Текст книги "Дерзание"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 38 страниц)
6
– Между больницей и тюрьмой много общего, – сказала Наташке девочка, вышедшая в коридор из палаты. – Хорошо на улице, правда? А я здесь уже второй месяц лежу на вытяжении.
У нее изумительные глаза, ярко-черные, блестящие, но она была совсем кособокая.
– Больница – это тюрьма с открытыми дверями. Если оттуда не выпускают, то отсюда сам не убежишь, – заключила она, тихо улыбаясь.
– Откуда ты знаешь про тюрьму? – спросила Наташка, которая, пока Злобин осматривал приведенную ею подружку-школьницу и разговаривал с ее матерью, успела завести это новое знакомство.
– У меня папа сидел в тюрьме. По лицу Наташки проскользнуло смущение. Больная девочка заметила неловкую паузу и сказала быстро:
– Ты не подумай: он не преступник!
– Тогда почему…
В прекрасных глазах новой Наташкиной знакомой вспыхнула гордость.
– Мама говорит, он был борцом за освобождение
Польши. Его бросили в тюрьму фашисты. Мы с мамой
тоже сидели…
– Ты?..
– Да. Собственно, меня посадили, когда я… Когда мама еще не родила меня. Я родилась в тюрьме. Потом мы были в лагере смерти. Говорят, просто чудо, что нас с мамой не убили и не отравили в душегубке. Тех, у кого были дети, сжигали в крематории без очереди, – наивно добавила она.
Наташка ей понравилась, и она хотела сразу наладить крепкие, дружеские отношения.
– Тебя как зовут?
– Дакара.
– Ты не русская?
– Отец поляк, а мать – болгарка… Я родилась в сороковом году.
– А на вид тебе можно дать лет девять! – не подумав, брякнула Наташка.
– Это потому, что я кривобокая, – просто пояснила Донара. – Врачи говорят, у меня искривление позвоночника от неправильного сидения за партой, а мама объясняет это нашими мучениями при фашистах. В лагере мы постоянно голодали, и меня там пинали все надзиратели. Как же я могла вырасти здоровой? Вот и лежу здесь на вытяжении. Они тоже. – Донара подвела Наташку к дверям палаты и показала на девочек-подростков, находившихся там. Одни из них ходили по палате в пижамах или в рубашонках, другие лежали пластом без подушек, да еще с опущенными изголовьями. Эти были привязаны к своим ложам за ноги и за голову с помощью шлемной повязки. Искривленные талии их, стянутые широкими корсетами, тоже были пришнурованы к железной рамке кроватей.
– Так мы лежим по три часа два раза в день и всю ночь, – пояснила Донара. – Некоторые лежат по три месяца.
– Ну, и…
– И понемножку вытягиваемся, выпрямляемся. Я за два месяца вытянулась на три сантиметра.
– Может, просто выросла, – усомнилась Наташка, пораженная таким долгим и мучительным методом лечения.
– Выросла?.. Ты еще не знаешь такую жестокую шутку, что горбатые дети в горб растут.
– И вы… сами согласились лежать?
– Еще бы! Ты думаешь, приятно стать горбуньей? После вытяжения нас будут оперировать. Возьмут из кости, вот отсюда… – Донара наклонилась и провела ладонью по своей стройной ноге от колена до лодыжек. – Вот из этой большой кости выдолбят спереди пластинку – длиной сантиметров в двадцать или тридцать, а в дужках позвонка сделают канавку. Вставят в эту канавку пластинку, будто костяной гвоздь, и зашьют наглухо.
– Ой, какой кошмар! – не сдержалась Наташка. Донара улыбнулась снисходительно, совсем по-взрослому.
– У нас этого никто не боится. Когда приходит наш профессор Чекменев или Леонид Алексеевич зайдет, так девочки – лет им по десять всего – ловят их за полы халатов и просятся: поскорее на операцию. Тут есть одна… Ей восемнадцатый год. У нее туберкулез, и она может умереть на операционном столе или когда снимут с него: ведь после операции надо опять лежать на вытяжении семь – десять дней, не вставая. Ее отказались оперировать. Но она сказала: умру, а без операции отсюда не уйду. И всех уговорила: и профессора, и Леонида Алексеевича, и свою мать. А ты говоришь, кошмар!
– Позвоночник вылечат, а ногу испортят! – упорствовала Наташка.
Донара подошла к девушке, лежавшей на койке вниз лицом так, что ее светлые волосы свешивались с кроватной сетки.
– Ее уже оперировали. Видишь? – В прорез рубашки на спине девушки действительно виднелся длинный сизоватый рубец, темневший в ложбинке позвоночника. – Сегодня будет вставать. Лиля, покажи ей свою ногу!
Лиля повернула голову, улыбнулась и, не меняя положения тела, подняла босую ножку.
– Смотри! – Донара взяла узкую ступню подруги по несчастью и, зажав в горсти ее маленькие розовые пальцы, провела ладонью по ноге, где тоже синел длинный рубец от щиколотки до колена. – Пощупай сама, – предложила она Наташке.
Наташка подошла и пощупала рубец, сначала нерешительно, потом смелее.
– Сравни! – потребовала Донара, приподнимая вторую, не тронутую хирургом ногу Лили. – Чувствуешь: никакой разницы. Пока она лежала семьдесят дней на вытяжении после операции, кость восстановилась полностью. Заросла! Вот как! – Милые черные глаза засветились торжеством. – Костная пластинка в позвоночнике тоже прирастет и устроится как надо. Сначала она будет там вроде подпорки, а потом, потом… позвоночник ее, как это… ассими-лирует. Так ведь, да?
– Да! – хором ответили девочки, немножко насмешливо, немножко завистливо разглядывая свою гостью.
– Мы теперь сами все знаем не хуже врачей. Будем потом сгибаться, как угодно, а горб исчезнет. И кто еще не успел вырасти, вырастет.
Это опять прозвучало для Наташки как сказка, напомнив ей о намерении учиться на доктора, чтобы выпрямлять горбы. Конечно, она не представляла себе всей сложности и трудности дела, но если больные не боятся, если они сами требуют… Тем более, что кость, подставленная к позвоночнику, потом не мешает, а место на ноге, где ее выдолбили, зарастает, заполняется заново.
– Только долго надо лежать. Донара вздохнула.
– Тут уж ничего не поделаешь! Но время зря не теряем: начались занятия в школах, и мы тоже учимся. К нам приходят преподаватели по всем предметам. Те ребята, которые на вытяжении, занимаются лежа. В этой палате лежит седьмой класс, а хочешь, посмотрим другие классы?
Но выйти девочки не успели: в дверях показались палатный врач и Леонид Алексеевич в белых халатах и круглых, как у поваров, колпаках.
– Ты здесь? Мы тебя потеряли и решили, что ты убежала домой, – сказал Наташке немножко удивленный Злобин.
– Я тут познакомилась… Вы и совсем горбатых распрямляете?
– Если позвоночник согнулся в петлю и косточки его сплющились и слились, тут уже не растянешь. Но сгладить горб все-таки можно. Вот Раечку твою мы сумеем совершенно выпрямить. Она вовремя к нам пришла, у нее кособокость исчезнет бесследно.
– И она вырастет?
– Конечно. – Злобин подошел к койке девочки, ноги которой только что ощупывала Наташка. – Сейчас попробуем поднять тебя, Лиля.
И все больные, сколько их было в палате, повернули к ней головы. Палатный врач, пожилая полная женщина, распахнула Лилину рубашку и провела рукой по гладкой спине подростка.
– Совсем другое дело! – Она улыбчиво взглянула снизу на гиганта Злобина. – Помните, какая торчащая лопатка у нее была? Хотя кому же помнить, как не вам: вы ведь эту «насмешку природы» ликвидировали. – Она еще сильнее наклонилась, подвела руку под бок и грудь девочки. – Ну, вставай, Лилечка! Только осторожно.
– Боюсь! – Капельки пота сразу выступили на нежной коже Лили.
– Не бойся! Дыши глубже. Ну что ты дрожишь, глупенькая, как ребенок пятилетний! Я ведь держу тебя! Ставь ногу. Другую! Пошли! – И врач тихонько повела ее по комнате, в самом деле похожую на ребенка с пушистыми кудрями, в коротенькой рубашонке и шлепанцах, поспешно насунутых на ее маленькие ножки Донарой.
Все девочки в палате, приподняв головы, сочувственно-весело смотрели на это зрелище и вдруг дружным хором спросили:
– Хорошо?
– Хорошо! – ответила Лиля, обеими руками держась за врача и сосредоточенно глядя перед собой лучащимися от счастья глазами.
Наташка, затаив дыхание, наблюдала за тем, что происходило, потом взглянула на Злобина. А он в этот момент думал:
«Разбили старую поговорку, что горбатого могила исправит. Мы сами, своим разумом и своими руками, исправили горбатого. Хотя не сразу дошли до того. Хотя били нас во время оно, как сейчас долбают Решето-ва и Аржанова. Комиссии тоже были. Как же! Не все обходилось гладко: и остеомиелиты случались, и смерть заглядывала в операционную: ведь попадались очень слабые больные… А сколькие из них живут теперь и здравствуют и хорошеют».
Он радостно улыбнулся, а Наташке захотелось подбежать к нему и расцеловать его за то, что он умеет так лечить, и пото
7
Когда Иван Иванович вернулся из консерватории, то ни Вари, ни Мишутки не оказалось дома: не дождавшись его, они уехали вместе с Решетовыми на дачу.
– Вам записка от тети Вари, – сказала Наташка, едва он перешагнул порог комнаты.
Иван Иванович, еще полоненный звучанием музыки, ласково посмотрел на девочку, взял от нее свернутый вчетверо листок и сел к столу, возле которого хлопотала Елена Денисовна. Она расставляла тарелки, доставала из-под нарядной «бабы»-грелки кастрюльку, закутанную в маленькое, точно кукольное, стеганое одеяльце.
– Я вам цыпленка приготовила…
– Спасибо. Давайте цыпленка. – Ивану Ивановичу после всех треволнений не хотелось есть, да и час был поздний. Но можно ли обидеть Елену Денисовну, отказавшись от любовно приготовленного кушанья, спрятанного в теплые вещи, сделанные ее же неугомонными руками?
– Как у вас дела? Как чувствует себя ребятенок, которого мы с вами отходили? – спросил он, даже не заглянув в записку Вари.
Елена Денисовна заметила это, нахмурилась, но вопрос о новорожденном тронул ее.
– Ничего, слава богу! Кричит и кушает хорошо. Но у нас ведь и уход! – с улыбкой похвасталась акушерка. – Боремся всеми силами за здоровую мать, за здоровенького ребенка.
– А как вы боретесь, мама? – вмешалась Наташка.
– Ты! – Елена Денисовна с досадой взглянула на дочку.
– Я сегодня тоже была в больнице, – с торжеством воскликнула Наташка.
Ей не терпелось рассказать о своих впечатлениях, но не представлялось возможности: то ее в магазин гоняли, то надо 'было уроки готовить. Мать и Варя суетились, собирая продукты на дачу (ведь завтра выходной день), возились в кухне. И некому и некогда было объявить о своем окончательном решении избрать профессию врача. Не Мишутке же!
Сейчас сложилась как раз подходящая обстановка: два дорогих человека завели разговор на медицинскую тему.
– Сегодня я смотрела, как выпрямляет горбатых Леонид Алексеевич, – торопливо продолжала Наташка, боясь, что сейчас ее оборвут и помешают выложить то, что волновало ее. – Мне там все показали. Операции я не видела, это, конечно, не позволили, но остальное все-все! Палаты, как лежат привязанные на койках с натяжением… с вытяжением. Учатся лежа, а обедают стоя на коленках. Им нельзя сидеть. Они или стоят или лежат, чтобы не кривился позвоночник. Сегодня одна, ее зовут Лиля, вставала первый раз после операции. Она совсем распрямилась. Девочки так смотрели на нее! Они заботятся, ухаживают друг за другом, просто до слез! Кто может ходить – причесывает тех, кому нельзя вставать. Бантики и все такое… Еще не научились выпрямлять старые горбы: там что-то срастается насовсем, но сверху немножко можно выровнять. Я теперь хочу быть только врачом, и обязательно хирургом, буду лечить это самое… Таких, как Лиля.
– Ох, болтушка! «До слез»! – сказала Елена Денисовна, терпеливо на этот раз выслушав рассказ дочери.
– Почему болтушка? Ну, что же вы молчите? – Наташка умоляюще посмотрела на Ивана Ивановича. – Как вы думаете, смогу я сделаться хирургом вроде Леонида Алексеевича?
– Конечно, сможешь, – с улыбкой сказал доктор. – Молчим только потому, что ты нас забросала словами. Но у тебя еще много других увлечений будет, и надо хорошо подумать. Плохо, когда человек не любит свою работу, но когда свою работу не любит врач – страшно: ведь больной вверяет ему самое дорогое– свою жизнь! Поэтому обдумать надо серьезно. Это выбор на всю жизнь!
– На всю жизнь! – повторила Наташка, как клятву. – Я теперь остановилась в выборе. И знаете, почему хорошо стать мне хирургом? У нас все врачи. И если бы папа был живой, он тоже давно окончил бы медицинский институт. Пусть я буду потомственным медиком.
– Пусть будет так! – полушутя согласилась Елена Денисовна. – А теперь, потомственный медик, ложись-ка спать!
– На дачу разве не поедем?
– На дачу? – Елена Денисовна нерешительно взглянула на Ивана Ивановича, который – наконец-то! – прочитал записку Вари, но остался за столом, задумчиво следя, как колыхался от движения воздуха маленький пушистый чертик из синельки, подвешенный на резинке под абажуром. – На дачу уже поздно. Поедем завтра…
– Да, поедем завтра! – подхватил Иван Иванович, хотя его и потянуло на свежий воздух, в деревянный дом с верандой и крылечком, утопающим в темной зелени сирени. Клумбы цветов под окнами. Мишутка, конечно, уже слит. Решетов и Галина Остаповна пьют чай на веранде. Мошки и ночные бабочки вьются вокруг электрической лампы. Варя сидит, наверное, с книгой в качалке, но не читает, а, заложив ладонью страницу, вслушивается в шаги поздних прохожих. Вот встала, прошла по скрипучим половицам – дача уже старая, и хирурги сняли ее только потому, что она недалеко от станции и в хорошем месте: рядом речка, дремучий смешанный лес.
Варя спускается в садик и ходит по твердой дорожке под высокими соснами. Вряд ли появление Логунова развлекло ее! Тут Иван Иванович задумался о Наташе Коробовой: «Как-то она сейчас? Придется ведь повторить операцию. – И сразу мысль: – А Полозова-то жива! Просто чудо, что она жива. Мало того: жить долго будет, обязательно будет!»
Профессор снова смотрит на записку жены:
«Дорогой мой!
Мы так и не дождались. Я звонила в больницу. Сказали: ушел. Мишутке уже давно пора в постель. Елена Денисовна осталась встретить тебя и накормить ужином. Наташка тоже где-то застряла. Приезжайте все вместе.
Ждем. Варя».
И приписка: «Мне опять очень грустно. Мне очень нужно поговорить с тобой».
«Ей грустно. А мне еще тошнее того!»
Иван Иванович встал, прошелся по комнате. За ширмой в углу Наташка укладывалась на кровать, на которой она с матерью спала «валетиком». Слышно было, как девочка озабоченно вздыхала и в то же время сладко позевывала, предвкушая удовольствие уткнуться в подушку. Она так же, как Мишутка, идет спать нехотя, но засыпает мгновенно, а по утрам просыпается не сразу.
«Потомственный медик»! Добрая, но печальная усмешка промелькнула по лицу Ивана Ивановича. «Буду лечить это самое! А у Леонида тоже не налаживаются
семейные дела! – подумал он неожиданно, связывая свое и злобинское положение. – Горбатых он исправляет– точно! Но эту его Раечку только могила исправит. Таких жен в исправительный лагерь надо! – отчего-то озлобляясь, решил хирург. – Выбила из колеи хорошего человека своими дурацкими выходками, детей запугала. Я бы на его месте не стал устраивать развод с испытательным стажем, а просто плюнул бы и ушел… И детей взял бы к себе. Разве их можно доверять такой психопатке? А с виду настоящая птичка – не знать, так и не подумаешь!»
Иван Иванович вспомнил недавнее происшествие в детском саду, о котором «по секрету» от Мишутки рассказала ему Варя.
Кто-то из ребятишек подарил садику синичку, а через несколько дней другой малыш принес короткохвостого серенького поползня. Птиц решили поместить в одну клетку, но нарядной, бойкой синице не понравился поползень, и в клетке начались ссоры.
– Привыкнут! – решили воспитатели.
– Подружатся! – сказали ребятишки, для которых драки были обычным делом.
Однако их питомцы не хотели дружить, и ссоры не прекращались.
В выходной день в садике никого не было, а когда утром в понедельник уборщица хотела накормить птиц, то от испуга чуть не свалилась со стула: синичка преспокойно охорашивалась на жердочке, а на полу клетки, посыпанном песком, лежали беленький чистенький скелетик и серые перышки – все, что осталось от поползня.
Хорошо, что происшествие было обнаружено до прихода ребятишек. Скелетик выбросили, а детям сказали, что поползень улетел, иначе синичке не миновать бы справедливого ребячьего самосуда. Но и воспитатели уже не хотели видеть хорошенькую разбойницу, и, когда кошка, воспользовавшись удобным случаем, вытащила ее из клетки, они вздохнули с облегчением. Это трагическое происшествие в детском саду нет-нет да и приходило в голову Ивана Ивановича, а теперь он сделал сравнение: Злобин – работящий и мрачноватый поползень, а Раечка – синичка.
«Да-да-да! Такая синичка легко оставит один скелетик от громадного мужчины. Леониду давно бы сбежать от нее. Но там понятно, а у нас… Вот Варя ждет меня, а я не хочу, не могу к ней ехать. Да, не могу! Она хоть и сердится, а ластится ко мне. Мне же претит целовать ее с отравой в сердце. Значит, Варя любит, ей тяжело в размолвке. А мне сейчас даже легче было в ссоре… Значит, я…» – Иван Иванович испугался своей мысли, круто повернулся и увидел Елену Денисовну, присевшую к столу с шитьем в руках.
То, что она не ушла к себе за ширму и села шить здесь, а не на кухне, сразу выдало ее желание поговорить с ним. Он относился к ней, как к милой сестре, с которой можно всем поделиться, поэтому подошел, сел напротив и закурил. Курил он редко, и это являлось верным признаком плохого настроения.
– Варя плакала сегодня, – без обиняков сообщила Елена Денисовна. Она хотела начать издалека: спросить сначала, как дела в больнице, что слышно насчет квартиры, но даже о Наташе Коробовой забыла спросить, увидев расстроенное лицо доктора. – Опять у вас не ладится в семье, Иван Иванович?
– Еще как не ладится-то!
– Ведь она вас любит! – с мягким укором напомнила Елена Денисовна. Он тяжело вздохнул.
– И я ее любил.
– А теперь? – спросила она со страхом, потому что успела уже привязаться и к Мишутке, которого ласкала и ругала на правах бабушки, к чему и он относился как к должному. – Неужели вы разлюбили Вареньку?
Иван Иванович помолчал. Обманывать себя он не мог: крепкие нити, связывавшие его с Варей, истончились от чрезмерного напряжения и лопнули. Но мысль о разрыве с семьей казалась ему чудовищной.
– Не знаю, – оказал он наконец глухо, поняв, насколько тяжела для него новая утрата семьи.
– Час от часу не легче! – хотя и подготовленная к этому, но все-таки пораженная, сказала Хижнячиха. – Настроение-то плохое может пройти! Ребенок у вас!
– К сожалению, не проходит. Если бы я только рассердился на Варю! Но тут гораздо глубже. Этот разлад разрезал нас без ножа.
– Разлад, разлад! – запальчиво повторила вдова. – Жену и ребенка пожалеть надо!
– Жалею. Но вы ведь знаете, Елена Денисовна: ребенок все равно несчастен в семье, если муж и жена живут, как говорится, только ради него. Мишутку я не оставлю без помощи, у нас с Варей материальный вопрос не проблема. Главное – наши чувства, наши отношения. А они… они испорчены.
– Значит, вы тоже хотите, как Леонид Алексеевич, горшок об горшок – и врозь?
– Нет. Он ушел от своей синички, чтобы проучить ее. А у нас… А мы и без того ученые!
– Да не говорите вы так! У меня сердце разрывается, на вас глядя. Выходит, Раечка лучше Вари?! – И почти с материнской грубоватостью и печалью Елена Денисовна спросила: – Другую нашел, что ли?
– Не знаю, – снова уклонился от ответа Иван Иванович.
– Куда как хорошо! Сам не знает человек, что с ним творится! – с горечью промолвила Хижнячиха.
Иван Иванович взглянул на нее и грустно подумал, что вместе с его семейным счастьем рушится спокойствие и этой обездоленной семьи. Вызвал женщину с дочкой из такой дали, устроил с грехом пополам на своей маленькой жилплощади, а теперь даже простой вопрос, где жить, невольно должен взволновать их.
– Квартиру мне дадут в конце месяца. Из двух комнат, – угрюмо от мучительной неловкости добавил он. – Вы не беспокойтесь… Если что… так вы с Варей переберетесь туда, а я здесь останусь.
– Полно вам! – упрекнула Елена Денисовна, совсем рассердясь, но вдруг заплакала, закрыв лицо шитьем, потрясенная деловыми его соображениями – верным признаком неминуемой беды.
8
Варя не спала всю ночь. Тихо, чтобы не потревожить Решетовых, она то и дело выходила на веранду, стояла на ступеньках, кутаясь в белый шерстяной платок – ночи уже стали прохладные, – вслушивалась в шелест деревьев и гомон засыпающих соседних дач, в шум проходящего за лесом дачного поезда – электрички. Вот он летит, невидимый отсюда, по просеке вдоль поселка, негромко рявкает возле станционной платформы и мчится дальше. Из Москвы… В Москву… Опять из Москвы. Последняя электричка прошла, а Варя все ждет. Минуты проходят, складываются в часы. Устав ждать, она возвращается в тепло комнаты, где спит ее сокровище – Мишутка.
Отец к ним не приехал сегодня. Ведь если бы он задержался где-то по делу, то обязательно позвонил бы на квартиру, сообщил бы! Мысль об этом, сверлящая до острой боли, все время возвращает Варю к их разговору о Наташе, к последнему объяснению из-за Полозовой.
«Сердится! Но я тоже сержусь и, однако, никогда не заставила бы его терзаться целый вечер, целую ночь!.. Я к нему, несмотря на все обиды, как на крыльях прилетела бы. А он – нет! Неужели встретил Ларису? – Но Варя вспомнила слова Наташки о том, что Алеша с матерью уехали в Сталинград, и на минуту сердце ее точно распускается, отдыхает и… снова сжимается с жестокой болью. – Не любит! Вот в чем горе! Когда есть любовь, такие столкновения не могут разлучить людей. Ведь я за него болею, только хорошего ему хочу! Оперировал умирающего человека. Как прошло? Он теперь не спешит поделиться со мной. Наверно, неудача». Женщина снова выходит на крыльцо, снова вслушивается в ночные шорохи.
Где-то за забором, в канаве, скулит заблудившийся щенок. Это, наверно, Марсик – маленький боксер с соседней дачи, где Варя берет молоко для Мишутки. Марсик еще глупый – увязывается за ногами прохожих. Ему три месяца, курносый, с гладкой шерсткой и большими выпуклыми глазами… Ясно, глупый: все время теряется. Хозяйка его – ровесница Мишутки – каждый раз проливает ручьи слез.
Однажды Варя сказала сыну:
– Пожалей Надю, видишь, она плачет из-за собачки.
Мишутка крупным, развалистым шагом подошел к девочке и серьезно сказал на своем потешном языке:
– Ну, чего ты плачешь? Такая плохая собачка… Она тебя кусала? Кусала. Она на ковер писала? Писала. А ты плачешь!
И, довольный собою, бегом вернулся к матери.
– Вот так пожалел! – сказал, узнав об этом, Иван Иванович и долго громко смеялся. И потом не раз, вспоминая, повторял басовито: —Вот так пожалел! Да-да-да! – И заливался смехом.
Тогда он смеялся, а в последние дни дома сплошная хмурь. Неужели он уйдет и Варя лишится близости самого дорогого ей человека! Его добрые карие глаза, большие руки, которыми он поднимал ее, как перышко, сердечный смех – все уйдет от нее. А советы и помощь в учебе, а любовь к ребенку?..
«Нет! Нет! Нет! – беззвучно кричит про себя жестоко страдающая женщина. – Я не могу, не хочу его терять! Это невозможно! Ведь я так люблю его, ведь я всю жизнь!..» – горячее удушье подступает к горлу. Она садится на ступеньки крыльца и плачет, содрогаясь всем телом, заглушая рыдания смятой в комок шалью.
Что-то холодное прикасается к ее голым ногам, обутым в домашние туфли. Она вздрагивает. Протянув руку, наталкивается на мягкое, теплое. Это щенок прикоснулся к ней своим курносым, будто клеенчатым, влажным носом. Он стоит в темноте, смутно блестя черными глазами, крутит куцым хвостиком, норовя всем шелковистым боком привалиться, ласкаясь, к ногам Вари. Глупая собачонка! Но Варя не отталкивает ее, она сама кажется себе сейчас брошенным щенком. Мир так велик… Сосны шумят, словно морской прибой, качая над крышей дачи тяжелыми кронами. Над деревьями высоко блестят лучистые звезды. Сколько их там!
Женщина тихо плачет, а щенок, успокоенный близостью человека, слушает, весело виляя хвостиком. И вспоминается Варе, что все это уже было в ее жизни: осенние звезды, слезы об Иване Ивановиче и даже собака, только большая, не чета этому куцему песику, которому по глупой прихоти собачьей моды обрезали уши и хвост. Нет, то была сильная ездовая лайка, а слезы у Вари лились тогда такие же искренние и горячие. Но неужели она так и будет всю жизнь плакать из-за своего Ивана Ивановича?
– Ты понимаешь, маленький дурачок, меня не любят! – прошептала она, обращаясь к собачонке. – Ну чего тебе нужно? Или тебя в самом деле выгнали из дома за твои глупости?
Варя вытирает лицо ладонью, идет на цыпочках к столу, осторожно, стараясь не звякнуть посудой, крошит ломоть хлеба в блюдце и наливает туда молока из гладкой, так и норовящей выскользнуть из рук обливной крынки.
Собачонка жадно набросилась на еду, чавкая, как поросенок. Набегалась! А ведь не такая уж маленькая, могла бы найти свой дом.
Смутно сердясь на нее, Варя прислушивается к невнятному шуму ветра и так же на цыпочках проскальзывает к себе в комнату. Но и в постели она все ловит ухом каждый звук, все еще ждет.
Завтра… Да, завтра у нее обязательно будет серьезный разговор с Иваном Ивановичем. Уже на рассвете, так и не уснув, лежа с открытыми глазами и следя, как постепенно светлеет неокрашенная стена дома, срубленного на сто лет из толстых сосновых бревен, Варя подумала о Елене Денисовне и Наташке.
Отчего же они-то не приехали? Значит, Ваня поздно явился домой. Если он уйдет совсем, то они останутся с нею. И это хорошо: ей легче будет делить горе вместе с Еленой Денисовной.
