Текст книги "Мы карелы"
Автор книги: Антти Тимонен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 33 страниц)
– А как же ты сюда прошла?
Девчонка рассмеялась.
– Вы не знаете финнов… Увидит меня солдат – сперва жвачку переложит языком за другую щеку, потом поскребет затылок, потом почешет спину…
Она так живо описала медлительность финских пограничников, что ребята до слез смеялись.
Потом «фея» вскочила и описала вокруг ребят круг на лыжах.
– Догоняйте! Кто догонит, тот получит меня. Как в сказках.
Но где ребятам было догнать ее.
Несколько дней «феи» не было видно. Потом она появилась по ту сторону границы. Помахала пограничникам, примчалась к контрольной лыжне и, звонко смеясь, умчалась обратно. Что с ней поделаешь, с озорницей. Не стрелять же… А если броситься догонять ее, то смеху не оберешься. Поймать не поймаешь, а смеяться будут по обе стороны границы.
«С шалостями этой девчонки надо покончить, – решил Рийко. – Но как?»
Шли дни. «Фея» больше не появлялась, и Рийко забыл о ней. Настали новые заботы. Пропал Евсей. Как-то вечером, вернувшись с вышки, Рийко заметил отсутствие Павлова. Ребята сказали, что Евсей взял лыжи и пошел прогуляться. Ничего странного в этом не было. В часы отдыха ребята ходили кататься на лыжах с близлежащих горушек, иногда охотились на тетеревов. Но Евсей не возвращался подозрительно долго. Рийко забеспокоился. Подходило время заступать Павлову в наряд, а его все не было. Начиналась пурга. Пришлось объявить тревогу и отправить ребят на поиски пропавшего бойца. Евсея искали несколько дней, но так и не нашли.
Тогда Рийко решил сам отправиться на поиски Павлова.
Однажды утром он надел старую, потрепанную шинель, такую же поношенную буденовку, выбрал залатанные валенки и, передав Нифантьеву командование, неторопливо пошел к деревне.
Утро было морозное, желтое февральское солнце светило сзади, и впереди Рийко по лыжне шла неуклюжая тень. Со стороны можно было подумать, что он плохо ходит на лыжах. Он медленно приближался к деревне, в окошках которой пылали отблески солнца, словно в избах занимался пожар. Морозная дымка рассеивалась, и снег заблестел так, что больно было глазам. Рийко вдыхал опьяняющий морозный воздух, и ему хотелось понестись по насту так, чтобы дух захватывало. Но он по-прежнему плелся, неуклюже переставляя лыжи. Курить ему не хотелось, но он остановился и долго раскуривал цигарку, в то же время осторожно оглядывая окрестности. Поперхнувшись дымом, закашлялся и, кашляя, успел заметить что-то синее, мелькнувшее в лесу на другом берегу реки.
Впереди река круто, сворачивала налево, и было совершенно естественно, что Рийко, шедший все время по прямой, спустился к реке, и направился к правому берегу. Он чувствовал, что кто-то следит за ним. Глядя на носки своих лыж, Рийко продолжал идти и вышел к берегу возле мыса, круто спускающегося к реке. Он оглянулся, лишь услышав шуршание снега под лыжами и раздавшийся рядом вскрик. В нескольких шагах от него в сугробе барахталась девушка в синей куртке. Одна лыжа осталась у нее на ноге, а другая пронеслась мимо Рийко и укатилась на реку. Рийко засмеялся. Видя, что девушке не выбраться из сугроба, он подошел к ней. Она схватилась за его плечо и встала на ноги.
– Спасибо, – сказала девушка, все еще держась за плечо Рийко.
«Фея»! Это была она. В ярко-синей вязаной куртке, в серых лыжных брюках, в сбившейся на затылок белой шапочке, уши которой были спереди связаны узлом. Ребята, конечно, преувеличивали, говоря, что она совсем дитя. «Фее» было лет девятнадцать. Правда, на морозе, с раскрасневшимися круглыми щеками, она выглядела моложе своих лет.
– Подожди, – сказал Рийко по-русски и пошел догонять укатившуюся лыжу.
– Я сама, – девушка на одной лыже пронеслась мимо него. Вернувшись с реки, она спросила с озорной улыбкой: – Хорошо? – И показала палкой на сверкающие на солнце снега. Ее ярко-синие глаза тоже лучились радостью.
Рийко улыбнулся в ответ. Девушка сняла варежку и застегнула верхнюю пуговицу на его шинели. Рийко не хотел оставаться в долгу. Он тоже сбросил рукавицу и стал поправлять шапочку на голове девушки. Они стояли почти вплотную. Рука Рийко лежала на плече девушки. Он осторожно привлек ее к себе, она послушно прильнула к его груди, но тут же отпрянула и игриво погрозила пальцем.
– Тебе надо уходить, – с сожалением сказал Рийко и показал на финскую сторону.
– Не гони меня, – попросила девушка.
Рийко заколебался.
– Спирт хочешь? – шепотом спросила девушка.
– Спирт? Где?
– Ты меня не выдашь? Обещай.
– Обещаю. Я принесу сахару, консервов, Где есть спирт?
– Вечером приходи в деревню. В Татьянин дом. Он стоит в стороне. Знаешь? Ни у кого ничего не спрашивай. Приди со стороны леса. Хорошо?
– Тебя как зовут? – спросил он.
– Кертту. А тебя?
– Иваном, – ответил Рийко.
– Смотри, чтобы ваш начальник не узнал про спирт. А то он у вас, говорят, хитрый карел.
«Фея» быстро взбежала на горушку и помахала оттуда рукой.
…Татьянин дом стоял в полверсте от деревни. К нему вели две лыжни, одна из деревни, другая со стороны леса. Когда Рийко подошел к избе, в окошке не было света. Но его наметанный глаз сразу заметил, что окно занавешено чем-то плотным, видимо одеялом, сквозь которое чуть просвечивает синеватый свет.
Попытавшись найти в темных сенях дверь, Рийко услышал, что кто-то в избе идет открывать ему. Это была Кертту. В избе было тепло, на углу камелька горела керосиновая лампа без стекла.
Так вот оно какое, твое гнездышко, «фея»!
А девушка в длинном пальто, наброшенном на плечи, с распущенными волосами, улыбалась парню, помогая снять ему шинель.
– А ты почему в пальто? – удивился он.
Девушка сбросила пальто. На ней была надета лишь ночная рубашка. Рийко решил, что в его роль входит обнять ее, но она выскользнула из-под его рук и села за стол.
– Садись к столу.
На столе стояла бутылка с какой-то прозрачной жидкостью, две чашки, нарезанное ломтиками, сало, печенье. Входя в роль бывалого гуляки, Рийко сел за стол.
Девушка налила ему чашку спирта.
– А себе?
– Не бойся – не отравлю. Какие вы недоверчивые… Всего боитесь, – засмеялась девушка, залпом осушила чашку со спиртом и, запив его водой, снова наполнила чашку. – Пей.
– Успею. А где же твоя Татьяна?
– Пошла в деревню. Не бойся – она не выдаст. Она сестра моей покойной мамы.
– Так ты карелка?
– Да, по матери. Отец у меня был финн. Ну, пей. Остальное возьмешь с собой.
Рийко выпил и пытался обнять девушку. Она прильнула к нему, но тут же встала.
– Ты раздевайся и ложись. Я сейчас приду.
Оставшись один, Рийко подошел к кровати. Сунул руку под подушку, потом под матрац. Под периной оказался браунинг. Он сдернул простыню. Перина была в больших пятнах неотмывшейся крови.
– Можно? – спросила девушка из сеней. – А то мне холодно.
– Входи.
Увидев, что простыня сдернута с перины, девушка метнулась к кровати, сунула руку под перину и, вскрикнув, бросилась в ярости на Рийко. В руке у нее сверкнул откуда-то взявшийся финский нож.
Рийко перехватил ее занесенную руку, вывернул нож.
– Садитесь! – приказал он по-фински и сдернул с окна одеяло. Это был сигнал своим.
Когда пришли Нифантьев и два бойца, Рийко велел осмотреть весь дом.
Искаженное злобой лицо уже не напоминало лицо ребенка. Дрожащими руками она налила в чашку спирта и залпом выпила.
– Дайте мне папиросу, – попросила девушка. Закурив, отшвырнула поданную ей папиросу. – Тьфу, противные. Все у вас противное! Ну, спрашивайте. А то мне некогда.
Бойцы обыскали весь дом, но ничего не нашли.
– Где Павлов?
– В проруби! – выкрикнула девушка. – Жаль, что вы спаслись.
– Одевайтесь, – Рийко бросил девушке пальто.
Но она возвела глаза к потолку и сказала отрешенным голосом:
– В таком виде я служила господу, и такой я предстану перед ним.
– Она что, помешанная? – спросил Нифантьев.
– Фанатичка, – ответил Рийко. – Одевайтесь. А то нам придется вести вас в таком виде. А там мороз.
– Убивайте тут! – заявила девушка, но стала одеваться.
– Вас зовут Кертту? – спросил Рийко.
– Для вас я Кертту. Перед богом я Импи Мухтонен.
– Мухтонен? Вы не дочь оленьего короля? – Рийко слышал это имя.
– Да, я дочь человека, геройски павшего за свободу Карелии. Моя мать тоже погибла под Коккосалми. Я мщу за них.
– Импи?[5]5
Импи – девственница.
[Закрыть] Имя вам дали неподходящее.
– Меня зовут Импи, и я умру достойной этого имени. Воистину, я явлюсь к избраннику моему Иисусу Христу чистой и непорочной.
…Все чаще выглядывало солнце. С крыши заставы свисали длинные хрустальные сосульки. Дни стали светлее.
После гибели Павлова ребята сильно переменились, стали подтянуты, строже к себе, они более тщательно чистили оружие, более бдительно несли службу. Заучивали положения устава, понимая, что это нужно не для того, чтобы ответить командиру, если тот спросит, а для несения службы по охране мира и безопасности своей страны.
Дни, когда приходила почта, были как праздники. Рийко получал письма от Веры. Иногда ему приходило от нее сразу два письма. Вера посещала кружок ликбеза, и Рийко наряду со школьным учителем, руководившим этим кружком, мог следить за успехами девушки в овладевании грамотой.
Пришло Рийко письмо и от Михаила Петровича. Он писал с Урала, из дома. Узнав о судьбе семьи Рийко, Михаил Петрович не мог простить себе того, что не посоветовал Маланиэ с невестками и внучатами спрятаться куда-нибудь на то время, пока не пройдут белые. Далее он писал:
«У нас начинается весна. Сколько лет я уже не пахал. Не разучился ли? Конечно, пахать теперь надо по-новому, да и техникой бы надо обзавестись, но пока приводим в порядок старые плуги. Часто думаю о Карелии. Скучаю. Да, наверно, я стал немножко карелом. Что ни говори, а столько лет воевал у вас. А ты, значит, на границе. Молодец! Теперь, конечно, совсем не то, что было тогда, помнишь? Как там Евсей наш? Передай ему привет от меня. Остепенился или еще за девушками бегает? У нас тихо. Ходим на охоту. Птицу ловим…»
«Да, мы тут тоже птичек ловим», – подумал Рийко и вздохнул.
ПОЛПРЕД КАРЕЛИИ
Оссиппы часто не было дома, и получать заказные письма на его имя приходилось Ёвкениэ. Ей вручали Под расписку даже пакеты, снабженные сургучной печатью. Такие письма она особенно не любила, потому что каждый раз Оссиппа должен был куда-то ехать, срочно проводить какое-то собрание или сидеть всю ночь над бумагами.
Вот опять пришел посыльный, да не простой, а в военной форме, и велел расписаться за письмо с сургучной печатью. Письмо было небольшое, но горя и хлопот может принести много. Ёвкениэ вздохнула и спрятала письмо в комод под белье. Не дай бог, еще попадет детям на глаза. Утащат куда-нибудь, что и с огнем не сыщешь, или порвут. Ума-то у них…
Дни стали уже длиннее, чем ночи, с крыши падали прозрачные, как слеза, капли, а к вечеру вырастали сверкающие в лучах заходящего солнца золотистые сосульки.
Оссиппа должен был приехать утром, а вернулся только поздно вечером. Усталый, молчаливый, он сидел, уставясь в одну точку.
– Что с тобой? – спросила жена.
– Опять человека чуть не убили. Знаешь Никутьева? В милиции работал, потом ушел по болезни, поступил в сплавную контору, вербовщиком был. Чем-то тяжелым стукнули его, в болото бросили. Пока жив, в больницу увезли.
– Кто же это его?
– Такие сволочи имен и адресов не оставляют. Может быть, Гавкин. Микиттов Мийтрей – так его люди звали. Говорят, он опять где-то тут бродит.
Открылась дверь, и в избу вошла Марфа, жена Матвея Микунена. Откуда бы Оссиппа ни приехал, эта бойкая старушка сразу тут как тут, первая все новости выведает и немедленно разнесет по всей деревне. Оссиппа посмеивался над болтливой бабкой, но нередко пользовался ее слабостью. Зимой долго не было керосина, народ заволновался. Обещали изо дня в день, что вот-вот привезут, а все не везли. Тогда Липкин и сообщил под большим секретом бабке Марфе, что керосин будет недели через две. И предупредил, чтобы та никому об этом ни слова. Деревня сразу притихла, но в каждом доме вычищенные лампы стояли наготове. А потом и недели не прошло, как керосин действительно привезли. Люди были довольны, и бабка Марфа сияла. Как-то нужно было срочно созвать собрание – и чтобы людей было побольше. Тогда Липкин как бы мимоходом сказал Марфе, что вечером будет важное собрание, пригласят туда лишь самых уважаемых людей, но Марфа, конечно, может прийти с мужем, по знакомству, так сказать. Ёвкениэ, подмигнув, добавила, что пусть этот разговор останется между ними. Когда открыли собрание, людей было столько, что яблоку некуда было бы упасть: вся деревня собралась…
Увидев Марфу, Оссиппа поднялся, принял беззаботный вид и пригласил старушку к столу.
– Сколько собраний успел сегодня провести? – полюбопытствовала она, опорожнив первое блюдце с чаем.
– В трех деревнях.
– А как народ?
– Что народ?
– Насчет войны и новых налогов?
– Какой войны? Каких налогов?
– Да не хитри ты, я все знаю, чую – насчет войны и налогов собрания проводишь…
– Кто о чем, а моя Марфа о своем, – пробасил появившийся Матвей Микунен. – О войне да о налогах.
– Нет, соседушки, – заверял Липкин. – О мирных делах мы собрания проводим. Скот выделяем, семена, продукты, мануфактуру, все то, что надо народу. Не до войны нам. Хватает нам и мирных дел.
Дел действительно у Липкина было невпроворот. Жизнь начинала налаживаться, и на собраниях люди слышали от него лишь добрые вести. Осенью недалеко от села начнутся лесозаготовки. Скоро привезут муку и ткани. Крестьянам предоставляются кредиты и безвозмездная помощь для постройки домов, для обзаведения скотом и лошадьми. Надо найти среди молодежи более или менее грамотных парней и девушек и послать их на учебу в техникумы, которые открываются в Петрозаводске. Карелии нужны свой кадры. Нужны учителя, потому что будут открыты новые школы. Нужны врачи – в новые больницы. Инженеры – на заводы и фабрики. Например, на бумажные, фабрики. Сам Липкин никогда не видел, как делают бумагу, но читал кое-что об этом и даже рассказывал на собрании. Сперва сказал, что машина, которая делает бумагу, длиной с избу; потом засомневался, не перехватил ли, и поправился, что если не с избу, то с лодку эта машина обязательно будет. Он сам заметил, что люди ему не поверили, а Матвей Микунен уже не раз расспрашивал его насчет машины, которая делает бумагу из дерева. Усевшись за стол, он спросил и на этот раз:
– А верно ли ты говорил насчет бумаги из дерева? Я вот все думаю и думаю. Я так считаю – не получится, нет таких острых и тонких ножей, чтобы бумагу строгать. Пробовал я. Лучину можно выщепать такую, что пропускает свет, но лучина, она и есть лучина, писать на ней нельзя. А вон газета у тебя лежит. Видишь, какая широкая. Где ты найдешь такое толстое бревно?
В ответ Липкин засмеялся, а потом вынужден был признаться:
– Нет, брат, тут не в ножах дело. Как она делается, бумага-то, сам, брат, не знаю. Толком не обучен этому. Узнаем. Если не сами, так у наших детей узнаем.
Марфу мало интересовали машины, которые делают бумагу из бревен. Она бубнила свое:
– Говоришь – насчет мира собрания проводишь. А почему военные к тебе стали заезжать? И сегодня какой-то был?..
– Какой военный? – Липкин взглянул на жену.
– Да, – Ёвкениэ спохватилась. – Письмо тебе. Вот оно.
– Из Совнаркома, – сказал Липкин, взглянув на конверт, и начал вскрывать письмо. – Мда, дела! Какое сегодня число? Послезавтра надо ехать.
– Куда опять? – Ёвкениэ ахнула.
– В Москву Гюллинг вызывает. Он сейчас там.
– Надолго?
– Предлагают сдать дела, провести перевыборы.
– Ты что, сам отпросился от нас? – Матвей смотрел на него с подозрением.
– Куда я от вас отпрошусь? Сколько лет вместе! Привык. Верь мне, сам не знаю, куда, зачем вызывают. Ума не приложу.
– Как же так? Как это могут вызывать?
– Знаешь, Матвей… – Липкин заговорил, потом задумался, как бы это попроще объяснить. – Когда урядник избил до синяков моего отца… Словом, потом, когда я попросил принять меня в большевики, я этим самым просил, чтобы посылали меня всегда туда, куда нужно, точнее – туда, где труднее. Ты понимаешь?
– Мы не позволим, – заявил Матвей, – чтобы тебя забрали от нас. Теперь власть народная, народ не отпустит тебя никуда. А большевики – ты же сам говорил – всегда за народ.
– Власть народная, – согласился Липкин. – Но ведь правительство-то тоже народное. Выходит, его тоже надо слушаться.
– А я знаю, куда Оссиппу зовут, – уверенно проговорила Марфа. – На войну.
– На какую войну? – улыбнулся Липкин. – Меня в Москву вызывают. Вроде там никто не воюет. И не собирается воевать.
– Большая война будет, – твердила Марфа. – Я знаю. Сон видела. Большая черная птица сидела на крыше. Крылья были длиной в несколько саженей. А большая птица – большая война.
Ёвкениэ не удержалась и рассмеялась, прикрыв передником свои красивые зубы, когда Липкин со всей серьезностью согласился:
– Тогда другое дело, если птица такая большая. А почему меня одного берут на большую войну? Птица не сказала?
– Всех возьмут. Всех мужиков до единого.
– А потом и бабы пойдут воевать, так? – спросил Липкин.
– Упаси бог до такого дня дожить, – Матвей даже перекрестился. – Если бабы всей земли подерутся, считай, конец свету пришел.
Когда соседи ушли, Ёвкениэ притихла. Она прижалась к мужу и заговорила, всхлипывая:
– Опять уезжаешь, опять оставляешь меня.
Поезд подходил к Москве. Он долго полз мимо длинных товарных и пассажирских составов, стоявших на запасных путях. Липкин взял свой фанерный чемодан и приготовился к выходу. Увидев себя в зеркале в новом черном костюме и при галстуке, Оссиппа не мог не улыбнуться. Особенно смешным ему показался галстук. Впервые в жизни он нацепил на шею этот буржуйский пережиток.
Наконец поезд остановился. Выйдя из вагона, Липкин увидел, что вокзал украшен красными флагами, лозунгами. Прямо перед вагоном рабочие прикрепляли к стене здания огромный транспарант. Москва готовилась к Первомаю.
– Товарищ Липкин, с приездом!
Встретивший Оссиппу молодой человек взял у него фанерный чемодан и повел к коляске, ожидавшей во дворе вокзала.
Мягко покачиваясь на дутых шинах, коляска покатилась по булыжной мостовой. Липкина одолевал смех. Ишь каким важным господином он стал! Едет как барин!
– Куда мы едем?
– В гостиницу.
Гюллинг жил в гостинице, неподалеку от Кремля. Хотя Липкин был не в военной форме, о своем прибытии он отрапортовал Гюллингу по-военному.
– Наконец-то! – сказал Гюллинг, вставая из-за письменного стола, заваленного бумагами.
– Я нигде не задерживался, – начал оправдываться Липкин, здороваясь с Гюллингом за руку.
– Я не о том, – прервал его объяснения Гюллинг. – Просто мы вас очень ждали… Сейчас вы должны отдохнуть с дороги. Ваш номер рядом с моим. Потом прошу ко мне на завтрак.
Номер, приготовленный для Оссиппы, оказался просторной комнатой с высоким потолком с лепными украшениями. Обставлен он был так же, как и номер Гюллинга. Красивый письменный стол, круглый обеденный стол, широкая кровать, мягкие кресла. Все в номере казалось таким изысканным, что Липкин не мог найти места для своего фанерного чемодана. Наконец он пристроил его в углу в ванной. Потом Оссиппа не знал, где ему сесть. Очень уж непривычными показались ему мягкие кресла. «Для кого они, если не для нас?» – усмехнулся он и осторожно опустился в кресло. Ничего, сидеть в нем было удобно.
Завтрак был накрыт на круглом столе в номере Гюллинга. Овсяная каша, хлеб с маслом, кофе… Завтрак главы правительства Карелии!
– Я с детства люблю овсяную кашу, – заметил Гюллинг.
Гюллинг расспрашивал об обстановке на границе, о настроениях людей в пограничных деревнях и их жизни.
Сперва Оссиппа отвечал односложно, потом, видя, что Гюллинг хочет знать обо всем подробно, решил рассказать все как есть.
– Из Кеми до Ухты двести верст. Лошадей мало, людей тоже. Завезти удается лишь часть продовольствия. К тому же и бюрократы всякие мешают, и воровство случается, спекуляция… Так что положение неважное… А мы даже с контрабандистами не можем покончить, – запальчиво говорил Липкин, словно за столом был кто-то третий, виновный во всем. – У богатых все есть. И сахар, и мука. И кофе. Гляди, мол, народ. Из Финляндии все это. Вот такие дела, Эдвард Александрович.
– Пейте кофе. Остынет, – заметил Гюллинг, записывая что-то в блокнот.
Но Оссиппа уже не мог остановиться. Раз уж начал говорить, так надо сказать обо всем. И о том, что не хватает врачей и медикаментов, и о том, что в школах нет учебников, тетрадей…
Кофе они пили холодным.
После завтрака Гюллинг открыл свой портфель, взял какую-то бумагу, подержал в руках и сунул обратно. Походив по комнате, он вдруг спросил Липкина, что он думает о карелах, которые бежали в Финляндию.
– Бежали? Как сказать… Кто бежал, а кто нет. Ведь белые целые деревни угоняли, прикладами в спину толкали.
– А что вы скажете, если беженцы начнут возвращаться?
– Это было бы здорово! – воскликнул Липкин. – Большинство вернется с охотой. Люди нам нужны.
Гюллинг подошел к окну, из которого открывался вид на Кремль.
– Там сейчас решается этот вопрос.
– А Ленин сейчас там?
– Ленин болен.
– Ему лучше? Он скоро поправится?
– Если бы это зависело от нас…
– Я однажды собирался к нему, – сказал Липкин и рассказал, как в октябре семнадцатого года солдаты выбрали его в делегацию, которая должна была после боя с юнкерами пойти в Смольный и доложить Ленину о том, что их рота готова сражаться за революцию до полной ее победы. В том бою они это доказали. Но в Смольный Оссиппа не попал – он оказался в лазарете, где провалялся до марта восемнадцатого года.
Если бы Оссиппа сейчас мог побывать у Ленина, он столько рассказал бы… О вымерших деревнях, о том как угоняли женщин и детей, как убивали, грабили, жгли…
– Вполне возможно, что вопрос о беженцах будет решен завтра.
– Это было бы здорово! – ответил Липкин. – А меня вы зачем вызвали, товарищ Гюллинг?
Гюллинг загадочно улыбнулся.
– Дел у нас много, людей маловато. Знаете, когда я пробирался из Финляндии сюда, у меня и в мыслях не было, что мне придется стать главой правительства Карелии. Давайте подождем. Можете идти сейчас отдыхать. Вечером увидимся.
Оссиппа отправился гулять по Москве. Дошел до Охотного ряда, поглядел на лавки. Дальше побоялся уйти – в Москве недолго и заблудиться. Здесь была уже настоящая весна. Появились листики на деревьях. А там, на севере, откуда Липкин уехал всего несколько дней назад, еще лежит снег.
Оссиппа вернулся в гостиницу. Обед ему принесли в номер. После обеда он решил лечь спать. Что же делать? Раз велено отдыхать, так будем отдыхать.
Вечером его пригласили на ужин к Гюллингу.
Гюллинг рассказывал о положении в Финляндии. О белом терроре, о различных карельских обществах, о борьбе акционерных обществ между собой. О многих этих вещах Оссиппа знал по газетам, но Гюллинг приводил такие подробности, что Оссиппа заслушался. Наконец Гюллинг, видимо, заметил, что он увлекся, и подал Липкину кипу финляндских газет.
– Вот возьмите. Полистайте на досуге… А я займусь своими делами.
Оссиппа никогда не видел финляндских газет. Он с удивлением разглядывал рекламные объявления фирм и компаний, занимающие первые страницы газет. Стал просматривать заголовки статей…
«…Судьба Гавкина». Что же они; пишут о нем?
«…Гавкин бежал в Финляндию, но, затосковав по родине, вернулся домой. Большевики его сразу же арестовали, убили и труп утопили в болоте…»
– Ну и врут!
Липкин вскочил и, даже не постучавшись, вбежал в номер Гюллинга.
– Вы только поглядите, что эти сволочи пишут. Вот… Да это же… Ведь все было наоборот. Тут все ложь… Они читателей за дураков, что ли, принимают? Как они могут так лгать?! – возмущался Оссиппа.
– Детали-то совпадают, – усмехнулся Гюллинг. – Ударили топором, утопили в болоте. А кто кого – это неважно. Вот это и есть борьба. Скажите, Оссиппа, а что бы вы сделали, если бы кто-то оскорбил вашу семью? – вдруг спросил Гюллинг.
– Ну, я пошел бы к клеветнику, и ему бы не поздоровилось.
– А если бы вы, к примеру, представляли за рубежом свою страну и там кто-то начал бы клеветать на нашу страну? Как бы вы поступили?
– Я пошел бы к их президенту и…
– Скажем, в министерство иностранных дел. По дипломатической линии.
– Значит, дипломатической… У дипломатов свои порядки.
– Какими ты представляешь эти порядки? Давай будем на «ты». Допустим, ты дипломат и едешь с нотой протеста в министерство иностранных дел.
– Сперва там, наверно, надо шапку снять с головы, – улыбнулся Липкин. – Потом сказал бы: «Здравствуйте, господа хорошие!», поговорил бы о погоде, дескать, какой чудесный день, а на улице пусть хоть дождь как из ведра льет… Потом бы насчет здоровья справился, ну а потом бы я им сказал пару крепких слов.
Гюллинг засмеялся:
– Задатки дипломата у тебя имеются. Только последний пункт надо отбросить.
Вернувшись к себе, Оссиппа просмотрел буржуазные газеты и встревожился: слишком уж воинственно там настроены. Неужели им еще мало войны? Неужели им хочется новой войны после того, как им всыпали как следует?
По голосу секретаря, пришедшего на следующий день пригласить его к Гюллингу, Липкин понял, что сейчас он услышит что-то важное, ради чего его и вызвали в Москву. Вид у Гюллинга был радостный. Он встал и торжественно объявил:
– Сегодня, тридцатого апреля тысяча девятьсот двадцать третьего года, постановлением Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета утверждена амнистия карельским беженцам. Постановление принято час назад. Я хотел ознакомить тебя с проектом, но решил дождаться утверждения постановления. Теперь оно вступило в силу. Вот читай, пожалуйста.
Липкин начал читать текст постановления:
«А М Н И С Т И Я К А Р Е Л Ь С К И М Б Е Ж Е Н Ц А М
Постановление Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета
Долгое время международная буржуазия стремилась поработить трудовые массы РСФСР, но каждый раз встречала с их стороны непоколебимый отпор. Разуверившись в возможности свергнуть таким путем власть рабочих и крестьян, она стала делать попытки расколоть дружную семью трудящихся и увлечь за собой несознательную ее часть.
Одной из жертв такой попытки международной буржуазии явилось население Карельской Трудовой Коммуны, часть которого, во время вторжения в Карелию белогвардейских банд, обманом и насилием, была уведена в Финляндию.
Уже более года карельские беженцы, оставившие свои насиженные места, брошенные на произвол судьбы, видя всю безнадежность своего положения, не имеют возможности возвратиться на родину, чтобы искупить свою вину и принять участие в восстановлении разоренной бандитами Карелии.
Рабоче-Крестьянское Правительство РСФСР и Исполнительный Комитет Карельской Трудовой Коммуны не могут не считаться со страданиями карельских беженцев, жестоко обманутых международной буржуазией и ее наемниками, белогвардейскими бандами, вторгнувшимися в: Карелию, и не могут более оставаться равнодушными к безудержному желанию беженцев возвратиться в Россию и искупить свои преступления.
Поэтому Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет, в ознаменование праздника 1 Мая, учрежденного в память единства всех трудящихся, постановляет:
1. Даровать амнистию всем лицам, бежавшим в связи с карельской авантюрой 1921—1922 гг. на территорию Финляндии, за исключением руководителей и тех, кои, находясь за пределами Карельской Трудовой Коммуны, продолжали свою враждебную РСФСР деятельность.
2. Установить сроком подачи заявлений о желании воспользоваться настоящей амнистией 1 января 1924 года.
3. Произвести эвакуацию в Россию амнистированных, указанных в п. 1, вместе с семьями и имуществом, на общих с прочими административных основаниях, согласно особой инструкции, издаваемой Наркоминделом по соглашению с Народным Комиссариатом Внутренних дел.
4. Проведение настоящей амнистии возложить на Народный Комиссариат Иностранных дел по соглашению с Народным Комиссариатом Внутренних дел и Народным Комиссариатом Юстиции.
Председатель ВЦИК М. К а л и н и н.Секретарь ВЦИК Т. С а п р о н о в.
Москва, Кремль, 30 апреля 1923 г.»
Липкин пробежал глазами постановление еще раз с начала до конца и задумался.
– Что скажешь? – спросил Гюллинг.
– Я думаю о карелах, оказавшихся там не по своей воле. Одних обманули, других силой угнали. Я знаю много таких семей. Представляю, как они будут счастливы, вернувшись домой…
Липкин встал и заходил по комнате.
– Теперь нам надо обсудить практическую сторону дела, – сказал Гюллинг и жестом руки пригласил Липкина сесть. – Как, по-твоему, все это будет происходить?
– Сперва надо, чтобы об амнистии узнали беженцы там, в Финляндии.
– Так. Дальше.
– Дальше? А потом они начнут возвращаться. Мы здесь должны помочь им. Им же придется начинать жизнь заново. У многих дома сожжены…
– Помочь, разумеется, надо. А что делать там, в Финляндии?
– Там? Пусть наше постпредство договорится с финскими властями. Впрочем, я в этих делах не разбираюсь, что и как… Другое дело – здесь. Что касается помощи и прочих мероприятий у нас, то я готов. Если я чем-то могу быть полезен, я в вашем распоряжении. Наверно, потому меня и вызвали?
– В Финляндии все обстоит гораздо сложнее, – улыбнулся Гюллинг. – Мы должны послать туда официального представителя, который от имени Советского правительства будет принимать заявление от желающих вернуться, договариваться с финскими властями о местах перехода через границу, давать советы и разъяснения беженцам, бороться с буржуазной пропагандой, пытающейся запугать людей и заставить их отказаться от возвращения на родину… Как ты полагаешь?
– Наверно, так и надо сделать. А мы здесь со своей стороны…
Гюллинг продолжал развивать свою мысль:
– Послать туда надо человека, владеющего языками карельским, финским, русским. Так?
– Наверно, так. А мы здесь…
– Словом, мы должны найти дипломата-карела. Так?
– Наверно, он найдется. Есть же и образованные карелы.
– А если мы его уже нашли?
Гюллинг лукаво усмехнулся, и только теперь у Оссиппы мелькнула смутная догадка.
– Кого вы имеете в виду?
– Тебя.
– Что-о?
– Да, тебя.
– Меня?!
Много всяких неожиданных поворотов было в жизни Липкина. Но такого он не ожидал.
– Я вчера намекал, – напомнил Гюллинг.
– Вы же говорили в шутку. Вы серьезно? А не будет ли тут допущена ошибка? Большая политическая ошибка.
– Ошибка? – Гюллинг засмеялся. – Да еще и политическая. Даже большая политическая ошибка. Это почему же?
– Кто я такой? Малограмотный сын неграмотного карела. Что я умею? Умею драться за Советскую власть. И все. Еще умею ругаться. А драться и ругаться вроде не к лицу официальному представителю большого государства. Ежели в деревне что не так – мужики помогут советом. А с буржуями так нельзя.
– Там, за границей, тоже надо драться с буржуазией. Только формы борьбы иные. Дипломатия во все времена была ожесточенной борьбой. Вот идет человек, который лучше меня разбирается в этих делах.
