Текст книги "Мы карелы"
Автор книги: Антти Тимонен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 33 страниц)
Отец, прощаясь с Мишей в последний раз, знал, что его сыну предстоит воевать. Он приехал в Кемь из Сороки и пришел попрощаться. Долго кусал усы, потом сказал, не глядя в глаза:
– Вот и пришел твой черед… Так что будь мужчиной. Так-то вот.
Он прижал голову сына к холодной кожанке, поправил ремень на нем, оглядел и еще раз повторил:
– Так-то вот. Ну, всего!
Крепко пожав руку, отец круто повернулся и вышел. Мише показалось, что отец вдруг стал ниже ростом и шел он несвойственным ему неуверенным шагом.
Миша решил, что вечером после боя он напишет три письма. Маме, отцу, Наде. Каждому по короткому письму. Напишет, что был в бою. Описывать ничего не станет. А то подумают – хвастается. Просто: «Был в бою». Потом привет и до скорой встречи. Было бы здорово сняться и послать им фото. И сняться надо так, чтобы на карточке были чуть-чуть заметны пробивающиеся усы. Впрочем, лучше сделать снимок в полный рост, чтобы видны были и гранаты и патронташи на поясе.
Темнота сменилась утренними сумерками. Взвод остановился. Приказали встать на лыжи. Потом свернули с дороги в лес и пошли прямо по целине. Миша с радостью отметил, что он идет на лыжах не хуже других. Правда, впереди шли, прокладывая лыжню, более опытные бойцы. Вошли в заснеженный тихий лес. Где-то в этой чаще грянет бой? Где же скрывается противник?
Вышли на небольшую высоту. Хотя впереди были те же сосны и тот же снег, командир приказал окопаться. Рядом с Мишей, в нескольких шагах от него, залег Рийко.
С юга поднималось, окруженное ярким пламенем зари, холодное солнце. Казалось, верхушки сосен вдруг запылали огнем. Багровый разлив над лесом постепенно переходил в синеву, причем между синим и красным не было никакой отчетливой границы. Если бы Надя видела это, она, наверное, сказала бы: «Ужасно красиво!» У Нади все ужасно: ужасно больно, ужасно весело, ужасно скучно, ужасно противно… А тут она сказала бы: «Ужасно страшно…» Мише было действительно немножко страшно. Больше всего он боялся, что товарищи заметят его страх. Страх нельзя показывать, нельзя даже самому признаваться, что боишься. Неужели другие ребята нисколько не боятся? Отец как-то сказал, что всякий нормальный человек боится смерти. Все дело лишь в том, сумеешь ли ты совладать с чувством страха или поддашься ему. Солдат должен прежде всего думать о своем долге.
Впереди послышались голоса. Миша видел, как с деревьев срываются снежные комья. В рукавице был отросток для указательного пальца, чтобы можно было держать его на спусковом крючке, но Миша снял рукавицу… Прошло несколько секунд напряженного ожидания. Слышалось даже биение собственного сердца. Рука начала застывать на морозе. Наконец раздался выстрел. Миша тоже нажал на крючок. Со всех сторон загрохотали выстрелы. Миша сперва стрелял, целясь под деревья, с которых падал снег, потом он увидел и людей, перебежками приближающихся к высоте. Миша стрелял и стрелял. Что-то мягко шлепнулось в снег, раздался сильный взрыв. «Бросают гранаты», – подумал он. Из снега, взметая белые фонтаны, взлетело с грохотом пламя. Вот граната взорвалась где-то совсем близко.
Потом огонь взметнулся совсем рядом. Пламя было такое же яркое, как заря. Но длилось оно всего одно мгновение и тут же погасло. И сразу не стало ни зари, ни снега, ни леса. Острая боль, от которой у Миши скривились губы, тоже кончилась сразу. Миша уже не слышал, как Рийко подполз к нему и стал дергать за рукав. Не услышал он и криков «ура», когда бойцы поднялись в контратаку…
На этот раз Коккосалми взяли. После боя в натопленных избах кипели самовары и возле них бойцы писали, домой радостные письма: Коккосалми взяли, скоро войне конец!
Миша собирался написать три письма. Вместо него его отцу писал Рийко. Рядом с ним сидел. Михаил Петрович, пытался помочь, но не так легко было найти слова…
На реке Софьянге был новый бой. Позиции у белых здесь были еще выгоднее, чем в Коккосалми. Линия фронта проходила по бурному порогу и ниже его, по еще не замерзшей полностью реке.
Правда, после взятия Коккосалми красные наступали не только через Софьянгу. Часть их направилась через озеро Туоппаярви, чтобы ударить по белым с тыла. Предугадав этот маневр красных, Янне Лиэху отправил одну роту к Туоппаярви. Оттуда уже давно послали связного с донесением об обстановке, но почему-то связной не прибыл. Не дождавшись связного, Лиэху послал к Туоппаярви трех разведчиков. Разведчики должны были вернуться через два часа. Но они не вернулись. Тогда Лиэху передал командование своему заместителю и, встав на лыжи, решил сам выяснить, что же там на озере произошло. На берегу озера он обнаружил брошенные позиции. Следы лыж вели на запад.
«Этого Васселея надо было все-таки расстрелять!» – выругавшись, Лиэху повернул обратно к Софьянге.
Но Васселей тут был ни при чем. Он даже не был командиром роты, хотя Лиэху и велел взять на себя командование ротой. Он предпочел остаться рядовым. Рота уже успела окопаться на берегу озера, когда наблюдатель заметил отряд красных, шедший на лыжах через озеро. Новый командир роты запретил открывать огонь, прежде чем красные не подойдут на близкое расстояние. Но красные и не думали подходить к их позициям, они спокойненько проследовали мимо, углубляясь все дальше в тыл белых войск.
Васселей устало и безразлично смотрел, как люди в белых маскхалатах скользили мимо них на лыжах.
– Доложите командиру батальона, что рота сменила позиции, – велел командир роты связному. – Пошли, ребята.
– Чего ему докладывать? Знает он и так… – ответил связной.
Рота уходила все дальше в лес. Командир вел ее не к берегу озера, где судя по обстановке она должна была занять новые позиции, чтобы преградить путь красным, а все дальше на запад.
– Куда он вас ведет? – спросил Кириля, шедший вслед за Васселеем.
– Куда надо, туда и ведет.
Они вышли к деревушке Тийро.
Расположенная почти на самой границе деревушка Тийро была такой маленькой, что ее даже не было на карте. Да и мало кто слышал о ней. Но теперь, в феврале 1922 года, ей суждено было стать известной, ибо на подступах к ней завязалось последнее сражение этой войны.
Территориально Тийро входила в район действия Северокарельского полка, но собравшиеся в ней мятежники были в основном солдатами «Полка лесных партизан», четвертого финского батальона и отдельного Ребольского батальона.
Банька, в которой расположились Васселей и Кириля, была, видимо, самой захудалой в деревне. Но они были рады и ей: почти вся их рота ночевала возле костров под открытым небом.
– Народ-то здесь собрался пестрый. Интересно, какой полк тут в Тийро составляет главную силу? – спросил Кириля у Васселея, топившего баньку.
– Такие вещи положено знать, – ответил Васселей. – Какова деревня, таково и войско. Теперь мы славная освободительная армия геройской деревни Тийро.
– Брось ты свои шутки. Кому же мы теперь будем подчиняться?
– Кому? Если живым отсюда выберешься, бабе своей будешь подчинен. Она у тебя не в Финляндии? Ну, еще того станешь слушаться, у кого будешь работу да хлеб просить.
– Пойду узнаю, – решил Кириля. – С тобой серьезно не потолкуешь.
Густой едкий дым стелился над самым полом, и Васселею пришлось лечь на пол бани. Он лежал и смотрел на пляску огня в черной каменке, и на душе вдруг стало спокойнее, вспомнилось что-то далекое, дорогое до слез. Давно это было. Тогда он был еще мальчишкой и знал он лишь отца да мать, старшего брата Олексея и только что родившегося Рийко. Его послали в баню добавить дров в каменку. Сначала он положил сухих сосновых поленьев, оставив напоследок березовые дрова. Потом лежал вот так же на полу и глядел на огонь. А потом его позвала в избу мать.
И вот он опять лежит и глядит на огонь. Только мать не зовет его.
Васселею показалось, что с того далекого дня в его жизни были сплошные, нескончаемые сумерки. Нет, впрочем, однажды проглянуло и солнце и осветило красивые косы Анни. И еще было… Останется ли жив Рийко? Хоть бы остался, был бы опорой отцу и матери на старости лет.
Васселей чувствовал себя таким усталым и старым, словно вся его жизнь прошла и ничего больше его уже не ожидало. Старик в тридцать шесть лет…
В низкую дверь вошел, согнувшись, Кириля.
– А война тут будет большая! – сообщил он. – Роты занимают оборону. Ждут красных.
– Они-то придут…
– Говорят, биться будем до последнего. Такой приказ.
– Ну, ну, говори. Такие вещи я слушаю с превеликой охотой.
– А когда уйдем за границу, надо всем держаться вместе. Нас будут готовить к новой войне. Слышишь?
– Слышу. Новости ты принес просто отменные. Аж хочется пуститься в пляс. Уж не ты ли останешься тем последним, которого будут готовить к новой войне?
Прибежал связной и передал приказ – роте велено построиться.
Дрожа от холода в тонкой шинели, перед выстроившейся ротой выступил с речью финской офицер.
– Мы знаем, что за время этой героической войны вы устали, но…
Других слов сочувствия у него не нашлось. Затем посыпались упреки и угрозы. В то время как солдаты больше всего должны проявить мужество и стойкость, эта рота покрыла себя позором и позорит славную освободительную армию Карелии. К величайшему стыду, нужно признать, что подобное случается и в других подразделениях. В Вуоккиниеми шесть солдат расстреляны за трусость. Это должно быть уроком другим. Надо было бы, конечно, расстрелять много больше. Во имя сохранения чести армии следовало бы разоружить и эту роту, половину расстрелять и оставшихся заставить кровью смыть свой позор. Но командование нашло возможным на этот раз простить солдат. Теперь они имеют возможность искупить свою вину в бою. Это будет последний бой на карельской земле, и биться надо до последней капли крови…
Пока копали окопы в глубоком снегу, мороз не чувствовался. Наоборот, даже пот прошиб. Но зато когда окопались и заняли позиции, стужа показалась невыносимой. Перестрелка в деревне то усиливалась, то затихала, порой доносились пулеметные очереди. Потом стрельба стала отдаляться куда-то на запад. Сидевшие в окопах забеспокоились, как бы им одним не пришлось отбивать атаку красных. Командир роты подозвал Васселея и велел ему, отобрав группу солдат, сходить в штаб и выяснить обстановку.
– Так точно, – ответил Васселей. – Мы скажем там, что мы уходим с позиций.
– Нет, этого они нам не разрешат.
– Мы у них не будем спрашивать разрешения. Лишь доложим, что уходим. И все.
Желающих идти с Васселеем сообщить начальству, что рота покидает позиции, было много. Васселей отобрал пятнадцать человек. Кириля, правда, беспокоился. «Стоит ли ходить докладывать? Вдруг расстреляют? Давайте уйдем, и все», – предлагал он.
Капитана Куйсму, командовавшего обороной Тийро, Васселей знал с восемнадцатого года, когда тот, сменив подполковника Малма, встал во главе вторгнувшегося в Карелию экспедиционного отряда белофиннов. Да, незавидная судьба у этого капитана. Одни командуют, наступлением, а как бежать, так его ставят командиром.
Васселей отправился разыскивать капитана. Они шли по дороге, ведущей в Финляндию. Вдруг путь им преградили солдаты, залегшие цепью поперек дороги:
– Назад! Или откроем огонь!
– Не откроете! – спокойно ответил Васселей, ведя свою группу прямо на заслон. – Нам нужен капитан Куйсма. Где он?
– Пароль?
– Идите к черту со своим паролем. Какого дьявола вы тут в тылу воюете? Ступайте на передовую.
Васселей говорил столь повелительным тоном, что командир заслона принял его за какую-то шишку из высшего начальства. Группу пропустили.
Капитана Куйсму нашли в палатке, установленной в стороне от дороги.
– Ба, старый знакомый! – Капитан отложил донесение, которое читал, и протянул Васселею руку.
– Господин капитан! – доложил Васселей. – От имени третьей роты первого батальона Северного полка мы имеем честь поставить вас в известность о том, что рота уходит с позиций на правом фланге.
– Значит, вы имеете честь дать стрекача?
– Через пять минут после нашего возвращения на позиции на правом фланге никого не останется.
– Ох и торопитесь вы сесть на шею финского народа! Будет же мороки с вами…
– Господин капитан, – заметил Васселей, – от нас мороки будет куда меньше, чем от вас карелам. Мы не задержимся на позициях ни секунды!
Палатка была низкая, и когда капитан вскочил, он напомнил боксера, пригнувшегося для нанесения удара противнику.
– Давайте винтовку! Немедленно!
Рука капитана потянулась к маузеру.
– Ребята, требуются винтовки! – крикнул Васселей.
В прорезь палатки просунулось тотчас несколько стволов, и капитан снял руку с кобуры маузера.
– Убирайтесь к дьяволу!
Но тут на правом фланге началась перестрелка, и Васселей поспешно повел свою группу обратно.
– Зачем нам туда идти? – проворчал кто-то.
– Они нас ждут, – резко ответил Васселей. – И мы их не оставим.
До окопов они не успели дойти. Вся рота, сбившись беспорядочной толпой, шла им навстречу. Финские солдаты, оцепившие дорогу, попытались остановить отступающих. Тогда рота открыла огонь, правда не в солдат, а над головами их. Торопливо скользя на лыжах по дороге и по обе стороны от нее, отступающие прошли через заслон. Им приказывали остановиться, но в ответ неслось:
– Хватит с нас!
– Воюйте сами!
– Черт с ней, с этой деревушкой. Если всю Карелию потеряли, так пусть и Тийро пропадает.
Так они оставили последнюю карельскую деревню. Впереди их ждала чужая земля, чужая жизнь.
Светила луна. На затвердевшем от метелей и морозов снегу чернели причудливые тени. Над лыжней свешивались под тяжестью снега ветви деревьев. Васселей сошел с лыжни и присел на поваленное бурей дерево.
Дальше он не пойдет. То, что недавно еще словно тлело в его душе подобно смутному желанию, стало теперь твердым и ясным решением.
– Ты чего сидишь? – остановился около него Кириля. – Все уходят.
– Пусть уходят. Что мне делать там, на чужой земле?
– Ты с ума сошел! Да красные тебя убьют сразу. Ты знаешь, кто мы…
– Пусть убивают. Я останусь. Хоть умру на своей земле.
– А как же я?
Мимо них поспешно проходили отставшие солдаты. Кто-то промчался на лошади. Со стороны границы кто-то на лыжах приближался к ним. Это был Паавола.
– Меня послали за вами. Какого черта вы тут копаетесь?
– А ну-ка убирайся отсюда! – Васселей вскочил и рявкнул: – Чтоб духу своего в Карелии не было!
– Вот как? – Паавола схватился за винтовку. – Сейчас мы с тобой поговорим по-другому. Считаю до трех. Раз!
– Ты уберешься или нет? Свиная харя!
– Два…
Васселей вскинул винтовку, щелкнул затвором и выстрелил первым:
– И три. Это от меня.
Выстрелил второй раз:
– Это от Карелии. Еще?
Пааволе хватило двух выстрелов.
Кириля чуть не плакал.
– Что ты наделал? Теперь тебе ходу ни туда ни сюда. Куда же ты теперь?
– Куда? Да хоть в землю. В свою…
– Не послушался ты моего совета. Ну и человек! – Взглянув на опустевшую дорогу, Кириля заторопился: – Я пошел. Прощай…
– Туда тебе и дорога, – крикнул Васселей вслед ему. – Эй, возьми с собой эту свинью. Может, очухается, хозяином будет тебе.
Но Кириля даже не оглянулся.
Васселей остался один. Вокруг высился хмурый лес, в котором все еще раздавались отдельные выстрелы.
Дальше он не сделает ни шагу. Скоро подойдут красные. Пусть берут в плен, пусть расстреливают. Он ничего скрывать не будет. Может быть, Анни и мать узнают, что он умер на своей земле и похоронен в ней. Похоронен без креста, может даже могилы не останется. Но все-таки он будет лежать в своей земле, в карельской…
Васселей поглядел на свою винтовку. Да, сколько человек нашли смерть от его руки. Но только о двух последних выстрелах Васселей не жалел. Отец говорил: «Выбрось ты ее…» Васселей поднялся и швырнул винтовку в снег. Слышно было, как она стукнулась о дерево. С вершины посыпался снег.
С дороги послышался скрип лыж. Идут! Васселей и не думал прятаться. Пусть идут и берут его. Сопротивляться он не будет, да и оружия-то у него нет. Чтобы его заметили, он зажег папиросу.
– Эй, кто там сидит?
«Что за наваждение? Голос вроде как Мийтрея».
Васселей был готов ко всему, но умирать от руки Мийтрея он не хотел.
Васселей встал и спросил:
– А ты кто?
– Я прапорщик освободительной армии. Вы что, собираетесь сдаться красным в плен? Идите сюда! Что-о? Васселей?!
«Мийтрей – прапорщик белой армии?!» Васселея охватило бешенство. В какую-то долю секунды перед ним пронеслось все, что было. Не помня себя от гнева, он выхватил нож и, проваливаясь в глубоком снегу, бросился к Мийтрею.
Мийтрей ждал его с револьвером в руке.
В глухом лесу треснул выстрел, другой, третий. Как всегда, Мийтрей выстрелил трижды. Бил не торопясь, наверняка.
Васселей остановился. На мгновение замер, словно раздумывая, упасть ему или нет, потом медленно-медленно стал опускаться, словно выбирая место, куда удобней лечь.
Примешь ли меня, земля карельская?
Облачком взметнулся сухой снег, неслышно осыпаясь на тело Васселея.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
НА КОРДОНЕ
Время приближалось к полуночи, когда Рийко въехал в Кесяярви. Деревня уже спала, только в избушке Липкина, у которого Рийко собирался переночевать, горел свет.
Липкин немного удивился, увидев Рийко в новенькой, облегающей его тонкую талию командирской шинели. Шла демобилизация, многие уже разъехались по домам. А Рийко, оказывается, получил повышение: его назначили начальником заставы на границе, и он направляется на место службы. Правда, его обещали демобилизовать сразу, как найдут ему подходящую замену.
Поспать Рийко так и не пришлось. У них с Лишенным было о чем поговорить, было о чем вспомнить. Они перебрали всех знакомых, кто остался в живых, кто погиб и где похоронен. Так проговорили до самого утра.
Как только развиднелось, Рийко направился дальше. Липкин дал ему хорошую лошадь и послал кучером своего соседа, Матвея Микунена. Уступил он Рийко и свой дорожный тулуп: хоть шинель и новая, а ехать все же в ней холодно. Правда, январь в этом году, выдался не такой морозный, как в прошлом, двадцать втором. Но зима есть зима.
Устроившись на санях и укутавшись в тулуп, Рийко задремал. Матвей Микунен что-то рассказывал. Рийко невпопад кивал головой, вскоре захрапел.
Выглянуло солнце, начало подниматься, но потом словно раздумало и снова спряталось за лесом.
Рийко и Матвей остановились в маленькой деревушке, чтобы покормить лошадь и самим согреться и перекусить.
Едва увидев Рийко, хозяйка дома, толстая кругленькая бабка, всплеснула руками и запричитала:
– А-вой-вой! Опять? Да когда ты, господи, дашь нам покой? Неужто ты, боже наш, конец света устроишь или по одному нас, грешных, убивать собираешься? Неужто мы еще мало беды да горя видели? Неужто слез людских да крови человеческой мало пролито? Господи…
Рийко растерялся. Он не понимал, что плохого он сделал хозяйке.
– Я пойду в другой дом… – пробормотал он.
– Да иди ты хоть в другой, в третий, – продолжала хозяйка. – А беду одну ты несешь всюду. Летом небось помнишь, чего сулил? Мир, говорил, теперь будет. Так вот они, твои посулы да твой мир. Опять на войну собрался, опять пришел мужиков забирать. А брать-то уже некого. Кого возьмешь, а? Уж и сон мне снился, будто…
Наконец Рийко понял. Летом он приезжал сюда, выступал с докладом: после разгрома белобандитов повсюду, даже в самых отдаленных деревнях, развернулась широкая агитационная работа. Докладчиков, владеющих карельским языком, не хватало, поэтому привлекали и военных. Именно в этой деревушке он заверил своих слушателей, что скоро тоже снимет военную форму, демобилизуется. А приехал теперь в командирской форме, с огромным маузером на боку, весь в ремнях да портупеях.
– Хозяюшка, милая… Я же не на войну иду и никого на войну не собираюсь гнать. Я на границу еду, чтобы охранять ее.
Хозяйка оглядела еще раз шинель Рийко, его ремни, маузер в деревянной кобуре.
– Врешь ведь? Перекрестись, что войны не будет. Ну!
– Хоть в бога я не верую, а в том, что войны не будет, могу побожиться.
Чтобы удостовериться в его словах, бабка сходила на улицу и спросила на всякий случай у Матвея, кормившего лошадь, не врет ли Рийко.
– Спустить бы с тебя портки да ремешком постегать, чтобы не пугал тут честной народ. Ишь вырядился! – ворчала хозяйка, вернувшись в избу. – Лезь на печь, согрейся. Сейчас самовар поставлю.
В Совтуниеми приехали за полночь. Здесь Рийко должен был встретиться с Евсеем Павловым и Нифантьевым, которых по его просьбе направили служить на его заставу. Евсею, правда, хотелось домой, но что поделаешь, все по дому истосковались. Лишь в одной избе горел чуть заметный огонек. Возле крыльца стояли с поднятыми вверх оглоблями сани, на которых при свете луны можно было разглядеть прикрытый мешковиной пулемет. По очертаниям Рийко узнал «максим». В санях были также ящики с патронами, мешки с мукой. «Раззявы!» – нахмурился Рийко, подойдя к саням.
– Руки вверх!
Позади стоял Нифантьев. Он был без шинели и без винтовки.
– Пока ты бежал из избы, я успел бы открыть огонь из твоего пулемета, – ворчал Рийко.
– Попробуй. Давай открывай огонь, – Нифантьев сбросил мешковину с пулемета. Рийко приподнял крышку и обнаружил, что в пулемете нет замка. – Он у нас в избе. Мы у окна караулим. По очереди, – успокоил Нифантьев.
– Из окна! – усмехнулся Рийко. – А ты знаешь, что это за деревня? Здесь начался мятеж.
– Знаю. Больше не начнется.
– А где Евсей?
– Спит.
– Ну ладно. Беги в избу. А то простудишься.
Изба была тесная, без горницы. Нифантьев про себя удивлялся, почему Рийко выбрал именно этот дом для их встречи. Неужели в Совтуниеми не нашлось более просторной избы, чем эта развалюха Приваловых, Рийко попрощался с Матвеем, который решил заночевать у своих дальних родственников.
– Спасибо, – Рийко крепко пожал руку. – Передай Липкину привет. И вот возьми его тулуп.
– Ну что ж, как говорится, да будет с вами бог, – пожелал Матвей.
В избе Рийко ждали. Самовар стоял уже на столе, а возле него сидела молодая девушка, дочь хозяев дома.
– Здравствуй, Вера.
– Здравствуй, Рийко.
Фитиль лампы был подвернут так, чтобы свет не мешал спавшим на кровати родителям Веры. Это было кстати и потому, что теперь Рийко не видел, как сильно девушка покраснела.
– Приехал, Рийко?
– Приехал, Вера.
Они молчали, словно не зная, о чем говорить. Нифантьев догадался, что скрывается за этим молчанием, и осторожно спросил:
– Мне дежурить или как?
– Ложись спать. Я подежурю, – ответил Рийко. – Вместе с Верой. Так ведь, Вера?
– Загалдели тут. Спать не дают, – заворчал Евсей, устроившийся на лежанке.
– Спи, спи, – успокоил его Рийко, усмехнувшись. Он понимал Евсея: наверно, тоже не прочь был бы подежурить с Верой, может быть и пытался, да ничего не вышло, очень уж голос у Евсея обиженный. Рийко забыл, что прошлую ночь он совсем не спал и как его всю дорогу клонило ко сну.
Нифантьев залез на печку. Рийко и Вера остались у окна сторожить сани. Они сидели у окна, перешептывались и, наверно, не столько смотрели на сани, сколько друг на друга. Караулить пулемет они предоставили одинокому месяцу, под которым плыли легкие, словно съежившиеся от стужи облака.
Пограничная застава находилась на возвышенности за рекой. Со стороны застава была почти незаметна, и, лишь подойдя к ней вплотную, посторонний человек мое увидеть среди леса утопавшую в снегу низкую избушку. От избушки уходили три лыжни – одна вдоль границы на север, другая на юг, третья вела к наблюдательному пункту, сооруженному на высокой сосне.
На другом берегу, почти у самой границы, стояла деревенька в несколько изб. Занесенная снегом, словно пребывающая в зимней спячке, она казалась вымершей. По утрам над тремя избами курились дымки, в их окошках светились слабые огоньки, от их дворов шли следы к прорубям. Остальные две избы смотрели черными проемами выбитых окон, и возле них не было видно ничьих следов.
Короткие промежутки светлого времени между утренней и вечерней темнотой были заполнены той же метелью и снегом, что и долгие ночи. Железная печка в избушке была раскалена докрасна, но поодаль от нее без шинели было холодно. На столе тускло горела керосиновая лампа.
Рийко был встревожен. В восемь вечера вернулся с обхода южный дозор. Ничего подозрительного они не обнаружили. Ребята так устали, что, поужинав, сразу завалились спать. Северный дозор обычно возвращался на час позже. Но в девять он не пришел. Не пришел и в десять. Рийко уже несколько раз выходил во двор послушать, звонил через каждые полчаса на вышку. Наблюдатель отвечал, что пока ничего не видно и не слышно. Видеть, конечно, в такую тьму невозможно, а услышать можно лишь то, что происходит поблизости. А все, что происходит в глубине леса, пусть даже речь идет о чьей-то жизни или смерти, остается тайной, сокрытой дремучей тайгой.
Если даже и случилось бы какое-то ЧП, то надеяться на помощь соседних застав бессмысленно: слишком далеко они расположены, да и людей на них раз-два и обчелся. При осмотре контрольной лыжни дозоры нередко обнаруживали следы чьих-то лыж. То они вели к границе, то от границы. Но захватить нарушителей пока не удавалось. Неделю назад один из пограничников с соседнего кордона пошел преследовать нарушителя и как в воду канул. Поисковая группа, застигнутая пургой, заблудилась в лесу и вернулась лишь через сутки. Слава богу, хоть сами вернулись…
В двенадцать с вышки позвонили, что с северной лыжни слышен скрип лыж. Скоро из пурги вынырнуло четыре фигуры. В дозор ушли трое. Значит, взяли нарушителя.
– Товарищ начальник, задержали нарушителя, государственной границы, – доложил Павлов, старший дозора. – Пришла из Финляндии.
Нарушитель оказался пожилой женщиной с кошелем за плечами. Она заговорила по-карельски:
– Век свой хожу в гости к сестре. И она ко мне ходит. И никогда нам не было дела до того, где граница и зачем она. Ох, дожили мы… Ну и времена настали…
Рийко осмотрел кошель. В нем были баранки, мешочек соли и пачка чая.
– А ты кто такая?
– Да я вон из той деревни. Татьяной меня зовут. Спроси у людей. Они знают меня.
– А ты разве не знаешь, что граница закрыта? На собрании об этом вам объявили.
– Есть у меня время сидеть на ваших собраниях, – проворчала Татьяна.
Рийко вернул ей кошель и, записав фамилию, отпустил.
– Но чтобы это было в последний раз, – предупредил он. – Если еще раз попадешься, пеняй на себя. Плохо тебе будет. Иди домой. Поди, ждут тебя.
– Некому там ждать. Одни тараканы за печкой сидят, – ответила старушка и, не попрощавшись, вышла.
– Евсей, уж не эта ли твоя красавица? – начали подтрунивать ребята над Павловым. – Чего же ты отпустил свою фею? Хоть бы обнял!..
– Обнимайте эту старую каргу сами! – огрызнулся Евсей. – Торопитесь, а то убежит.
– За эту вашу фею я вам еще задам взбучку! – пригрозил Рийко. – Всем спать. Отбой!
Но Евсей уже разошелся:
– Зачем ты ее отпустил? Мы часа четыре гнались за ней, пока догнали. А ты ей сразу – иди домой. В следующий раз я за бабами гоняться не буду. Если надо, лови их сам. А по мне, пусть идут хоть к черту. И вот что я тебе скажу, товарищ начальник: если меня не демобилизуют, то я сбегу. Осточертело уже.
– Хочешь под суд?
– Я бы им сказал – потаскайте с мое винтовку, повоюйте пять лет подряд, из них два года в этом котле, поштурмуйте всякие Келлосалми, Коккосалми и прочие салми, их тут до дьявола, а потом послужите на границе…
Рийко не стал спорить с Павловым, но решил про себя, что действительно надо ходатайствовать о демобилизации Евсея. Парень устал и очень тоскует по дому.
– Ложись спать! – приказал Рийко.
Рийко долго не мог заснуть. Как там Вера? А где же невестки Анни и Иро с детишками? Павлов уже пять лет своих не видел. Затоскуешь тут… Нифантьев на наблюдательном пункте, наверно, замерз… И снова который раз вспомнил, как он съездил в Тахкониеми, увидел родной дом пустым и заброшенным, совсем загрустил. Сходил на могилу матери. Окахвиэ рассказала, как она нашла Маланиэ мертвой на холодной печи с охранной грамотой от красных на груди. Потом мысли перешли к женщине, задержанной на границе. Как этим старухам внушить, что граница теперь закрыта? Фея… Что же это за фея? Очень уж тепло, с нежностью ребята рассказывают о ней. Вряд ли она действовала бы так открыто, если бы переходила границу по чьему-нибудь заданию. Скорее всего, просто озорство взбалмошной девчонки.
Впервые «фея» появилась чуть ли не на первой неделе службы Рийко здесь. Ребята шли с обхода. Вдруг с той стороны выбежал испуганный чем-то олень с упряжкой и устремился прямо в чащу. Нарты ударились о дерево, сидевшая в них девчонка вывалилась в снег. Олень умчался обратно за границу, а девчонка осталась сидеть в снегу, потирая ушибленное колено. Пограничники бросились к ней на помощь. Она вытерла белыми варежками слезы с глаз и начала на ломаном русском языке ругать своего оленя. Говорила, что сама вырастила его, всегда с рук кормила, а он оказался таким нехорошим. Ребята рассказывали, что девчонка очень интересная. Они назвали ее «феей». Посоветовавшись, ребята решили не вести ее на заставу. Границу «фея» нарушила не по своей воле. Чего ее допрашивать? Вся загвоздка была в том, как девчонке добраться до дому. Снег глубокий, такая птичка-невеличка с головой утонет. Тогда Евсей по-рыцарски предложил свои лыжи. Девчонка обещала вернуть их, хотя ребята категорически запретили это.
Вернувшись на заставу, ребята доложили все, как было, начальнику. Рийко формы ради пожурил ребят за то, что они отпустили нарушителя границы, даже не установив, кто она и откуда, но про себя подумал, что слишком хлопотно было бы возвращать случайного нарушителя границы официальным путем.
На следующий день ребята обнаружили лыжи Евсея воткнутыми в снег около контрольной лыжни. Они даже вздрогнули, когда из-за деревьев выскочила на лыжах сама «фея». «Навязалась на нашу голову», – ребята сердито смотрели на девчонку. А она как ни в чем не бывало, смеясь, расстелила на снегу свой платок и стала выкладывать из рюкзака копченую оленину, свиное сало, хлеб.
– Вы должны немедленно уйти, – велел старший по дозору.
Но девчонка сразу стала такой печальной, что ребята уступили и отведали ее угощения. Она весело смеялась и говорила не переставая. Рассказала, что зовут ее Кертту, что дом их стоит почти у самой границы, в нескольких сотнях метров от контрольной лыжни, по которой ходят ребята. Что все эти места ею исхожены вдоль и поперек. Раньше тут не знали никакой границы. Вот там, на склоне горы, хороший черничник. А вот, совсем рядом, хороший ягельник, где она в детстве играла с оленями. Ребята с сочувствием слушали ее. Конечно, печально, что Кертту не может больше свободно ходить по тропам своего детства, но граница на замке, и тут ничего не поделаешь – Кертту должна вернуться на свою сторону и больше не приходить сюда. «Фея» огорчилась, попросила не гнать ее до наступления темноты, потому что ей не хочется попадаться в лапы финским пограничникам.
