Текст книги "Мы карелы"
Автор книги: Антти Тимонен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 33 страниц)
И вот они встретились. Правда, через прорезь прицела мог смотреть лишь Паавола, имевший винтовку. У Калехмайнена этой возможности теперь нет. Оттого-то и было так горько у него на душе. Четыре года он воюет, а так и не постиг всех военных хитростей. Опять его водят за нос. Недавно в Киймасярви его обвел вокруг пальца хитрый поп. А теперь он, как дурак, отдал винтовку. Так же они оплошали у себя в Финляндии. Все твердили о гуманных целях рабочего движения, а не о том, что если уж взялись за оружие, то надо его и применять, а не ради форсу носить с собой. Бандит, который ему попался, был птичкой немалой. Много черных дел на его совести! Если бы Калехмайнен поступил так, как поступали в таких случаях белые, то не надо было бы ему тащиться с этим пленным за десятки верст в волость. Просто к стенке его – раз, и готово. Но Калехмайнену это тогда даже в голову не пришло. И он повел бандита один: стоит ли еще кому-то тащиться, путь неблизкий, а справиться вполне можно и одному. Как же он прошляпил!
Калехмайнена повели к селу. Значит, Руоколахти они уже взяли. Может быть, там допустили ту же оплошность, что и он, Калехмайнен? Ему-то уже своей ошибки не исправить. Хоть бы другим это было наукой!
Горница была жарко натоплена. Жаром веяло и от пузатого самовара, за которым сидели Таккинен и Борисов. Таккинен рассуждал о планах дальнейших действий своего отряда, Борисов молча слушал, лишь изредка кивая головой.
В дверь постучали. В горницу вошел Паавола и радостно доложил, что они захватили пленного.
– Калехмайнен его фамилия.
– Знакомая фамилия, – сказал Таккинен и стал надевать китель.
– Мы с ним старые знакомые, – сообщил Паавола. – Он из наших краев. Батраков и служанок воспитывал в большевистском духе.
– Ну и как? Получилось что-нибудь? – благодушно поинтересовался Таккинен.
– Он-то старался вовсю, – ответил Паавола.
Застегнув китель и подпоясав его широким ремнем с маузером в деревянной кобуре, Таккинен велел ввести пленного.
– Давай поговорим как финн с финном, – предложил Таккинен Калехмайнену, налив ему стакан чаю и угостив папиросой.
– Да, финны-то мы финны… – задумчиво сказал Калехмайнен. Он охотно выпил стакан горячего чая. От папиросы тоже не отказался.
– По родной стороне не соскучился? – спросил Таккинен. – А я вот сильно скучаю.
– Да, конечно, – согласился Калехмайнен. – Я тоже частенько думаю о ней.
В его словах было столько теплоты, что Таккинен с любопытством взглянул на пленного и, помедлив, предложил:
– Ну если действительно тебе так хочется повидать родные края… Нет ничего невозможного. Нация мы небольшая, мы должны помогать друг другу.
– Что касается помощи в моем положении… – Калехмайнен хотел махнуть рукой, но, заметив, что пепел с его папиросы вот-вот упадет на пол, осторожно стряхнул его в пепельницу. – Боюсь я, что на цене мы не сойдемся.
– Да ну? – изумился Таккинен. – Выходит, и ваш брат коммунист может быть человеком дела. Сразу о цене речь повел. Нет! Сперва надо договориться кое о чем еще. Надо повиниться, покаяться, от всяких большевистских идей отречься. Потом помочь родине во всем, что мы потребуем. А лишь потом поговорим о цене…
– Я ведь о том же и говорю, неужели непонятно? Просить пощады, отрекаться. – это есть та цена, о которой нам не договориться. Родине своей я готов помочь. Только не так, как бы вы хотели. А по-другому, так, как мы хотим. Вот так-то!
– Ага! – холодно сказал Таккинен. – В таком случае родины вам не видать. Да и мечтать о ней вы скоро перестанете.
– Охотно верю. Уж столько мы друг друга знаем. С вашего разрешения, я возьму еще одну…
Калехмайнен сам взял пачку со стола и неторопливо вынул из нее папиросу. Задумчиво рассматривая пачку, проговорил:
– «Саймаа». Знавал я немало ребят с этой фабрики. Хорошие парни! Да и папиросы хорошие. – Он закурил и продолжал, словно говоря сам с собой: – Родина… В мире теперь все переменилось. Для нашего брата родина не только там, где мы родились.
– Может, хватит, господин главнокомандующий? – не выдержал Борисов. – Давай допросим его, выжмем что можно…
– Ну! – грозно сказал Таккинен. – Какие силы у красных в Киймасярви и в тех деревнях, где вы бывали? Врать не стоит, мы примерно знаем. Говоря правду, вы можете помочь себе. Я – финн, и если я дам слово, то сдержу его.
– Стоит ли говорить, где какие силы, – усмехнулся Калехмайнен. – Какие бы там ни были силы, все равно мне они не успеют помочь. А где и сколько красных, вы узнаете на собственной шкуре. Я тоже финн, и слово у меня твердое. Все. Больше вы ничего от меня не узнаете.
– Мы кого угодно заставим говорить! – Борисов положил на стол свой кулачище.
– Некогда нам возиться с ним, – буркнул Таккинен. – Все равно этот черт не скажет ничего. Да и что нового он может сказать? Пожалуй, и так все ясно.
– Ну что ж… – Борисов встал.
– Нет, ты сиди, – кивком головы Таккинен велел Борисову сесть. – Это дело касается нас, финнов. – И он кивнул Пааволе.
– У меня с этим товарищем старые счеты, – с готовностью отозвался Паавола. – Пошли прогуляемся немножко.
– Ну что ж, докурить не удалось. Ну ладно, – Калехмайнен погасил окурок о пепельницу. – Что поделаешь? Пошли.
– Погодите, – остановил его Таккинен. – Мы – гуманисты. Если у вас имеется последнее желание, то я постараюсь выполнить его.
– Ага, хорошо. – Калехмайнен задумался. – Сегодня седьмое ноября. Четвертая годовщина Октябрьской революции. Так вот. Передайте Финляндии, что в этот день Калехмайнен отдал во имя революции последнее, что он мог отдать, – жизнь…
Неизвестно, помнил ли Таккинен подобные обещания, но в данном случае он его выполнил, написав много лет спустя в своих мемуарах о расстреле седьмого ноября финского коммуниста, которого бандиты захватили при конвоировании им белого солдата.
Добравшись до озера Юмюярви, река, словно почувствовав свои силы, делилась на три рукава, каждый из которых был намного шире, чем сама их породившая река где-то в своем верховье. Два острова, образовавшиеся между протоками, считались частью села, стоявшего на берегу озера. Но дважды в год, осенью и весной, жители этих островов оказывались пленниками реки, так как порой к ним в течение многих дней нельзя было добраться ни на лодке, ни по льду.
Лед еще не окреп, но отчаянные мальчишки уже осмеливались перебегать на длинных лыжах через замерзший проток. Старший сын Варваны Романайнен тоже пошел в село узнать, не раздают ли муку. Вернувшись, сообщил – не дают, не привезли. Муку давно обещали привезти, но как же ее доставишь в распутицу? Да и не пропустили бы обоз с мукой совтуниемцы…
– Нет так нет. Проживем. А вечером я вам… – сказала Варвана.
Вечером дети получили то же, что и всегда, – рыбу да картошку. Только приготовлено все было по-праздничному. Варвана напекла картофельных оладий, подала их с вяленой рыбой, потом подала приготовленный из чаги чай с пареной репой.
После ужина все залезли на печь.
– Жили-были старик да старуха. Было у них три сына…
Варвана уже все сказки рассказала своим детям, некоторые даже по нескольку раз. Рассказывала она их по-своему. Порой присочиняла такое, чего в этих сказках прежде не было, и часто третий сын старика и старухи совершал в одной ее сказке столько подвигов, сколько не совершали Тухкимусы-Тяхкимусы в десяти сказках. Детям такая манера исполнения старых сказок нравилась, хотя деревенские сказительницы не одобряли ее: сказка есть сказка, какой она к тебе пришла, такой и передай ее.
Первому и второму сыновьям старика и старухи в сказках Варваны не везло.
– И тогда в путь-дорогу собрался Тухкимус-Тяхкимус…
Старшие братья Тухкимуса нашли свою гибель в схватке с трехглавым змеем, а он одолел и девятиглавого Змея-Горыныча. Из трех братьев он один выбрал на перепутье трех дорог единственный верный путь и, преодолев все преграды и опасности, достиг наконец Золотого озера, где было всего вдоволь. Но Тухкимус не хотел быть счастливым один, он хотел жить среди людей и хотел, чтобы всем жилось хорошо. Из одного зерна он вырастил стебель, по которому можно было взобраться на небо, где одноглазая колдунья крутила ручной жернов и сыпалось из-под тех жерновов всякое добро, все, что душе угодно. И Тухкимус наложил полный кошель всяких вкусных вещей и понес своей голодной сестре…
– А сестра-то откуда взялась? – удивлялись дети. – Ведь у старика и старухи было три сына.
– Сестра у них тоже была…
Все, что Тухкимус добывал, отдавал он людям, а сам опять оставался таким же бедным, каким и был. И если бы Тухкимус не добыл самомолку, что молола соль, так, наверное, вода в морях была бы несоленой и люди бы не знали, где взять соль. А теперь на земле соли много, всем ее хватит. Только надо дождаться, когда зимняя дорога установится.
Коснувшись забот нынешних дней, Варвана вновь возвращалась в стародавние времена, где все брало свое начало. Младшему сыну старика и старухи приходилось испытывать разные злоключения и вести сражения, и хотя его считали никудышным дурачком и презирали и обижали, он всегда выходил победителем. Во всех его делах ему помогали добрые люди, такие же униженные и бедные, как он сам. Эти люди обладали чудесными способностями: одни из них так метко стреляли, что могли за три версты попасть стрелой в колечко; другие так хорошо видели и слышали, что узнавали, что делается за тридевять земель; третьи плавали, как рыбы, и летали, как птицы. В народных сказках Тухкимус за свои подвиги часто брал в награду царевну, а у Варваны сколько бы царевен ему не предлагали, он от них отказывался. И не нужны были ему ни полцарства, ни целое государство. Он хотел быть не царем, а простым крестьянином на своей земле, а царей он сажал в волшебный котел, и они превращались в пастухов или топили людям бани…
Представляя, как царь топит баню, дети смеялись. Они слышали, что русского царя тоже прогнали, и предлагали, если царь-батюшка у себя в России работы не найдет, то пусть приходит к ним в Юмюярви и людям топит бани.
– Ишь чего захотели, – проворчала Варвана. – Когда царь-то у нас был, тогда войны не было и хлебушко водился. А нынешние большевики всё собрания проводят, и того и этого сулят, а самим есть нечего. Давайте-ка спать.
Дети замолчали. Путь мама спит. Хорошо было лежать на теплой печи, прислушиваясь к тишине. Где-то тявкнула собака, другая ответила ей… Одна словно спросила: «Ну как там?», другая пролаяла: «Да ничего… Холод только собачий». И опять стало так тихо, что в избе было слышно, как собака Романайненов выползла из-под крыльца, постояла, прислушиваясь, потом молча полезла обратно в свою нору. Чего же ей без дела лаять? Глухо зашумела старая ель возле бани: она всегда первая подавала знак, что поднимается ветер. Какое тихое, спокойное здесь место! А озеро называется Юмюярви – Гремучее…
Дети думали, что мать заснула, но Варване не спалось. Тревожные мысли не давали ей покоя…
Что же там у соседей, в Совтуниеми, творится?
Села Юмюярви и Совтуниеми были соседями, между ними не было и двадцати верст. У них были одни тони, из-за которых случались ссоры, одни покосы на болотах, поросших осокой, одни глухариные токовища. Конечно, и озер, и болот, и богатых дичью лесов вокруг хватало, из-за них можно было бы не ссориться. Но ссоры доходили даже до драки. Бедным вроде не из-за чего было и ссориться. У кого нет невода, тому и место для невода не нужно. А ерундовой сети или мереже везде место найдется. За покосы тяжбу вели тоже те, у кого скота было побольше, чем у других. Но бедным все равно не удавалось быть в стороне от этих ссор между жителями двух сел. Ведь если тебя взяли в чужую лодку невод тянуть, то изволь петь под дудочку своего хозяина и в угоду ему хулить тех, кто сидит в лодке его врага из соседней деревни. Жители двух сел наградили друг друга такими прозвищами, что, прежде чем женщина могла какое-либо из них выговорить, она должна была попросить прощения у господа. Кроме того, совтуниемцы еще до революции называли Юмюярви большевистским гнездом. Правда, своих большевиков в селе тогда не было, но было много ссыльных, которых доставляли под стражей откуда-то из России.
«Хорошие были люди», – Варвана всегда с теплотой говорила о них. У нее тоже одно время жили четверо ссыльных. Когда началась германская война, двоих увели, а остальные уехали сразу же, как узнали о свержении царя. Провожали их всем селом. Даже жалко было расставаться, до того привыкли к ним.
«А эти нынешние большевики…» В нынешних большевиках Варвана совсем разочаровалась. В Юмюярви был один русский большевик, несколько финнов и свои, карелы, тоже уже были. Но толку от них никакого… Те, прежние большевики, всё знали. «Вот возьмут рабочие да крестьяне власть…» – говорили они. Уж они-то знали бы, что и как делать. И войны бы, конечно, не было. И люди бы жили дома, работали и своим трудом кормились. Не нужно было бы ходить к богатеям в ноги кланяться. А при этих-то… Из дому люди бегут. Где им работать да своим трудом жить! И чего только эта нынешние не обещают! «Власть богатых кончилась», – говорят. Слава богу, что богатые еще не все вывелись (Варвана перекрестилась). Хоть власти у них и нет, а без них совсем бы пропали. Конечно, прежнего богатства у них нет уже, но кое-что осталось. Глядишь, и бедным с их стола какая-то кроха перепадет, ежели по-хорошему попросишь, в ножки покланяешься да пообещаешь отплатить добром. Раньше-то в богатые дома ходили просить и кланяться не таясь, а теперь это приходится делать украдкой.
На следующий день потеплело. Пороша, примерзшая к тонкому льду реки, растаяла. Пошел дождь со снегом. Не впервые осенняя погода подводила жителей островов. Может быть, кому-то было все равно, задержится приход зимы на день или два, а островитянам в Юмюярви такие капризы погоды были совсем некстати.
Опять начало темнеть. В камельке запылал огонь, варилась уха из вяленой рыбы. На этот день у Варваны было припасено для детей по куску сахара. После ужина ребятишки собрались в село: там в школе был праздничный вечер и, кроме того, свадьба.
– Не пущу! – заявила мать. – К водяному на ужин захотели…
– Так люди же ходят… – попытался перечить старший сын.
– Люди, люди… Люди нынче сами смерть ищут. Такой теперь народ пошел. А вы никуда не пойдете.
Варвана, разумеется, знала, что на лыжах перебраться через реку можно. Надо только знать, где идти. Не пустила она детей в село совсем по другой причине. И сама по той же причине не пошла, хотя очень уж любопытно ей самой было поглядеть и на праздник и на свадьбу. В школе отмечали четвертую годовщину Советской власти. Четыре года уже, а жизнь все хуже становится. И все опаснее. Поди знай, с кем теперь лучше не ссориться: то ли с теми, чей праздник, то ли с теми, для кого этот праздник что кость в горле. Пойдешь на праздник, а потом беды не оберешься. А свадьба? Ох уж эти безбожники! Попа не признают, в церковь венчаться не ходят. Накажет бог за грех и тех, кто свадьбу гуляет, и тех, кто в гости к ним пойдет.
Пришлось ребятишкам опять забраться на печь, хотя время было еще раннее.
Варвана помыла посуду, убрала ее, в раздумье остановилась перед окошком. За рекой, в школе, ярко светились окна. «Опять золотые горы сулят…»
Она бы с радостью пошла на свадьбу, если бы там все было как положено. Если бы там невесту выкупали, косу бы расплетали, если бы плакали по невесте вопленицы. Разве без всего этого свадьба – свадьба? Ну а праздник этот советский… В Совтуниеми уже не празднуют… Даже милицию прогнали…
Варвана залезла на печь.
– Жили-были старик и старуха. Была у них дочь. Бедно они жили, очень худо. Только дочь не пошла по белу свету, а дома осталась, в своей деревне, чтобы свою кукушку слушать, по своему бережку ходить, по своим тропинкам бродить. Живут они, маются. Есть-то им нечего. Дочь растет, а нарядить ее не во что. Не в чем ей людям показаться. Платье из мешка сшито, и то рваное. Пошла она в богатый дом, в ножки хозяйке поклонилась и говорит: «Возьмите меня, дайте мне работу, накормите да оденьте во что-нибудь».
– Мама, так ты же о себе рассказываешь, а не сказку. Ты расскажи, как в сказке было. Дочке дали золотые туфельки, шелковые платья, а царевич полюбил ее и…
– Погодите, погодите. Не полюбил ее царевич. И зря она в ноги хозяйке кланялась. Сказала ей хозяйка: «Мы нищих одевать да кормить не будем». Пошла девушка в другой дом, опять поклонилась…
В селе что-то грохнуло, будто гром ударил.
– Что? Что там?
Тут же ударил второй выстрел, третий. И пошла пальба по всему селу.
– Мама, не ходи. Убьют!
Варвана набросила на плечи рваную шубу, детям приказала:
– Живо оденьтесь и лезьте в подпол.
Небо было черное, сплошь затянуто тучами. Из-за реки доносились испуганные голоса, кто-то громко плакал, раздалась ругань, и опять грохнул выстрел. По злым чужим голосам Варвана догадалась, что в село пришли совтуниемские мужики.
– Совсем очумели, черти окаянные! – ругнулась Варвана. – В праздник вздумали драться.
Хотя Варвана только что сама осуждала тех, кто там в селе отмечал праздник, теперь она мысленно защищала их. Раз народ хочет, пусть празднует. И нечего ему мешать. Праздник-то народный. А эти бандиты из Совтуниеми – иначе их не назовешь – от Советской власти отказались. Других она устраивает, а им, вишь, не подходит. Небось мука подошла, хоть и была советская, – везли ее людям, чтоб с голоду не умерли, а они в Совтуниеми ее себе взяли. Бандиты и есть бандиты. Грабители несчастные. Какая же им власть нужна? Власть Маркке… Тоже царь выискался! Бандит безбородый… У финнов на побегушках, как казачок, бегает…
Варвана, конечно, знала, что в Совтуниеми тоже всякий народ живет. Не все там за Маркке держатся и не все под дудку финнов пляшут. Знала она и то, что многие из Совтуниеми подались в Кемь за помощью, чтобы прогнать бандитов.
Варвану бил озноб. Но не оттого, что холодный ветер проникал сквозь порванную под мышками шубу, – стужи она не замечала. Ее трясло от страха, от бессильного отчаяния. Так, как кричали за рекой, голосят лишь при пожаре, когда в горящем доме остаются дети.
Стрельба вдруг прекратилась, и в наступившей тишине отчетливо было слышно, как потрескивает лед на реке. Кто-то полз по льду к острову. Варвана увидела ползущего через реку человека. Он приближался к стремнине, где лед был тоньше, чем в других местах.
– Стой, неразумный. Утонешь! – закричала Варвана. – Прямо в пасть смерти идешь.
Она не знала, кто это ползет на остров, свой или кто-нибудь из бандитов. Не все ли равно. Человек ведь… Сколько человеческих жизней уже взяла река!
Но человек молча продолжал ползти. Варвана крестилась, моля бога не дать несчастному утонуть.
– Стой! Вернись! – закричал с другого берега грубый мужской голос. Кричавший был даже не из Совтуниеми, он кричал по-фински. Прогремел выстрел. Пуля скользнула по льду рядом с ползущим и, отскочив, со свистом улетела в камыши. Варвана в испуге метнулась за невод, развешанный на вешалах вдоль берега, словно ее мог защитить от пуль этот полусгнивший невод, висевший тут с тех пор, как его хозяин года полтора назад сбежал в Финляндию. Теперь Варвана узнала, кто ползет по льду и кто по нему стреляет. Она стала креститься еще усерднее: человеку, ползущему по льду, угрожали две смерти – он мог погибнуть и от пули, он мог и утонуть.
Грохнули еще два выстрела. Пули с визгом пронеслись мимо. За себя Варвана не боялась, она же была в укрытии – за неводом. Стрелять перестали. Видимо, с того берега человека уже не видели. Лед трещал все сильнее. И вдруг… Варвана едва не вскрикнула от ужаса – человек на реке поднялся на ноги. Он, конечно, сразу же провалился. К счастью, это случилось на мелком месте, где течение было несильное и воды по пояс, Варвана облегченно вздохнула.
Спотыкаясь о камни и порой проваливаясь по самую шею, человек, ломая лед, брел к берегу.
– Это ты, Кемппайнен? – Варвана узнала его.
– Да вроде я.
Кемппайнен был финн, но из своих, из красноармейцев. Ему было за тридцать, и хотя многих парней помоложе его уже демобилизовали, он продолжал служить. Все равно ему некуда было ехать: семья осталась в Финляндии. Слава богу, сам оттуда живым выбрался.
– Как же ты теперь! Ты же насквозь мокрый.
– Да, вроде промок немножко.
С шинели Кемппайнена вода бежала ручьем.
– Пошли в избу. А то замерзнешь…
– Ну если уж пуля миновала, то от мороза мы не умрем.
– Иди, иди, не бойся. – Варвана тянула Кемппайнена к себе. – Сюда никто не попадет. Бог не пустит. Видишь, лед-то размыло.
– Бог, стало быть, по выбору… Кого пустит, а кого нет, – пошутил Кемппайнен. Он за словом в карман никогда не лез. Однако богохульником он не был; в селе даже поговаривали, будто у него имеются библия и молитвенник, будто он их почитывает. Читает, конечно, он и свои, коммунистические, книжонки.
В избе было тепло и темно. В камельке чуть светились догоравшие угли. Лучину Варвана зажигать не стала.
Варвана открыла люк в подполье, велела детям выходить. Загнав детей на печь, приказала Кемппайнену:
– Живо скидавай свою одежду и лезь тоже на печь. Из Совтуниеми, что ли, гости пожаловали?
Кемппайнен сбросил с себя мокрую одежду. Хозяйка тем временем нашла рубашку и портки покойного мужа, бросила их своему гостю и стала выжимать и развешивать его одежду.
– Пожалуй, заваруха тут большая началась, – сказал Кемппайнен с печи. – Этот Маркке просто шавка. Им командует какой-то финский фельдфебель. Он-то меня чуть и не убил…
– Вот чудо-то. Из Финляндии, значит, гости?
Сердито бренча крышкой самовара, Варвана чертыхалась в темноте:
– Какого дьявола финны прутся сюда? Я бы их всех до единого…
Тут Варвана заметила свою оплошность и осеклась. Что-то проворчав господу, вовремя не образумившему ее, она опять обратилась к Кемппайнену:
– А ты… Отдохни, согрейся. Сейчас самовар закипит. Вот сахару-то не осталось. Последний кусок сегодня раздала детишкам.
Младший сын Варваны, услышав упоминание о сахаре, зашептал доверительно на ухо Кемппайнену:
– Раньше-то у нас сахар был. Много было. Целая, голова… Папка привез из Кеми. Большущий кусок. Вот такой!
В темноте не было видно, каких размеров голова сахара была, но, судя по всему, кусок был огромный.
– Будет у нас еще сахар, – заверил Кемппайнен мальчика. – Дай только срок.
– Знаю, что будет. – Мальчик не хотел показаться несознательным. – Учитель рассказывал. А я, когда вырасту, из Кеми привезу столько сахара, сколько лошадь потянет. А еще привезу маме шелковое платье и еще привезу… – Привезти мальчику хотелось так много, что он даже не знал, что именно он еще привезет из Кеми. И он тут же нашелся: – А еще привезу такой жернов, который все мелет. И у нас всего будет много.
Кемппайнен тихо вздохнул. Ему вспомнилось, как его сынишка тоже собирался вырасти и… Вслух он сказал мальчику серьезно, словно разговаривая с равным:
– Вот ты говоришь: я да я. А ведь одному такой жернов не сделать. Помнишь, сколько помощников было у Илмаринена, когда он ковал Сампо? А сколько людей поехало в Похьёлу, чтобы привезти Сампо?
– Помню.
Ночью неожиданно ударил мороз. Тучи куда-то поплыли, открыв высокое небо, с которого на тревожное село поглядывали безучастные звезды.
Варвана проснулась среди ночи от сильного стука в дверь. Перекрестясь, она набросила на себя платье и вышла с лучиной в сени.
– Открывай! – кричал грубый голос. – Чего дверь заперла?
– Дверь-то своя, – спокойно ответила Варвана, неторопливо отодвигая засовы.
В избу ворвались трое. Двое были из Совтуниеми, третий был в финском мундире и с таким ярким электрическим фонариком, что перепуганные ребятишки зажмурили глаза.
– Где красный?
Варвана недоуменно пожала плечами. «Господи, помилуй! Господи, помилуй!» – шептала она, глядя, как бандиты мечутся по избе. Они осмотрели все чуланы, слазали на печь, посветили в щель за печкой. Один из совтуниемцев, сын Степаны Евсеева, спустился в подпол. Но никого нигде они не нашли.
– У вас был чужой дядя? – начал сын Степаны Евсеева допытываться у младшего мальчика.
– Нее… – потряс головой мальчик.
Бандиты выбежали из избы и бросились к соседнему дому. На острове было три дома. Бандиты обшарили их, но никого не нашли. Только напрасно растревожили людей…
Варвана с лучиной в зубах спустилась в подполье. Набирая картошку в корзину, она бормотала, словно разговаривая сама с собой:
– Носит их нечистый. Принес и обратно унес. Из-за перегородки, за которой хранился картофель, послышался голос Кемппайнена:
– Они ушли с острова?
– Унес их бес, унес. Только не знаю, далеко ли унес.
Осторожно раздвинув доски, Кемппайнен выбрался из своего укрытия.
– Надо и мне отправляться.
– Куда же ты? Погоди, пока все успокоится.
– Нет, хозяюшка. Теперь не скоро успокоится. И само по себе оно не успокоится. Вот черт, винтовки-то с собой не было…
Выбравшись из подпола, Кемппайнен пересчитал патроны в барабане револьвера.
– Ох, сынок, на гибель верную идешь.
«Сынок!» – Кемппайнен улыбнулся. Это было сказано по-матерински тепло, хотя не очень-то подходило к нему. Варвана была немногим старше его.
Варвана положила в маленькое лукошко вяленой рыбы и пареной репы. Кемппайнен не хотел брать еды в дорогу. У бедной вдовы у самой почти ничего нет. Но взять пришлось. Вряд ли в мире найдется щедрость, которую можно было бы сравнить с добротой этой женщины – подумалось Кемппайнену.
– Да поможет тебе бог!
Растроганный напутствием хозяйки, Кемппайнен тихо проговорил:
– Спасибо. Да вот еще… – он замялся, – у меня чемодан остался. Ничего особенного там нет, но все же. Есть там две книги. Одна поменьше, другая побольше. Черные. Но, пожалуй, ходить за ними не стоит. Чтоб беды не было…
– Слушай, скажи-ка мне… Как ты полагаешь? – спросила Варвана. – Вот Финляндия-то опять войной пошла… Устоит Советская власть?
Кемппайнену хотелось найти слова поубедительнее, чтобы хозяйка поверила ему, но в голову пришли самые обычные слова:
– Обязательно устоит. Должна устоять… Что бы они там ни делали.
– Дай я обниму тебя, как положено по нашему, по карельскому обычаю.
Впрочем, по карельскому обычаю обниматься вдове с чужим мужчиной, да к тому же наедине, было не положено, но большого греха Варвана в этом не видела, тем более что в последнее время старые добрые обычаи частенько нарушались.
Кемппайнен ушел в предрассветную тьму.
Варвана поднялась на печь и легла рядом с детьми. На душе у нее было так хорошо, что хотелось сказать детям что-то ласковое, теплое. Но дети спали сладким сном, и Варвана, бормоча ласковые слова, погладила сына по головке. Лицо дочки было мокрым от пота. Варвана осторожно сняла с нее одеяло, постелила его у самой стены, где было прохладнее, и поднесла девочку туда.
Едва Варвана успела задремать, как где-то далеко прогремело несколько выстрелов. Они донеслись не из села, а с другой стороны, из-за рукава, за которым начинался лес. Перепуганная Варвана начала молиться. Наконец стрельба прекратилась, но от наступившей тишины, в которой слышно было беспокойное лаяние собак в селе, на душе стало еще тревожнее.
Дверь распахнулась, и в избу ворвались те же три бандита с ослепительно ярким фонарем в руках.
– Слезай с печи, ведьма!
От злого крика проснулись дети. Мальчик заплакал, девочка судорожно хватала воздух.
– Попалась! – рявкнул сын Степаны Евсеева. – Нас за дураков считаешь. Где ты красного прятала?
– Никого я не прятала.
– Мама, вели им уйти, – прохныкал мальчик. Он думал, что стоит матери сказать этим злым людям, чтобы они уходили, и они ушли бы.
– А ну! Слезай…
Сын Степаны Евсеева начал стаскивать Варвану с печи. Дети заревели еще громче. В избу сбежались женщины из соседних домов. Сын Степаны Евсеева оставил Варвану и стал прикладом винтовки выталкивать соседок за дверь.
– Убирайтесь! Не то и вам достанется!
– Детей, заберите детей! – умоляла Варвана.
– Пусть уведут щенят, – смилостивился финский фельдфебель.
– Мама, мы не пойдем, – упирался мальчик. – Они убьют тебя.
– Идите, деточки, идите. Нам поговорить надо! – уговаривала Варвана, сдерживая слезы.
Когда перепуганных детей увели, сын Степаны Евсеева схватил Варвану за горло своими широкими ладонями и зловеще прошипел:
– Теперь мы поговорим! Ну, говори! Куда Кемппайнен ушел? Что он говорил?
– Никого я не видела, ничего я не знаю. Я с детьми была.
– Оставь ее. Откуда ей знать, – махнул рукой второй совтуниемец, уже немолодой мужчина. – С бабами тут еще валандаться…
– Заткнись ты… – рявкнул сын Степаны Евсеева. – А ну, признавайся. Муку, что Кемппайнен у нас награбил, он тебе приносил? Говори!
Сын Степаны Евсеева буквально трясся от бешенства. У него, сына самого богатого хозяина из Совтуниеми, было достаточно причин прийти в такую ярость: в прошлом году этот самый Кемппайнен, которого прятала Варвана, изъял у его отца излишки муки. Правда, делили эту муку в Совтуниеми между бедняками, но как знать, может быть, и сюда ее привезли и этой Варване тоже дали. Ведь не стала бы она ни с того ни с сего укрывать красных. Вспомнив о муке, сын Степаны Евсеева вне себя от злобы схватил полено.
– Стой! – остановил его фельдфебель. – Невежа! Разве можно так… Вот возьми эту штуку.
Фельдфебель вытащил из винтовки шомпол. Он был назначен военным советником при отряде Маркке и считал своим долгом учить невежественных карел не только военному делу, но и западной цивилизации. Бить женщину поленом? Это же не по-рыцарски! Надо по-современному – шомполом!
Сын Степаны Евсеева охотно учился западной культуре. Он так старался, что второй совтуниемец не выдержал и вышел из избы. Фельдфебель со стороны наблюдал за своим учеником, с одобрением замечая про себя, что теперь все идет, как должно идти в цивилизованном мире. Сын Степаны Евсеева бил с остервенением. Бил по лицу, по плечам, по груди. Он продолжал бить, хотя Варвана лежала уже без сознания. Он бил, словно приговаривал: вот тебе за муку… вот тебе за Кемппайнена… вот за то, что Юмюярви вздумали отмечать советский праздник… хочется ли еще тебе Советской власти?
– Ее надо доставить живой в Киймасярви, – предупредил фельдфебель. – Учти.
Был приказ Таккинена – наиболее опасных коммунистов доставлять в Киймасярви. Правда, сам Таккинен не соблюдал этот приказ, но от других он требовал его исполнения. Варвана в тот момент представлялась фельдфебелю очень опасным коммунистом. А разве она не была опасной? Разве она не учила своих детей, что Тухкимус, этот униженный и обиженный человек из народа, может совершать великие дела и приносить добро людям. Ведь расстреляли же на Ухутсаари, как коммунистов, всех советских учителей, попавших в лапы бандитам. Их расстреляли за то, что они пришли учить карельских детей грамоте.
