Текст книги "Дерзание"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 38 страниц)
36
Если бы это случилось раньше, Варя, наверно, сгорела бы от стыда перед Иваном Ивановичем. Но раньше так не могло случиться: она никому никогда не жаловалась на мужа. Ее поцеловал посторонний мужчина… Что из того! Теперь все, что касается ее, безразлично Ивану Ивановичу. Он, пожалуй, даже будет рад, если она уйдет от него.
С этими мыслями Варя провела дома весь вечер. Играла с Мишуткой, разыскала свой хомус и, сидя на коврике, на полу, сыграла несколько якутских песен.
– Ты жужжишь, будто жук, – сказал Мишутка на своем тарабарском наречии, с интересом глядя, как она прижимала к губам железку, напоминавшую ключ от английского замка, но с гибкой пластинкой посередине, как дышала, дула на нее, ударяя по краю пластинки согнутым пальцем.
Варя пела, но песни ее звучали печально, как робкий плач в ночи, она ждала Ивана Ивановича, чтобы объясниться с ним начистоту.
– Не беспокойся, папа, у нас дома все благополучно, – говорила в это время Злобину на квартире Решетовых старшая его дочь Марина. – У нас теперь тихо, и Лида перестала вскакивать спросонья. Она поправилась на целых три кило. Мама тоже много спит, все ест и вчера позволила мне поиграть на пианино.
– Хорошо, деточка. Значит, мама успокоилась?
– Почти успокоилась. Не бойся: она ничего с собой не сделает. Она говорит, что принесла молодость в жертву тебе, а теперь посвятит остальную жизнь нам, детям.
Сама Марина не поправилась. Все такая же тонкая, в синем с белым горошком платье, из воротника которого выступали косточки ключиц, она сидела на Диване и с грустью смотрела на отца прекрасными черными глазами.
– Ты ведь не совсем ушел от нас? Или уже раздумал возвращаться? Конечно, нам с Лидой скучно, но ты делай так, как лучше. – Марина помолчала и, вдруг решившись, сцепив задрожавшие пальцы, добавила – Если надеешься, что мама исправится, то это напрасно. Я не хотела тебя огорчать, но она ругается по-прежнему и даже хуже: такие гадости говорит домоуправу, и дворничихе, и своим знакомым. Иногда я просто задыхаюсь… Ведь мы любим тебя.
– Спасибо, дочка! – Злобин, побледнев, нежно погладил опущенную голову дочери.
– Крепко задурила Раечка, – с сожалением сказала из спальни Галина Остаповна, которая не поехала на дачу, а, встретив мужа, решила приготовить ужин в городе.
Вообще с дачей получалась одна канитель: сняли в августе две комнаты вместе с Аржановыми, а бывать там удавалось редко: ездить каждое утро на работу в переполненной электричке никого не устраивало. И все-таки Галина Остаповна уже успела сильно загореть: загар легко приставал к ее коже, прокаленной южным солнцем.
– Видно, недаром говорится: горбатого могила исправит! – заключила она, не боясь обидеть отца и дочь Злобиных, потому что горячо болела за них.
– Нет, Галя, в госпитале у Леонида Алексеевича уже выпрямляют горбатых, – напомнил Решетов.
– Как выпрямляют горбатых? – недоверчиво спросила Наташка, которая помогала Галине Остаповне сматывать в клубок цветную шерсть, держа на поднятых руках ровные пряди мягких ниток и не пропуская ни слова из разговора Злобина с дочерью.
– Леонид Алексеевич со своим профессором Чекменевым выпрямляет детей и подростков, у которых начинают расти горбы.
– Это когда ушибешься?..
– Позвоночник может искривиться и от неправильного сидения за партой. А если получится искривление, то горб вырастет обязательно.
Наташка села на стуле прямее и сказала:
– У нас в классе есть девочка, ее тоже зовут Раечка. Она совсем кособокая. У нее лопатка торчит под платьем, будто кулак, и одно плечо ниже другого.
– Приведи свою подружку к нам в госпиталь, – сказал Злобин. – И пусть ее мать тоже придет с вами.
– Конечно, придем! – пообещала Наташка, обрадованная и польщенная таким предложением.
Елена Денисовна к себе на работу ее не пускала: у нее цех особый – там дети рождаются. Операции Ивана Ивановича были девочке непонятны, и разговоры о них страшили ее. Григорий Герасимович лечил поломанные руки и ноги. Но это не казалось чем-то необычайным. А вот горбы выпрямлять – совсем сказка.
– Большое спасибо! – Наташка вышла в столовую и, поводя руками, продетыми в хомутик из шерстяной пряжи, чтобы подать нитку своему шефу, потянулась взглянуть на адрес, написанный Злобиным.
Марина тоже встала, положила свернутую ею бумажку с адресом в карман домашнего фартучка Наташки.
С минуту девочки постояли рядом, такие непохожие внешне.
– Давай дружить по-настоящему, – тихонько предложила Наташка, не забывая о своих обязанностях мотальщицы. – У тебя плохая мать, да?
Марина ответила не сразу. Грустная задумчивость странно состарила ее худенькое лицо.
– Нет, она не плохая, но просто несчастная, ревность ее замучила.
. – А зачем ревность? Теперь в книжках ее называют пережитком прошлого.
– О чем вы там шепчетесь?. – поинтересовалась Галина Остаповна.
– Мы? – Наташка замялась. – Да о… жизни.
Взрослые засмеялись, а Наташка подумала: «Смейтесь, смейтесь! Мы, когда вырастем и женимся, будем дружно жить. И разводиться не станем, чтобы никто не страдал. Уж если полюбить, так на всю жизнь, как Тристан и Изольда. – Но тут Наташка вспомнила, что эти верные влюбленные обманывали Мужа Изольды. Да и у Тристана была жена. Тогда Девочка перебежала мыслями к Онегину и Татьяне, но и там ее протестующее сердце, жаждущее добра и справедливости, не нашло идеального примера. – Ромео и Джульетта – вот это настоящее! Правда, они Умерли от любви, но в то время было слишком много Пережитков. Джульетта не успела даже просто погулять по городу вместе с Ромео! Хотя, кто знает, может быть, через год-два они тоже разошлись бы характерами. Но все эти люди жили давно, а мы будем жить при коммунизме и будем верные, как голуби». – И Наташка чуть не выпустила из рук пряжу, вспомнив, как приходил Алеша Фирсов проститься перед поезд, кой в Сталинград и как они вместе покупали ей тетради, а потом сидели во дворе на лавочке, и Алеша сказал, что он будет композитором.
«А кем ты хочешь стать?» – спросил он.
«Архитектором», – не задумываясь, ответила Наташка, и это, кажется, понравилось Алеше.
Но сейчас, узнав, что можно выпрямлять горбатых людей, девочка пристально всмотрелась в Злобина. Он, пожалуй, еще сильнее Ивана Ивановича, такой, конечно, может распрямить кого угодно. Но ведь не на наковальне же он распрямляет горбы! Что, если и Наташка станет доктором и научится так лечить?
«А как же старые, кто с горбом?» – хотела спросить она, но воздержалась: ведь со взрослыми надо разговаривать с осторожностью, не то сразу оборвут: «Не твое дело. Не суйся, куда не следует». И Наташка промолчала, думая о новостях, какими она поделится с Алешей, когда он вернется из Сталинграда.
37
Второй этап операции Пруднику – пересадка одного конца стебля на руку – был выполнен. Следующий этап – отсечение другого конца стебля от груди и пересадка его на переносье – мог быть осуществлен не раньше чем через две недели. В это время Лариса и решила взять отпуск, чтобы съездить с Алешей в Сталинград, хотя пробыть там они могли лишь несколько дней: с первого сентября уже начинались занятия в школе.
– Нехорошо, если ты пропустишь начало занятий.
– Я все наверстаю, не беспокойся, – заверил Алеша.
Ему очень хотелось добраться до Сталинграда пароходом, чтобы увидеть родной город со стороны Волги, но на это потребовалось бы очень много времени.
– Давай улетим самолетом в Саратов, а там сядем на теплоход, – предложил он. – Ведь я еще ни разу не летал…
На Внуковский аэродром они выехали поздно вечером. Алеша радовался поездке, но очень волновался.
Когда он думал о Сталинграде, где сломалось его детство, где огромная ненависть и потрясающая нежность и жалость не умещались в ребячьем сердце, ему хотелось создать музыку. Создать такую музыку, чтобы и те, кто не был во время обороны на волжском берегу, поняли все чувства, которые он собирался выразить.
Подмосковные леса бежали навстречу автобусу. В темных чащах светились огнями поселки. Ночью все надвигалось стеной на широкое шоссе; казалось, деревья теснятся сплошь по обеим сторонам дороги. Лишь на поворотах скользящий свет фар вырывал из тьмы то начинающий желтеть перелесок, то край поля, обросший кустарниками, и тогда видно было, что не такие уж непролазные чащобы дремлют окрест.
Подъезды к аэродрому были ярко освещены. Пестрели повсюду цветочные клумбы, но в их неистовом горении ощущалась осень.
«А мы летим на юг!» – думал Алеша.
Когда самолет с гулом и вихревым шелестом пробежал по полю аэродрома и остановился у вокзала на своих высоких лапах, дрожа от работы моторов, подросток с восторгом сказал:
– Наконец-то и я полечу!
Он торопливо поднялся по лесенке в кабину самолета, прошел вперед между креслами под белыми чехлами и сел к самому окошку. Лариса села рядом.
Молодой красавец пилот, выйдя из кабины управления, хозяйским глазом окинул усаживающихся пассажиров.
«Вот настоящий сокол! – Алеша восхищенно оглядел подтянутую фигуру летчика, его мужественное и доброе лицо. – А сколько таких погибло во время войны! Сколько раненых! Еще и сейчас у мамы лечатся летчики с обожженными лицами…».
Пилот поймал взгляд подростка.
– Летал уже? – улыбаясь, спросил он, хотя сразу Понял, что мальчик летит впервые.
– Нет, не приходилось. – Алеша смутился и, чтобы не уронить себя во мнении такого человека, добавил: – В Сталинград хотим поехать из Саратова. Мы сталинградцы. Во время обороны до самого разгрома Фашистов были там в госпитале…
– Вот как! – Летчик стал серьезным. – А я под Сталинградом летать начал. В наступлении участвовал. Значит, мы с тобой почти однополчане! Так, что ли? Ты где живешь?
– На Калужской улице…
– В Москве, значит. Но с неба-то ты ее не видел? Глаза Алеши засветились от радостного предчувствия.
– Ни разу!
– Сейчас посмотришь.
Самолет взревел, задрожал всем стальным телом и побежал, помчался, набирая и набирая скорость. Замелькали ярко освещенные здания; потом поле аэродрома, перечеркнутое широкими дорожками и световыми сигналами, слилось в искристую поземку, вихрем стелющуюся навстречу. Все быстрее и быстрее несется машина-птица, вызывая желание мчаться с еще большей скоростью, с ураганной силой врезаясь в воздушное пространство, прямо в падающие навстречу звезды. То, что самолет оторвался от земли и начал набирать высоту, Алеша ощутил только по тому, как плавно стали раскачиваться, словно помахивать, широко раскинутые под окнами прямые его крылья.
Вдруг внизу разлился свет. Это было похоже на торжественное сияние миллиардов звезд, сплошными золотыми роями горевших в черноте вселенной. Прекрасным казалось недавно ночное небо над аэродромом, но что значило его слабое мерцание перед живым излучением гигантского города! Прильнув лицом к стеклу, Алеша не мог наглядеться и не мог поверить, что это космическое зрелище его родная Москва.
«Молодчина какой! – подумал он о своем новом знакомце летчике, словно тот сам устроил это дивное зрелище. – Тоже, наверное, любуется, когда сидит за рулем. И правда, как это чудесно – ночной полет!»
Потом наступил рассвет. Окутанная волнами синего тумана, спала внизу земля, а самолет плыл, одинокий и мощный, в сиреневую розовость утра. Солнце вставало над краем горизонта, золотыми стрелами пронизывало облака, но они все наползали, пока не покрыли молочной клубящейся пеленой все видимое сверху пространство. Еще виднелись в синеющих провалах резкие штрихи дорог, извилистые русла рек, темнели леса, но все тоньше и площе делались их очертания: самолет, вздрагивая от мягких таранов, прорывался сквозь тучи и, ревя моторами, набирал высоту. Солнце тоже поднималось… Привстав на сиденье, Алеша увидел на белизне облака движущийся радужный круг и в нем отчетливую тень самолета.
– О мама! – воскликнул он, как пятилетний мальчик, и оглянулся на мать.
Лариса тоже через его плечо смотрела в окошко, но ее лицо было печально. Она ничего не замечала, сосредоточенная в глубоком раздумье, и Алеша смутился. Но так переполняло его пленительное ощущение первого полета, что он, почти бессознательно оберегая свое ликование, отвернулся от матери.
Теперь земли нигде не было видно, только облака расстилались под самолетом, похожие на бескрайнюю степь, покрытую снеговыми сугробами. Сплошная мертвая белизна, и над нею ничем не затененный голубой купол неба.
Здесь земная тоска оказалась еще тяжелее: от нее некуда податься. Если бы Лариса верила в бога, то она могла бы подумать, что вот эти голубоватые тени, движущиеся среди кипящих облаков, – души умерших. Может быть, здесь души и ее близких, унесшиеся с дымами военных пожарищ? Но Лариса-то знала, что все было кончено там, внизу… Нелепо думать о заоблачном рае, когда воздух вдоль и поперек исполосован трассами самолетов.
…Теплоход шел к Сталинграду. Опять Алеша, захваченный красотой Волги, плеском ее волн, разноголосой перекличкой судов, гомоном птичьих перелетов, чувствовал себя как на празднике. Опять Лариса сидела на палубе одна. Чем шире раскрывались перед нею волжские дали, тем сильнее жгла ее мучительная тоска.
Ей даже легче стало, когда ударила непогода. Крутые беляки, поднятые сильным ветром, замелькали на гребнях волн, и воздух, напоенный мельчайшей водяной пылью, стал плотным и влажным. Пасмурно-сизый наступил вечер, а позднее, когда стемнело, возникли на берегу огни… Редким пунктиром фонарей прочерчены линии дорог, а между ними черные квадраты, прямоугольники и просто пятна, точно зияющие провалы. Теплоход шел, и все плыли навстречу по правому берегу печальные эти огни. Десять километров, пятнадцать, двадцать… Гнездо живых огней – контуры больших домов, и снова тот же световой пунктир и черные пятна.
Зарево над темными корпусами. Ряд высоких труб – восстановленный завод, и опять гнезда огоньков и черные пятна. Лариса стояла, вцепившись руками в перила борта, и с волнением всматривалась в очертания полуосвещенного берега.
– Что это? – спросил Алеша, выбежав из салона, где он играл на рояле.
– Это Сталинград.
Он встретил приезжих величавой колоннадой, высоко вознесенной над новой набережной, залитой ярким светом. Гранитные ступени монументальных лестниц поднимались на кручу берега. Облицованные мрамором парапеты, в зеркально-отшлифованных плитах которых отражались огни пароходов и пристаней. Всюду цветы. Нежно-душистые южные розы, ярко-красные флажки канн с их траурно-черными листьями и ковры гвоздики, как свежепролитая кровь, – все напоминало о тех, кто сражался на этом берегу против фашистов.
– Недалеко отсюда стояла дивизия Родимцева. Его солдаты написали на остатках стены на берегу: «Выстояв, мы победили смерть», – говорила Лариса, и голос ее дрожал. – Ты понимаешь, Алеша?
– Да, конечно.
Кругом шумели толпы людей, бегали, несмотря на позднее время, детишки, а они, двое сталинградцев, приехавших посмотреть на родной город, разговаривали почти шепотом.
Город строился, лязгали на площадках экскаваторы, двигались высокие краны. Голубой огонь электросварки, пронизавший отсветами черную глубь неба, выхватил из темноты стаю, казалось, белоснежных гусей, летевших над многоэтажным, еще не законченным домом. Птицы шарахнулись и все разом взвились в вышину. Волга… Волга, вековечная птичья дорога.
38
Среди ночи Лариса испуганно поднялась на подушке. Да, она в Сталинграде, но как тихо вокруг… Только время от времени доносится шум машины, проходящей по опустелой улице. Гудки со стороны Волги больно резанули по сердцу женщины: катер. А это теплоход– низкий, зовущий голос. Волга! Спал на диване Алеша. Свет уличного фонаря пробивался между косяком окна и шторой. Старый дом – это двухэтажная гостиница. Он был свидетелем обороны. Таких домов в городе после нашествия остались единицы. В нем дрались… Он стоял тогда без крыши – обожженная взрывами коробка с проваленными перекрытиями потолков. Тут всюду валялись трупы, и каждый камень был полит кровью. Видения прошлого надвинулись на Ларису со всех сторон, и она похолодела, окруженная ими…
Накинув халат, женщина босиком прошла по комнате – полы тут новые; осторожно, чтобы не разбудить сына, распахнула тяжелые шторы. Прямо перед окном недавно возведенные, но уже обжитые дома новой улицы. Вон в той стороне жила до войны ее семья. Там же неподалеку вокзал, построенный на месте разбитого старого, где разыгралось столько кровавых трагедий. Вдоль тротуаров мягко колыхалась под порывами ночного ветра темная листва деревьев. Улица уже озеленена. У самого окна, рукой можно дотянуться, покачиваются экзотически огромные листья молодой шелковицы. Уборщица сказала, что молодые деревья растут здесь с невероятной быстротой. Некоторые просто на глазах поднимаются. Немудрено… Вот, например, это. Никогда еще Лариса не видала таких больших и сочных листьев на шелковичном дереве.
На минуту она зажмурилась – так билось сердце, прямо в горле колотилось оно, заполняя уши звоном, – и снова посмотрела. Да, листья дерева шевелились, переливались глянцем, но это не был отблеск уличного фонаря. Ларисе вдруг показалось, что сквозь темную зелень просвечивает… кровь. Отшатнувшись, она перешла к другому окну, тихонько раскрыла створку и, выглянув, увидела за забором край большого пустыря, покрытого развалинами. Угол разбитой коробки дома, груды кирпичей, изогнутые рельсы перекрытий и обломанные белые ступени в черный зев подвала… Луна висела над пустырем, и все на нем, резко выступая в чередовании света и теней, выглядело мертвым.
У лукоморья дуб зеленый,—
прозвенел в ушах Ларисы детский голосок; она беззвучно заплакала, и сразу около нее очутился Алеша.
– Не плачь, мама! – сказал он ломким голосом и, косматый, теплый спросонья, обнял ее за плечи. – Что же теперь поделаешь?!
Конечно, ничего не поделаешь! Можно вновь посадить сады, восстановить заводы и целые города, но никто еще не вернул матери погибшего ребенка.
И Лариса заплакала еще сильнее.
Алеша сам мучился все эти годы, осаждаемый отрывочными, но острыми воспоминаниями, похожими на осколки стекла. Леню Мотина он помнил хорошо, друга Вовку Паручина тоже. А вот момент смерти бабушки и сестренки… Словно он сам умирал тогда… Оглушительный гул, блеск, и свет огня, и кровь… и кто-то кричал… Было ли это «тогда» или позднее? Возможно, и раньше он услышал тот крик, а потом уже кричали, стреляли, умирали непрерывно. Алеша пытался восстановить в памяти все по порядку, но то бабушка тащила его за руку, то он семенил маленькими ножонками возле матери… И другие женщины, и дети метались по улицам. Старик в толстом пальто сидел на тротуаре, кто-то толкнул его, и он рассыпался кучей пепла. Алеша только успел заметить его серое лицо. Он истлел от' пожара, бушевавшего рядом.
Долго шла война, и таких ужасов еще насмотрелся Алеша, что если бы их видел не один маленький мальчик, а сто взрослых людей, то и они были бы ранены душевно на всю жизнь. Позднее он слушал в Москве симфонию Бетховена, и тяжелые воспоминания, которые жили с ним неразрывно, вдруг по-особому зазвучали в нем. В злобном гуле взрывов, в свисте падающих бомб, лязге и скрежете танков послышались ему мощные и добрые солдатские голоса, и детский плач, и женская песня о жизни, о счастье… Так в нем возникла мысль написать музыку о войне. Он еще не знал, что напишет, но играл, прислушиваясь к себе, повторял, когда получалось, запоминал, записывал. Многое еще кипело в душе, мучило, искало выхода.
Но что же все-таки произошло в конце августа тысяча девятьсот сорок второго года в тихом переулке неподалеку от бывшей Саратовской улицы?..
Проснувшись рано утром, Алеша, стараясь не шуметь, быстро оделся: хотел до пробуждения матери побывать там, где они жили перед приходом фашистов. Но Лариса не спала. Она так и не смогла больше уснуть, принуждая себя лежать в постели, чтобы опять не потревожить сына.
Вскоре они уже шагали по городу, который заново вставал из развалин. Не рассчитав этого заранее, они встретили очередную годовщину страшной бомбежки на сталинградской земле.
Последние дни августа… Стояла жара, и створки окон повсюду были распахнуты, в комнатах виднелись цветы. Малыш сидел на подоконнике в нижнем этаже, свесив наружу ножки, и жадно ел арбуз, то и дело погружая толстую рожицу, мокрую от сока, в мякоть большого куска, похожего на красный полумесяц.
Арбузы лежали грудами на тротуарах возле торговых киосков, зелено-полосатые их бока выглядывали сквозь решетки балконов; прохожие несли их в сетках-авоськах или под мышками, широко расставляя оттопыренные локти. Но мать и сын, занятые своими мыслями, заметили только ребенка в окне. Алеша усмехнулся, тронутый его комичной сосредоточенностью, а Ларисе представился другой мальчик, в беленькой рубашечке, плакавший на балконе дома, уже покосившегося набок.
Огонь вдруг светло блеснул над зданием, все заволоклось дымным облаком, и ничего не стало. В родном переулке тоже оказались лишь навалы горячего щебня Да огонь пожаров. Развалины рухнувшего дома закрыли выходы из подвалов-убежищ, где заживо были похоронены сотни людей. И мать Ларисы, и Алеша, и дочка…
