фатихи, которые мы могли им прочесть. Четыре дня я блуждал по пустыне,

однажды в сумерках сбился с пути, но так и не увидал ни одного туркмена; я

встретил только несколько группок дрожащих персидских путешественников.

Больше, чем страх перед туркменами, меня мучали огромные расстояния между

станциями, особенно между Меямеем и Шахрудом, где мне пришлось просидеть в

седле 16 часов кряду. Это самый большой перегон в Персии, да, пожалуй, и во

всей Азии, и он страшно утомляет как коня, так и всадника.

Поэтому легко можно представить себе, как пристально всматривается

путешественник вдаль в надежде увидеть окру-жающие Шахруд сады. Так как

город лежит у подножия горы, его видно уже на расстоянии нескольких миль.

Усталый всадник думает, что он совсем близко; но его ждет страшное

разоча-рование: после того как он увидел город в первый раз, нужно проехать

еще пять миль, пока наконец не войдешь в его ворота. Более монотонного пути

не может быть: нет ничего, на чем остановиться глазу; летом этот путь,

должно быть, просто мучителен из-за совершенного отсутствия воды. На свое

не-счастье, я принял деревню, лежащую поблизости от Шахруда, за сам город,

скрытый в ложбине; представьте себе мою ярость, когда я понял ошибку и мне

пришлось прибавить еще добрых полчаса ко времени пути до станции. Я сел на

лошадь около 12 часов ночи, и было уже более 6 часов вечера, когда я проехал

по плохой мостовой Шахруда и остановился в одном из главных караван-сараев.

Бедный конь был совершенно измучен, да и я не меньше его.

Когда я мутным от усталости взором обвел четырехугольник караван-сарая,

к своему величайшему изумлению я обнаружил сына Британии, да, настоящего

англичанина с истинно ман-честерской физиономией, сидящего у дверей одной из

келий. Британец, один-одинешенек, здесь, в Шахруде, – это, конечно,

редкость, почти чудо. Я уставился на него, он, погруженный в глубокую

задумчивость, измерил меня удивленным взглядом. Мой бухарский костюм, мой

чрезмерно утомленный вид вывели его из состояния флегматичности, и кто

знает, что подумал он обо мне, когда я, несмотря на всю свою усталость, не

смог *[220] *уклониться от такой редкой встречи, едва волоча ноги,

при-близился к нему и сказал: "How are you, sir?"^141 . Он, кажется, меня не

понял, и я повторил свой вопрос. Тут он, явно пора-женный, вскочил со своего

места, на его лице, как говорится, заиграли все краски. "Well!"^142 – сказал

он, от удивления заи-каясь. "Где вы выучили английский? Не в Индии ли?" -

спросил он меня. Я хотел было еще больше взвинтить его любопытство и сыграть

с ним великолепную шутку, однако постоялый двор основательно смущал меня и

отнимал всякое желание к этому. Я представился ему. Его радость была

несказанной. К великому изумлению моего татарина, который все еще считал

меня пра-воверным, британец обнял меня и повел к себе в комнату. Мы провели

славный вечер, и на другой день в угоду ему я позволил себе отдохнуть,

потому что бедному малому было необычайно приятно после шестимесячного

отсутствия всяких связей с евро-пейским миром поговорить о милом Западе

здесь, в глубине Персии. Беднягу, которого через несколько месяцев после

этой встречи ограбили и убили на дороге, звали Лонгфилд. Он был здесь по

поручению одной крупной бирмингемской фирмы, чтобы закупить хлопок, всегда

возил с собой много денег и забыл, к сожалению, подобно многим другим, что

Персия – далеко не цивилизованная страна, как этого можно было бы ожидать по

россказням шарлатанов, представляющих ее в Ев-ропе, и что на паспорта и

рекомендательные письма шаха едва ли стоит полагаться.

Шахруд – значительный торговый центр между провинциями Мазендеран и

Ирак; в Мазендеран, вплоть до самых берегов Каспийского моря, ведет очень

романтичная, но и очень плохая дорога. Окрестности богаты водой, особенно

красив ручей Руди-шах (Королевский ручей), пресная прозрачная вода в котором

со звонким журчанием течет через город. Караван-сараев несколько, и в одном

из них расположена фактория большой русской торговой компании "Кавказ",

которая в последнее время почти вытеснила английскую торговлю в Хорасане

благодаря импорт-ной торговле Астрахани и Баку через Астрабад. Да, русские

обладают огромным влиянием во всей Азии, от Камчатского залива до

Константинополя, и ни для кого это влияние не является таким опасным, как

для британского льва, которому русский медведь теперь крепко наступает на

пятки, и наступит время, когда он вцепится ему в шкуру своими острыми

когтями.

От этого пункта до Тегерана мне нужно было ехать еще одиннадцать дней.

Вся дорога безопасна. Станция следует за станцией, и ничто не представляет

особого интереса, если не упомянуть о своеобразных различиях между жителями

Ирака и Хорасана. Провинция Хорасан благодаря своему соседству со Средней

Азией переняла некоторые грубые обычаи, в то время как в Ираке все больше

проявляется тонкость иранского образо-вания. Здесь путешественника всегда

принимают с большой вежливостью, конечно, если чувствуют, что у него есть

звонкая *[221] *монета, при этом делают вид, будто поступают так отнюдь не

из-за денег. Появление гостя рассматривают как приятное со-бытие, ему

вручают подарки, сопровождая их изощреннейшими комплиментами, и горе

кошельку непосвященного!

Во время своего путешествия по южной Персии я достаточно изучил

иранский этикет и сам играл в таких случаях роль иранца. На комплименты я

отвечал комплиментами, и даже на несколько градусов выше. Хоть я и принимал

подарки, но в цветистой речи просил дарителя самого отведать подаренного, и

он не мог противостоять моим высокопарным фразам, моим частым ци-татам из

Саади и других любимых поэтов. Он терял само-обладание, поспешно принимался

за еду и фрукты, которые сам преподнес на хонче (деревянное блюдо), и очень

часто, много-значительно кивая головой, мне говорили: "Эфенди, в тебе больше

иранского, чем в самом иранце, ты слишком скользкий, тебя нельзя поймать". И

действительно, это немалое искусство – обмануть перса! Столетней, я бы даже

сказал, тысячелетней давности, старинные, глубоко укоренившиеся обычаи так

на-тренировали жителей Персии в хитрости и внешней утончен-ности, что

беспечный европеец часто попадается на удочку простого крестьянина и даже

маленького ребенка. Речь, жесты, телодвижения – все вместе направлено на то,

чтобы обмануть чужестранца, не посвященного в местные условия. Как можно

легко себе представить, очень часто дает провести себя и ока-зывается

позорно обманутым именно европеец, который кичится своей цивилизацией,

относится пренебрежительно к человеку Востока и не признает его.

Чем ближе я подъезжал к Тегерану, тем суровее становилась зима; был уже

конец декабря, и если на низменности меня мало беспокоил мороз, то на

высоких местах было очень холодно, так как климатические различия в Персии

дают себя заметно по-чувствовать уже на расстоянии трех-четырех часов езды.

Больше всего на меня нагнала страху суровая погода на двух станциях: Гоше и

Ахуан; обе станции состоят всего из нескольких домиков, расположены на горе

и к тому же при большом числе гостей редко могут дать всем приют. В Гоше мне

повезло, потому что отдельно стоящий чапархане оказался пустым, я удобно

устроил-ся в его теплых стенах, между тем как на улице был лютый мороз. По

пути в Ахуан я уже во многих местах видел снег, холодный северный ветер

заставлял меня несколько раз сходить с лошади и разогревать ноги ходьбой.

Когда я подъезжал к самому Ахуану, снег уже был толщиной в несколько

футов, и он так крепко смерзся, что во многих местах дорога шла буквально

через снежные перевалы. Крыша над головой и дрова были пределом моих

мечтаний. Но здесь, как ни вглядывался я в покрытую снегом холмистую

равнину, нигде не мог обнаружить ни жилья, ни даже развалин. Наконец с

большой поспешностью, внушающей уважение, – что стало уже обычным для меня -

въезжаю в чапархане. Почтмейстер очень вежлив – это *[222] *хорошее

предзнаменование. Когда он указал мне закопченную, но хорошо защищенную от

холода комнату, я был чрезвычайно рад и вполуха слушал то, о чем он мне с

удовольствием долго и подробно рассказывал, а именно, что он с минуты на

минуту ждет прибытия жены сипахсалара, персидского генералиссимуса и

военного министра, которая на обратном пути из Мешхеда еще сегодня или самое

позднее завтра должна здесь проехать. Мадам сипахсалар путешествовала, как

нетрудно себе представить, со свитой в 40-50 слуг; если она нагрянет в

тесное прибежище, это отнюдь не доставит им радости. Однако я пока мало

думал об этой фатальной случайности, а создавал удобства для себя и своей

лошади. Когда в очаге весело запылал огонь, а из пиалы пошел пар от горячего

чая, я забыл перенесенный холод, перестал думать о возможности неожиданного

вторжения и лишь с на-слаждением прислушивался к дикому свисту борея,

который, казалось, хотел подразнить меня в моем теплом приюте. После чая я

почувствовал, наконец, как благотворное тепло разливается вокруг и внутри

меня и снял поэтому свою одежду; я с удо-вольствием занялся кухней. Плов и

жареная курица были уже почти готовы, однако когда я примерно в полночь

собирался начать свою лукуллову трапезу, я расслышал сквозь вой ветра топот

всадников и зычные голоса.

Едва я успел вскочить, как вся свита, бряцая оружием, с проклятиями,

шумом и криком спешилась за моей дверью, которая, естественно, была на

запоре. "Холла, хо! Вставай! Выходи! Кто здесь? Прибыла жена сипахсалара,

принцесса ко-ролевской крови! Все тотчас должны удалиться!"

Вполне понятно, что я открыл не сразу. Всадники спросили у

почтмейстера, кто там в комнате, и когда услышали, что это хаджи и к тому же

еще суннит, бросились с мечами и прикладами на мою дверь, крича: "Эй, хаджи!

Убирайся, не то дождешься, что мы переломаем тебе все кости!"

Это был критический, чрезвычайно критический момент. Если человеку

очень уютно, то вряд ли он захочет вдруг покинуть единственное убежище и в

лютый мороз провести ночь на улице. Возможно, не столько страх перед

зловещими последствиями, сколько неожиданность и внезапное вторжение навели

меня на смелую мысль не отступать, а отважно принять бой. Мой татарин,

который находился вместе со мной в комнате, по-бледнел. Я вскочил со своего

места, схватил ружье и меч и, сунув в руки моему татарину пистолет с

приказом стрелять по первому знаку, приблизился к двери с твердым решением

застрелить первого, кто ворвется. Мое намерение, по-видимому, угадали по ту

сторону двери, потому что начали переговоры, и я заметил, что мой изысканный

персидский язык вскоре показал штурмую-щим, что бухарцем меня считали

ошибочно. "Кто ты, собствен-но? Говори же! Кажется, ты не хаджи",-раздалось

из-за двери "Какой хаджи! Кто хаджи! – воскликнул я. – Не произносите этого

мерзкого слова, и я не бухарец и не перс, а имею честь быть *[223]

*европейцем! Меня зовут Вамбери-сахиб". После этих слов на мгновение стало

тихо. Люди, казалось, были ошеломлены, но больше всех был потрясен мой

татарин, который впервые узнал это имя от своего спутника-хаджи, а теперь из

собственных уст благочестивого мусульманина услышал, что тот, оказывается,

неверный. Бледный как смерть, он уставился на меня большими глазами. Я

оказался между двух огней. Многозначительное подмигивание успокоило моего

спутника, да и персы изменили свой тон; европеец, страшное слово для людей

Востока, везде действует как электрический ток. Брань сменилась вежливостью,

угрозы – просьбами, и, когда наконец они стали меня умолять впустить в

комнату хотя бы двух самых главных всадников, а остальные согласились

довольствоваться конюшней и чуланом, я открыл дрожащим персам дверь. Черты

моего лица сразу же доказали им правильность моего утверждения. Разговор

между нами становился все оживленнее и приветливее, и через полчаса мои

персы, одурманенные араком (водкой), лежали в углу и хра-пели, как лошади.

Моему татарину я тоже должен был для успокоения дать некоторые разъяснения;

добрый малый охотно смирился. Покидая на следующее утро ледяные холмы и

про-езжая по приветливой Дамганской равнине, я вспоминал ночное происшествие

с содроганием.

Дамган считают старой Гекатомпилеей («город с сотней ворот»); наши

археологи упорно выдвигают это предположение, хотя окрестности не хранят ни

малейших следов развалин го-рода, в который вела сотня ворот. Конечно,

грекам и персам, которые очень похожи друг на друга в благородном искусстве

хвастовства, можно верить, лишь делая скидку на это свойство. Я отбрасываю

из ста ворот восемьдесят, однако даже город с двадцатью воротами трудно

представить себе на том незна-чительном пространстве, которое сегодня

называют Дамганом. В городе, пожалуй, едва ли больше тысячи домов, в два

жалких караван-сарая в центре голого базара достаточно хорошо

сви-детельствуют о том, что сам он в коммерческом отношении не так

значителен, как это всюду думают.

Английский путешественник Фрейзер сожалеет, что никто не может ему

решить загадку чихиль духтаран (сорок девушек) или чихиль саран (сорок

голов), которые почитаются и лежат под одним надгробием. Число "сорок" у

мусульман священно, но особенно у персов, и сорок мужей, которых, по

мусульманской легенде, Моисей убил и вновь вернул к жизни, можно встретить

во многих местах. Примечательно при этом, что здесь, в Дамгане, дамский пол

возвышен до ранга мучениц или святых; в Кёльне подобные вещи обращают на

себя меньшее внимание, чем в Дамгане, чьи женщины изрядно прославились в

округе как раз из-за недостатка целомудрия.

Из Дамгана я доехал через две станции до Семнана, который знаменит

хлопком, но еще больше своими лепешками к чаю. В Персии каждый город имеет

что-то свое, специальное, из-за *[224] *чего его считают не только первым в

Персии, но и непревзой-денным в мире. В Ширазе – лучшие барашки, в Исфахане

– луч-шие персики, в Натанзе – лучшие груши и т.д., и при этом странно, что

предметы, осыпанные похвалами, в этих местах или плохие, или, что еще

забавнее, их вовсе нет. О семнанских лепешках к чаю я слышал еще в Мешхеде и

даже в Герате. Впрочем, в этом отношении у меня уже был опыт, проверенный

неоднократно, и потому многого я не ожидал. Я долго искал их на базаре,

прежде чем нашел несколько заплесневелых лепешек. "Семнан, – сказал мне один

торговец, – действительно известен этим товаром, но вывоз его так велик, что

нам ничего не остается". Другой сказал: "Да, Семнан славился когда-то этим

товаром, однако плохие времена испортили и его!" Здесь по крайней мере были

отговорки и извинения, а в других местах ложь проявляется во всей своей

наготе.

Отсюда дорога в Тегеран идет через Лосгирд [Ласджерд], Дехнемек и

Кишлак, через знаменитый перевал Хавар. Эта горная тропа считается

знаменитыми Caspiae Pylae^143 , и действи-тельно она – единственная в своем

роде. Дорога, которая тянется между высокими горными скалами, – дикая и

романтичная, а многочисленные крутые повороты словно специально созданы,

чтобы служить превосходным укрытием для разбойников. Как в былые времена,

так и теперь здесь еще много грабителей; есть скала, которая называется

Душегубец, есть Отцеубийца и т д. Сильное эхо делает эту дорогу еще

страшнее, и я видел, как ужас отражался на лице моего татарина. Я проезжал

здесь совсем один с оружием в руках и встретил на пути несколько

подо-зрительных лиц. Поэтому настроение у меня намного улуч-шилось, когда я

миновал ущелье и спустился на большую плодородную равнину Верамин. Эта

равнина, на северном краю которой возвышался известный в древности и по

легендам город Рагес^144 , была усеяна, как рассказывают, деревнями и

городами; многие народы, многие орды из Татарии, Северной Индии и Аравии

прошли здесь. Сам город Рагес в начале средних веков был жемчужиной, он

служил местом отдыха для Сельджукидов, Газневидов и даже еще для Тимуридов.

Сегодня все лежит в развалинах. Европейский археолог ищет надписи на

разбро-санных тут и там грудах камней, для перса равнина ценна как богатая

охотничья область, и если бы не было многочисленных подземных водопроводов,

которые свидетельствуют о значи-тельной культуре прошлого, то легенды

Верамина можно было бы считать пустой сказкой.

Чувства, которые охватили меня перед приездом в Мешхед, только, я

сказал бы, пожалуй, еще более сильные, овладели мною при мысли, что я вновь

увижу Тегеран, исходный пункт моих фантастических странствий, место, где у

меня так много друзей, убежденных, что я уже канул в вечность. Чтобы

сократить время в пути, я решил объединить два последних перегона. Правда,

провести тринадцать часов в седле очень утомительно, подумал *[225] *я, но

ведь я прибуду туда, где смогу отдыхать в течение двух месяцев. Так

убаюкивал я себя сладчайшими надеждами и бодро продвигался вперед с самого

раннего утра до позднего вечера. Когда солнце посылало свои последние лучи,

я увидел вдалеке Тегеран и блестящий купол Шах-Абдул-Азима. Я и сегодня еще

не знаю, от чего – от большой ли радости или от внезапного наступления ночи,

потому что сумерки здесь в это время года очень коротки, а может быть, от

усталости, которая меня немного одурманила, – но я заблудился в

непосредственной бли-зости от персидской столицы, совсем недалеко от

знаменитых руин, расположенных около той скалы, на которой гебры

(огне-поклонники) выставляют трупы своих близких на съедение пти-цам. Целых

два часа я блуждал вокруг, пробирался через рвы и болота, причем один раз

лошадь завезла меня в холодную воду по самые бедра; мне пришлось порядком

поколесить по садам и загонам, пока я наконец глубокой ночью не нашел

дорогу.

Разве не странно, что на всем пути со мной ничего не случилось, что я

невредимым пересек далекие области, пережил столь опасные приключения, что

мне удавалось сберечь свой скарб и сохранять всегда сухими и в хорошем

состоянии мои рукописи, драгоценную добычу моего путешествия, а здесь, на

пороге, у самого входа в надежную гавань, надо же было приключиться

несчастью, для меня незабываемому: я потерял один из моих драгоценнейших

манускриптов из-за того, что промок! Да, судьба капризна, говорят на

Востоке, и противиться ей просто наивно!

Когда я достиг ворот Тегерана, они были уже закрыты. Ночь я провел в

новом караван-сарае, а когда на следующее утро проезжал через забитые, как

всегда, народом базары, рассыпая проклятия и удары, я слышал, как некоторые

персы с раздра-жением и удивлением восклицали: "Что за дерзкий бухарец!" Я

встретил также нескольких европейцев, которые вначале не узнавали меня в

моем маскарадном костюме, но потом заклю-чали в крепкие объятия. Вскоре я

подъехал к воротам турецкого посольства, и кто сможет описать мою радость

при виде остав-ленных мною мест и тех друзей, которых я покинул десять

месяцев назад, полный самых смелых и фантастических планов! Они полагали

тогда, что я иду навстречу явной гибели, и до сегодняшнего дня считали, что

я стал жертвой среднеазиатского коварства и варварства.

*XVIII*

Из Тегерана в Лондон

На первый взгляд персидская столица показалась мне местом, где

процветают цивилизация и образованность, где можно встре-тить черты

европейской жизни. Если въезжать в город, держа *[226] *путь с запада на

восток, то, конечно, невозможно найти слова, чтобы выразить чувство

отвращения к жалким глиняным хижи-нам, кривым и узким переулкам. Совсем иным

кажется город путешественнику, если он приехал из Бухары. Расстояние от

Бухары до Тегерана – только 60 дней езды, а в социальных условиях между

этими городами зияет пропасть, измеряемая столетиями. Когда я после своего

прибытия в первый раз проезжал по базару, я с детским удовольствием, даже с

каким-то восторгом, не меньшим, чем изумление моего татарского спут-ника,

рассматривал многочисленные предметы роскоши евро-пейского происхождения,

ткани, платки, игрушки, но особенно привлекло мое внимание цветное богемское

стекло; европейское искусство внушало мне в то время уважение, которое

сегодня представляется просто забавным. Но тогда иначе не могло и быть. Если

так странствовать, как я, если так вжиться в та-тарскую сущность, как

вынужден был сделать я, то, разумеется, неудивительно, что сам становишься

почти татарином. Настоя-щее инкогнито, когда в чужом облике хорошо сознаешь

свое собственное прежнее существо, длится очень короткое время; полная

изоляция и постоянное чужое окружение преобразуют человека nolens volens.

Напрасно путешественник будет сопро-тивляться этим изменениям, потому что

прошлое вытесняется свежими впечатлениями и отходит на задний план, а

псевдо-существование становится помимо его желания действитель-ностью.

Эти изменения в моем существе и поведении, тотчас замечен-ные моими

европейскими друзьями, дали им материал для разговоров. Смеялись над моими

приветствиями, жестикуляцией во время беседы, над походкой и особенно над

моим образом мыслей; многие утверждали даже, что глаза у меня стали чуточку

более раскосыми, чем раньше. Наблюдения эти очень часто забавляли и даже

веселили меня; однако не могу не отметить странного чувства, которое

закрадывалось мне в душу при мысли, что мне нужно вновь привыкать к

европейскому образу жизни. Чрезвычайно непривычным мне представлялось и

спо-койное пребывание в течение нескольких недель на одном месте. Были также

некоторые другие европейские обычаи, к которым я приспосабливался с трудом.

Прежде всего, слишком тесной и давящей мне казалась одежда; волосы,

которые я начал отращивать, ощущались гру-зом на голове, а когда я слышал,

как несколько европейцев, стоя в комнате друг против друга, разговаривают,

оживленно жести-кулируя, мне всегда представлялось, будто они все так

возбуж-дены, что в следующий момент вцепятся друг другу в волосы. И какими

смешными казались мне даже военная выправка и твердый шаг французских

офицеров, находящихся на пер-сидской службе! Внутренне я радовался гордой

подтянутости моих европейских земляков, ведь контраст с вялой походкой

сутулящегося жителя Средней Азии, к которой привыкли мои *[227] *глаза и

которую я сам усвоил, слишком бросался в глаза, и его нельзя было не

заметить.

Перечислить все обилие впечатлений, которые вызывала у меня столица

Ирана, было бы слишком трудно. Кто знает разницу между жизнью на Востоке и

на Западе, тому едва ли нужно говорить, что Тегеран по сравнению с Бухарой

был для меня Парижем.

Велико было удивление «всего Тегерана», когда стало из-вестно о

счастливом завершении моих приключений. Такийе (разрешенное исламом

искусство перевоплощения) является у жителей Востока известным и хорошо

разработанным делом, но им было непонятно, как это френги тоже может быть

таким умелым в этом искусстве. Они бы, конечно, не так сильно завидовали

моему успеху, но им очень понравилась шутка, которую я позволил себе с их

заклятыми врагами, суннитскими татарами.

Несмотря на то что Персия – ближайший сосед государств, расположенных в

пустынях Туркестана, представления персов об этих странах очень путанны и

даже фантастичны; все обращались ко мне, чтобы получить сведения о них. Я

был приглашен к некоторым министрам, а позже мне посчастливилось даже быть

представленным Его Персидскому Величеству. Шах осведомился обо всех своих

высокородных братьях на далеком Востоке, и когда я указал на их политическую

незначительность и сла-бость, он не удержался от некоторого бахвальства и

сказал везиру: "С 15 тысячами человек можно было бы всему положить конец".

Разумеется, восклицание после катастрофы в Мерве: "Каввам! Каввам! Redde

mini meas legiones"^145 – былo совер-шенно забыто. (Неудачный поход против

Мерва, направленный, как я заметил, собственно, против Бухары, был

предпринят под руководством неспособного и подлого придворного, который

носил титул Кавам эд-Доуле ("прочность государства"). Все беды, как и

крупное поражение, которое персы потерпели там от текинцев, произошли только

по вине этого офицера. Он оценивал туркмен так, как Вархерусков в

Тевтобургском лесу, но был слишком труслив, чтобы принять такой конец, как

римский полководец. И его монархом был не Антоний^146 . Может быть, и он

кричал: "Redde mihi meas legiones", но его удалось успокоить 24 тысячами

дукатов; подлый трус и поныне занимает видный пост в Персии.)

В беседе мы коснулись также Герата. Наср эд-Дин-шах спросил, как

выглядит сейчас город и что делают жители. Я ответил, что Герат превращен в

развалины, а жители молятся о благе Его Персидского Величества. Шах сразу

понял, на что я намекаю, и быстро, как он обычно говорит, сказал, подобно

лисе в басне: "Таких разрушенных городов я не люблю". В конце аудиенции,

которая продолжалась полчаса, государь выразил удивление по поводу моего

путешествия и наградил меня в знак особой милости орденом Льва и Солнца

четвертого класса, после чего мне пришлось сделать для него краткое описание

своего путешествия.

*[228] *28 марта, в тот самый день, в который я в прошлом году начал

свое путешествие в Среднюю Азию, я покинул Тегеран, чтобы отправиться через

Тебриз в Трабзон. До Тебриза меня сопровождала прекрасная весенняя погода, и

можно легко во-образить мои чувства, когда я вспоминал об этих же днях

прошлого года. Тогда каждый шаг приближал меня к дикому варварству и

неизвестным опасностям, теперь же – к цивилизации и дорогой родине. Глубоко

трогало меня участие, которое выражали мне в пути европейцы. В Тебризе это

были мои замечательные друзья, швейцарцы Ханхарт и другие, и англий-ский

вице-консул мистер Аббот, в Эрзеруме – мистер Маджек (Majack), в Трабзоне -

мой ученый друг доктор Блау, но особенно господин Драгорич (Dragorich),

первый – прусский, второй – ав-стрийский консул, которые своей

предупредительностью и брат-ским приемом сделали меня своим вечным

должником. Эти господа знают тяготы путешествия по Востоку, и признание с их

стороны – лучшая награда, которую может ожидать путешест-венник.

Подобно тому как, покинув Курдистан, я больше не мог обнаружить в

чертах османа ничего восточного, так теперь в Стамбуле я увидел только

великолепно расписанный занавес восточной жизни, не существующей на самом

деле. Только три часа довелось мне пробыть на берегу Босфора, и я был

счастлив, что, несмотря на столь короткий срок, сумел нанести визит барону

фон Прокеш-Остену, неутомимому ученому и дипломату, и я навсегда запомнил

его добрые советы относительно работы над этими мемуарами. Затем я

отправился через Кюстендже в Пешт, где оставил своего спутника-дервиша,

муллу из Кунграда, который сопровождал меня от Самарканда. (Как этот бедный

хивинец, попавший вместо Мекки в венгерскую столицу, глазел на все и

изумлялся, читатель может легко себе представить. Больше всего его поражала

доброта френги, то, что они его не убили, чего он боялся больше всего, ибо

так поступали его соотечественники.) Но мне не дано было долго оставаться на

родине, так как я хотел еще до окончания сезона сделать доклад о своем

путешествии в англий-ском Королевском географическом обществе, что мне и

удалось благодаря доброй протекции моих друзей. 9 июня 1864 года я прибыл в

Лондон, и мне стоило невероятных усилий при-выкнуть к смене двух таких

совершенно разных городов, как Бухара и Лондон.

И вправду удивительно, как действует на человека привычка. Хотя я

перешел от одной крайности к другой постепенно, все казалось мне таким

неожиданным, новым и странным, словно я раньше только во сне видел Европу, а

сам я – житель Азии. Мои странствования оставили во мне слишком сильные

впечатления; и разве можно удивляться тому, что я был похож на застигнутого

врасплох ребенка, когда на Риджен-стрит и в салонах знати думал о пустынях

Средней Азии и о юртах туркмен и киргизов.

*[229] II*

*ЧАСТЬ*

* *

ТУРКМЕНЫ В ПОЛИТИЧЕСКОМ И СОЦИАЛЬНОМ ОТНОШЕНИИ

*Границы и деление племен. – Ни правителей, ни подданиых. – Деб. -

Ислам. – Чисто внешние изменения, вызванные им. – Ак-сакалы сами по себе

власти не имеют. – Влияние мулл. – Кон-струкция юрты кочевника. – Аламаны и

руководство ими. – Туркменские поэты. – Трубадуры. – Простые свадебные

обря-ды. – Лошади. – Могильные холмы. – Траур по умершим. – Про-исхождение

туркмен. – Некоторые общие извлечения из истории туркмен. – Их политическое

и географическое значение в на-стоящее время.*

* *

*А. ГРАНИЦЫ И ДЕЛЕНИЕ*

Туркмены, или тюркмены, (Это слово состоит из собственного имени /Тюрк/

и суффикса – мен, соответст-вующего немецким /-//tum/ или /-//schaft,/ тогда

как номады называют себя по преимуществу тюрками. Употребительное у нас

слово "туркмен" является пер-сидским искажением тюркского оригинала^147 )

как они сами себя называют, насе-ляют по большей части пустынные области,

простирающиеся по эту сторону Оксуса от берега Каспийского моря до Балха и

от Оксуса на юг до Герата и Астрабада. Кроме небольших про-странств

возделываемых земель по Оксусу, Мургабу, Теджену, Гёргену и Этреку, где

туркмены немного занимаются земледе-лием, эта территория представляет собой

огромную ужасную пустыню, где путешественник может зачастую блуждать

не-делями, не находя ни капли пресной воды, ни тени хотя бы одного дерева.

Зимой там сильные холода и глубокие снега, а летом – палящая жара и глубокие

пески; бури же в разное время года различаются только тем, что одни из них

готовят каравану и путешественнику сухую могилу, а другие – сырую.

Чтобы более точно передать деление туркмен, мы восполь-зуемся их

собственными выражениями. В соответствии с на-шими, европейскими понятиями

мы называем главные группы племенами, принимая за исходную точку целую

нацию. Но *[230] *туркмены, которые, как явствует из истории, никогда не

объеди-нялись в единое целое, называют свои главные группы словом "халк"

(по-арабски "народ", "люди") и выделяют следующие: 1) човдур, 2) эрсари, 3)

али-или, 4) кара, 5) салор, 6) сарык, 7) теке, 8) гёклен, 9) йомуты. Халк