Текст книги "Дерзание"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 38 страниц)
18
Бойкая остроносенькая Дуся охотно взяла на себя обязанности экономки Ивана Ивановича.
– Я буду вам платить за это рублей четыреста в месяц, – сказал он, сразу стремясь внести ясность в их отношения, – а расходы на стол вы сами определите.
– Ну, разумеется. Для себя стараешься обойтись попроще, лишь бы хлопот поменьше. Для вас обедов из трех блюд тоже не обещаю: некогда ведь мне! Пока обойдетесь, а дальше видно будет.
Что будет дальше, Дуся умолчала, но она не допускала мысли, что Аржанов будет долго жить на положении соломенного вдовца. Когда мужчина при разводе готов даже новую квартиру отдать, значит, ему крайне нужно отделаться от семьи. В человеческое великодушие Дуся не верила.
– Мужчине всегда легче создать семью, а теперь, после войны, особенно, – сказала она при встрече жене Решетова. – И до чего избаловались! Каждый старый лапоть норовит к молоденькой подкатиться.
– Не все такие! – возразила Галина Остаповна, возмущенная неожиданным оборотом в разговоре о семье Аржановых. – При чем тут Иван Иванович? Он не избалованный, и до старого лаптя ему далеко. Человеку сорок восемь лет, умница, здоровый, красивый!..
– Да я не о нем, а вообще. – Дуся была искренне огорчена разводом хороших соседей. – Просто зло на мужиков берет. Вчера меня один на улице пожилой женщиной назвал. Хотя бы сам молодой был… А то сморчок сивый! Я говорю, скажите это, дедушка, своей бабушке!
«Вот женская логика, – грустно подумала Галина Остановка. – Кто-то обидел, и уже готово широкое обобщение. Хотя правда: с чего это он взял – пожилая?»
В квартире Решетовых за последнее время ничего не изменилось, но Галине Остаповне казалось, что на все лег отпечаток запустения: Наташка забегала редко, Мишутка совсем не появлялся. Отсутствие детей остро ощущал и Решетов, но помалкивал. Он знал, что теперь у его жены появился новый маршрут: в Черемушки.
Задумчиво вздыхая, Галина Остаповна разложила на столе тетради и словари (делала перевод для докторской диссертации мужа), но только устроилась с книгой, как у входной двери послышался звонок.
«Наташка!» – Галина Остаповна торопливо поднялась, 'путаясь в большом платке, накинутом было на колени.
На площадке стоял Алеша Фирсов в кожаном пальто с воротником из коричневой цигейки и в такой же шапке-ушанке.
– Заходи, голубчик! – обрадовалась Галина Остаповна, сразу признав своего летнего гостя. – Какой ты нарядный, тебя не вдруг узнаешь.
Алеша не заставил себя упрашивать и вошел, немножко стесняясь. Он не мог понять, куда девались Наташка и Елена Денисовна; ждал на улице, дежурил в палате возле Наташи Коробовой. Как в воду канули! Сама Наташа Коробова ничего сейчас рассказать ему не могла, – хотя кто-то по-прежнему заботился о передачах для нее. Расспрашивать других Алеша не решался, а исчезновение юной сибирячки было для него уже не безразлично…
– Снимай пальто! – Галина Остаповна потянулась помочь Алеше. – Балует тебя мамочка! Наряжает…
– Что вы! Я сам! – отозвался он мальчишески ломким голосом и смутился. – То есть я разденусь сам. А пальто… Вы знаете, это очень удобное и экономное пальто. Его можно и осенью носить, и даже летом. Вот смотрите. – Алеша отстегнул длинными пальцами меховой воротник, раз-раз – отстегнул и стеганный на байке подклад. По тому, как ловко продемонстрировал он свою обнову и как, прежде чем повесить на вешалку, провел ладонью по отворотам теплого воротника, Галина Остаповна сразу увидела, какой желанной была для мальчика покупка этого пальто. И опять взгляд ее добрых карих глаз затуманился. Разве она и Григорий Герасимовым не баловали своих детей?..
– Сейчас приготовлю кофе. Со свежими булочками.
– Не беспокойтесь, Галина Остаповна!
– Ты не забыл, как меня зовут!
– Конечно, нет! Наташа всегда боялась опоздать домой.
– А-а! Тогда понятно!
Кофе вскипел быстро. Булочки были чудо как хороши, но гость сидел неспокойно, точно на иголках, прислушиваясь к каждому шороху на лестнице.
– Кого ты ждешь? – спросила Галина Остаповна. «Уж не назначено ли здесь свидание с Наташкой?» – ласково усмехаясь, подумала она.
– Ничего, я просто так… – Чашка под рукой Алеши" неловко покачнулась на блюдце, и кофе выплеснулся на скатерть. – Извините, пожалуйста! – Округленное мальчишеское лицо залилось румянцем. – Что-то я сегодня не в своей тарелке. Понервничал, знаете, на уроке…
Он положил бумажную салфеточку на мокрое кофейное пятно, черные глаза глядели виновато, но и упрямо.
– Как Наташа… здорова?
– Наташа? Хижняк?
– Да. Она совсем не выходит на улицу…
– Разве ты не знаешь, что они переехали?
Алеша с недоверием и даже обидой посмотрел на Галину Остановку: только что из ворот дома вышел Иван Иванович. Он почти столкнулся с мальчиком, но лишь скользнул по нему рассеянным взглядом, наверно, не узнал его в новой зимней одежде и прошел мимо. Алеша окаменел, глядя ему вслед. Подростка поразило лицо Аржанова, потемневшее, осунувшееся, щеки втянулись, точно профессор несколько недель пролежал в постели. Алеша сам не знал, отчего не окликнул его, не поздоровался с ним, а замер на месте, и все.
– Значит, Наташа с матерью переехали отсюда?!
– И они, и… Варвара Васильевна с Мишуткой.
– Я только что видел Ивана Ивановича. Он у вас был?
– Нет, он… на старой квартире. Работает, – почему-то стараясь скрыть то, что произошло, сказала Решетова.
– У него теперь здесь отдельный рабочий кабинет! – высказал догадку Алеша, вспомнив неспокойный нрав Мишутки.
Но ему представилось похудевшее, мрачное лицо Аржанова. Да и Наташа говорила, что когда Иван Иванович получит новую квартиру, то они с матерью, наверно, останутся тут. Отчего же получилось иначе?
– Вы мне неправду сказали? – с мягким упреком вырвалось у Алеши. – Иван Иванович поссорился с женой, да?
– Они не поссорились, а разошлись совсем.
С минуту мальчик сидел неподвижно, вцепившись в край стола, закруженный вихрем противоречивых чувств. Горькое одиночество его матери, его ребячья тоска об отце повторятся теперь в семье Аржановых.
«Бедный Мишук!»
Алеша считал себя уже взрослым, он действительно многое знал о жизни, встречал пошляков и развратников и научился ненавидеть их всеми силами мальчишеской души. Эти люди приносят зло окружающим. Но Иван Иванович… Нет, нет, это совсем не то! Далее сравнить невозможно! Серьезный человек потерял семью. Тут настоящее горе. Но, как ни странно, а Алеша не мог заставить себя пожалеть жену Аржанова. У него просто физически щемило сердце при мысли об Иване Ивановиче, а за судьбу Варвары Васильевны он не волновался. Работает теперь врачом, переехала на новую квартиру, Мишутку забрала…
– Как твои успехи в школе? – спросила Галина Остаповна, тронутая волнением подростка и глубоким его раздумьем.
Алеша, не в силах стряхнуть тяжелое оцепенение, пожал плечами, глянул точно издалека.
– Нормально!
Матерински теплая улыбка Галины Остаповны задела его.
– Я на «отлично» учусь по всем предметам: и общеобразовательным и по музыке, – сказал он, вспомнив соседа по квартире, семнадцатилетнего дылду-двоечника с кулаками-кувалдами, от которого он перехватил это словечко «нормально». – Я уже написал сам несколько маленьких вещей. Некоторые из них исполнял на музыкальном вечере в своей школе. Товарищи хорошо приняли. А сейчас работаю над… над симфонией, которую хочу посвятить Сталинграду. Ее я играл только маме. Многое мне еще самому неясно, но я напишу… Обязательно напишу. Это не дает мне покоя. Говорят, что в финале должно быть просветление. Но я еще не могу… Представлю переживания мамы, и у меня получается печаль и ненависть. Вспомню гибель наших людей, и опять во мне все кипит…
– От этого нелегко отойти, Алеша, – тихо сказала Галина Остаповна. – А боль материнской утраты никогда не исчезнет. Даже счастливая новым материнством, женщина всегда помнит смерть первого ребенка! – Галина Остаповна умолкла, потом неожиданно спросила – Почему же ты не встретился с нашими сибирячками у Наташи Коробовой? Или ты уже не ходишь к ней?
– Нет, я у нее бываю, но их не встречал в последнее время. А спросить у Натальи Трофимовны… Она сейчас стала такой, как Витуся в Сталинграде. Вы-то Витусю не знаете, а я помню… Маленькая девочка, которая даже головку не могла держать. И Наталья Трофимовна сейчас такая же. Ни-че-го не понимает: лежит и разводит руками, как самый крошечный младенец. Доктор потрогал ее рот молоточком, а она губами ловит, будто соску сосет. Неужели не вылечат ее теперь?!
– Не знаю, Алеша… Вылечат лишь в том случае, если у нее доброкачественное заболевание.
– Смешные вы, врачи! – угрюмо сказал мальчик. – Что же тут может быть доброкачественного?
19
К руководителю клиники Гридневу Иван Иванович относился с уважением, а после обследования комиссии стал думать о нем даже с некоторой нежностью, сдержанной и суровой: не «финтил» товарищ, отстаивал своих младших коллег твердо.
Гриднев, в свою очередь, дорожил работоспособностью Аржанова и, предоставив ему полную возможность овладевать методикой операций на сердце, сам занялся операциями легкого и пищевода. В решении вопроса создания Института грудной хирургии он сыграл немалую роль, а пока не терял времени и в старой клинике. Как члену-корреспонденту Академии наук, ему полагалось иметь при себе двух научных сотрудников. Он подобрал серьезных людей и устроил в подвале клиники лабораторию с операционной и даже собственным виварием.
На покупку и содержание собак понадобились средства. Гриднев «изыскал» средства. Нашлись и работники для ухода за подопытными животными, и лаборантки-энтузиастки. Но едва все наладилось, как явился городской санитарный надзор и предложил убрать животных с территории клиники, а на члена-корреспондента наложил штраф.
Вместе с дотошным Прохором Фроловичем и Иваном Ивановичем Гриднев гадал, как избыть эту беду. Как обойти ограничение и оставить за собой с таким трудом созданную лабораторию? Обратиться в горком партии? В Московский городской Совет? В министерство? В Академию наук? Ведь виварий находился в другом помещении – там, где раньше была котельная; ведь для собачек вход в лабораторию сделан особый, прямо с улицы.
Поделив между собой инстанции, хирурги обили все пороги и добились своего. Теперь профессор Аржанов проводил опыты у себя в лаборатории. Его волновало, как лучше сделать операцию при сужении легочной артерии, чтобы наладить нормальное движение крови в легкое. Освоенные «анастомозы» – образование соустья между легочной артерией и аортой – уже не удовлетворяли хирурга. Выяснилось: эта операция иногда заставляет сердце работать сильнее, и оно устает. Как же сделать лучше?
Требовалась прямая операция на «сухом» сердце. Надо вскрыть желудочек, под контролем глаза ввести инструмент в устье легочной артерии и выкусить суженный перешеек. Это сразу исправит анатомический дефект. Но как этого добиться? Решили пойти двумя путями: работать над гипотермией, объединив холод с комплексом лекарств, снижающих кровяное давление, и испытать перекрестное кровообращение, при котором выключенное сердце оперируемой собаки заменяется сердцем собаки-донора. Уже удалось производить такую замену в течение тридцати и даже сорока минут. Значит, путь определялся к чудо-машине, которая будет скоро заменять сердце и легкие донора. Машина эта уже существовала, она уже применялась хирургами при опытах, надо было только усовершенствовать ее.
Теперь, когда Варя ушла из жизни Ивана Ивановича, он совершенно погрузился в работу. Отпала причина его раздражения, но вместо успокоения он ощущал тягостную холодную пустоту: сказывалась тоска по Мишутке. Он знал, что будет скучать по сыну, но такой дикой тоски даже представить не мог. По сравнению с нею ему казались теперь пустяками давнишние страдания по Ольге. Саднящие мысли о сынишке все вытеснили, и, может быть, поэтому Иван Иванович почти не думал о Ларисе.
А Варя? Странно даже, до чего въелись в него ее попреки: стоило подумать о ней, как сразу всплывали в памяти все тяжелые разговоры. Хватало же у нее самомнения бросить ему упрек о том, что в клинике Гриднева «есть хирургия, но нет лечения».
Прежде всего это «несправедливо по отношению к самой клинике. Далеко не везде так серьезно изучают состояние больного. И не везде почти все врачи ведут научную работу. А тут даже Софья Шефер, новый сотрудник, несмотря на недостаток свободных мест при кафедре, взяла тему для кандидатской диссертации. А Решетов? Он мог бы получить по конкурсу звание доцента с более высоким окладом за преподавательскую работу в любой другой клинике, но не хотел менять скромное место ассистента у Гриднева и с увлечением занимался со своей маленькой группой студентов из десяти человек. Так же крепко держались здесь остальные врачи.
Что же касается хирургии, то никто из гридневских хирургов не прибегал к ножу, «семь раз не отмерив», и каждый сам следил за выздоровлением больного после операции.
«Не просто мы режем, хотя у нас и хирургический корпус!»
Думая об этом, Иван Иванович как бы продолжал спор с Варей. Но теперь он начинал видеть и то, в чем она имела основание упрекнуть его.
– Почему бы нам не устроить отдельные детские палаты? – спросил он однажды Гриднева. – Почему мы рассовали малышей среди взрослых? Совсем иной подход и уход им нужен…
Гриднев охотно согласился. В самом деле, отчего бы им не выделить две палаты для детей? Подобрать постоянных палатных врачей, уже имеющих ученую степень и желающих пойти на эту работу, лучших нянь. Сразу увлеченные новой идеей, хирурги пошли осматривать комнаты.
– Кроватки поставим вдоль стен, а посреди комнаты – большой ковер. Прохор Фролович мигом сообразит. Обеденный стол, как в детском саду, и стульчики, – с трогательной заботливостью планировал на ходу Гриднев. – Странно, как это мы раньше упустили!
«Да вот так и упустили!» – думал Иван Иванович, которому каждый маленький пациент напоминал теперь сына. Это здесь. А дома…
Часто, проснувшись ночью, Иван Иванович подолгу лежал без сна. В Москве не было настоящей тишины и среди ночи, то слышались гудки автомашин, то шумели пролетающие самолеты. Но вот рядом, в комнате, убийственная тишина. Удивительно, как заполняло все еле уловимое посапывание детского носика!
Но ни разу в минуту пробуждения руки Ивана Ивановича не искали девичьи нежного плеча Вари: мужское влечение к ней умерло в нем вместе с духовной близостью. Кроме сожалений о неудачно сложившейся жизни, ничего не осталось.
20
В ординаторской было людно и шумно, рабочий день закончился, и освободившиеся врачи оживленно разговаривали перед уходом.
Иван Иванович обернулся, ощутив под ладонью прикосновение мягких волос и подталкивание головой. Но это не Мишутка и не один из маленьких больных: возле хирурга стоял наполовину укороченный славный парень с густыми кудрями, но без обеих ног.
– Что, Илья? – Иван Иванович потрепал его, словно ребенка, за светлый чуб. – Опять захандрил?
– Хочу домой! Надоело. Умираю от скуки!
– Ну, братец ты мой! От скуки еще никто не умирал.
– А я помру.
Иван Иванович задумчиво смотрит с высоты своего роста. Тяжелая судьба у парня. Отец убит на фронте, мать умерла, а сам он был ранен во время бомбежки Ленинграда. Десяти лет от роду потерять обе ноги и получить осколочное ранение в голову!.. Металлический осколок был удален у него тогда же, во время войны, а совсем недавно, месяца, два назад, Иван Иванович вскрыл и удалил целую цепочку осумкованных гнойничков, образовавшихся вдоль раневого хода, где находились мелкие костные осколки.
– Хочу домой! – И Илья снова упрямо, как ребенок, ткнулся головой в ладонь хирурга.
«Домой» – это в Ленинград, где он работает в артели инвалидов. Но денег на дорогу нет, а выручить его некому.
– Съезжу сегодня еще раз в собес, попрошу, чтобы тебе выдали пособие, – пообещал Иван Иванович. – Потерпи немножко.
Собес уже отказал в пособии (слишком много осталось после войны искалеченных людей, и средств просто не хватает), поэтому Иван Иванович решил под видом собеса отправить Илью за свой счет. Сознаться же в этом он не хотел, чтобы Илья не считал себя обязанным.
Приход Софьи Шефер вывел Ивана Ивановича из состояния тяжелой задумчивости.
– Совсем плохи дела у Наташи. Что будем делать? – спросила Софья.
– Я думаю, надо еще раз попытаться. Сделаем операцию, но в несколько иных условиях. Каково ваше мнение о препарате, снижающем кровяное давление?
– То, что мы уже наблюдали, обещает многое, а гипотермия при таком состоянии больной… – Софья сжала полные губы и неодобрительно поморщилась. – Холод может убить ее.
– Мы дадим препарат без гипотермии. Можно без охлаждения снизить кровяное давление перед операцией, скажем, до шестидесяти, а? Уровень, которого мы раньше смертельно боялись во время оперативного вмешательства!
– Я слежу за больными, оперированными в таких условиях, – ответила Софья. – Сон…
– Вот именно сон, как охранительное торможение, в течение двух суток дает возможность безболезненно и быстро охладить больного перед операцией. Это состояние заторможенности позволяет не согревать его потом грелками. Он постепенно сам приходит в норму и просыпается без болей, без мучительной жажды и тошноты.
– Именно это я и наблюдала!
– Так и будем действовать. Все применим, за исключением холода. Но не под местной анестезией повторим попытку, а дадим общий наркоз, Наташа сейчас в таком состоянии, что может только помешать нам.
– Очень, очень боюсь, что попытка наша будет безнадежной! – сказала Софья грустно.
Иван Иванович тоже боялся этого. Быстрота развития болезни заставляла думать о злокачественной опухоли.
– И все-таки надо попытаться, – сказал он, вспоминая о последнем отчаянном письме Коробова. – Если бы Наташа могла, она тоже потребовала бы операции. Ведь она с нас слово взяла, что мы не откажемся ей помочь, в каком бы состоянии она ни находилась!
Вместе с Софьей Шефер он вышел из кабинета, и они направились в палату, в которой лежала Наташа. Алеша Фирсов ничего не преувеличил в разговоре с Галиной Остановкой: молодая женщина, безучастная ко всему на свете, превратилась в грудного младенца.
Софья взяла ее за руку:
– Смотрите, как она ловит губами!
Иван Иванович тоже склонился над изголовьем больной, заглянул ей в глаза, осмотрел бледные десны. Наташа лежала, уставя в него пустой, словно у куклы, синий взгляд. Тонкие пальцы вяло шевелились над одеялам, похожие на бледные водоросли. Она ничего не сознавала, только, когда к ее рту подносили что-нибудь, торопливо хватала воздух вытянутыми в трубочку губами, чмокала и сосала. Это зрелище просто надрывало сердце.
– Готовьте к операции, – приказал Иван Иванович дежурному врачу, отходя от койки.
21
Через два дня Наташу взяли в операционную. Когда ее повезли туда, Софья пошла рядом, придерживая край каталки, поправляя то простыню, то рукав больничной рубашки. Больная не чувствовала этих попечений, она спала, но сон ее был похож на смерть: бледные губы, восковое лицо с заостренным носом и трауром провалившихся глазниц.
«Сумеем ли мы помочь ей? – тревожно гадала Софья. – Вдруг, не приходя в сознание, уплывет она от нас совсем? А может оказаться на операции такое, что лучше и не приходить ей в сознание».
– Наверняка у нее злокачественная опухоль, – сетовала Софья, рассказывая Фирсовой о делах в своей клинике.
Сама Лариса только раз навестила Наташу, боясь встречи с Аржановым, и избегала разговоров о нем с Софьей. Но та не умела молчать, и Лариса слушала, невольно благодарная приятельнице за ее бойкий язычок. Нельзя сказать, чтобы ее очень огорчило известие о том, что Аржанов осунулся и ходит мрачный. Софья толковала о трудности его работы, о нагрянувшей в клинику комиссии и жалком состоянии Наташи, и Лариса не могла не думать о том, что он еще угнетен встречей с нею и, наверно, тоскует. Ведь у нее тоже нелегкая работа, и с больными случались неудачи, но она не худела от того. Наоборот: откуда только брались силы и энергия, когда приходилось преодолевать трудности. Но вот встретила Аржанова и сразу изменилась, точно после болезни.
О его домашней драме Лариса не знала. Алеша почему-то боялся проговориться и ни словом не обмолвился о разрыве Ивана Ивановича с Варей. Софья тоже ничего не знала: ее коллега Григорий Герасимович Решетов помалкивал, как и Алеша. Но этот взрослый мужчина надеялся еще на примирение супругов.
«Ну в самом деле, чего ради они разошлись?» – думал Решетов.
Со стороны и впрямь непонятно. А Иван Иванович жаловаться был не охотник, мрачнел, худел, но молчал да работал, не щадя своих сил.
«Сладим ли сегодня?» – снова мысленно спросила его Софья, когда он, засучив рукава выше локтей, энергично тер мягкой щеткой большие свои кулаки и ладони: готовился к операции.
Кругом суетились люди в белом: сестры, врачи, студенты, санитарки – день клиники был заполнен обычной работой, а для Наташи Коробовой наступил решающий час жизни.
«Удастся ли мне сегодня подойти к опухоли? В прошлый раз я только успел убедиться в том, что она есть и находится в глубине мозга. Какая она? Смогу ли я удалить ее и перенесет ли Наташа операцию?»– думал Иван Иванович. По его лицу и по тому, как отрывисто он давал приказания ассистентам, Софья поняла, что он нервничает, и тревога еще сильнее овладела ею.
Но чем больше она тревожилась, тем собраннее и энергичнее становилась, зорко следя за всеми приготовлениями к операции, за тем, как давали наркоз и вливали в вену препарат, снижающий кровяное давление; заглядывая под край простыни, прикрывающей изголовье, ловила слабое дыхание больной, то и дело брала ее запястье, отсчитывая пульс.
Давление быстро падало. Было сто двадцать, а вот уже девяносто, восемьдесят, семьдесят…
«Ой! – пугалась Софья. – Раньше такое на операционном столе считалось почти катастрофой. Мы прекращали операцию и делали переливание крови, когда давление падало до шестидесяти, а сейчас хотим начать…»
Она пытливо посмотрела на Аржанова: как он?
Иван Иванович был очень бледен, но казался спокойным. Можно ведь быть бледным и от бессонницы, и от чрезмерной ежедневной усталости!
«Когда он был на курорте? – пришла Софье неожиданная мысль. – Ездит ли он на курорты-то? Люди каждый год подлечиваются, отдыхают… Иные умудряются два раза в год получать путевки, а профессору Аржанову все некогда. То сам учится, то жену учит. Кстати, что-то давно ее не видно в клинике…»
И Софья снова заглядывала под край простыни, закрывавшей Наташу до операционного поля, где начал действовать профессор Аржанов, в самом деле ни разу в жизни не побывавший на курорте.
Если бы сейчас кто-нибудь умудрился спросить его, когда он был в Крыму или на Кавказе, то хирург воспринял бы это как вопрос: не бывал ли он на Луне?
Он шел по старому следу, открывая знакомое ему «окно» в голову Наташи.
Странно: обычно во время операции он помнил только одно, что перед ним живой человек, которого надо всемерно щадить, но совершенно отвлекался от личности больного. А сейчас в его глазах неотступно стояла сама Наташа, не та, что сегодня лежит на столе, а прежняя мужественная девушка, потом мать двух детей, та Наташа, из-за которой Варя Громова нанесла ему страшный удар. Разрезан скальпелем подковообразный рубец, оставшийся на голове от прошлой операции. Отслоив снова приросшую надкостницу, Иван Иванович обнажил края старого пропила. Местами только кожа прикрывает небольшие дефекты в черепе. Ведь часть кости была удалена тогда из-за начавшегося отека и выбухания мозга. Открыв просверленные в прошлый раз отверстия, профессор взял две специальные лопаточки, вставил их и, опираясь, как на рычаги, на косые края пропила, осторожно приподнял костный лоскут, еще не сросшийся с черепом, и откинул его, точно ставень на старой кожной ножке.
Теперь перед ним предстала уже потревоженная им однажды твердая мозговая оболочка. В прошлый раз он не смог ее зашить – нельзя было натянуть на быстро выбухавший из раны мозг, – и подложил под нее прозрачную фибриновую пленку, сделанную из плазмы крови.
Оболочка снова вскрыта и отведена в стороны на нитках-держалках. Ниже опять след недавнего оперативного вмешательства – бороздка в мозгу. Тогда Иван Иванович собственными глазами успел увидеть в глубине тело опухоли, но лишь на миг: страшный враг нейрохирургов – отек мозговой ткани – начал стремительно наступать на него, и профессор отступил. Что будет сейчас? Сейчас отступление – смерть Наташи.
Пока мозг не напряжен и заметно пульсирует. Убедясь в этом, Иван Иванович переводит дыхание. Но через минуту-другую Софья Шефер увидела, как взметнулась и полезла вверх его щетинистая бровь. Что он там нашел? Широко открытыми глазами Софья следит за рукой хирурга с зажатым в ней пинцетом, на кончике которого кусок опухоли. Неужели злокачественная? Сестра подхватывает на марлевую салфеточку поданное ей для анализа и быстро уходит в лабораторию. Прошлый раз даже пробу взять не удалось.
Вот и вскрыли, добрались до опухоли… Какая бы ни была, а по размерам она теперь огромна, как же вынуть ее через узкий просвет и как отделить? Если злокачественная, то расползлась в мозгу точно плесень…
У больной нарушается работа сердца.
Софья, сразу отключась от своих тревожных мыслей, даже не говоря ничего хирургу, чтобы не отвлекать его внимания, принимает нужные меры. Кровяное давление у Наташи снижено наполовину, но не от этого ей стало плохо: температура у больных, получающих на операционном столе тот препарат, не падает, они не холодеют, как при гипотермии, даже не бледнеют, а если операция под местным обезболиванием, то они еще и разговаривают с хирургом, сообщая ему о своем состоянии. Наташа вообще очень ослабела за последнее время.
Софья и врач, следящий за вливанием физиологического раствора, восстанавливают сердечную деятельность больной и только после этого замечают оживление в операционной: опухоль не злокачественная!
Софья даже громко всхрапнула от радости и, сконфуженная, снова посмотрела на Аржанова.
Но что с ним? Пот пробился горошинами на его висках, глаза прищурились, точно от боли. На белом халате и даже на колпаке красные пятна от брызнувшей крови. Теперь всхрапнул и заурчал отсос.
То, что опухоль не злокачественная, уже забылось, началось угрожающее кровотечение. Где-то в глубине мозга лопнул крупный сосуд. Ведь опухоль приходится удалять по частям: она огромна, а просвет для сложнейшей, тончайшей работы так мал! Распахнуть его шире нельзя, ведь ход проложен на глубине через кору головного мозга, где на каждом миллиметре поля расположены центры управления деятельностью человека. Затронь один – паралич ног или рук, повреди другой – лишишь человека речи…
Растет количество кусков, извлеченных из мозгового колодца, и все усиливается общее напряжение в операционной. Минуты складываются в час, другой. Третий час на исходе, и кое-кому из студентов кажется, что это никогда не кончится.