Текст книги "Мы карелы"
Автор книги: Антти Тимонен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 33 страниц)
НЕ СОШЛИСЬ В ЦЕНЕ
В начале ноября в Руоколахти две тьмы нос к носу встречаются: не успеет рассеяться утренняя сутемь, как наступают вечерние сумерки. А день все еще уменьшается.
Стоял небольшой морозец, небо было в тяжелых низких тучах. Казалось, не подпирай их лес острыми вершинами, тучи обрушились бы прямо на землю. Не раз уже выпадал снег. Случались уже и морозы, за которыми наступала оттепель, но теплу так и не удалось вернуться. Тропинки и дороги обледенели, мшаник затвердел.
На склоне горы стояла привязанная к дереву лошадь. Разворошив брошенную ей охапку сена, она старалась отыскать в ней что-то повкуснее осоки. Разве уважающая себя лошадь станет жевать эту жесткую невкусную траву, пусть ее едят коровы – ведь им делать нечего, только жуй да жуй. А лошадь – скотина рабочая. Разбросав сено и не найдя, в нем ничего по вкусу себе, лошаденка попробовала смерзшийся ягель, но он ей тоже, не понравился.
В лесу раздавались удары топоров: молодые парни рубили еловый лапник. Лошадь оглянулась на поднимающийся на санях воз хвои, словно удивляясь, уж не собираются ли ее потчевать еловыми ветками, и опять принялась ворошить мордой сено.
Скоро на санях вырос огромный воз хвойных веток. Но поклажа была нетяжелой, сани легко скользили по обледенелой дороге, и лошаденка пошла резвым шагом. Ее никто не понукал, не дергал за вожжи, потому что дорогу она знала хорошо, тем более что путь вел к дому.
Смело, товарищи, в ногу.
Духом окрепнем в борьбе.
Пусть холодные, мрачные тучи нависают над самой землей! У парней на душе было все равно весело и тепло. И хотя только начало смеркаться, в селе за озером уже засветились огни; сегодня они зажглись раньше, чем обычно, и казались ярче, чем когда-либо. Было шестое ноября, канун большого праздника – четвертой годовщины Октябрьской революции. Поэтому ярко горели лампы, керосин в которых берегли для этого праздника. Цепочка огней, сверкающая впереди в быстро наступающей темноте осеннего вечера, казалось, звала к себе, поднимая настроение. Правда, ребятам предстояло еще поработать. Они уже прикрепили лозунги и транспаранты к волостному Совету, школе и библиотеке, украсили праздничную арку. Но надо было еще украсить село хвоей, принарядить его. Видимо, и лошаденка, резво тянувшая воз, была в праздничном настроении и не хотела выглядеть усталой, хотя она только что вернулась из дальней поездки в Повенец, доставив по трудным осенним дорогам тяжелый воз муки и соли. Муки, правда, было мало, но все же в праздничные дни никто в Руоколахти не будет голодным. А после праздников лошаденке предстояло опять отправиться в Повенец – за оружием. Время было тревожное, приходилось на всякий случай обзаводиться оружием, хотя ехать за ним надо было далеко. Но в праздничный вечер думать об этом не хотелось.
Все ближе и ближе мерцали спокойные, предпраздничные огни села.
Вперед, заре навстречу,
Товарищи, в борьбе
Штыками и картечью
Проложим путь себе, —
пели комсомольцы Руоколахти. Они не подозревали, что вскоре после того, как они покинули ельник, где рубили хвою, там появились люди. Сперва из чащи вышли двое, внимательно огляделись, дали кому-то знак, и тут же весь ельник наполнился усталыми, обросшими вооруженными людьми с белыми повязками на рукавах. Среди них выделялся молодой стройный офицер в подогнанной по фигуре шинели с большим маузером на поясе. Выйдя на полянку, офицер остановился и взглядом поискал, где бы ему присесть. Мрачный, огромного роста мужчина сгреб большими руками сено, разбросанное по земле лошаденкой, и разостлал на пне.
– Сюда, господин главнокомандующий. Тут будет удобно.
Таккинен кивнул в знак благодарности, и взяв рукой в белой перчатке травинку, стал рассматривать ее.
– Молодежь из села приезжала сюда за хвоей, – пояснил Борисов. – Видно, украшают село к празднику. А может, к встрече с нами готовятся или к похоронам, – со смешком добавил он. – А разведчиков они не заметили, хотя наши совсем рядом были.
– Удивительно, – усмехнулся Таккинен. – Как это наши без шума обошлись… Я уже боялся, что все сорвется. Наши иначе не умеют: обязательно надо, чтобы за версту их было слышно. Да, кстати, сделай так, чтобы Вилхо Тахконен вечером был не в селе, а где-нибудь на подступах к нему.
– Почему же не в селе? – помрачнел Борисов.
– Характер у него такой. Он ведь немножко того… Как бы опять не взбеленился. Помнишь, как летом из-за того старика?
– Он что, у нас в ангелах числится?
– Делай, как я сказал, И еще проверь, всем ли ясно задание.
Несколько групп получили задание перекрыть все дороги, ведущие в село. Если кто-то попытается выйти из села, того надо без шума задержать или уничтожить.
Начало темнеть. Поднялся ветерок, и лес зашумел. Растревоженные ветром тучи пришли в движение, и в появившихся между ними просветах замерцали одиночные звезды.
Из села вернулись разведчики. Правда, в село из них заходил лишь один, остальные залегли за околицей и вели наблюдение. Войдя в село, разведчик чуть ли не сразу нарвался на патруль красных. Те с подозрением смотрели на незнакомого человека, но разведчик сам направился к ним и спросил, где живет Останайнен. Это успокоило патрульных: они, по-видимому, решили, что незнакомец пришел из дальней деревни по делам в волостной Совет.
Останайнен велел передать Таккинену лишь обрывок папиросной пачки, на которой черкнул карандашом «7 час.». Таккинену этого было достаточно. Разведчики сообщили, что окопы, вырытые когда-то на подступах к селу, расчищены, но красных войск в селе нет. Улицы, правда, патрулируются местными активистами, но задами можно незамеченными пробраться к школе, где сегодня вечером состоится большое собрание.
Созвать людей на собрание в те времена было делом не простым. Обычно начало собрания не назначали на какой-то определенный час, так как часы в деревнях имелись далеко не в каждом доме, а если где и были, то полагаться на них особенно нельзя. Да и держали во многих избах часы больше для красы и, чтобы сберечь их, старались не заводить. Поэтому точного времени никто не знал, и, оповещая народ о собрании, просто говорили, что оно состоится после ужина. А так как ужинали в разных домах в разное время, то и на собрание народ сходился долго и медленно.
Но в этот вечер в Руоколахти собрание было назначено на семь часов. Это значило, что собрание не обычное, а торжественное, в честь праздника, и на это собрание опаздывать нехорошо. Поэтому, как только начало темнеть, люди потянулись к школе. Когда Ермолов пришел в школу, большая классная комната была полна людей. В коридоре также толпился народ. На торжественный вечер пришли не только жители села, но собралось и немало крестьян из дальних окрестных деревень, даже кое-кто из Тунгуды. Были среди них и мужики, о которых поговаривали, будто они сбежали в Финляндию. Мало ли что могут наболтать. Видно, свои это люди, если пришли издалека на праздник Советской власти. Оттого что народу собралось много, на душе у Ермолова было тепло и даже как-то спокойно.
Убедившись, что в классе уже яблоку негде упасть и незанятыми оставались только стулья за накрытым красным кумачом столом президиума, Ермолов вытащил из кармана часы с потертым ремешком вместо цепочки, посмотрел на них скорее формы ради, так как неизвестно было, чьи часы показывают правильное время, и дал рукой знак начать собрание. Коммунисты села и член волостного Совета с торжественным видом, причесанные и побритые, одетые в самую нарядную, какая только у них имелась, одежду, сели за стол президиума.
Ермолов погладил черные усы, оглядев собравшихся.
– Дорогие товарищи! Собрались мы на торжественный вечер, посвященный четвертой годовщине Великой Октябрьской социалистической революции…
Президиум собрания встал. Следуя его примеру, поднялись все.
Ермолов запел:
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов…
Из коридора донесся какой-то шум, и стоявшие в первых рядах недовольно оглянулись на оставшуюся открытой дверь, видимо подумав, что это опоздавшие протискиваются в переполненный класс. «Если уж не сумели прийти вовремя, так постояли бы в коридоре и пели со всеми вместе…» – подумал Ермолов.
Но тут он увидел в дверях трех незнакомых мужчин. Один из них, совсем еще молодой, в финской офицерской шинели, поднял маузер и крикнул:
– Руки вверх!
Ермолов выхватил из кармана револьвер.
Испуганные женщины и дети отхлынули от дверей, подальше от человека в чужой шинели, подальше от его огромного маузера; раздались сдавленные, полные ужаса крики, плач. Лампа под потолком закачалась. Со звоном посыпались стекла. Из окон просунулись покрытые синеватым инеем вороненые стволы винтовок.
И тогда, перекрывая шум, прогремел бас Ермолова:
– Не стрелять! Слышите? Здесь женщины, дети!
Это был приказ и своим и чужим. Ермолов сам показал пример, сунув револьвер в карман. Этим жестом он спас жизнь многим женщинам и детям. Ермолов, конечно, успел бы выстрелить, своим первым выстрелом мог бы уложить появившегося в дверях финского офицера. Может быть, застрелив Таккинена, он изменил бы каким-то образом и ход начавшихся событий. Однако Ермолов не сделал этого выстрела.
Бывают в жизни моменты, когда в какую-то долю секунды раскрывается весь человек. Его мозг способен принимать мгновенные решения, но все же мысль человека не настолько быстра, чтобы он молниеносно мог взвесить и обдумать целесообразность и следствия своего шага. Ермолов был не стар, но успел прожить уже достаточно, чтобы в трудную минуту подумать не о себе, а о других. Решение пришло мгновенно, само собой. Впрочем, и не было у него времени размышлять о своей судьбе, подумать, что авось ему удастся, выпустив все пули из револьвера в бандитов, выскочить в окно или пробиться к запасному выходу. Но, убрав револьвер, он не собирался сдаваться и складывать оружие. Наоборот, по велению той же самой силы, заставившей его убрать револьвер, он, сжав кулаки, бросился на бандитов.
За столом президиума было девять коммунистов. Разные по характеру, образованию, по своему жизненному опыту и разными дорогами пришедшие на это праздничное собрание, в этот момент они поступили одинаково: зная, что идут на верную смерть, они все как один вступили в схватку с бандитами.
Ермолов успел схватить за горло Таккинена и повалить его на пол, но тут же на Ермолова навалилось не менее десятка бандитов. Не в лучшем положении оказались и товарищи Ермолова: на каждом повисло по нескольку мятежников.
– Руки вверх! – гаркнул Таккинен, вырвавшись из рук Ермолова.
Все то, что делал Таккинен сейчас, было не случайно: в его действиях проявилась выучка, которую он получил в Германии в финском егерском батальоне, жестокость, к которой он привык, чиня расправу над безоружными людьми в дни поражения рабочей революции в Финляндии и над теми карелами, которые не хотели подчиняться его власти и с которыми разговор был коротким: «Руки вверх и пулю в лоб!»
Таккинен размахивал маузером, но спокойный голос Борисова, привыкшего убивать хладнокровно, заставил его опомниться:
– Господин главнокомандующий, мы приступим к делу во дворе.
– Но надо бы допросить их и отобрать тех, кого нужно… – заметил Таккинен, уже овладевший собой.
– Вот он отберет, – Борисов показал на служащего Руоколахтинского волостного Совета Останайнена.
– Хорошо.
Более компетентного следователя и судьи они не собирались искать. Достаточно было того, на кого укажет Останайнен, о котором жители села только теперь узнали то, что давно было известно узкому кругу приближенных Таккинена. Этот предатель знал каждый шаг и поступок всех коммунистов и советских работников Руоколахти, настроения и убеждения каждого из них. Предатель знал заранее, что ему предстоит совершить сегодня. Сегодня он будет расстреливать своих товарищей по работе. Товарищей по работе? Нет, для него работой было другое. Шпионаж, подслушивание и подглядывание, ожидание изо дня в день этого момента – вот что было для него работой. А то, что он делал в Совете, было ложью и обманом.
Веки у Останайнена были припухшие, под глазами черные круги. Видимо, он не спал всю ночь, боялся, что его распознают. Только вряд ли его мучили угрызения совести. Ни разу не дрогнула его рука, когда он одного за другим отбирал тех, кого, по его мнению, надо было расстрелять. Узкие, словно покрытые тонкой коростой, губы были плотно сжаты и лишь чуть-чуть разжимались, бросая короткое:
– Того… и вот того…
После каждого «того» в сгрудившейся толпе женщин и детей раздавался горестный вскрик. Когда подошла, очередь Ехкими, его жена рванулась, вцепилась зубами в руку Борисова, пытавшегося остановить ее, и упала на колени перед Останайненом. Ехкимя поднял жену на ноги.
– Кланяться этой сволочи… Ну нет…
Он обнял жену, но ее тут же вырвали из его рук и отшвырнули в толпу.
Разозленный Борисов схватил малолетнего сына Ехкими и вытолкнул его в коридор, где собирали приговоренных к смерти. Но кто-то из бандитов взглянул на Таккинена и сказал: «Пусть подрастет… Детей не надо…» Плачущего мальчика вернули обратно в класс.
На Ермолова Останайнен не показал. То ли рука не поднялась, то ли посчитал, что и так все ясно. И даже Борисов не подталкивал Ермолова. Не тронули его и другие бандиты, на рукавах которых неожиданно появились белые повязки. Белые повязки оказались и у некоторых жителей села, – видимо, они пришли на собрание с повязками в кармане. С высоко поднятой головой, с сосредоточенным видом, словно направляясь к трибуне, чтобы сказать что-то важное, Ермолов прошел по проходу, образованному расступившимися перед ним бандитами. Перед Останайненом он на мгновение задержался, хотел посмотреть в глаза предателю, но глаз он не увидел. И, горько усмехнувшись, Ермолов шагнул за порог. На пороге он встал первым в шеренге. Из открытой двери на мерзлую землю падал сноп света… Ехкимя дотронулся до руки Ермолова и кивком указал на выстроившихся перед ними с винтовками в руках бандитов. Среди тех, кто готовился расстреливать их, стоял Останайнен. Были и другие, о которых никогда бы и в голову не пришло, что они способны на такое. Да, недоглядели, проморгали. Теперь поздно уже сожалеть.
– За ошибки надо расплачиваться, – тихо сказал Ермолов. – Но люди нас плохим поминать не станут.
Бандиты не торопились расстреливать их. Может быть, на этот раз удастся избежать смерти? Отсрочить ее? – мелькнула надежда.
Во двор вышел Таккинен. Он обратился к приговоренным к смерти с короткой речью:
– Вам тоже хочется жить. Верно?
Да, все они хотели жить. Им хотелось увидеть, как рассеются тучи, окутавшие небо, и взойдет солнце. Им хотелось увидеть ярким не только солнце на небе, но и жизнь, светлую и новую. Хотелось проснуться мирным утром в кругу своей семьи и отправиться на работу, а вечером, после работы, отдохнуть, а иногда и попраздновать.
– У вас есть возможность сохранить жизнь. Мы – гуманисты… – продолжал Таккинен.
Остаться в живых? Из всех инстинктов, присущих человеку, инстинкт самосохранения обладает наибольшей силой – он заставляет утопающего хвататься даже за соломинку.
– …Тот, кто сейчас публично отречется от идей коммунизма, останется в живых…
Но была в этих людях и новая, рожденная временем сила, более могучая, чем инстинкт самосохранения…
– Такой ценой мы жизнь не покупаем! – Это был ответ Ермолова.
Таккинен неторопливо прошел вдоль строя, останавливаясь перед каждым приговоренным к смерти. Ни один из коммунистов не захотел покупать жизнь ценой предательства.
Убедившись, что его товарищи выдержали испытание, Ермолов почувствовал облегчение, словно камень с души свалился. Ясным и звонким голосом он крикнул:
– Помните, товарищи, хотя мы умрем, коммунизм будет жить. Нет на свете такой силы, чтобы…
Борисов выстрелил. Он мог лишь оборвать последнюю фразу Ермолова. Да и то одной револьверной пули оказалось мало.
– …Нет, такой силы, чтобы… – повторил Ермолов. Но прогремел второй выстрел, и, не успев досказать то, что хотел, он умолк… Его жизнь оборвалась, как песня, которую начали, но не допели.
И песня эта не умерла. В здании школы, из которой бандиты вывели лишь приговоренных к смерти, вдруг, покрывая стоны, причитания и плач женщин и детей, грянуло:
Это есть наш последний…
Пели комсомольцы.
– Молчать! – Таккинен вбежал в класс.
и решительный бой…
На дворе прогремели еще два выстрела.
С Интернационалом
воспрянет
– Молчать! Стрелять будем! Тогда уж никто не воспрянет! – бесновался Таккинен, выхватив маузер.
…род людской…
На дворе трещали выстрелы. Расстреливали соплеменников во имя братства народов, во имя свободы, во имя демократии, во имя западной цивилизации, во имя бога, во имя миллиона телеграфных столбов, закупленных Британией…
Когда все затихло, Таккинен вышел во двор. На мерзшая, осенней земле лежали девять коммунистов. Они погибли, но они не отреклись!
– Все? – спросил Таккинен.
Засовывая в кобуру револьвер, Борисов посмотрел на Таккинена налившимися кровью глазами, и что-то похожее на горькую усмешку мелькнуло на его угрюмом лице. Все ли? Зачем спрашивать об этом? Всех все равно не перестреляешь. Ишь, господин главнокомандующий… Свои ручки не хочет пачкать. Хочет быть в сторонке, чтобы потом оправдаться и рассказывать в своих мемуарах: мол, он в расправах участия не принимал, это все другие…
– Вот еще один. На твою долю остался, – Борисов выхватил из толпы, вывалившейся на крыльцо, какого-то тщедушного старикашку и с такой силой толкнул его к Таккинену, что тот чуть было не свалился. Старик тоже с трудом удержался на ногах.
– Не убивайте, – завыл старик, дрожа. – Я не… я… не…
Старикашка сам не знал, что он хотел сказать; он не понимал, что от него надо этим убийцам.
Таккинен взглянул на Останайнена. Тот махнул, рукой: дескать, не стоит и руки марать.
– Задержите его, потом разберемся, – велел Таккинен.
Людей из школы выпускали но одному. Возле расстрелянных коммунистов стояли вооруженные бандиты, не подпуская к телам зверски убитых никого: ни родных, ни близких. Сломленных неожиданным горем жен и матерей расстрелянных коммунистов их соседи вели под руки, утешали. Ермолов и его товарищи хотели устроить седьмого ноября в селе демонстрацию. Но совсем иное, непредвиденное шествие состоялось в Руоколахти в этот праздник, и не праздничные колонны шли по улицам, а окруженные бандитами группы людей, которых разводили по селу и запирали в амбары, чтобы допросить ночью. Ведь для них эти люди были опасными преступниками, захваченными на «месте преступления» – на торжественном вечере, посвященном четвертой годовщине Октябрьской революции. А самых опасных участников этого преступления оставили в школе.
На следующий день Таккинен велел согнать на собрание всех мужчин села. Собрание было коротким. После того, что случилось предыдущим вечером, не нужны были ни разъяснения, ни уговоры. Демонстративно расстегнув кобуру маузера, Таккинен прошел к столу и, положив на стол чистый лист бумаги, объявил, что тот, кто готов добровольно вступить в отряд, может подойти и записаться.
– Ну, а если кто не хочет… – Таккинен посмотрел во двор, где лежали неубранные тела расстрелянных коммунистов. – Пусть посмотрят и подумают.
Поднялся ветер. Разогнанные им черные тучи плыли над селом, словно торопились убежать куда-то. Порывы ветра срывали еловые ветки, которыми были украшены избы. Все лозунги и транспаранты, вывешенные комсомольцами, сорвали еще утром незваные гости. Не удалось жителям Руоколахти отпраздновать четвертую годовщину Октября, к которой они так готовились. Но люди ждали и верили, что наступит пятая годовщина, а потом будет и пятидесятая. И еще знали они, что эту четвертую годовщину революции народ никогда не забудет.
Васселея оставили в дозоре на подступах к селу. В его группу включили Кирилю и Потапова, с которыми он и прежде ходил на задания.
Потапов был не в духе, и когда Кириля, по своему обыкновению, начал сетовать и охать, что же теперь с ними будет, Потапов сердито буркнул:
– Заткнись! За чем пошел, то и нашел.
– Что там в селе-то! Как там наши? – вздыхал Кириля.
– А ты не знаешь? – угрюмо ответил Потапов. – Кофий народу они там раздают, а люди кофий пьют да власть Советскую хвалят.
– Нет, добром это не кончится, – Кириля был настроен пессимистически. – Уж коли Таккинен да Борисов пошли, то хорошего ждать нечего.
– Да замолчите вы, черти! – приказал Васселей. – Заныли тут…
Васселей был старшим группы, и его положено было слушаться. Его группе строго-настрого было приказало не выпускать никого из села. Все вокруг словно вымерло. Голые деревья казались в темноте призрачными, а земля, местами покрытая белым снегом, местами еще обнаженная, черная, представлялась каким-то нагромождением камней, в расщелинах между которыми таилось что-то молчаливое и страшное. Этот таинственный, суеверный страх тревожил Васселея больше, чем мысли о реальной опасности.
– До железной дороги отсюда далеко? – спросил вдруг Потапов.
– Сколько верст, не знаю, – помедлив, ответил Васселей. – Зато знаю, что не одну смерть на том пути миновать надо.
– Смерть, смерть… – протянул Потапов. – А где от нее укроешься? Все одно она тебя найдет. И не все ли равно где. Хорошо было бы, хоть помирая, людям открыто в глаза смотреть.
– Ты у меня посмотришь, если не замолчишь.
Из села донеслись выстрелы, глухие, словно удары валька по мокрому белью.
Потапов встал и прислушался. Васселей снял затвор с предохранителя.
– Что? Что там? – испугался Кириля.
– Вроде красного войска в селе не должно быть, – недоумевал Васселей.
– Погоди, погоди, – сказал Потапов. – Если бы бой там шел, то стреляли бы из пулемета.
Но пулеметных очередей не было слышно. Зато затрещали винтовочные выстрелы…
– А знаете, они ведь невинных людей там убивают! – сказал Потапов и поглядел на Васселея.
– Коммунистов, – поправил Кириля.
– Тем хуже для нас, – сказал Потапов.
– Почему для нас? – спросил Васселей. – Ведь мы не там, а здесь.
– Послушай, Васселей. Вот я все эти дни думаю, голову ломаю. – Потапов насыпал на обрывок газеты столько махорки, что половина просыпалась на землю. – Говоришь, мы не там. А где мы? На печи лежим, что ли? Спрятались за баб да одним глазом поглядываем, что там на белом свете делается, так, что ли?
– Чего ты орешь на меня? – рассердился Васселей. – Я, что ли, тебе велел идти сюда? Сидел бы дома, на печи…
Потапов, замолчал. Они лежали, думая каждый о своем. Васселей думал о том, что было бы неплохо, если бы их забыли сменить с поста. Пусть там, в селе, происходит что угодно, они будут здесь, в стороне от всего, в тишине.
Прошло часа два, и тишина нарушилась. Со стороны села кто-то шел. Слышалось потрескивание сучьев под ногами, приглушенные голоса. Между деревьями мелькнула фигура, другая… Шли четверо.
Васселей поднял руку, дал знак не стрелять. Пусть подойдут поближе.
– Сейс! – крикнул Васселей по-фински и повторил по-русски: – Стой! Бросай оружие!
Те четверо сразу бросились на землю.
– Нет у нас оружия, – ответил из-за куста мальчишеский голос.
– Кто такие?
– Мы… мы карелы.
– Мы тоже карелы, – крикнул Кириля.
– А вы какие?
Да, какие? На этот вопрос нелегко было ответить.
– Идите сюда! – велел Васселей.
С земли поднялись четыре паренька. Васселей, Кириля и Потапов пошли им навстречу.
– Куда и откуда идете? – спросил Васселей.
– Вы не бойтесь нас, – сказал Потапов. – Что там, в деревне-то? Чего-то стреляли. А?
– Людей безвинных убивали. Вот чего стреляли, – дерзко ответил самый высокий из парней, выйдя вперед и как бы заслонив собой своих товарищей.
– Но-но! – строго сказал Васселей. – Так уж и безвинных…
Парень стоял насупившись, молча.
– Куда путь держите? – снова спросил Васселей.
– Нельзя нам дома оставаться, – ответил робкий голос из-за спины высокого парня. – Убьют они нас.
– Направились мы, конечно, не к вам, – сказал высокий парень, выпрямившись еще больше. – Мы видим, кто вы такие. Из той же компании.
– Из той же, говоришь? Нет, мы не из той же, слышишь! – сердито выдохнул Потапов, глядя не на парня, а на Васселея. – Пошли, поговорим!
Он взял Васселея за рукав и потянул в сторону.
– Кириля, ты гляди, чтобы не сбежали, – приказал Васселей.
Потапов увел его в сторону. Остановившись за деревом, крепко сжал за плечо и спросил:
– Слышал? А мы что?
– Что – мы? Мы же там не были.
– Ах вот как! Мы, значит, чистенькие? Стала быть, теперь в Карелии две силы – красные и банда Таккинена, а мы третья сила, промеж них, так, что ли? Говори!
– Ну мы… мы, конечно… А что мы можем? – беспомощно пробормотал Васселей.
В его беспомощности было столько отчаяния и горечи, что у Потапова пропала злость.
– Что можем? Уйти-то мы можем.
– Куда?
– Куда? Я уже сказал. У нас в Карелии можно быть на стороне тех или иных. Остаться здесь или уйти. Другого выбора нет.
– А нас там… Сам знаешь.
– Знаю. Я тоже там не в ангелах хожу.
– Там нас… – Васселей помолчал. – Как собак бешеных… Чтобы не кусались больше. Или в лучшем случае – в Сибирь. На веки вечные. А здесь худо-хорошо, а мы живы.
– Теперь я вижу, кто ты. Трус.
– Я – трус?! – Васселей схватил винтовку.
– Ну, ну, не прыгай. Стрелять ты умеешь. На это у тебя храбрости хватает. Погоди, не стреляй…
– А здесь мы, – Васселей пытался взять себя в руки, – как-никак на своей земле, на карельской. Кто знает, как тут все получится.
– Думаешь, белые победят?
– Как знать.
– Да, здорово ты наслушался Левонена и Таккинена. Ничего не скажешь… «На своей земле, на карельской». Ты что, такой победы хочешь, как в Руоколахти?
– Тише. Услышат, – Васселей показал на пареньков, которые в самом деле прислушивались к их разговору.
– Пусть слышат. Я сам им скажу. Я пойду с ними. А ты как? А Кириля? Останетесь с бандитами?
– Так ты и уйдешь… Поглядим.
– Неужто застрелишь? Врешь. В меня ты стрелять не будешь. Я тебя знаю, – усмехнулся Потапов и, похлопав Васселея по плечу, вернулся к юношам.
– Пошли.
– Куда? – спросил высокий парень.
– Туда, куда вы идете.
– А они? – парень показал на Васселея и Кирилю.
– Нет, я не могу, – растерялся Кириля. – Я ведь… Нет, не могу я…
Васселей молчал.
– Стрелять вслед не станет? – спросил юноша.
Васселей ничего не ответил. Тогда Потапов молча пожал руку Васселею и Кириле и махнул ребятам.
Густая темнота осеннего леса тотчас же поглотила беглецов. Кириля вздохнул и растерянно пробормотал:
– А мы? Как же мы-то?
Васселей сел, опершись спиной о ель. Он не вздыхал, не проронил ни слова. Он тоже словно исчез, слившись с густой тенью ели и ночной тьмой.
– Что с нами-то будет? Мы же их отпустили, – испугался Кириля. – Ведь нас предупредили, что если хоть кто-то сбежит из дозора, то взыщут с тех, кто был вместе с ним.
Васселей долго молчал. Потом не спеша ответил:
– Что будет? Надо было стрелять. Чего ж ты? Стреляй, ну! Стреляй!
Кириля щелкнул затвором. Оглушительный выстрел прокатился по тихому лесу, отдавшись болью в ушах.
– Давай, давай еще! – сказал Васселей и вскинул винтовку.
Кириля не видел в темноте, ухмыляется Васселей или нет. Он выстрелил второй, третий раз, расстрелял всю обойму.
На выстрелы прибежала подмога. Ведь не могли же Васселей и Кириля вдвоем пуститься в погоню за беглецами, которых было вдвое больше. Они сделали все, что могли. Получив подкрепление, они долго ходили по ночному лесу, но так никого и не нашли.
День клонился к вечеру. Седьмое ноября оказалось таким же коротким и хмурым, как и все остальные дни поздней осени на севере Карелии. Издали казалось, словно село Руоколахти стало меньше, будто оно сжалось, стараясь укрыться от холодного ветра. Огни светились лишь в нескольких избах.
Со стороны леса к селу приближались двое. Один, сгорбившись, с понурым видом, едва тащился, устало переставляя ноги. Другой шел следом, зажав под мышкой винтовку. Он тоже устал, но показавшиеся впереди огоньки придавали ему силы. Там, в селе, он сдаст пленного бандита, напьется горячего чаю, перекусит, выспится. Не идти же ему в обратный путь на ночь глядя, тем более ходить в одиночку в последнее время стало небезопасно.
– Стой! Кто идет?
Из-за деревьев вышли трое с винтовками.
– Свои, свои! – обрадовался сопровождающий пленного бандита. Он узнал окликнувшего по голосу. – Останайнен?
– Да, я. Ты это, Калехмайнен?
– Кто же еще? Я, конечно. Вот бандита привел. Примете?
– Примем, примем…
Останайнен со своими спутниками пошел навстречу Калехмайнену. Милиционер переложил винтовку в левую руку, а правую протянул Останайнену. Тот пожал руку Калехмайнена и не выпустил ее. Тем временем один из спутников Останайнена выхватил из руки Калехмайнена винтовку.
– Бросьте. Не так уж я устал. Донесу как-нибудь, – Калехмайнен пытался отобрать свою винтовку. – Вы что, не знаете меня?
– Знаем, знаем…
Отобравший винтовку отдал ее бандиту, и тот сразу приставил дуло к груди милиционера.
– Что за дьявольщина? – Калехмайнен попытался вырваться, но ему тотчас заломили руки за спину.
– Не надо ругаться, товарищ Калехмайнен, – осклабился Останайнен. – Ведь и по учению коммунистов ругаться нехорошо.
– Кто вы такие? – спросил Калехмайнен, хотя уже понял, в чьи лапы он попал. – Предатели!
– Сам ты изменник родины.
Только теперь по голосу Калехмайнен узнал второго спутника Останайнена.
– Кажется, Паавола? – Калехмайнен помолчал и добавил: – Нет, я не изменник родины. Только напрасно с тобой об этом говорить. Нам не понять, друг друга.
– Конечно, – согласился Паавола, – мы с тобой глядим на мир с разных колоколен. А здорово получилось: все-таки встретились!
– Мы же договорились, что встретимся, – вспомнил Калехмайнен. – Хотя, конечно, не такой встречи я желал.
Действительно, почти четыре года назад они договорились встретиться. Оба они были родом из одних мест, из Северной Финляндии. В конце 1917 года Паавола со своими щюцкоровцами приходил к Калехмайнену с обыском. Калехмайнен был одним из руководителей рабочего движения в их округе. Паавола тогда арестовал Калехмайнена, но время было еще такое, что приходилось соблюдать кое-какие законы. И Калехмайнена выпустили. Выйдя из тюрьмы, Калехмайнен подался на юг. Сказал, что идет искать работу, потому что в ремонтных мастерских, где он работал, хозяин объявил локаут. Паавола, конечно, догадался, что не ради работы Калехмайнен уходит на юг. Он знал, что там, в южных провинциях Финляндии, готовились к выступлению отряды Красной гвардии. Но помешать Калехмайнену он не мог. Тогда Паавола сказал на прощание:
– Погоди, мы еще с тобой встретимся, Мы еще с тобой полюбуемся друг на друга через прорезь прицела.
– Пожалуйста, если вы этого так хотите! – ответил Калехмайнен. Он никогда не обращался к Пааволе на «вы», и это «вы» означало, что он имеет в виду не только Пааволу.
