Текст книги "Дерзание"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 38 страниц)
27
Все во главе с Гридневым и Зябликовым двинулись в травматологическое отделение. Последним побрел Про Фро. И милейшая Мария Павловна Круглова, и впрямь кругленькая, среднего роста женщина, просто малютка среди этих гигантов мужчин, убежала вперед проверить готовность к операции.
Не заглянув в палаты, комиссия в полном составе вошла в операционную. Там в окружении студенческой группы и молодых врачей-ординаторов лежал уже на столе пожилой трамвайщик-вагоновожатый, с размозженной от лодыжки до паха ногой. Открытый, осколочный перелом в нескольких местах, с резкими смещениями; оболомки костей так и торчали из кровавого месива, и все держалось на обрывках мышц и сухожилий.
– Гм! – Зябликов недоумевая пощипал свою рыжеватую бакенбарду, торчавшую из-под марлевой маски. – Что вы хотите тут показать, коллега?
– Сейчас будем сколачивать, – спокойно сказал Решетов, уже осмотревший больного перед приходом комиссии.
– Гм! – в свою очередь произнес Ланской. Любой хирург в таком случае без колебания приступил бы к ампутации.
Иван Иванович, решивший принять участие в показательной операции товарища, вспомнил, как весной они вместе оперировали пострадавшего мастера с хлебозавода. Обоим крепко запомнилась тридцатилетняя женщина, правая рука которой попала в тестомешалку. Требовалась ампутация, а дело касалось одинокой вдовы, имеющей на иждивении двух детей и больную мать. Иван Иванович ассистировал тогда Решетову. И не только ассистировал… Швы на кровеносные сосуды и разорванные нервы накладывал он. Пять часов делали хирурги операцию. Локтевой нерв был вырван, половина нижнего конца локтевой кости отсутствовала – осталась в тестомешалке. Но все, что можно, поставили на место, соединили гвоздем, сшили. Теперь женщина снова работает мастером на том же заводе и ведет домашнее хозяйство. Функции руки восстановились почти полностью. Пианистка при такой травме, конечно, вышла бы из строя, тонкие движения пальцев выпали, но для обычной работы женщину удалось сохранить. Вот и вагоновожатый тоже….
Для показательной операции очень тяжелый, рискованный случай, но уж если надо отбивать наскок, то сил жалеть не приходится! Хватит ли только терпения у членов комиссии пробыть здесь до конца, а в Решетова Иван Иванович верил, и верил больше, чем Гриднев и Круглова, которые явно нервничали.
Григорий Герасимович готовится к операции, Аржанов тоже приступает к мытью рук. Случай исключительный, и ассистенты нужны опытные. Вряд ли кто может возразить против этого.
Операция началась. У Зябликова, пожалуй, хватит терпения на любой срок. Не спуская глаз с операционного поля, он твердо, как монумент, стоит за плечом хирурга. Прикованы к столу и остальные. Увлеченный работой, Иван Иванович вспоминает невольно свои терзания на фронте, в периоды массовых ампутаций. Сколько погибло прекрасных рук и ног! И не только потому, что не было физической возможности тратить столько времени на одного раненого, нет, тогда хирурги еще не овладели искусством сшивания сосудов. Теперь же их отлично стали соединять и даже научились заменять недостающие куски. Недавно в Институте экспериментальной хирургии вновь пришили собаке отрезанную лапу. В другом институте хирург приживил собаке вторую голову. Обе головы смотрят, облизываются. Но у животных ткани не были размозжены, а здесь смотреть страшно. В одном месте бедренная артерия размята совершенно.
– Приготовьте кольца Донина, – говорит Решетов сестре.
Вверху, на студенческих скамьях, оживление, как капли дождя, прошуршало странное слово «трансплантат»…
Вот и трансплантат – кусок специально подготовленной трупной артерии. Если его поставят на место удачно, то нога, уже сколоченная, с нанизанными на гвоздь обломками костей, будет жить. Конечно, не очень красиво она будет выглядеть, покороче другой получится и вся исполосуется багровыми рубцами, зато сможет служить человеку наравне со здоровой. Но для этого надо восстановить артерию, иначе нога омертвеет и все равно придется ее ампутировать.
Хирурги примерили кусок вставки, уложили его и соединили, как муфту, с концами артерии при помощи двух тонких колечек с цепкими крючочками, на которые заводились и завертывались обрезанные края.
Это был изумительный момент, когда Решетов, чтобы сделать пробу, ослабил хватку зажимов, и кусок вставленной артерии, наполняясь кровью, начал пульсировать.
Бах-бах-бах! – считал про себя Иван Иванович могучие ее толчки.
Представитель обкома союза Медсантруд Тарасов мужественно выстоял у операционного стола больше четырех часов, хотя ему предлагали подождать в кабинете, – а если уж он решился посмотреть, то падать в случае дурноты не вперед, а назад, чтобы не помешать хирургам. Операция удалась, и общественность – в лице профсоюзника – сияла. Но должностные лица хранили загадочно-непроницаемое выражение.
«Ну что ж ты? – мысленно обратился Иван Иванович к Зябликову, успев все-таки заметить нечто вроде одобрения в его глазах. – Григорий Герасимович прекрасно справился с задачей. Приласкай его хотя бы добрым словом!»
Но Зябликов не приласкал заслуженного врача, а, наоборот, просматривая операционный журнал, сухо сказал:
– Все-таки вы чаще, чем следует, пользуетесь методом сколачивания! Вот же случай, когда можно было обойтись консервативным методом лечения…
Вы правы, коллега, – поддержал Зябликова Ланской, хмуря яркие, точно смоляные брови. – Костный мозг щадить надо. Не так уж трудно больному вылежать при переломе ноги два-три месяца.
– Мы применяем сколачивание только в случае сложных переломов! – возразил Решетов, но голос его дрогнул, и он замолчал: хирург был по-детски открыто огорчен тем, что знаменитые коллеги никак не отметили хорошо проведенную им тяжелую операцию.
28
«Если они так отнеслись к наглядной операции Григория Герасимовича, к активному методу лечения с его явным преимуществом, то что же они сделают со мной? – размышлял Иван Иванович, расставшись с товарищем в подъезде своего дома и поднимаясь на второй этаж. – Побоялись выразить одобрение. Как бы чего не вышло: вдруг омертвение начнется? Но ведь операция-то сделана прекрасно! Обидели Григория Герасимовича! А ему работать надо! С каким настроением он завтра явится в клинику? Да и все мы расстроены… Завтра комиссия не придет, послезавтра выходной, в понедельник Зябликов заседает в академии, а тут ходи с грузом на шее, пыхти, мучайся!»
Войдя в квартиру, Иван Иванович совсем помрачнел: Варенька встретила его веселая, говорливая, стала рассказывать о своих больных и сегодняшней удачной операции – сняла катаракту. О комиссии в клинике Гриднева не обмолвилась ни словом, да у Ивана Ивановича и охоты не было говорить с нею об этом. Он только подумал неприязненно:
«Хорошо, что забыла о моих делах, хвалясь своими! Может, нарочно умалчивает, ждет, чтобы я сам…»
Пообедали вдвоем – Мишутка немножко прихворнул и разоспался в кроватке, хорошенький, румяный. Елена Денисовна с Наташкой уехали в Третьяковку, и правильно сделали, а Иван Иванович с Варей второй год никуда не могут выбраться, «Работаешь как вол, ночами не спишь по-человечески, а зачем это все? – с ожесточением думал хирург, садясь к письменному столу и воздвигая возле целую баррикаду из книг. – "– Придут такие… с бакенбардами, и наплюют тебе в душу. Что за моду выдумали – передразнивать прошлый век! Да-да-да! Заниматься надо, а я сижу и злюсь. Оттого все сделанное не радует».
Тут Иван Иванович окончательно забыл и о книгах, и о Варе, незаметно наблюдавшей за ним. Комиссия комиссией, но никуда не уйдешь от тягостных фактов: дети умирают и родители вправе жаловаться. Они дают согласие на хирургическое вмешательство, но, не присутствуя на операциях и ничего в них не понимая, обвиняют в случае неудачи хирурга. Кого же еще? Его благодарят со слезами на глазах, его же со слезами проклинают. Но если судить всех хирургов, то они в конце концов могут бросить свое трудное дело и скажут: «Умирайте».
«Однако не бросаем! – неожиданно с гордостью подумал Иван Иванович. – У того же Зябликова не только бакенбарды, главное – опыт и техника богатейшая. Проработка, Взыскания. А он не бросил, выстоял! И Ланской выстоял. Страшнее всего собственное недовольство своей работой. Разве можно забыть Лидочку Рублеву?..»
Доктор встал и начал ходить по комнате, старательно, но машинально обходя различные предметы. Потерять ребенка, с маленькой жизнью которого связано столько волнений, забот, огорчений и надежд. Вот Мишутка… Иван Иванович снова подошел к кроватке, посмотрел на спящего мальчика, осторожно прикрыл краем одеяла его крепкие ножки с розовыми пятками и вспомнил, как он уговаривал во дворе большую шотландскую овчарку взять у него конфету.
– Дези не берет у чужого, – сказал хозяин собаки, с гордостью посмотрев на рыжую красавицу с пышным, ослепительно белым воротником, переходящим в такую же белую манишку и чулки.
– Возьми, Дези, – я хороший! – так и вспыхнул Мишутка, обиженный тем, что его назвали «чужим». – Я хороший, Дези!
Но собака только поглядывала на ребенка черными умными глазами да отворачивала длинную морду.
– Славный ты мой! – прошептал Иван Иванович. Разве мог Мишутка примириться с тем, что он чужой, хотя бы и для собаки? Как ужасно было бы потерять его! А Лидочка Рублева!.. Вот так же умер когда-то матрос Нечаев: со стола сняли с ровным дыханием сердце билось, а тоже не проснулся.
Вспоминался снова и снова Савельев. И не только потому, что его родители подали жалобу… Подросток, похожий на нестеровского отрока, с огромными серо-голубыми глазами под широкими дугами русых бровей, с тонким лицом, на котором застыло выражение полной отрешенности от жизни. Таким он пришел в клинику, таким остался в памяти. От него и мертвого трудно было отвести взгляд.
«Отчего он погиб?» Этот вопрос, на который придется отвечать комиссии, Иван Иванович задавал себе уже сотни раз.
Он сделал Савельеву рассечение суженного клапана легочной артерии, введя туда инструмент через переднюю стенку правого желудочка сердца. Инструмент, хотя и вслепую, лишь под контролем ощупывания через стенку сосуда, был введен правильно. Это сразу же подтвердилось на операции: вялая до той поры артерия наполнилась и стала пульсировать. Кровотечения сильного не было: и разрез в сердечной мышце, и швы на него – все проведено идеально. Иван Иванович вместе с ассистентами радовался удачно сделанной операции, а ночью Савельев умер.
Что явилось причиной его гибели? Плохой уход в послеоперационной? Но там дежурили лучшие сестры и врачи! Иван Иванович сам несколько раз заглядывал к больному. Вскрытие подтвердило, что операция сделана безукоризненно. Значит, и тут придраться не к чему.
Думая о смерти Савельева, Иван Иванович чувствовал, что ему было бы даже легче, если бы вскрытие обнаружило какую-то его оплошность. Могло ведь открыться кровотечение в полость плевры, могло сместиться сердце от плохо отсосанного воздуха, попавшего в грудную полость во время операции. Получилось же так: все в порядке, а больной умер.
Много еще не изученного в области сердечных заболеваний, и хотя Иван Иванович не сожалел о своем выборе, но нагрузка оказалась такой, что иногда он чувствовал себя совершенно измотанным. Вчера вечером умерла женщина после операции по поводу «панцирного сердца». Что там неладно получилось, установит вскрытие. А на днях умер семилетний мальчик… При расширении устья легочной артерии разрез был сделан не в месте сужения клапана, а чуть-чуть правее, в стенке самого сосуда, и ребенок погиб от бурного кровотечения.
Это не ошибка хирурга, а недостаток в методе операции, могущий послужить серьезным поводом для расследования нагрянувшей комиссии. Но и сама по себе смерть больного – тяжелая душевная травма для врача. Недаром сообщалось в одной из международных статистик, что жизнь хирургов в среднем короче жизни летчиков: все у них на нервах.
Но как же быть, если, например, больные-сердечники не могут ждать? Некоторые требуют операции, угрожая даже самоубийством в случае отказа, так как жизнь превращается в сплошную пытку. А дети, страдающие пороками сердца, гибнут обычно на пороге пятнадцати лет. Можно ли отстраниться и не пытаться помочь? Уж если хирургу суждено расплачиваться собственной жизнью за смерть своих пациентов, зато он знает, что такое чувство материнства: ведь каждый спасенный им больной как будто заново родится на свет.
29
– Ну, теперь будут тянуть за душу! – сказал Иван Иванович Решетову, проходя вместе с ним по коридору клиники. – Сегодня Зябликов заседает в академии, завтра Ланского куда-нибудь вызовут!
– Ничего не поделаешь.
Решетов сердито покашлял: значит, очень расстроен. Несмотря на войну и большое личное горе, он, сухой и жилистый, стойко сопротивлялся натиску времени. Только прибавилось морщин за последние десять лет. Встретившись с взглядом Ивана Ивановича, он еще больше встревожился:
– Что с вами творится? Нечего с ума сходить прежде времени. Тем более сегодня такая операция ответственная! Я специально для вас и для Наташи взял льготный день: с утра буду вам ассистировать, а потом займусь оформлением докторской диссертации.
Наташа была назначена на операцию во время Утреннего обхода в субботу, и сейчас Иван Иванович шел, чтобы еще раз проверить ее состояние.
– Ну, как мы здесь? – спросил он в женской палате Софью Шефер, направляясь к Наташиной койке. Софья сердито нахмурилась.
– Поволновалась Наташа: муж приехать не смог. Надо же такое: упал в шахте… Нет, нет, не в шахту, а возле какого-то шахтового двора и получил растяжение в суставе! Взамен прислал товарища.
Письмо от Коробова с согласием на операцию получено на днях. Кто же приехал? Вернее, прилетел…
Что-то очень знакомое почудилось Ивану Ивановичу в густоволосом затылке и угловатых плечах человека, стоявшего в белом халате-распашонке возле койки Наташи.
Вот он резко обернулся на звук шагов, исподлобья взглянул на хирурга.
– Платон Артемович!
– Здравствуйте! – сказал тот по-прежнему звучным баритоном.
С тех пор как они расстались, Платон мало изменился – только показался Ивану Ивановичу еще плотнее и коренастее.
Две сильные ладони встретились в крепком рукопожатии.
– Ну как? – обращаясь одновременно и к Платону и к Наташе, спросил Иван Иванович.
– Писал… Мо… – с усилием сказала Наташа. – Плохо. Нету! Гава боли…
Глаза ее лихорадочно блестели, разговаривая, она прижимала к груди руку с растопыренными, непослушными пальцами, как будто хотела помочь себе лучше выразить то, что ее волновало.
Логунов слушал и болезненно морщился: очень изменилась Наташа к худшему после того, как уехала с прииска!
«Вдруг окажется раковая опухоль?» – думал Логунов, искоса наблюдая за Аржановым, который, взяв больную за руку, внимательно слушал пульс.
До сих пор не может Платон равнодушно относиться к Аржанову: стоит всю жизнь перед ним, словно мощная плотина на пути потока. Бьется вода, бурлит, а ничего не поделать – обходит сторонкой.
Не получилась личная жизнь, у Логунова. Сделал попытку после войны, но жена, прожив с ним шесть лет, не одарив его ни сыном, ни дочкой, ушла к другу детства. Исчезла, не оставив следа, точно облако пронеслось по небу.
_– Пла-чит. Скоро… Надо скоро! – с мучительным усилием сказала Наташа.
Иван Иванович кивнул понимающе.
– Что она? – тихонько спросил Платон подошедшую Софью Шефер.
Он очень обрадовался встрече с нею, но не успел поговорить по душам: им сразу завладела встревоженная Наташа.
– Просит поскорее оперировать, из-за детей расстраивается. Сознание у нее не нарушено, и она все понимает, а речь пострадала. Левая височно-теменная область. – Софья потрогала смуглыми пальцами свой висок. – Большая внутримозговая опухоль. Отсюда частичный паралич в руке и ноге справа.
– Не злокачественная ли это опухоль? – чуть слышно спросил Логунов.
Подвижное лицо Софьи передернулось хмуро озабоченной гримасой.
– К сожалению, не исключено и такое: уж очень быстро нарастают болезненные явления.
30
Наташа лежит на операционном столе, окутанная простынями, длинная и тоненькая, с наголо обритой головой. Как будто не женщина, мать двух детей, а юноша перед хирургами. Только густые прямые ресницы да слабо мерцающие синие глаза остались от прежней Наташи.
Софья Шефер была права, говоря о сохранности Наташиного сознания; Наташа действительно все сознавала. Подготовка к операции, анализы, осмотры переживались ею как неприятный, но необходимый этап, а неизбежность самой операции угнетала. Поэтому и хотелось, чтобы ее сделали поскорее, тем более что каждое новое ухудшение здоровья расстраивало Наташу. Как будто кто-то другой с нелепым упрямством произносил за нее изуродованные слова. Накануне Софья Шефер попросила ее написать письмецо мужу. Наташа взялась охотно, хотя и понимала, что это очередное испытание. Ей дали карандаш и большой блокнот с твердой коркой, удобный для писания лежа.
И вот опять кто-то другой начал выводить рукой Наташи огромные кривые буквы и слова с выпадающими и совсем выпавшими буквами, похожие на обмолоченные колосья. Одно лишь обращение «Дорогой Ваня» заняло почти полстраницы, да еще надо было догадываться, что тут написано! Обливаясь потом от слабости и волнения, Наташа вывела еще одну такую же несуразную строку, долго смотрела и сказала горестно:
– Как я плохо стала писать!
Сказала и, пожалев о том, что опять произнесла что-то невнятное, отвернулась к стене, прямо лицом в подушку.
Приходили с передачей Елена Денисовна и Наташка, прибегала. Варя, заглянула Лариса Фирсова, Наташа на всех смотрела отчужденно: ведь им не понять того гнетущего ощущения своей неполноценности, которое испытывала она! Даже появление Логунова не вывело ее из этого состояния, а, наоборот, еще более расстроило. Ваня не прилетел – значит, ему очень нездоровится. А как дети? Может быть, и они болеют. Ведь ей не скажут сейчас, если там что-нибудь случилось. Скорее бы домой! Теперь все у Наташи сосредоточилось на Иване Ивановиче. Ведь это он должен вылечить ее! И она написала на имя хирурга Аржанова: «Обязательно операцию. На все согласна». Записка эта еле уместилась на двух страницах: несколько рядов сплошного кривого частокола из букв почти в палец длиною. Подписавшись «Н», Наташа вдруг забыла свою фамилию и с минуту, морща вспотевший лоб, сосредоточенно смотрела на записку. «Ваня, Ваня», – шептала она про себя. А дальше? У нее закружилась голова. Боясь повернуться от сразу возникшей резкой тошноты, она закрыла лицо руками. Только мысль об операции привела ее в себя. Ваня Коробов! Как можно это забыть! Значит, «Н. Коробова».
Когда Наташа ложилась на стол, ее бил холодный озноб. Во рту пересохло, в ушах поднялся звон, заглушивший даже головную боль.
– Не бойся, дружочек! – сказала Софья Вениаминовна, которой поручили следить за общим состоянием больной.
Вид этой женщины напомнил Наташе о днях в Сталинграде. Страшные были дни! Отчего же сейчас страшно? Ведь ее не собирались убивать?
– Нет… Я ножка, множка…
– Понимаю. Ты просто волнуешься немножко. Но ты доверяешь нам?
– Да. – Наташа заставила себя превозмочь страх и даже улыбнулась посиневшими губами. – Напи-ши-те Ване, как я вела. Буду хорошо.
– Непременно напишу ему, – пообещала Софья.
Операция началась.
Вся словно скованная, Наташа смотрела перед собой в палатку, образованную над ее лицом краем накинутой простыни, прислушиваясь к шагам хирургов, их голосам, остро ощущала, когда ей делали первые уколы для обезболивания.
– Как ты чувствуешь себя, Наташа? – спросил Иван Иванович.
Он обращался к ней, будто к маленькой девочке, и ей показалось, что она в самом деле маленькая. Такая беспомощная, такая слабая. Захотелось плакать.
– Ты слышишь меня, Наташа? – переспросил он, помедлив, уже со скальпелем в руке.
Она вспомнила свое обещание, данное Коробову через Софью Шефер, представила мужа с крошечными детьми на руках. Она все готова перенести, только бы снова увидеть их!
– Да, да! – отозвалась она громко и сразу ощутила прикосновение чего-то тупого к бритой коже головы.
– Приподнимите стол! – опять прозвучал такой знакомый ей голос хирурга – теперь уже профессора Аржанова.
Стол покачнулся, и она почувствовала тошноту.
И слышно и чувствительно сверлили череп. Застонала ли она от боли или Иван Иванович догадался сам, что ей плохо.
– Сейчас сделаем, чтобы не было больно. Это я коснулся оболочки. Вот и все, дорогая.
Затем снова возникли тошнота и головокружение, стол заходил, как плотик на волнах, и начал проваливаться, а вместе с ним и Наташа стремительно погрузилась в какую-то черную глубину.
