Текст книги "Дерзание"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 38 страниц)
35
Логунов осмотрел новые забои. Проверил буровые станки-перфораторы усовершенствованной конструкции. Работа на руднике шла полным ходом, но Логунов недовольно хмурился. Вообще он был очень неровен в последние дни и иногда с трудом сдерживался, чтобы не взорваться и не накричать из-за каких-нибудь пустяков.
«Психовать начинаешь, дорогой товарищ! – корил он себя, преодолевая раздражение и в то же время подавленность. – Ты это брось, Платон Артемович. За такое тебе следует хорошую вздрючку дать».
Странное угнетение напало на него перед выездом из Москвы. Все началось на стадионе, когда он вместе с Варей смотрел хоккей и когда его вдруг пронизала страшная мысль:
«А ведь она может теперь в отместку Аржанову, как говорится, назло ему, выйти за меня замуж. Женщины иногда так делают. И это даже хуже, нежели сойтись с человеком из чувства жалости. Сначала назло Ивану Ивановичу, а потом все зло против меня обернется». Такая мысль подействовала на Платона хуже отравы.
«Ведь есть что-то общее в отношении Вари к Аржанову с моим отношением к ней. Это та любовь, которая дается человеку навсегда и уходит от него только вместе с жизнью. Значит, разлюбить Ивана Ивановича Варя не сможет. На что же тогда надеяться?»
Но, рассуждая так, Платон заодно с Наташей, покорясь странной противоречивости человеческой натуры, уговаривал Варю поехать с ними в Сибирь, посмотреть снова тайгу во всей красе суровой, снежной зимы.
После долгих колебаний Варя согласилась, но радость Платона была уже отравлена: в каждой недомолвке любимой женщины, в раздумье, частенько находившем на нее, все мерещилась ему тоска по Аржанову. Чувствуя тяжелую неловкость, он замыкался, угрюмо сторонился и, не умея притворяться, отводил душу только в играх с Мишуткой. А где же ему было догадаться, что именно этой сдержанностью он стремительно завоевывал упрямое сердце Вари.
Выйдя из штольни, Логунов остановился на склоне горы и посмотрел вдаль, где вставали в долине такие родные голубые дымы приискового поселка. Вон больница районная. Для любого медика найдется здесь богатое поле деятельности. И для глазного врача, конечно. Совсем не хвастал в Москве Логунов своей приисковой больницей. А вон и его большой дом, похожий отсюда на три сцепленных спичечных коробка. Средний «коробок» – трехкомнатная квартира с ванной и кухонькой – принадлежал Логунову. В одной комнате его спальня и кабинет, в другой – столовая, в третьей, самой теплой и маленькой, по соседству с кухней, помещалась теперь Егоровна.
Скоро вечер, и надо ехать домой. Кой черт домой! А где же Варя? Логунов поискал глазами домик Коробова. Там сейчас Наташа. Не нарадуется она на своих девочек, а Коробов здесь, на руднике, весь в делах. Кажется, готов гору своротить. Как воодушевляет человека радость, а вед! недавно ходил словно пришиб – ленный! Большая любовь у них с Наташей. И Варе с ними хорошо… Сейчас она еще там. Сколько же времени прошло с тех пор, как она приехала сюда? Шесть дней… Почти неделя, да в дороге больше пяти дней. Ведь это половина ее отпуска! Еще немножко – и пора в Москву, на работу.
Логунов посмотрел на дорогу, идущую (вниз, под гору. Гладко укатанная после недавнего снегопада, она стеклянно отсвечивала. Когда-то стоял он вот так же возле рудника на Каменушке и думал о Варе, о том, чтобы лететь с нею на санках, обняв ее, веселую, смеющуюся, запорошенную снегом. И другое было небо над ним, южное, пыльное, затянутое горькими дымами войны, а думалось опять о (Варе, о невозможности вернуться к печалям и радостям мирной жизни. И вот она, мирная жизнь, и Варя здесь, рядом, а он снова один под зимним сибирским небом.
Почему он так уж уверился в бесконечной Вариной любви к Аржанову?
«Нет, любовь не брусок из нержавеющей стали. Ее беречь надо! Горько ошибется тот, кто играет этим на редкость живучим чувством: в один тяжкий момент, претерпев все муки унижения, оно умирает. И не начал ли я сам, еще не убедясь во взаимности, топтать неокрепшее новое чувство Вари?» Логунов задрожал, представив себе такое.
Сорвавшись с места, он заспешил под гору. Больше двух недель провел возле Вари, но какого же дурака валял все это время, ни разу, ничем не напомнив ей о своей любви! Конечно, она сейчас нехорошо думает о нем! Всю жизнь говорил: люблю, а когда она осталась одна, похоже, испугался собственной тени и отошел.
«Вот теперь-то, насмотревшись на мою дурость, она действительно пошлет меня ко всем чертям. Еще и в ревности заподозрит, в паршивом мужском самолюбии…»– почти с отчаянием думал Платон, торопливо шагая по дороге, с трудом удерживаясь от желания припустить бегом. В сумятице чувств он совсем забыл о лошади, поданной конюхом к конторке рудника, а когда вспомнил, возвращаться было уже нелепо, и он заспешил еще сильнее. Ведь Варя могла уже уедать сегодня, даже не простившись с ним.
– И поделом тебе! Поделом! – бормотал Логунов, готовый надавать себе, вели бы это было возможно, хороших тумаков.
Рывком он открыл забухшую от мороза дверь в квартиру Коробовых, и первое, на что натолкнулся, был сочувственный взгляд Наташи.
36
С утра в домике Коробовых стояла пасмурная тишина, хотя на дворе, на выпавшей в ночь богатой пороше сияло ослепительное солнце.
Наташа и Варя занимались самым мирным делом: раскраивали девочкам платья из набивной фланельки – крохотные елочки, грибы, зайчата весело разбежались по розовому полю. День солнечный, дети так хорошо играют у стола, и такие славные платья получатся, но обе женщины были задумчивы. Наташа, едва окрепнув, уже начала рваться на работу в приисковую школу-семилетку, уже просматривала свои программы по русской литературе – отраде души. А у Вареньки сегодня вообще ничего не клеилось: неправильно вынула пройму рукава, потеряла иголку, и наперсток все скатывается с ее тонкого пальца с маленьким, коротко остриженным ногтем.
Да еще Мишутка выводил ее из себя: то ссорился с малышами, то принимался беспощадно вертеть и корежить игрушки.
– Что тебе неймется сегодня? – сердито спросила Варя, отбирая у него заводной грузовичок, уже оказавшийся без руля и на трех колесах. – Нельзя так! – добавила она, шлепнув мальчика по смуглой ручонке. – Ты все игрушки у них испортишь!
– Мой папа им другие купит! – обиженно сказал Мишутка, пряча за спину ушибленную лапку. – Он им много купит! – Налитые губы мальчишки оттопырились, изогнулись, и он разразился ревом: – Хочу домой! В Москву-у! Хочу-у к своему-у папе!
Варя растерялась. Ей казалось, что Мишутка в последнее время совсем забыл об отце, а он вдруг так бурно спохватился!
– Не плачь, Мишуня, смотри, какую конфетку я тебе дам, – ласково сказала Наташа, присаживаясь среди детей на корточки и обнимая всех сразу.
– Не надо мне твои конфетки! Папа мне другие купит.
И, уже безудержно рыдая, мальчик выговорил сквозь слезы своим неповоротливым языком что-то похожее на фразу, которую он не раз слышал раньше от матери:
– Где мой дорогой Иван Иванович?
– Замолчи! – с сердцем оборвала Варя, сразу поняв лепет сына, больно уколовший ее.
– Не буду молчать! Хочу в Москву-у, к папе!
– Ох, как соскучился, батюшка мой! – раздался басовитый голос Егоровны, незаметно вошедшей в комнату.
– Соску-соску-чи-ил-ся!
– Тотту-тоту-ти илтя! – Раздраженно передразнила Варя, но в голосе ее тоже прозвенели близкие слезы.
– Иди ко мне, батюшка, мы с тобой на саночках, на салазочках…
– Балуете вы мне его! – ожесточенно хмурясь, сказала Варя.
Не было сейчас на свете никакого дорогого Ивана Ивановича! Если уж он променял ее и сынишку на другую женщину, то даже упоминание о нем стало ей ненавистно. Сына озлоблять она не будет. Он сам потом разберется, кто прав, кто виноват. Но ей не надо сожалений о прошлом! Не надо! Варя сжала кулаки, взглянула на них. До смешного маленькие! А как Иван Иванович надевал ей на руку браслет с бирюзой. Голубой цвет – верность! Вот тебе и верность на всю жизнь! С тех пор как расстались, Варя ни разу не надела этот подарок, доставивший ей когда-то столько радости. Забывать так забывать/ И лежит где-то далеко, за тридевять земель, золотой браслет с голубыми камнями, замкнутый, как и Варино сердце.
– Маленького можно побаловать, – урчала, точно медведица, Егоровна, утирая сморщенной ладонью слезные ручьи с Мишуткиных щек. – До чего уревелся парнишка!
– А у вас много детей было? – спросила Наташа, снова наваливаясь всем телом на стол и расправляя сложенную вдвое материю.
– Всех-то много было, а вырастила троих. Верно старые люди говорили: земля велика, ее не уполнишь! Да ведь мы необразованные были тогда, грамоте-то не знали. Сколь бог пошлет, столь и родишь! Так всю бабью жизнь и ходили со вздернутым подолом. Только и дело: носили да хоронили. – Старушка подперла щеку ладонью, уперев острый локоток в ладонь другой руки, прижатой над животом, повздыхала горестно, глядя на понуренную головку Мишутки. – Кто бедно жил, так не дюже жалели их, младенцев-то: прибрал бог, и ладно. Вечно в работе, дите без пригляду. Начавкаешь ему черного хлеба в тряпку. Ревет себе! Мукота! Люто нужда давила.
– Кто тебя давил? – протяжно всхлипывая, спросил Мишутка. – Медведь, да?
– Нужда, лапушка! Это другой раз похуже медведя. Ты ее не знаешь и знать не будешь, а я хлебнула вдоволь. Мы у казаков вроде сибирских инородцев считались – богова скотина, вековечные батраки. Только и увидела свет, когда троих последних детей вырастила. Хорошие угадали ребятки, а и тех война отняла.
– Один-то вернулся, – напомнила Наташа, знавшая историю Егоровны со слов мужа.
– Вернулся, да его жененка не схотела со мной жить. – Егоровна еще раз, краем фартука, отерла Мишуткины щеки, присела к столу, щурясь, всмотрелась в рисунок фланели, пощупала ее.
– Веселенькая какая да мяконькая! Тепло девчаткам будет. Бельишко бы еще такое. Материнское сердце – полна сума забот. Всего боится, всего страшится, так бы и держала своего цыпленка под крылышком. ан хвать, ему там тесно: он на прясло взлететь норовит.
– А вы в колхозе жили? – спросила Варя, знавшая отчаянно смелых деревенских ребятишек; вот уж непохоже, чтобы их там держали «под крылышком»!
– В колхозе. Как же, мы со стариком вступили с самого первоначатия! Подходящий был колхоз. Когда старик помер, не дали мне с детишками по миру пойти. Всех своих последышков вырастила и выучила. Старший в армию пошел, стал кадровым командиром, другой в эмтээсе на тракторе работал. Добрый был. до меня, да бабенка ему попалась нравная, и он ушел примаком к ней во двор. И опять я справилась: изба своя, хлеб есть. Работала на птицеферме по силе-возможности. Хорошо у меня куры водились! А тут младший сынок подрос. Парень тихий, работящий, семилетнюю школу кончил и при всей своей молодости был назначен полевым бригадиром. Хорошо жили, да вступило ему в голову пойти в летную школу. Я как узнала, сну-покою лишилась. Что слез пролила! У нас в то лето соседкин сын, тоже летчик, разбился. Вот и сказала я своему Ванюшке: «Брось ты эту затею! Иди ты в техникум по сельскому нашему хозяйству. Милое дело – агроном либо зоотехник. Будешь похаживать по земле возле меня да возле детишков своих: женишься, дай срок». Смирный был парень-то, поддался. Год прошел, другой. Застрял мой Ванюшка в полеводах. Я и рада, а тут хлоп – война! И загремело. И покатилось. Завыли бабы от похоронок. Одних оплакивают, других провожают. Сжирала народ война! Дошел черед и до моего младшего сына. Басовитый голос Егоровны понизился до сиплого шепота, и она умолкла, крепко сжав губы и устремив в сторону остановившийся взгляд. Только теперь молодые женщины увидели, какие у нее скорбные, исплаканные, провалившиеся в орбитах глаза, какие горькие морщины в углах рта. Но она тут же встрепенулась:
– Стану помирать, привидится мне, как провожала я Ванюшку, – от смерти отряхнусь! Вышел он со двора в белой рубашечке, за плечами котомка, я следом иду. Со всей деревни ребята, сверстники его, собрались в улице, тоже с котомками. Ехать всем в район, а тут машина поломалась, и двинулись наши новобранцы в степь пешечком. Догонит, мол, шофер, как наладит. Стою я у околицы вместе с другими бабами, машу руками, слезами душусь. Жара. Пыль да ветер. По степи черные вихри так и гуляют. Уходит мой Ванюшка с котомочкой на белой рубахе… Остановится, помашет мне, и опять эта котомочка в глазах. Так и запомнился.
– Что же с ним случилось? – спросила Варя, которую опахнуло холодом от простого рассказа старухи.
– А то и случилось, что встретили их на дороге гитлеровские летчики и посекли из пулеметов. Мало кто остался в живых… И моего сквозь котомку, сквозь белую его рубашечку насквозь прострелили. Я его сама домой привезла. Сама обмыла, и на стол положила, и трое суток возле него сидела, все прощенья просила.
– За что же… прощение-то?
– За то, что я ему добрый путь загородила, – ровным голосом сказала Егоровна, разглаживая наивно веселую фланельку жесткими от работы руками. – Сама обезоружила парня. То бы он этих разбойников на самолете с пушкой встретил, а то будто ягненок на волков наткнулся. Ну, и растерзали. Вот и выходит, что бабья наша жалость материнская другой раз детям вроде камня на шею. Нам бы их поближе к дому, поспокойней бы, а люди-то вон горами двигают, моря сами делают. Сидели бы тоже возле материных юбок– ничего бы такого небось не сотворили. Мишутка, пойдем со мной, батюшка, проветрись маленько, – позвала Егоровна, поглядев на мальчика, все еще пыхтевшего в стороне от девчонок. – Ишь натутуршился| – добавила она со слабой улыбкой, но глаза ее снова тепло засветились. – Поехали с орехами, поехали с калеными, – тихонько, полубасом завела она, и Мишутка бросился к ней так, будто она уже сидела на санках.
37
«Обезоружила парня» – эта мысль о материнской вине Егоровны не оставляла Варю, пока она помогала Наташе сметывать и сшивать раскроенные лоскутки. «Конечно, каждая мать, желая добра своему ребенку, старается отвоевать ему в жизни спокойное место. В этом мы, женщины, все, пожалуй, грешны! – Наколов палец иголкой, Варя посмотрела на Наташу, совершенно увлеченную работой. – Куда она определит своих девочек? В геологи? Тяжело! Горными инженерами? Опасно! Электромонтерами? Сгореть могут. Но ведь можно сгореть и дома, лежа на печи! Хорошо, когда молодежь сама пробивает себе дорогу, ничего не боясь, ни на кого не оглядываясь».
Платья наконец были готовы и примерены. Получилось очень славно, и даже Мишутка, вернувшийся с гулянья, одобрил работу матерей и попросил сшить ему кисетик из лоскутков. Правда, через несколько минут от кисетика и звания не осталось: мальчик перекроил его по-своему.
«Такого цыпленка не удержишь под крылышком», – подумала Варя, терпеливо на этот раз выдерживая атаки маленького непоседы. «Не толчет, так мелет», – сказала о нем вчера Егоровна. Удивительная старуха: сколько в ней жизнерадостности! И снова звенели в ушах Вари ее горестные слова: «Обезоружила парня».
«Что это я сегодня», – подивилась Варя, глядя, как Мишутка после позднего обеда начал закручивать прядку волос над коротенькой челкой.
Стоял он, крепкий и широкий, словно запорожец, в своих теплых шароварах, мирно смотрел на очередную ссору девочек и машинально навивал, накручивал на палец тоненький хвостик. Жесткие волосы его нелегко поддавались этой операции, но он сразу привычно находил нужную прядку, и она, закрученная спиралью, соскользнув, укладывалась колечком над прямыми волосами. В постели он так и засыпал с этим завитком на пальце, а сейчас вдруг ввязался в ссору, забегал, загудел. Вот уже, разгулявшись, покатил по полу опрокинутый табурет, изображая не то машину, не то паровоз, а надо лбом торчала хотя и развившаяся, но издали приметная прядка. Значит, пора спать буяну.
Варя поймала его, уложила и, глядя, как он снова взялся вертеть свою «мельницу», опять вспомнила страшный рассказ Егоровны.
«Если бы матери правили миром, они сковали бы творческие порывы детей своей любовью. Значит, материнская опека нужна ребенку, пока он слаб, пока его нужно ставить на ноги. А пошел – не мешай. Когда все родители поймут эту горькую истину, не будет вечного конфликта отцов и детей. Здесь тоже все должно строиться на взаимной любви и уважении. – И снова смутная тоска затопила сердце Вари. – Видно, закисать начинаю от безделья, – решила она, рассердясь на себя. – И то, отпуск уже скоро кончится. Пора ехать домой».
Сразу призывно померещились ей огни Москвы и комнатки в Черемушках, чистенько убранные заботливыми руками Елены Денисовны и хлопотуньи Наташки. Словно свежим ветром повеяло на Варю. Недаром Мишутке так захотелось домой, в Москву. А госпиталь-то, а больные-то!
Конечно, хороша Сибирь, милы сердцу северянки ее леса и горы. Строительство здесь развертывается гигантское, и есть где применить силы работнику любой специальности, в том числе и глазному врачу. Даже на этом прииске – районном таежном центре – больница не хуже той, в которой начала Варя свой путь медика на северной Каменушке. И Платон Логунов…
Подумав о нем, Варя ощутила тревогу и стыд. Это был совсем не тот стыд, который охватывал ее, когда она твердила себе, что приехала сюда ради Платона, и, оказалось, зря приехала. Сейчас мучило ее не задетое женское самолюбие, а смутное сознание совершенного проступка.
«Отчего же, – заносчиво воскликнула про себя Варя. – Захотела поехать в Сибирь и поехала! Перед кем мне отчитываться и кого стыдиться? Даже матери нет, которая могла бы удержать меня возле своей юбки! А Ивану Ивановичу теперь безразлично, где я… Собралась и укатила».
«Да не одна, а с поклонником! – шепнул ей внутренний насмешливый голос. – Бросила мужа и ребенка с собой увезла».
«Совсем не так! – возразила Варя, недовольная упреком совести. – Он сам ушел от меня».
«А почему ушел? Не потому ли, что ты оскорбила его? Что он сделал плохого тебе и твоему ребенку?»
«Другую полюбил».
«Откуда такое известно? Ведь он не ушел к ней. А ты потянулась к Логунову. Ты увлеклась им, и опять из одного упрямства: потому, что он перестал обращать на тебя внимание. Чем же ты лучше взбалмошной Раечки Злобиной?»
Такое сравнение совсем не понравилось Варе. Она и Раечка! Что общего! Однако веревочка продолжала плестись и узлы стягивались все туже.
Раечка грызла Леонида, поддавшись чувству дикой ревности, а скорее из боязни утратить домашний уют, и ради этого сама сварливо растрепала все гнездо и вытолкнула из него не только затравленного отца, но и своих еще не оперившихся птенцов чуть не выбросила.
«А у меня? Чем я оттолкнула Ивана Ивановича? Мне казалось, я по-дружески должна была предостеречь его от ошибок. Но разве молено «по-дружески» так мучить человека? Значит, не дружба говорила во мне! Желание работать вместе? Слишком эгоистично! Просто бабье упрямство? Но это мелко и глупо. Что же толкало, подстрекало меня к ссорам? Неужели я, как Егоровна, старалась свернуть родного человека с опасного пути из одной боязни за его благополучие! Ведь не зря старуха сказала: люди горами двигают, не возле материнской юбки сидя».
Варя вскочила с дивана, на котором уложила Мишутку, словно в лихорадке прошлась по комнате.
Только теперь с ужасающей обнаженностью представилось ей все, что она натворила. Ведь она своими руками убила большое, доброе, прекрасное чувство. Вот Иван Иванович готовился оперировать Полозову. Собрался с силами. Шутит, смеется, даже идет на примирение с женой после тяжкой ссоры из-за Наташи. А она, упрямая, опять его ударила. Перед такой сложной, ответственной операцией расстроила. И ведь из жалости, из боязни за него! Значит, верно, что женская жалость иногда хуже камня на шее! То-то он и сбежал тогда к Решетовым!
«Что же он думал обо мне в тот вечер? – со стыдом и тоской спросила себя Варя. – Недаром он и на дачу не приехал. Пошел с Алешей музыку слушать, потому что противно было видеть меня после всех моих разговорчиков. А когда приехал на дачу и еще раз попытался восстановить отношения, я опять ему наговорила невесть что! И лгуном обозвала, и за свою будто бы несчастную жизнь укоряла. Да что же это такое? За Наташу-то как оскорбила. И Коробова предупреждала, и Логунову жаловалась… А вторая операция прошла успешно, и Наташа теперь здоровая, {веселая! В чем же ты обвиняла своего Ивана Ивановича? Теперь уже не твоего! Разлюбил! И поделом разлюбил!»
Варя остановилась у окна, посмотрела в прогалинку среди морозного узора на тусклую синеву сугробов: зимний день угасал, солнце уже ушло с потускневшего неба. Чужие, грязные сумерки опускались над прииском, и так же тоскливо, серо, сумеречно было на душе Вари. Ей вспомнилась весна в Москве, радость после сдачи экзаменов и то, как у нее от полноты души вырвалось: «Неужели это я?»
– Ой! Неужели и это я? – прошептала Варя, в отчаянии схватившись за голову. – Если бы можно было вернуть обратно ту прежнюю веру, ту любовь, ту великую надежду, пешком пошла бы в Москву.
Но зачем так долго идти? Завтра, нет, сегодня же она сядет с Мишуткой в поезд и помчится домой. Ну, а дальше? С какими глазами она придет к Аржанову? Что он скажет ей? Гонялась за другим, а тот не принял, и ты теперь вернулась ко мне?
«Нет, он никогда так не скажет, – надрывно подумала Варя. – Ему и мысли такой не придет! Это в твою ветреную голову взбредали разные глупости».
– Что с тобой? На тебе лица нет! – сказала Наташа, войдя в комнату.
– Я, кажется, с ума сойду! – Варя снова заходила по комнате, до боли стискивая пальцы маленьких рук, точно хотела этим заглушить, превозмочь душевную боль. – Наташенька, милая, если бы ты знала!
– Что? Ну, скажи! – Наташа поймала подругу за локоть, насильно повернув к себе, близко заглянула в глубину ее глаз: – О чем ты?
– Невозможно рассказать! Стыдно и тяжело до ужаса.
– С Платоном не поладили? Да ведь он так любит тебя!
Варя вырвалась; даже губы у нее побелели, точно по ним мелом провели.
– Еще и Платон!
Наташа всмотрелась в осунувшееся лицо Вари:
– Обратно рванулась?! Как Мишутка, да? Ах вы, мои чудаки! – Наташа взглянула в окно, прислушалась. – Кто-то идет… Это, наверно, Платон.
– Я не хочу видеть его! – Варя на ходу сорвала с вешалки шубу и шапочку и выскочила на улицу через кухню.
Морозный воздух обжег ее лицо, и она побежала по дорожке, глубоко и часто дыша.
«Куда я бегу? – подумала она, задохнувшись, и остановилась далеко за поселком. – Разве от себя можно убежать?»
За черными горами тлел багровый закат. День, тускнея, уходил к Уралу, к Москве… От меркнувших на снегу отсветов, от медленного погружения в темноту величавой горной панорамы все холоднее и тоскливее делалось на сердце Вари, тоже рвавшейся туда, на запад. Тысячи километров отделяли ее от дорогого человека. Но если бы только это! Теперь и рядом они были бы так же далеки! А какая красивая, какая полная складывалась у них жизнь! Но все рухнуло.
– Зачем я терзала его? – спросила Варя одинокую ель, широко раскинувшую мощные ветви над голой лощиной. – Ведь роднее, дороже его у меня никого не было! Никто из людей не сделал мне столько добра, но и не доставил таких страданий. Как это примирить? Нелепо, непоправимо! И непоправимо не потому, что Лариса встретилась снова. В этом невозможно осудить Ивана Ивановича: мне так хорошо с ним было, когда все у нас ладилось! Но лада-то, лада-то не стало! – И Варя заплакала навзрыд, охватив видавшую виды ель за корявую шею.
Закат остывал. Телеграфные столбы шагали к нему по снежным просторам. Они несли туго натянутые гудящие струны проводов. Точно кровь по жилам, текли по этим проводам людские чувства и стремления. Они неслись со сказочной быстротой через большие и малые реки, через каменные громады гор и бескрайние заснеженные степи, а за ними, теряясь в сизых сумерках, бежали медные отзвуки металла, одухотворенного человеческим дерзанием.
Варя слушала этот звон и впервые с такой силой перед лицом суровой природы ощутила в себе человека. Ведь ей дано не только покорить эту дикую природу, но дано и справиться со своими слабостями и страданиями. И порукой тому был завтрашний день всей ее страны.
1954–1958 гг.
