Текст книги "Дерзание"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 38 страниц)
14
Проехав до центра на троллейбусе, хирурги вошли в метро.
Выделяясь высоким ростом, два плечистых человека шли в потоке пассажиров по светлому коридору, обгоняя тоненьких щеголих девушек, веселых парней, степенных, пожилых москвичей и озабоченных домохозяек, нагруженных сумками и сетками-авоськами. Спешили все, топая по блестящему, выложенному в клетку плиточному полу.
Молодой человек, с бакенбардами под Пушкина, в изысканном костюме розовато-бежевого цвета, с коричневым бантом вместо галстука, пробирался против общего течения к выходу, вызывая насмешки и нарекания.
– Гений! – сказал весело Иван Иванович. – Все у него есть, чтобы стать Пушкиным, даже бакенбарды.
– А может… – откликнулся Решетов.
– Да-да-да, все может быть! – И Иван Иванович шагнул на ступени эскалатора, несшего сотни людей вниз по наклонной белой штольне, украшенной прекрасными матовыми лампами на высоких подставках. За отполированными панелями из красного дерева другая лента эскалатора выносила навстречу из глубины такую же вереницу людей. Третья лестница – запасная – лежала неподвижно в своем блистающем ложе.
«Сколько народу! – думал Иван Иванович, в упор рассматривая встречный поток людей и придерживаясь за скользящий каучуковый поручень. – Сколько различных характеров и судеб! Но кто счастлив по-настоящему? Может быть, и Леониду не так уж плохо жилось?.. Красивая жена, умеющая поговорить, прелестные дети, работа интересная, радующая его. И сам: здоров, молод еще, красив, умен. А вот пришел, на себя не похожий…»
Бежит, бежит эскалатор, лестница-чудесница. Мелькают лица, разнообразные прически, костюмы, и сколько рук лежит на толстом движущемся ремне: тонкие руки детей и подростков, гладкие руки молодых женщин, узловатые от работы руки пожилых людей, руки, создающие могучие машины и нежнейшие женские платья, – и это метро, лучшее в мире, тоже они сделали.
Ивану Ивановичу и раньше, на золотых приисках, случалось спускаться под землю. Однажды на большой глубине, согнувшись в три погибели, рискуя собственной жизнью, он ампутировал ногу шахтера, придавленного рухнувшей кровлей. Спускался в рудник в дни шахтерских торжеств, видел мощные золотые жилы, вскрытые проходкой. Как блестит золото в полутьме, разгоняемой светом фонарей! Но, даже глядя на властный блеск металла, ощущал хирург нависшую над головой давящую массу камня. А здесь не было этого ощущения, хотя на своды метро давила не только гигантская тяжесть земли, но и громада целого города.
Иван Иванович огляделся, с удовольствием вздохнул и сказал:
– Удивительно! Ведь свежесть связана с высотой или простором, а откуда под землей такой воздух?! Наверху жарища, духота, здесь благодать.
– Вентиляция! – буркнул Решетов. Он был погружен в размышления о серьезности взятой им на себя: миссии. Видимо, напоминание Прохора Фроловича об ответственности за укрепление семьи не пропало даром.
– Ну, как решили? – спросил Иван Иванович уже в вагоне. – Будем вразумлять Раечку или сразу потребуем вещи Леонида? Откровенно говоря, я не испытываю желания агитировать ее за крепкую семью. Если даже «Литературная газета» ее не убедила…
– Шутите! – укоризненно прервал Решетов. – Посмотрим, может быть, она уже образумилась после того, что произошло. Ведь впервые Леонид взбунтовался и не ночевал дома.
Иван Иванович с сомнением покачал головой и выпрямился. В стекле окна он увидел свое отражение: плечистый человек в хорошо сшитом костюме, галстук в полоску – Варя купила. Под полями соломенной шляпы блестели черные в полутени глаза, а от крыльев крупного носа к углам твердых сжатых губ пролегли морщины.
«Не первой молодости человек, но здоров, как дуб».
С этой бодрящей мыслью доктор оглянул отраженных в стекле соседей по вагону и… вздрогнул. Возле двери, держась за те же поручни, спиной к нему стояла Лариса Фирсова в платье василькового цвета, памятном по недавней встрече. Он не видел ее лица, полуобернутого к окну, однако это была она. Только у „ее такие искристые, собранные в узел волосы, такая «ежная шея. А эта рука с легкими пальцами, эта линия щеки и выгнутое крылышко ресниц…
Он смотрел не шевелясь, забыв о Решетове, о Раечке, о Злобине. Что ему было до них сейчас?
Решетов потеребил его за рукав, требуя внимания. Доктор наклонился и, ничего не поняв, кивнул.
И он снова стал смотреть на милое отражение в стекле, все силы души сосредоточив в этом взгляде. Почему он не окликнул Ларису, не подошел к ней? Ведь сейчас, глядя на нее, он, как никогда раньше, остро любил ее.
Только на остановке, когда она, так и не оглянувшись ни разу, вышла и поезд рванулся дальше, Иван Иванович бросился к окну. Женщина шла по платформе в толпе пассажиров, высоко держа красивую голову. Он увидел ее лицо, озаренное теплым светом, излучавшимся откуда-то из глубины сводов, и вспыхнул от стыда и разочарования: это была не Лариса…
15
– Держитесь, дружище! – шепнул Решетов, прежде чем нажать кнопку звонка.
Дверь открыла Раечка. Она была в халате из плотного китайского шелка с золотыми узорами по синему фону; взлохмаченные волосы не уложены локонами, а небрежно связаны ленточкой. Лицо женщины, казавшееся маленьким от синих кругов под глазами, – видимо, провела бессонную ночь, – выражало настороженность. В обнаженной до локтя руке, демонстративно отставленной, она держала папиросу со следами губной помады на мундштуке.
Мгновенный испуг, а затем вызывающая враждебность мелькнули в ее глазах при виде неожиданных гостей. Не отвечая на их сдержанное приветствие, она выжидающе посмотрела на распахнутую дверь и нехотя закрыла ее. А послы растерялись: пришли двое громадных мужчин, оставив в тылу еще одного, уже совершенного атланта, и вот их противник – хрупкая Малютка, которую несведущему человеку невозможно представить разъяренной, бьющей палкой по лицу самого близкого, да еще ни в чем невиновного человека. Крохотная ручка с дымящейся папиросой, испуганные глаза в пушистых ресницах. «Типичное не то!» – как сказал бы Прохор Фролович.
В столовой, куда они вошли по молчаливому приглашению хозяйки, девочка лет шести с беленькой челкой и острым носиком пугливо выглянула из-за буфета, готовая в любую минуту снова юркнуть в свое убежище.
У Ивана Ивановича нехорошо защемило сердце.
– Пусть Лидочка пока уйдет. Нам нужно поговорить с вами, так сказать, по секрету, – попросил он, смиренно глядя с высоты своего роста на малютку женщину.
– Нет, она не уйдет, – категорически заявила «малютка», окутываясь облачком табачного дыма. – Лидуся, подойди ко мне! Дети должны знать все о своем отце. Марина! Иди сюда и послушай, что надумал твой дорогой папочка!
В коридоре послышались шаги, и боком, неловко от застенчивости вошла Марина, девушка лет шестнадцати. Она была на целую голову выше матери, но тоненькая как былинка, с торчащими ключицами, с мальчишески узкими бедрами, обтянутыми будничной юбчонкой. Пошлепывая по полу поношенными тапочками, надетыми на босу ногу, она подошла к сестренке, положила ей на плечо худую руку, похожую на ощипанное гусиное крыло, с красными, должно быть от стирки, пальцами и тревожно посмотрела на друзей отца прекрасными черными глазами.
Оглядев ее, Решетов побагровел от сдержанного негодования.
– Тебе, Марина, надо бы за город, на свежий воздух. В деревню хорошо бы!
– Это не ваша забота! – резко перебила Раиса Сергеевна. – Марина очень здоровая девочка. Просто у нее конституция такая: узкая кость. И нервы не в порядке, но тут свежий воздух не поможет. Если бы ее отец имел хоть каплю совести и не терзал нас…
– Я уйду! – перебила Марина, смело глянув на мать. – Я не хочу слушать гадости про папу. Это неправда.
– Как ты смеешь так со мной разговаривать?! – закричала Раечка, совсем побледнев. – Он купил тебя мерзавка!
__ Вот видите! – Марина быстро, ребяческим и гордым движением повернулась к мужчинам. Ноздри ее тонкого носа трепетали, впалая грудь вздымалась, обозначая под кожей каждую косточку. – Если вы принесете своим детям яблоко или плитку шоколада, разве это значит, что вы их покупаете?
Она хотела уйти, но Раечка остановила ее, схватив
за руку.
– Боишься? Боишься услышать, что твои отец ушел к какой-нибудь шлюхе? – прошипела она. – Лидуся, не плачь, бедная моя детка! Ваш отец бросил нас, но мы, дети, живем в Советской стране. У нас есть законы, которые призовут этого негодяя к порядку. – И она залилась слезами, прижимая к себе младшую дочь. – Ты одна у меня осталась. Ты одна жалеешь свою бедную мамочку, – приговаривала она, осыпая поцелуями прелестную головку дочери.
Марина стояла потупясь, сгорая от стыда и гнева.
«Черт знает что! – думал обозленный Иван Иванович. – Не женщина, а в самом деле черт знает что! Я бы на месте Леонида сбежал от нее за тридевять земель!»
Он покосился на Решетова: пора, мол, начинать разговор, товарищ парторг! И Решетов, тоже выведенный из терпения, сказал:
– Вы правы, Раиса Сергеевна, дети должны знать правду о своем отце. Мы его друзья… фронтовые товарищи. На фронте Леонид Алексеевич вел себя как настоящий коммунист, все силы отдавал спасению раненых. Никогда не был он замечен ни в одном неблаговидном поступке. Все работники госпиталя – и раненые и комсостав – видели в нем пример самого скромного в личной жизни и самого бесстрашного в трудной обстановке военного врача, г При этих словах Решетова глаза Марины вспыхнули горячей благодарностью и увлажнились слезами. Наивным, угловатым движением приподняв руки, она сделала шаг к Решетову, словно собиралась броситься ему на шею, но Раечка остановила ее:
– Не верь им! Мужчины всегда оправдают мужчину. У них у всех там были походные жены. Мы тут страдали, голодали, а они…
– Мы не голодали, мама! Ты забыла! – Марина, вдруг радостно рассмеялась. – Мы получали деньги по папиному аттестату, и у нас были пайки, когда мы жили в Башкирии. Это неправда, что мы голодали, – сказала она, обращаясь к Решетову. – И, значит, неправда, что у вас там… – Девушка умолкла и так зарделась, что даже худенькая ее шея порозовела до ключиц.
– Пошла прочь! – лицо Раечки, искаженное злобой, стало старым и некрасивым. – Уходи отсюда, дрянная девчонка!
– Нет, я не уйду! Я хочу все, все-все знать!
– Вы напрасно обижаете Леонида, Раиса Сергеевна. Он ночевал сегодня у нас. Я его знаю и люблю и могу поручиться, как член партии, что он не способен на грязную ложь, да, не способен. Но вы его так оскорбили, так унизили, что он сейчас не вернется, и нельзя обвинять его за это, хотя больно смотреть на детей. – Решетов замолчал: он волновался все сильнее, и ему трудно было говорить.
– Леонид поручил нам… – выступил Иван Иванович.
– Я не принимаю от вас никаких поручений, – уже спокойно и холодно отрезала Раечка.
Истерики, которой побаивались оба посла, не последовало. Наоборот, маленькая женщина вся подобралась, как человек, принявший вызов на бой.
– Никаких вещей, тряпки рваной не получит. О деньгах, отложенных на дачу, пусть забудет. Я не могу пойти на улицу с протянутой рукой: у меня дети, которых я ему не отдам. Квартиру тоже не отдам, лицевой счет на меня. Ни одного квадратного метра не уступлю. Он еще запляшет, голубчик! Я его заставлю поползать у меня в ногах. А вы уходите! Убирайтесь! Это вы развратили его. И не вам судить о моральном облике вашего приятеля!
– Ну, поехала! – вырвалось у Решетова. – 1юи-демте, Иван Иванович. Нам тут и правда делать нечего. До свидания, Лидочка! До свидания, Маринка!
– Вот так да! – только и вымолвил он, спускаясь по лестнице.
16
– Увенчалась успехом ваша миссия? – спросил в больнице Прохор Фролович неделю спустя. Он никогда ни о чем не забывал, а поинтересовался с опозданием потому, что был в командировке. – Удалось вам помирить супругов?
Иван Иванович, налив себе чаю из термоса, только рукой махнул.
___ Ага, помирились сами! – понял по-своему Ско-рЬ1й. – Правильно сделали. Семья есть семья. Вот я вернулся вчера домой, в семейное гнездышко, так сказать, и чувствую: заболел. Всего начало ломать. Продуло где-то дорогой, дело-то уже того… немолодое. Кто позаботится? Конечно, супруга законная. К любовнице с больной поясницей не потянешься. А тут сразу в постельку уложили. Медсестру из нашей поликлиники… Замечательно баночки ставит. Штук семьдесят мне припечатала!
– Сколько? – спросил доктор, решив, что ослышался.
– Семьдесят, – невозмутимо повторил Скорый.
– Ох, жадный! – Софья Вениаминовна, сидевшая тоже у стола над какими-то записями, бесцеремонно оглянула его влажно-черными глазами и громко захохотала: – Вы не только Скорый, но и Жадный.
– В самом деле, – Иван Иванович тоже засмеялся, – куда же вы их наставили, такую прорву?
– Нашлось место, – сказал Прохор Фролович, не обижаясь. Ведь это тощему неприятны банки, он ощущает их всеми ребрами, а у Скорого не скоро до ребер доберешься: человек в крупном теле.
– Закатил себе столько банок потому, что банки свои и сестре платить не надо! – снова задорно сказала Софья и, продолжая смеяться, вышла из комнаты.
Прохор Фролович мечтательно посмотрел ей вслед.
– Зато выспался на славу и вот опять на своих двоих. Что же касается бесплатного обслуживания, имею пра.
– Что? – удивился Аржанов.
– Имею пра. То есть право имею.
– А-а! Ясно. Хотите стакан чаю?
– С удово.
– Да что это с вами сегодня? Или банки на вас так подействовали?
– Нет, это особый жаргон папенькиных сынков – стиляг. Последний, так сказать, шик-модерн. Они, эти сукины дети, научились теперь говорить так: не хочу рабо. Понятно?
– Очень даже.
– А я, говоря их стилем, могу сформулировать для себя такой пунктик: хочу и люблю рабо, но имею пра и на удово. – Скорый помолчал, потом неожиданно спросил: – Как вы думаете, сколько лет нашей дражайшей Софье Вениаминовне? Жаль, пропадает такая крепкая женщина! Она, оказывается, с огоньком!
– Любит посмеяться, но вообще очень серьезный человек, – сказал Иван Иванович, не приняв игривой шутки Скорого. «Ведь так могут поговаривать и за спиной Ларисы, – подумал он. – Тебя бы в семейное гнездышко вроде того, которое свила Раечка», – добавил он мысленно по адресу Прохора Фроловича.
Злобин взбунтовался не на шутку. Прожив трое суток у Решетова, он снял комнату у завхоза своей больницы и перебрался туда. А Раечка, вместо того чтобы дать мужу время успокоиться, бомбардировала его дикими письмами, оскорбляла по телефону и грозила повеситься в пролете больничной лестницы.
– Такая не повесится! – убежденно говорил Иван Иванович, вспоминая циничное упование Раечки на советские законы. – Все ходы и выходы знает. И о долге большевика не забывает, когда надо мужа допечь. Ужасная баба!
Сестра и врач-ординатор ввели в кабинет больного.
– Как чувствуете себя, товарищ Белкин? – спросил доктор, подвинув ему стул.
Старый человек с морщинистым худощавым лицом покорно сел, обеими руками запахивая и придерживая полы больничного халата.
– Плохо чувствую, Иван Иванович: боли, ночью в руке судороги. Но я не хотел бы оперироваться, лучше домой.
– Просится домой, но сейчас подаю ему халат, а он обе руки сует в один рукав, – вмешался ординатор. – У него нарушено ощущение пространства.
– Отчего же вы решили сбежать от нас? Вам надо сознательно отнестись к своему положению. Есть данные, что у вас опухоль мозга.
Белкин виновато улыбнулся, еще туже запахнув халат, весь сжался.
– Нельзя ли обойтись без операции? Нервы и. серДЦ6 пошаливают. Я очень даже старый. Хочу покаяться… Мне не шестьдесят, а семьдесят пять лет. Я скрыл свой возраст, потому что никто не брался меня лечить.
– А мы беремся, и поэтому вы решили отказаться? У нас поправляется после тяжелой черепно-мозговой операции учитель, тоже семидесяти пяти лет, которого нам прямо с улицы доставила «Скорая помощь». Подумайте. Мы не настаиваем, но если будет резкое ухудшение, то приходите к нам сразу.
Потом Иван Иванович осмотрел гвардии сержанта орденоносца Морозова, у которого около десяти лет сидел в мозгу осколок. Морозов был широк в кости, не обижен и ростом, но очень слаб и еле передвигал большие ноги, шаркая шлепанцами, точно лыжами. Он побывал уже в нескольких клиниках и перенес шестнадцать операций. Две последние сделал ему Иван Иванович. Осколок сидел в глубине раневого канала, по ходу которого образовывались мелкие гнойники – абсцессы, и наружный свищ не заживал – мокнул.
– Ну, что будем делать? – не скрыл огорчения Иван Иванович, осматривая Морозова, состояние которого все ухудшалось: нарастали головные боли, рвота, припадки эпилепсии и частичные параличи.
– Давайте попробуем еще, – тихим голосом, но решительно попросил Морозов. Чернобровое, большеносое от худобы лицо его с резко выступившими скулами и ямкой на твердом подбородке покрылось испариной от слабости и волнения. – Так я все равно пропаду.
«Какие разные люди! – подумал Иван Иванович. – Один не может решиться на операцию, хотя это для него вопрос жизни. Другой шестнадцать операций перенес и опять готов повторить попытку, только бы войти в строй. Можно себе представить, каким солдатом он был на фронте!»
"" – Я хотел попросить, предупредить, – продолжал Морозов. – Если я дойду до того… если стану, как некоторые… ну, вы понимаете… вы меня все равно оперируйте. До тех пор, покуда не достанете этот осколок. Понятно?
– В таких случаях мы всегда с родными советуемся.
Морозов побледнел, если можно так сказать о человеке, у которого ни кровинки в лице: кожа его приняла мертвенно-серый оттенок.
– Я теперь один остался: жена уехала и сынишку увезла, за другого замуж вышла. Что ж? – Морозов опустил голову, но тут же прямо взглянул на доктора, лихорадочно блеснув глазами. – Я ее не виню, она долго меня ждала. Молодая еще, а я из одной больницы в другую уже десятый год. Сколько можно терпеть и надеяться?
– Извините, голубчик! Я не знал…
– Сынишку жалко! – точно не расслышав слов доктора, говорил Морозов, терзая в руках какую-то бумажку. – Перед отъездом прибегал прощаться. Плакал. Когда, говорит, выздоровеешь, папа, напиши, я к тебе приеду. Вместе с тобой жить будем. А она не вошла, только вот записку… – Морозов неожиданно всхлипнул, но, стыдясь своей слабости, добавил: – Сделайте, как я прошу. Кроме вас, у меня никого нету.
17
К тяжелым больным родственников пропускали каждый день, но у койки Наташи Коробовой находилось сразу трое посетителей, а чуть в стороне стоял четвертый. Это было уже нарушением порядка, и Иван Иванович, расстроенный разговором с Морозовым, сердито нахмурился. Подойдя ближе, он увидел Наташку, Елену Денисовну с сеткой-авоськой, в которой лежали пустые стеклянные банки и бутылка из-под молока, и очень грустного Ваню Коробова. Тот, что стоял в сторонке, оказался Алешей Фирсовым.
– У вас здесь настоящий прием! – Иван Иванович окинул взглядом компанию, на которую никак не мог сердиться. – Здравствуй, Алеша! – Он пожал руку подростка и, заметив его волнение и радость, вспомнил разговор Морозова с сыном. Ему захотелось обнять мальчика, взлохматить его строго зачесанные волосы, но обстановка того не позволяла.
– Придется мне завтра ехать домой, – сказал Коробов, увидев доктора. – Вторую телеграмму получил от приискового управления: торопят с выездом.
– Поезжай, – подала голос Наташа. – Ты видишь: я спокойна. А дочки маленькие, им присмотр нужен.
Она даже приоделась, вернее, Елена Денисовна успела принарядить ее в ослепительно белую домашнюю очку, а стриженую ее голову повязала тоже беленькой батистовой косыночкой, обшитой узким кружевом.
_ Поезжай! – сказала Коробову и Елена Денисовна.
_ – Можешь не беспокоиться, мы позаботимся о твоей женушке. Завтра я тоже на работу выхожу, но все равно найду время сюда заглядывать. Да и завхоз у нас имеется. – Она кивнула на Наташку, которая, запахнувшись в больничный халат, смирно стояла рядом. – Пока каникулы, ей все можно поручить.
– Тут яблоки и мед. – Алеша подал Коробову плотный сверток. – Яблоки чистые, мы их вымыли, – пояснил он, отчего-то краснея. – Мама просила сообщить вам номер нашего телефона. Вот я записал… Он не наш, а общий – в коридоре, но это не важно. Если что-нибудь понадобится, позвоните нам.
– Спасибо, но мне совестно… – сказала Наташа.
– Благодарить после будешь, – с грубоватой ласковостью перебила ее Елена Денисовна. – А сейчас ешь побольше да спи подольше, набирайся сил перед операцией.
– Я и так много сплю, – кротко ответила Наташа.
«Я стараюсь больше спать, чтобы скорее время прошло», – прозвучали в ушах Наташки слова умиравшего брата, и она почти с испугом взглянула на Ивана Ивановича.
И все взгляды обратились к нему.
– Скоро… операция? – спросила Наташа.
– Недельки через две возьмем вас в операционную.
– Очень долго ждать…
– Раньше нельзя. Поспешность полезна только при ловле блох, – невесело пошутил Иван Иванович. – Нам надо предварительно все выяснить.
– Ну, пожалуйста. Мы подождем. – Ожидая решения своей судьбы, Наташа столько думала о муже и девочках, что даже в разговоре не отделяла себя от Них– Ко мне новый гость пришел, – заставив себя Улыбнуться, добавила она. – Вы помните его? Наш общий детеныш. Вон какой вымахал!
– Да, Алеша вырос… – Иван Иванович взял руку, заметил росинки пота над ее бровями. – Боли такие же сильные?
– Ничего… – Чтобы не расстраивать Коробова перед отъездом, Наташа не жаловалась на свои страдания, но врачей вводить в заблуждение нельзя: для них ее страдания – симптомы болезни, а не повод для сочувствия. – Болит очень, – призналась Наташа тихонько.
– А тошноты?
– Тошнит. И запахи мучают. Сейчас повернулась, запахло гнилой рыбой. Вы чувствуете? Нет? А я очень… ужасный запах!
– Почему у вас губы так запеклись, вроде покусанные?
– Не знаю… может, во сне что-нибудь…
– Это безобразие! – сказала Софья Шефер, догнав Ивана Ивановича в коридоре.
– О чем вы?
– Новая палатная сестра закатила вчера выговор Коробовой за то, что она тревожила стонами свою соседку Щетинкину. Бы видели, какие губы у Наташи? Оказывается, ей сегодня опять было плохо, и она в кровь искусала губы, чтобы не стонать. Сестра сама рассказала мне.
– Очень (волевой человек наша Наташа!
– Она-то волевая, да сестра-то какова?
– Я уже заметил эту сестру: похожа на сердитую наседку. Еще не изучила всех больных, а Щетинкину бережет после операции. Хотя, надобно признать, Щетинкина – дама с большими претензиями и мнительная очень. Хорошо, что сестра созналась сама. Теперь никто лучше ее не выходит Наташу после операции. Поверьте моему опыту.
Несколько шагов прошли молча.
– Что вы думаете делать с Морозовым? – спросила Софья, все еще не подавив досаду. – Мы вводим ему три раза в день сульфамиды, но толку мало. Угнетенность нарастает. Ведь он перенес уже шестнадцать операций!
– Да. Две последние сделал я. В первый раз рассек рубец раны и удалил порядочную кисту. После того Морозов не почувствовал себя лучше, и мы еще месяца четыре держали его под наблюдением. Потом я опять взял его в операционную. Было подозрение на абсцесс, но введение иглы по направлению металлического осколка – мы запускали ее до шести сантиметров – гноя не дало. Мы только получили ясное ощущение рубцовой ткани и неясное ощущение, что в глубине мозга находится инородное тело.
_ Как теперь будем дальше?
– Я смотрел его сегодня. Надо удалять осколок. Больной сам очень просит, и вообще… Придется рискнуть.
– Осколок вблизи бокового желудочка, – напомнила Софья, желая преодолеть возникшее у нее сомнение, и добавила: – Морозов, правда, очень настаивает на операции. При всей тяжести заболевания сознание у него ясное, он вполне критично относится к своему положению.
– Потому что лоб не задет. Ранение правой височно-теменной области…
– Но картина-то какова! Раневой канал идет почти до стенки желудочка, где засел осколок, и по всему ходу рубца гнойники. Наши консультанты не зря записали: оперативное вмешательство с удалением рубца и осколка невозможно. Ведь не исключен гнойный абсцесс и в глубине заднетеменной доли. А? – И Софья сердито взглянула на Аржанова. – Операция противопоказана.
– Несмотря на это, я решил вскрыть раневые рубцы электроножом и пойти в глубину за осколком. Все беды от него. Шестнадцать раз удалялись абсцессы и опорожнялись кисты. Проколы мозга иглой и спинномозговые проколы больному делали без счета. Давайте попытаемся вмешаться радикально, пока он еще в сознании. Силища духа невероятная. Помните бронебойщика Чумакова, который сам пришел на операционный стол в полевом госпитале под Сталинградом? Над такими людьми смерть не властна. Хотя жизнь порой терзает их беспощадно. – И Иван Иванович тяжело вздохнул, вспомнив о сынишке Морозова и его жене, вышедшей замуж.
– Тогда будем его готовить, – согласилась Софья после небольшого раздумья.
