Текст книги "Дерзание"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 38 страниц)
31
– Выпьем за нового глазного врача! – Решетов высоко поднял рюмку. – Я сегодня пить не могу: в девять часов у меня срочная операция, но ради такого торжественного случая… Теперь держитесь, Варя. Не ударьте в грязь лицом.
– Лицом нельзя ударить, надо тулатом! – поправил Мишутка, показав пухлый кулачок.
– Ох, уж ты! – Варя пристегнула фартучек на груди сына и тоже подняла рюмку.
– Куда получили назначение? – спросил Злобин, смирно сидевший возле своей малютки жены.
– В челюстно-лицевой госпиталь.
– Значит, вместе с Ларисой Петровной будете работать! – сказал Решетов.
– С какой Ларисой Петровной?
– Вот тебе на! Забывать фронтовых друзей не годится, тем более таких, как Фирсова.
– Фирсова?! – скорее удивилась, чем обрадовалась Варя.
– Разве Иван Иванович не говорил вам? – спокойно топил приятеля ничего не подозревавший РеШетов.
– Нет… – Варя растерянно взглянула на мужал
– Я совсем забыл… – Иван Иванович покраснел, как школьник. – Я ее не видел, мне Григорий Герасимович сказал, что она там, – торопливо оправдывался он, но вспомнил свою встречу с Фирсовой и побагровел еще пуще: «Почему я отрекся от того, что видел Ларису, вот она еще Вареньке подбросит!»
– Та-та-та! – пропела Раечка, насмешливо посматривая на супругов. Маленькая неловкость за столом доставила ей развлечение: ведь Аржановы и Решетовы открыто осуждали ее ревнивость.
– Большая новаторская работа сейчас у Ларисы Петровны, – задумчиво сказал Решетов, не заметив того, какое действие произвело его сообщение.
«И правда, мог забыть. Поговорили о ее работе, и все. Что она для него теперь?» – Варя взглянула на браслет, на цветы и Мишутку и, прояснев, улыбнулась Ивану Ивановичу. Поняв, что прегрешение ему отпущено, он поцеловал ей руку.
– До чего приятно, когда в семье лад! – порадовалась Галина Остаповна, по-женски чутко разгадавшая причину растерянности Вари и смущения Аржанова.
Потом все пели: веселиться так веселиться, и Иван Иванович, который прекрасно пел басом, со смехом говорил:
– Ах, черт возьми, мы совсем не спелись! До чего мы плохо поем! – А глядя на него, смеялись остальные.
Только Мишутка (ему наливали в рюмку боржому, и он пил его, морщась и крякая, совсем как взрослые мужчины) не смеялся, а порывался петь и никак не соглашался лечь в кроватку.
– Ну хорошо, ты нам споешь один, а потом ляжешь спать, – решила Варя, взглянув на его макушку, где лежало тоненькое закрученное колечко волос.
И он запел громко и воодушевленно:
Бей, тинтопта, бей, тинтопта,
ипосятно, именю,
я пите, моя тинтопта,
отей талей помаду.
– Это по-гречески? – добродушно спросил Решетов Раечку.
Она нахмурилась, но румяное личико Мишутки было так миловидно, а пение его звучало так забавно, что рассердиться было просто невозможно.
– Нет, это местный говор, – пояснил Иван Иванович, тоже с удовольствием глядя на сынишку. – Значит: «Бей, винтовка, бей, винтовка, беспощадно по врагу, а я тебе, моя винтовка, острой саблей помогу». Понятно? Не виноваты же мы, что у нас такой толстый язык!
И он с сожалением проводил взглядом Мишутку, снова было запевшего, но прерванного Варей, которая потащила его спать в комнату соседей. Но и повиснув на руке матери, охватившей его, как кота, поперек живота, он еще что-то выкрикивал на своем тарабарском наречии и размахивал кулачонками.
А чуть позднее вспылила Раечка, приревновав Леонида Алексеевича к Дусе, соседке Аржановых, и вечеринка была бы испорчена, если бы не энергичное вмешательство Галины Остаповны. У жены Решетова оказался талант настоящего дипломата: она помирила супругов и успокоила Дусю, подсказав Раечке, что ее вспышка вызвана лишь нервной раздражительностью и что нужно извиниться. Но Раечка, принеся извинения, не успокоилась, и Варя услышала, как она, налив мужу чай и опуская в стакан маленькими пальчиками один за другим несколько кусков сахару, тихо говорила:
– Ты опять доведешь меня до бешенства. Мне хочется выплеснуть этот стакан в твою рожу. Я тебе пощечин надаю, мерзавец, если ты еще посмотришь на нее!
Варя, обомлев, чуть не выронила вазу с печеньем. Она не поверила собственным ушам. Как могла произносить такие слова изящная женщина, которая прочитала столько книг, интересовалась древней поэзией и философией и знала несколько языков? Вот это действительно контраст! Гигант Злобин сидел очень бледный и только подавленно вздыхал, опасаясь, чтобы Раечка не прорвалась громкой бранью. Беглый взгляд его, брошенный на приятелей, выражал такое огорчение, что Варя, встретившись с ним, отвернулась.
«Разве можно так жить? – подумала она. – Почему он – сильный, храбрый, хирург отличный – терпит подобные гадости? Любит ее очень или из-за дочек терпит? Ах, как нехорошо: «Выплеснуть из стакана в рожу». Как ей не совестно!»
Отойдя от стола, Варя показала Ивану Ивановичу глазами на супружескую чету: выручай, мол! Он понял, что от него требуется, и попросил:
– Леонид Алексеевич! Расскажите нам, что у вас в клинике?
– Выпрямляем искривленные позвоночники у детей и подростков, – торопливо заговорил обрадованный Злобин. – Вы представляете, какое великое дело – предупредить появление горба у молодого человека?
– Еще бы! – Иван Иванович взял Злобина за руку и, потянув, усадил на диван между собой и Решетовым.
«Видишь, как ловко я изъял его у этой маленькой, но ядовитой штучки?» – сказал Варе его весело прищуренный глаз.
32
– Григорий Герасимович тоже шагает в гору; развернул работу в отделении по-настоящему! – сообщил Иван Иванович Злобину, искренне радуясь успехам друзей. – Но странно, черт возьми! Сколько лишних, вздорных препятствий приходится иногда преодолевать!
– Консерватизм! – угрюмо буркнул Злобин, натянутое оживление которого уже угасло.
– Если бы! Консерватизм – понятно, это даже закономерно, если хотите. Старое не уступает дороги без боя. Оно отмирает, враждуя и страдая, и, несмотря на помеху, иной раз вызывает даже уважение. Тут борьба убеждений. А нам зачастую приходится сталкиваться с безразличием, это страшнее всякого консерватизма!
– Вы уважаете консерваторов, товарищ профессор? – Злобин снова загорелся: Иван Иванович задел его больное место.
– Да, уважаю как противника, нешуточного и убежденного. А людей тупо или эгоистически безразличных я бы просто убивал. Корнями они там же – в прошлом. А суть какова? Мне удобно, спокойно. Главное, спокойно, а вы тут о чем-то хлопочете, мешаете своей суетней и толкаете меня на риск потерять тепленькое местечко. И вот только ради личного спокойствия такой чиновник зарежет любое мероприятие, нужное народу. И страшнее всего, что спокойно-безразличные люди существуют при любом деле.
– Конкретнее, профессор!
– Конкретнее? Пожалуйста. Разрабатываю методику исследования сердца зондом. Возражения ярые. Что-нибудь противопоставили? Ничего. Лечение покоем. Иначе говоря, никакого лечения, лишь бы не рисковать. Григорий Герасимович широко внедряет в практику способ хирургического лечения переломов шейки бедра. Возражения ярые. Что противопоставили? Лечение покоем. Значит, никакого лечения. Люди по девять месяцев должны лежать на вытяжении, хотя смертность при этом колоссальная. А у нас больные с такими переломами поднимаются на седьмой день…
– Шуточки! – удивился Злобин, давненько уже не встречавшийся с друзьями. – Хотя кое-что я слышал…
– Какие там шуточки! Но из-за безразличия спокойных чинуш у нас остановка за гвоздями. Гвозди – конечно, условное название. Скорее, болты металлические.
– Что за гвозди? – заинтересовалась Раечка. Решетов усмехнулся нервно, всей пятерней взъерошил жесткие волосы.
– Представьте себе вот такую вечеринку и тоже на втором этаже. Он и она. Он самозабвенно влюблен, она кокетничает. Молодой человек, подогретый вином, говорит: «Люблю тебя!» – «Не верю». – «Жизни за тебя не пожалею!» – «Выпрыгни в окно». Тот недолго думая разбежался – раз! И уже на тротуаре, но не встает. Обе ноги на четверть выше колена хрястнули. Да какие сложные переломы получились!
– Ужас! – воскликнули в один голос Дуся, Галина Остаповна и Варя.
– Глупо! – заявила Раечка. – Но, ей-богу, мы слишком скучно живем. Не только за окошко выпрыгнуть, но даже опоздать на работу ради любимой женщины нельзя. Никакой романтики и никаких страстей. В древности было иначе. Взять хотя бы Антония и Клеопатру…
– Ваша Клеопатра сразу, наверное, воспылала взаимностью? – спросил Злобин Решетова, совсем осмелев, коль скоро мысли Раечки перешли на героев Древности.
– Даже не навестила беднягу в больнице. – Решетов с тонкой усмешкой взглянул на Раечку. – Вот и пускайся после того в романтику!
– Какая дрянь! – рассердилась Варя. – Толкнула человека на безрассудный поступок и хоть бы пожалела!
– На сколько же дней, по-вашему, этот товарищ выбыл из строя? – спросил Злобина Иван Иванович, притянув к себе Варю и потеснясь к приятелям, чтобы дать ей место.
– Наверно, месяца два провалялся в гипсе.
– Нет, он на седьмой день пошел по палате. С костылями, конечно, но пошел.
– Сказки для маленьких детей!
– Серьезно! Григорий Герасимович ввел ему в переломанные кости по гвоздю, длиной в тридцать пять сантиметров каждый, и таким образом скрепил их. Теперь больной не хочет отдавать наши гвозди обратно. С ними, говорит, я очень крепко себя чувствую. А на гвозди у нас дефицит. На медицинском вооружении в магазинах ничего подобного нет. В министерстве даже не обещают. Говорят: нужен специальный завод для выпуска таких гвоздей. Пришлось устроить блатное дело с одним предприятием. Они по нашему заказу делают эти гвозди из нержавеющей стали, а мы вне очереди обслуживаем их больных. Идем, как видите, незаконным путем.
– Тоже достижение! – Раечка словно от холода повела узенькими плечиками. – Не хватало еще, чтобы всех людей заранее скрепляли железными болтами! Тогда будет полная страховка от переломов. Но я бы не согласилась. Ведь ваши гвозди, наверное, превращают костный мозг в смятку…
– Дорогая Раиса Сергеевна, вы о костном мозге имеете только гастрономическое представление, – возразил не без досады Иван Иванович.
– В нашей клинике некоторые врачи того же мнения, – вмешалась в близкий ее сердцу разговор Галина Остаповна. – Нашлись ярые противники.
– Повреждения длинных костей – еще не проблема, а вот переломы шейки бедра! – Решетов испытующе посмотрел на Злобина. – То, что при этих переломах срастание костей происходит лишь в редких случаях, и то, что процент смертности громадный, каждому фельдшеру известно. Ведь такое случается обычно у пожилых людей, для которых пролежать без движения в гипсе шесть – восемь месяцев – гиблое дело.
– Я знаю. И по году лежат. Поэтому лечение шейки бедра чаще всего осложняется воспалением легких. О пролежнях говорить нечего. Но что же вы предпринимаете? Тоже гвоздь?
– Да, гвоздь. И наши больные садятся в постели уже на шестой день. – Решетов опять взъерошил свою прическу – после первой рюмки он больше не пил и был совершенно трезв. – Сейчас я работаю над усовершенствованием аппарата, правда, несложного, но необходимого для этих операций. Когда все будет готово, пригласим вас, и вы посмотрите.
– Я не стану ждать, когда все будет готово, а на днях загляну к вам.
– Пожалуйста! Если хотите, пойдем сейчас. Я буду оперировать перелом шейки.
– Леонид!
– Что, Раечка?
– Хватит с вас лечения горбов! А то, я вижу, этот гвоздь уже засел и в твои мозги!
– Дела нам хватает, но я все равно пойду с Григорием Герасимовичем!
«Она готова наложить лапу и на его работу, – подумал Иван Иванович. – Как Варя… Ох, уж эти женщины! Толкуют о равноправии, а так и норовят проявить свою верховную власть!» Но ему не хотелось думать плохо о Варе, и он, зная цельность ее характера, сказал себе: «Иногда желание добра проявляется и в деспотизме».
А Варя, притихнув и, словно теплый щенок, прижавшись к его боку, размышляла:
«Я хотела стать не только женой Ивана Ивановича, но и верным, полезным товарищем его по работе. А он взял да и увлекся болезнями сердца. Теперь мне придется трудиться обособленно. И мало того: придется все время выслушивать о нем разные разности, дрожать за него. Мало ли новых операций вошло в практику после войны, не хвататься же за всякое новшество!.. Имею ли я право молчать? Нет, я не могу спокойно глядеть в глаза матери ребенка, погибшего на его операционном столе, и не могу равнодушно наблюдать, как он растрачивает свои силы. А он, вместо того чтобы образумиться, начинает интересоваться еще более страшными вещами – охлаждением больного перед операцией».
– О чем ты размечталась? – Иван Иванович легонько встряхнул ее. – Ты как будто заснула с открытыми глазами.
– Я думала о тебе.
– Что же ты думала?
Варя вспыхнула, не умея ловко вывернуться, и сразу почувствовала: ласковая рука, лежавшая на ее плече, точно одеревенела.
– Вас Иван Иванович не совратил на сердечную хирургию? – спросил Злобин Решетова.
– Да как сказать. – Решетов рассмеялся, взгляд его, брошенный на Аржанова, выразил почти нежность. – Во всяком случае, он меня посвятил в тайны этой области. Для роли ассистента я подготовлен, иногда помогаю. Раньше помогал в черепно-мозговых операциях. Ведь неплохо я вам ассистировал?
– Очень даже неплохо.
– Молодыми нашими хирургами вы, кажется, довольны. Он двух ординаторов совершенно поработил: сначала они на нейрохирургию нацелились, а сейчас подавай им сердце, и никаких! Я шучу, конечно. Они еще не оперируют, но от стола не отходят, – продолжал Решетов, который даже расцвел и помолодел, когда зашел разговор об операциях. – Теперь есть у Ивана Ивановича ярые единомышленники: Пека – это белоголовый младенец двадцати четырех лет от роду, и Назарыч, месяцев на пять постарше. У Пеки, то есть у Петра Петровича, частенько головные боли, так Назарыч одно время серьезно подозревал у него опухоль в области турецкого седла. Вот что значит одержимость! Вы слыхали, конечно, о таком седле? – спросил Решетов Раечку.
– Что за глупости? – усомнилась она.
– Отчего же глупости? Если хотите знать, у вас есть и конский хвост, и собачьи ямки. А турецкое седло– это место в черепе, над которым перекрещиваются зрительные нервы, идущие от глаз к затылку. Опухоли, которые там возникают, очень труднодоступны. До них добираются, приподнимая лобные доли мозга…
Иван Иванович, слушая Решетова, опять взглянул на Варю, увидел грустно-оживленное выражение ее лица и невольно вздохнул. Он, правда, отошел от нейрохирургии, хотя по-прежнему болел ее проблемами: слишком сложным оказалось освоение операций на сердце.
– Но от нейрохирургии я совсем не отойду, – сказал он задумчиво. – В свое время она тоже нелегко мне далась. Придешь, бывало, с работы, ляжешь спать, а перед тобой лица перекошенные, черепа окровавленные. Уснуть невозможно. Думаю: ну ее! А утром встанешь – и опять за то же. Великое это дело! Если бы Бетховен попал в руки нейрохирургов, он бы не оглох: у него была водянка мозга. Знаменитый математик Пуанкаре тоже страдал ею.
– А что было у писателя Николая Островского? – спросила Галина Остаповна. Она обсуждала с соседями Аржановых новую пьесу, поставленную в театре Вахтангова, но снова заинтересовалась разговором хирургов, услышав о Бетховене.
– У Островского развилась травматическая водянка мозга. В наше время его могли бы спасти.
– Вот как. Это вам не трехлопастные гвозди. – Злобин шутя подтолкнул в бок Решетова.
33
В травматологическом отделении клиники Гриднева, помещавшейся в хирургическом корпусе городской больницы, тесно. Даже в просторных коридорах поставлены койки.
– Не хватает мест, – оправдываясь, сказал Решетов. – Наплыв народа в Москву чрезвычайно большой, а больницы-то старые.
– У нас тоже тесновато, – спокойно отозвался Злобин.
– Подготовили Лычку? – спросил Решетов встретившегося ординатора.
– Только что увезли в операционную.
– Интересный старикан… Фамилия его – Льчка. Белорус. Видно, работяга. Всю жизнь плотничал, а по старости в сторожа перешел, – рассказывал Решетов, входя в предоперационную. – Упал он с навеса и сломал шейку бедра. Просто бич для пожилых людей эти проклятые переломы! Но при нашем методе лечения больные выходят из больницы через тридцать – сорок дней на собственных ногах. Многие сохраняют трудоспособность.
– Ну-ну! – подзадорил Злобин, представляя себе недовольство Раечки, оставшейся ждать его у Аржановых.
– Никаких «ну-ну»! Мы уже во многих случаях применили метод сколачивания переломов шейки. Чтобы обеспечить правильное введение гвоздя, предложили усовершенствованный прибор – направитель.
– Решетов сразу помрачнел, вспомнив свои последние мытарства. Нет, не с распростертыми объятиями встретили его коллеги в ученом совете Минздрава. – Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Хотя польза очевидная. Выходит, прав Иван Иванович, что безразличие хуже всякого консерватизма.
– Посмотрите рентгеновские снимки Лычки, – предложил он Злобину, приступая к мытью рук. – Видите, какое смещение отломков? Тут сращения без хирургического вмешательства никогда не дождешься!
– Случай паршивый и, к сожалению, типический, – согласился Злобин, разглядывая на пленке очертания сломанного тазобедренного сустава.
– Надо поставить на место оторванную кость и скрепить ее с отломком головки, лежащей в вертлужной впадине. – Решетов подошел и посмотрел через плечо товарища на снимок, приколотый к раме окна. – Видите, в какой мере они не совпадают в переломе? Здесь никакое вытяжение не поможет. Значит, срастания не получится, а вертлуг все грубее будет смещаться в сторону и причинять больному бесконечные страдания. Человек обречен на вечную неподвижность.
Злобин знал длинную предысторию лечения этих переломов, сам часто сталкивался с ними на практике, но, как многие хирурги, не верил в применение металлических скреп. Костный мозг принимает участие в кроветворении – и вдруг вколотить туда гвоздь!
– Сейчас совсем другая картина получается! – говорил Решетов, готовясь к операции.
«Подожди ты хвалиться!» – мысленно одернул его Злобин, в котором боролись желание успеха товарищу и боязнь неудачи, вызванная крепко усвоенными старыми понятиями.
«Конечно, нелегко пожилому человеку пролежать несколько месяцев в гипсовом панцире – от груди до кончиков пальцев ноги. Пролежни образуются – это точно. Мышцы истощаются и мертвеют – это точно. В легких образуются отеки и воспаления – факт неопровержимый. Сращения не получается, или оно происходит неправильно. Так отчего же мы продолжаем такое лечение? – возмущенный собственной косностью, думал Злобин. – Чего ради ополчаемся на «металлическое» направление?»
– Введя в шейку бедра трехлопастный гвоздь, мы так надежно соединим отломки, что, если дорогой товарищ Лычка начнет дней через пять двигать поврежденной ногой, это не нарушит полного покоя в области перелома. И никакого гипса! – говорил Решетов, уже стоявший у операционного стола.
«Дорогой товарищ Лычка», худощавый, костистый дед, только поводил большим носом, крючковато загнутым над ватным клочком бородки, да охал, пугливо следя за действиями докторов, окруживших стол. Наслушавшись рассказов о тяжести своего повреждения, он уже считал себя конченым человеком и покорно предоставлял лекарям укладывать его тощее тело, как им заблагорассудится. Операция делалась под спинномозговым обезболиванием.
– Мы вводим гвоздь в сломанную шейку вертлуга, не обнажая отломков. Сложность состоит в том, чтобы он вошел правильно, надежно связав отломки, и принял бы на себя положенную долю тяжести всего тела. Поэтому мы столько внимания уделили созданию специального прибора – направителя. Вот он! – Решетов показал инструмент, похожий на циркуль с угломером и прицельной спицей, и взял с подноса гвоздь – стальной стерженек, сантиметров десять в длину, с тремя продольными лопастями. – С помощью направителя и обыкновенного молотка я введу его под контролем рентгена в кость по оси шейки бедра. Направитель позволяет производить удары молотком далеко от операционной раны.
– Только ты, доктор, полегче молотком-то! – неожиданно подал голос Лычка, успевая и стонать и слушать. – Мне ведь уже семь десятков, как бы не рассыпаться.
– Мы сколачивали больных, которым было и до восемь десятков.
– Вот ведь грех какой! – пробормотал старый плотник. – Нас, таких, в ящик пора бы заколачивать, а мы норовим еще да еще пожить. Или ваша машинка и для молодых гожа?
– Гожа. Мало ли несчастных случаев с молодежью…
– Эдак! Не зря говорится: бойкий сам наскочит, на смирного бог наведет…
Передвижной рентгеновский аппарат уже установлен возле операционного стола. Один из ассистентов под наблюдением Решетова вправляет отломки, определяет направление для гвоздя и нужную его длину.
Потом Решетов, сделав разрез на бедре больного, сверлит углубление в кости вертлуга и ставит в него ориентир направителя. Снова рентген, гвоздь вколачивается внутрь, а головка его закрепляется на кости с помощью накладной пластинки и шурупов.
– Говорят, что удавались попытки скреплять эти переломы длинным винтом, – тихонько заметил Злобин с чувством странного недоумения: слишком простой показалась ему операция при исключительной сложности травмы…
«Как же так: столько людей на моей памяти хирурга отправлялось на тот свет из-за этого проклятого перелома, и вдруг: раз-раз молотком – и вроде починили».
– Завтра больной уже начнет делать общую лечебную гимнастику, – накладывая шов на рану, не отвечая на замечание товарища, сказал Решетов.
– Шутите!
– Отчего же? Это наше правило для таких больных. Сейчас уложим его в постель, согреем, под коленный сустав валик подложим, а завтра – гимнастика.
– Это кто будет делать гимнастику-то? – подал голос Лычка, еще не опомнясь после всех потрясений. – Я сроду ею не занимался. А теперь уж устарел, да еще поломанный.
Ничего, займешься. Надо полностью восстановить движения ноги.
Только выходя из операционной, Решетов с ревнивой досадой спросил приятеля:
– Винт? Вы ведь представляете губчатое строение кости вертлуга? Вашей Раисе Сергеевне я бы сказал: «Сахарная косточка»… Винт разрушит окружающее его хрупкое вещество и не сможет держаться в нем плотно. Кроме того, он станет вращаться по оси.
А наш трехлопастный гвоздь там не повернешь!
Решетов вымыл руки, бросил полотенце на табурет и задумался, насупленный и взъерошенный, точно индюк, широко расставив под халатом длинные ноги в полотняных бахилах-чулках.
«Даже самые близкие люди относятся к новшествам с недоверием».
– Вы-то как думаете? – поинтересовался он, зная, что Злобин сам работает над новой проблемой в медицине.
– Пока ничего не думаю. Вот посмотрю вашего деда…
Решетов вздохнул, но сказал покорно:
– Ну что ж! Приходите через шесть дней.
