Текст книги "Дерзание"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 38 страниц)
24
Березкин ушел в глазное отделение, а Варя вернулась к столу, где лежала история его болезни, и начала записывать заключение консультанта. Руки ее при этом так дрожали, что невозможно было не заметить ее волнение. Чувствуя настороженность Вари, Лариса сама в последнее время стала относиться к ней сдержанно, но дебош Прудника выбил и ее из обычной колеи.
– Не надо расстраиваться из-за выходки больного, Варюша! – сказала она ласково, как бывало на фронте.
Тогда у Вари задрожали и губы.
– Я не из-за этих глупых и злых слов расстроилась.
– Из-за чего же? – Лариса наклонилась и тоже вспыхнула: на нее в упор смотрели глаза человека, не признающего никаких лживых уверток и компромиссов.
– Мне нужно поговорить с вами, Лариса Петровна, по личному делу. Но здесь об этом не время и не место.
Лариса помолчала, собираясь с мыслями. Совсем не походила она в эту минуту на властного хирурга, каким только что видела ее Варя: очень женственным стало ее лицо, прелестное в тревожном недоумении, а потом озаренное догадкой.
– Я могу задержаться здесь, пока вы не закончите работу, и мы поедем ко мне домой, – сказала она, взглянув на часы.
Остальное время дня Варя работала, как всегда. Нет, сегодня она еще внимательнее относилась к больным. Но во время перерыва в дежурке, где врачи пили чай с домашними бутербродами, Полина Осиповна притянула ее к себе и участливо спросила: – Что с вами, деточка?
– Ничего. Так просто…
– Не похоже, чтобы так просто. Вы все еще расстроены из-за нашего горе-Прудника?
– Да, – неожиданно солгала Варя.
Она не могла сейчас допустить участия к себе и, может быть, поэтому снова вспомнила поразительную хватку творческой мысли у Полины Осиповны. От кома земли на корнях огромного дерева – к корню крохотного волоса. И створ глазного уголка…
«Настоящая художница! Она и дома такая же цепкая, не то что я!»
Конечно, эта женщина смогла бы, как Елена Денисовна, как и Галина Остаповна, по-матерински дать Варе хороший совет, но Варя хотела сама разобраться в своих сердечных делах.
«Здесь мы должны решать сами, и никто другой, – думала она, безучастно следя за своими коллегами, веселыми, как студенты, в час отдыха. – Я не Ольга. Ни молчать, ни выслеживать не стану. Они оба тоже серьезные люди и не будут меня обманывать!»
Из госпиталя Варя и Лариса вышли вместе. Пока шли до троллейбуса, а потом ехали на Калужскую, обе молчали, став одновременно и близкими и враждебными друг другу. Общность несчастья становилась аля них все очевиднее, и обе мучительно думали об одном: к чему приведет неизбежный разговор? Была Минута, когда они готовы были расстаться на полпути, но сделать это без вмешательства какого-нибудь Прудника оказалось невозможным.
Варя впервые ехала к Ларисе. Она сидела рядом с нею на двухместном диванчике у открытого окна и, отвернувшись, смотрела то на серый асфальт улицы, по которому спешили легко одетые люди, а порывистый теплый ветер гнал какие-то бумажки, то на громады домов, где в просветах шевелились на мутно-голубом от дымки небе лохматые тучи. Эти сердитые тучи, духота в троллейбусе, ветер, рвавший пестрые платья и косынки женщин, а заодно обдувавший потные лица, – все, предвещая грозу, усиливало тревогу Вари. Не глядя на Ларису, она краем глаза видела ее прекрасные руки, опущенные на колени, и представляла себе ее хмурый сейчас профиль под пышной копной волос, не поддававшихся даже докторской шапочке, подобно поварскому колпаку, стягивавшей их ежедневно. И вся она такая непокорная своей жестокой судьбе и никем не покоренная. Только зачем, зачем встала она опять на Барином пути?!
Вскипела ненависть к ней, давила грудь до удушья, до головокружения, до звона в ушах. И так хотелось Варе поскорее разрубить узел, связавший ее и дорогих ей людей – Ивана Ивановича и Мишутку – с этой женщиной! Ни о каких иных причинах отчуждения мужа Варя сейчас не помышляла.
– Вот здесь мы и живем! – сказала Лариса с натянутой улыбкой, когда они поднимались в кабине лифта на шестой этаж большого дома.
Пока она доставала ключ из сумки, Варя, словно зверек, искоса наблюдала за ее движениями. Сама собой пришла мысль, что Иван Иванович уже не раз стоял на этой площадке, приходил сюда вместе с Фирсовой и один.
Такая горячая волна хлынула вдруг в голову – все закружилось.
– Что с вами? – Лариса быстро обернулась, не заметив, а скорее почувствовав странное движение гостьи, схватившейся за перила лестницы.
– Ничего… Я просто… поскользнулась… – Варя бросила взгляд на дверь соседней квартиры и усмехнулась, вернее, заставила себя усмехнуться: «Что это у них столько почтовых ящиков?»
Дверь была сплошь увешана ими: жестяными и самодельными, выпиленными из фанеры и сколоченными из дощечек… И еще масса кнопок от звонков и указания, кому и сколько раз звонить.
_ Шесть, семь… Восемь почтовых ящиков, – улыбаясь побелевшими губами, считала Варя. – Смешно! Разве там такая большая квартира?
– Квартира? Нет. Просто жильцы поссорились, и каждый обзавелся отдельным хозяйством.
– А вы?
– Мы со своими соседями дружно живем.
Шагнув через порог, Варя снова представила себе, как входил сюда ее Иван Иванович. В комнате Фирсовых она острым взглядом окинула скромную обстановку. Диван, на котором, наверное, спит Алеша. За сдвинутой ширмой узкая, девически опрятная постель Ларисы. Письменный столик, крепко обжитый. На обеденном, покрытом поверх скатерти светлой клеенкой, астры в хрустальной вазочке, а на пианино букет из георгинов и гладиолусов в фаянсовом кувшине с выпуклыми узорами. Чисто в комнате, много книг. В большое окно, затуманенное сборками шторы из белого тюля, виднелась масса новостроек Юго-Западного района. В открытую форточку бился предгрозовой ветер. И ни одного портрета на стенах, только над диваном фотография юной девушки со стрижеными и зачесанными набок прямыми волосами. Проходя к столу, Варя посмотрела внимательнее: неужели уже завел симпатию Алеша?
Но нет, черты не девичьи. Черноглазый юноша с задумчивой полуулыбкой глядел на Варю: Олег Кошевой, замученный фашистами герой Краснодона! Варя еще раз пытливо огляделась. Заметила том Ленина на столе Ларисы, раскрытый иностранный словарь, большую книгу «Опыт Отечественной войны».
Фирсова спокойно, будто вид родного гнезда вернул ей самоуверенность, ходила по комнате, то звякала тихонько посудой в маленьком буфете, втиснутом в угол за шифоньером, то спешила на кухню, давая Варе возможность освоиться в новой обстановке и собраться с силами для трудного разговора.
Неужели Иван Иванович приходил сюда? Да разве могла бы сама Варя привести к себе любовника, которого увидел бы Мишутка?! Любовник? Варя нахмурилась, и ей вдруг стало стыдно, так стыдно, что даже маленькие ее ушки загорелись, как в огне.
Она вспомнила бережное отношение хирурга Аржанова к ней, влюбленной в него девушке, до приезда его жены Ольги на прииск Каменский. Ведь она полюбила его с первых встреч, с тех пор, как он вылечил ее в приисковой больнице и стал для нее примером в жизни. Как он вел себя потом, после ухода жены? А на фронте? Все его поведение не давало ей никакого права плохо думать о нем! Никогда не пойдет он к женщине из-за простого увлечения!
«Но он любит Ларису Петровну! – подсказал ей беспощадный внутренний голос. – Он разговаривает с нею во сне, зовет ее. Он совсем охладел ко мне в последнее время. Для меня это плохо. А ведь им-то хорошо вместе! И разве можно назвать любовь плохим чувством?»
Варю даже в пот бросило от таких мыслей, и она присела возле стола, всем существом ощущая присутствие Ларисы; звук ее шагов, дыхание, движение воздуха, когда она проходила мимо, – все угнетало.
Отчего не прийти коммунисту Аржанову в комнату, где любят Кошевого и читают Ленина? Скорее он не придет туда, где к ним равнодушны. Если разобраться, так всем советским людям дорог тот и другой, и это никому не мешает влюбляться, разводиться и делать ошибки. Но Иван Иванович не легкомысленный мальчишка, он не побоялся бы сказать правду женщине, тем более такой сильной, какой представлялась себе Варя. А раз он молчит – значит, у него нет намерений, плохих для нее и ее ребенка. Возможно, что он и увлекся снова Ларисой – тут точно каленый уголек приложили к сердцу Вари, – если даже увлекся, то сейчас, наверное, старается побороть ненужное ему чувство. Зачем же, вместо того чтобы набраться мужества и переждать, она начинает подталкивать его на ту сторону? Не значит ли это добровольно отказаться от любимого человека, вместо того чтобы бороться за сохранение семьи? Пусть уж он сам решит и выберет!..
25
– Слушаю вас, Варвара Васильевна, – сказала наконец Лариса, поставив на стол термос с заваренным чаем, печенье, сахар, несколько тарелок с закусками и присаживаясь напротив гостьи.
– Я хотела… хотела посоветоваться… – Варю снова бросило в жар и в холод. – Я думала посоветоваться об одном очень личном деле, но решила: лучше не надо.
– Что не надо, Варя? – Почувствовав волнение
гостьи, Фирсова сразу догадалась, о чем та собиралась говорить. Будь это наскок вздорной ревнивицы, вроде Раечки Злобиной, Лариса ее и на порог не пустила бы. Но Варя Громова – другое дело. Отказаться от разговора с нею Лариса никак не могла и в то же время, целый день думая о нем, настолько измучилась, что внезапное решение Вари молчать показалось ей жестоким. Но настаивать она не стала: ведь не собиралась вторгаться в семью Аржановых. Зачем же требовать каких-то признаний от его жены? Будут ли это упреки или просьбы, угрозы, наконец, в любом случае произойдет разоблачение самых сокровенных семейных отношений. Лариса и ждала этого, и боялась.
– Как хотите, Варвара Васильевна, – неестественно ровным голосом сказала она. – Давайте обедать. Сейчас суп разогреется. Есть рыба жареная.
– Ничего не хочу! Мне нездоровится, должно быть. Я пойду, Лариса Петровна! – И Варя торопливо пошла из комнаты.
У нее действительно был вид больного человека. Фирсова сразу смягчилась, догнала ее у выходной двери и, придержав за руку, предложила:
– Подождите! Я вызову сейчас такси. У нас здесь рядом…
– Лучше пройдусь!
Несколько минут женщина стояла у порога, прислушиваясь к легким шагам, торопливо считавшим ступеньки лестницы. Вот хлопнула дверь внизу, а чуть погодя над домом властно и громко зарокотал гром. И здесь, в городе, среди камня, нагроможденного людьми, гроза брала свои права!
Лариса вернулась в комнату, подошла к окну, вцепилась обеими руками в парусящие от ветра шторы. За окном теперь ничего не было видно: ливень обручился на город, и где-то, ослепленная его потоками, а может быть, и слезами, бежала, скользила, спотыкалась маленькая женщина, неся в сердце большое, невысказанное горе.
– Зачем все это? – громко спросила Лариса, глядя в пространство, заполненное косыми струями дождя. – Зачем страдания? Ведь мы умные, свободные люди!
Она представила себе Аржанова, его взгляд, голос, и такая горячая тоска по нем охватила ее, что она позавидовала страданиям Вари, которая, промокнув до нитки, через тридцать – сорок минут увидит его. Своими изумительными руками хирурга он поможет ей стащить мокрое платье и окутает чем-нибудь ее прохладные плечи. Все чепуха и вздор перед этим.
«А у меня этого нет. Разрушено, убито войной. Двенадцатый год одиночества! Только Алеша!.. И тот уже начал прогуливаться с неизвестной мне девочкой. Еще несколько лет, и он совсем отойдет. А мне останется одна надежда: поскорее состариться и похоронить в себе женщину. Ох, просто кричать хочется!»
Но кричать Лариса не стала. Не смогла она и обедать – кусок не шел в горло, – а все ходила и ходила по комнате вокруг стола, до полного изнеможения. Если бы сейчас, а не на троллейбусной остановке встретился ей Аржанов и ласково посмотрел на нее!.. Она не отвернулась бы. Ведь только он ей нужен! Такой, как есть: с его взглядами на жизнь, работой, со всей его нескладной личной судьбой.
«А могло быть иначе!» – подумала Лариса, припоминая фронтовые дни и любовь Аржанова к ней и Алеше.
Однако она понимала, что иначе быть не могло, что, встреть она сейчас Ивана Ивановича, и опять все осталось бы по-прежнему.
«Значит, надо выкинуть его из головы!» – решила женщина.
Она заставила себя сесть к письменному столу, раскрыла свою книгу о пластических операциях, но с каждого листа смотрели на нее изуродованные лица, и каждое из них, казалось, кричало ей:
«Я тоже хочу счастья! Зачем меня лишили радости любить и быть любимым?!»
Вот Прудник… Лариса прекрасно понимала его состояние. Но мужчине, даже обезображенному, живется легче. Это факт!
– Ужасно! – сказала она с яростью и встала. – Проклятая война! Ей представились миллионы женщин, как и она, одиноких. Вот так же работают, так же терзаются в одиночестве, при котором страшно иногда оставаться лома в четырех стенах. Тоскуют, плачут, стыдясь даже сказать об этом. Кто они? Только женщины, все еще слабая половина рода человеческого, обязанная терпеть и молчать о своих страданиях, созданных войной. Ведь война кончается с последним выстрелом только для убитых.
26
Комиссия из министерства, которую все так ждали, нагрянула в клинику все-таки внезапно.
– Приехали! – сообщал озабоченный до чрезвычайности Прохор Фролович Скорый, пролетая по коридору как метеор.
У доктора Аржанова словно горсть ледяных иголочек покатилась, покалывая, по спине. Он не боялся: это было совсем-совсем иное чувство. Его не обижало то, что назначена комиссия: люди пожаловались не из-за пустяков – у них дети погибли. Если бы этот сердечный вопль был обращен к самому Ивану Ивановичу, он тоже не остался бы равнодушен. Волновало и мучило его другое. Он глядел на свою работу придирчивым взглядом посторонних людей и уже в который раз думал: все ли я сделал, – чтобы Лидочка Рублева осталась жива? В отношении Решетова и Софьи Шефер он не сомневался, за них готов был драться где угодно и с кем угодно.
– Тартаковская-то, а? – укоризненно бросил он Скорому, будто тот отвечал за двуличие женщины-профессора.
– А ну ее! – Прохор Фролович сердито дернул надутыми губами; зеленые глазки его открылись неожиданно широко – он в самом деле похудел за эти Дни. – Она какую-то работу написала об участии костного мозга в кроветворении и вот, когда выздоровела, снова взвинтилась против Решетова. Не хочет ничем поступиться, даже при наличии неопровержимых: фактов. По званию, так сказать, профессор, а на деле ослица валаамова!
– Насчет валаамовой ослицы вы что-то путаете: ослица эта протестовала впервые и к тому же здраво, – с комической серьезностью заметил Иван Иванович, вспомнив библейское сказание о волхве Валаама.
– Надо бы Тартаковской вторую ногу выдернуть за ее штучки! – не слушая, бубнил Прохор Фролович. – Как она меня подкосила! Вам-то что! Ваше дело ясное, так сказать, работа на виду. А если были смертные случаи… Что же, ведь вы не господь бог, всесильный и всемогущий! У Григория Герасимовича картина просто замечательная: ни одного осложнения, так сказать. – Теперь, когда Прохор Фролович особенно расстроился, «так сказать», которыми он кстати и некстати пересыпал свою речь, звучали как громкое «таскать», «таскать». – А вот я влип так влип!
«Хоть и толстокож с виду, но славный мужик!» – с доброй усмешкой подумал Иван Иванович, обрадованный тем, что Скорый тоже не уверен только в себе.
– Ну, скажите, кой черт меня дернул заказать по блату сразу сотню гвоздей? – продолжал Прохор Фролович, удивленный мимолетной улыбкой коллеги. – Хотел, так сказать, хорошее дело устроить, выгодное для всех, так сказать, а вот изволь изворачиваться!
– Зачем вам изворачиваться? Если бы вы не доставали гвозди, мы не поставили бы на ноги стольких людей.
– Это верно. Но зачем мне сотня понадобилась? Жадность моя меня погубила! Деловая жадность, так сказать.
И снова забавное сочетание слов, прозвучавших как «жадность таскать», заставило Ивана Ивановича улыбнуться.
– Чему вы радуетесь? – обозлился на этот раз Прохор Фролович. – Плакать надо, глядя на подобную подлость! Эта финтифлюшка-то, Щетинкина, которую вы с Гридневым, так сказать, от смерти спасли! Какое она имела право жаловаться после блестящей операции?! Нагрубили ей! А хотя бы и нагрубили, да ведь спасли, на свою голову! Нет, подобных склочников не лечить надо, а добивать! Да, добивать!
– На кого вы ополчились, уважаемый Про Фро? – спросила Софья Шефер, подошедшая неслышно, как большая кошка.
Ох, не говорите! – Прохор Фролович тяжело вздохнул, но на лице его появилось некоторое просветление: похоже, он обрадовался появлению Софьи. – Забыл совершенно о гуманности своей профессии, поскольку крови жажду! Крови!
_ Ничего. Я думаю, обойдется по-хорошему, – с несвойственной ей мягкостью сказала Софья.
– Обойдется в прокуратуре! – уныло возразил Прохор Фролович. – Помяните мое слово, припечатают нам по первое число!
В кабинете заведующего клиникой профессора Гриднева сидели Круглова – главный врач больницы и члены комиссии: Зябликов – главный хирург Министерства здравоохранения, Ланской – хирург из городской клиники и представитель обкома профсоюза Тарасов.
– Вы, пожалуй, все уже знакомы, – сказал Грид-нев, и его умное лицо осветилось приветливой, открытой улыбкой. Он не имел привычки заискивать перед властями, чувствуя себя полным хозяином своего учреждения.
Имя его было широко известно. Образованнейший человек, отлично знающий несколько иностранных языков, он слыл не только ученым специалистом, великолепно владеющим техникой операции в грудной полости, но и политически грамотным человеком, хотя в партии не состоял.
Прохор Фролович Скорый, будучи независим от него в административном отношении, преклонялся перед его авторитетом. Улыбку Гриднева он никак не записал в свой актив. Понятно: руководитель клиники, пришли с ревизией – хочешь не хочешь, а улыбайся. Если бы так пришли к нему, Скорому, заместителю главного врача по хозчасти, то он, конечно, тоже бы улыбался и, не в пример Гридневу, давно бы организовал чай и закусочку. Но тут приходилось подчиняться чужому уставу, тем более что призрак властной прокурорской руки заставлял поневоле съеживаться осанистую фигуру Скорого. Свободно держалась Софья Шефер, ершисто – Решетов, Иван Иванович был замкнут и задумчив.
«Все ли мы сделали? – вот что мучило Аржанова. – Ведь мы до сих пор не развернули работу с гипотермией. Профессор Белов в своей лаборатории, применяя охлаждение в ледяной ванне, уже добился продления клинической смерти у животных. Он оживляет собак после получасовой и даже часовой смерти. Как мы реализовали у себя этот замечательный опыт? Лидочка Рублева погибла, хотя у нее клиническая смерть продолжалась не больше восьми минут. – И вдруг промелькнула мысль – Может быть, жестокое предупреждение со стороны Вари было продиктовано реальной опасностью?..»
Но тут начал говорить о своей работе Решетов, и Иван Иванович сразу насторожился: «Неужели Григорий Герасимович струсит и признает себя виновным?»
– Что я могу сказать? – спросил Решетов, в упор посмотрев в почти квадратное, твердое лицо Зябликова с густыми бакенбардами на румяных скулах. – Прежде всего я огорчен и даже возмущен жалобами на своих коллег Аржанова и Шефер. Мы давно работаем вместе… Вы хотите возразить по этому поводу? – быстро обернулся он, задетый скептическим, как ему показалось, покашливанием болезненного на вид Тарасова. – Тут дело не в приятельских отношениях, а в возможности головой поручиться за товарища. Ведь во время войны качества людские огнем проверялись. Софья Вениаминовна – прямой человек и очень справедливый…
– Я сама отвечу, если потребуется, вы лучше о себе, о своей работе расскажите! – перебила Софья.
– Видите! – Решетов развел руками. – Резко по форме, но по существу разве я могу пожаловаться? О себе рассказывать не стану, работу посмотрим в палатах отделения, в операционной. Вот сейчас готовим одного больного к операции. Милости просим! Посмотрите истории болезней, журналы… Все записано с протокольной точностью.
При этих словах Прохор фролович грузно шевельнулся на стуле и утробно вздохнул, и его вздох, и смиренный вид неожиданно вызвали смешинку в глазах доктора Аржанова, хотя и сознающего всю серьезность положения.
Угрозу Иван Иванович видел в общей настроенности председателя комиссии, академика Зябликова, который, считая себя образцом передового ученого, смотрел на строгие взыскания как на очень действен
средство воспитания кадров. Крепко сколоченный, костистый, пышущий здоровьем, Зябликов я в операционную и в кабинет министра входил широким, энергичным шагом, и, глядя на него, трудно было поверить, что в свое время его не только критиковали, но я лишили возможности работать в клинике. Только вмешательство членов ЦК помогло ему вернуться на кафедру– И вот он, великолепный экземпляр человеческой породы, сидит над душами четырех людей, ни в чем не повинных, кроме любви к своему делу. Подавляет даже самого Гриднева. Учен. Могущ. Самоуверен.
«Ну, да ведь он председатель комиссии, которая пришла проверять! – думает Иван Иванович. – Не к ним пришли, а они пришли. Вроде бы испанцы к индейцам Америки. И хотя у индейцев была своя замечательная древняя культура, но для пришельцев, гордых преимуществом грубой силы, они являлись всего-навсего идолопоклонниками. А из Зябликова хороший бы получился конквистадор!» И опять шевелится в душе у доктора Аржанова озорной дьяволенок, расталкивая холодную оторопь.
«Лучше быть богатым да здоровым, чем бедным да больным! А Прохор-то Фролович какой бедный сейчас! И семьдесят банок… Да-да-да! Вот бы рассказать Зябликову!» Иван Иванович посмотрел на представителя обкома Тарасова, на его бледное, со втянутыми щеками лицо, под зачесом бесцветных волос, и сразу присмирел: общественность! Очень умный взгляд у Тарасова, а цвет лица нездоровый, и покашливает… «Что же у него? Легкие? Нет, пожалуй, сердце. Похож на сердечника. Зябликов рядом с ним просто бессовестно здоров. Хорош зяблик. Но как вклевывается, сукин сын! – Григорий Герасимович спокоен, с другого бы пот полил. Правильно, дорогой друг. А вот я…» – и снова заныло сердце у заслуженного уже профессора: «Ох, до меня не дойдет сегодня очередь! Опять ждать и томиться. А как Ланской? – Иван Иванович посмотрел на хирурга из городской клиники. – Тоже порот был, и прежестоко. И тоже выстоял. Еще бы, уролог блестящий! Какие чудеса он творит, оперируя на больных почках! Какие диагнозы ставит! Сам ведь и рентгенолог замечательный! Били его за то, что он удалил здоровую почку вместо больной.
Трагическая, ужасная ошибка! Но мало ли что может приключиться иногда и с самим хирургом! Но глядишь, вот-вот научимся и почку обратно пришивать».
Иван Иванович поднялся вместе со всеми и еще раз оглянулся на Ланского. Коренастый, большерукий человек с утиным носом и проницательными глазами. Очень молодит его резкий контраст между седыми, почти белыми волосами и яркими полудужьями смоляно-черных бровей. Тоже очень крепкий товарищ! Но ведь это он говорил, что больные дети прячутся от Аржанова во время обходов…
