Текст книги "Дерзание"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 38 страниц)
4
После сдачи экзамена Варю вынесло из клиники точно на крыльях. Теперь она готова была расцеловать всех: и своего недавнего противника Медведева, и преподавателя с военной кафедры, и любого из однокурсников, только Ланского не простила и сейчас. От пережитого волнения румянец сошел с ее щек, резче обозначились легкие морщинки между бровями и возле глаз. Она была старше многих студентов, но что из того – при всех трудностях не хотелось ничего изменять в своей жизни. Разве только одно: прибавить бы к суткам три-четыре часа, но и это добавочное время ушло бы, наверное, не на развлечения…
– Поздравляю, женушка! Но ты даже похудела сегодня, – сказал Иван Иванович, когда Варя явилась в его кабинет в соседней клинической больнице на Калужской.
Больница совсем не похожа на ту, в которой они работали на Севере. Там, на милой далекой Каменушке, где окна доверху обрастали хрупким серебром инея, где дыхание захватывало от мороза, когда вылетишь, бывало, из дверей вместе с клубом белого пара, там даже не снился Варе такой прекрасный дом с высокими, как столетние лиственницы, колоннами над парадным входом. Коридоры с белокафельными стенами. Просторные операционные хирургического отделения полны света и воздуха. Но здесь меньше цветов. Сколько хлопот и забот доставляли зимой сестрам и санитаркам на Каменушке их зеленые питомцы, которых надо было переносить в самые теплые комнаты, оберегать, укутывать… Ах, Север! Вспомнишь – и защемит, затоскует сердце. Горы гольцовые с серыми каменистыми осыпями на склонах, покрытые черными шубами стлаников, и, куда ни глянь, синева дремучей тайги, точно волны морские с сизыми гребнями, уходящие в бескрайнюю голубую даль. В зимнюю стужу шорох звезд в леденисто-прозрачной глубине неба, шипение и свист поземки по белым долинам скованных рек и щелканье копыт оленей, стремительно несущих нарты в клубящейся дымке от своего дыхания.
– Ты что? – Иван Иванович нежно взял жену за плечи и заглянул в ее точно застывшие глаза.
– Здесь мало цветов, и я подумала о Каменушке…
– Вот уж где было цветов! – сказал он с доброй усмешкой.
– А в больнице! – напомнила она, все еще скованная нахлынувшими воспоминаниями.
– Понятно! Прости, что поздравляю тебя без букета…
Варя рассмеялась, представив своего хирурга в цветочном магазине.
– Может быть, я не сдала…
– Такое решительно невозможно.
– Ты прав: для меня это было бы невозможное огорчение. И ты не зря поздравил меня.
– Я так и знал! – Он еще наклонился, но не поцеловал жену – служебный все-таки кабинет, – а, не снимая ладоней с ее плеч, легонько нажимая на них, посадил ее в кресло.
Понимая его сдержанность и радуясь любовному прикосновению, она посмотрела на него и вспыхнула.
«Вот самое дорогое – наша любовь! И надо беречь ее, но и его беречь надо… Ведь столько трудностей ему приходится преодолевать! И, пожалуй, самое трудное – преодолеть недоброжелательство некоторых коллег!»
– Билеты в театр я купил.
– А как же с Мишуткой?
– Мы оставим его у Решетовых.
– Нет, я не хочу, чтобы он в такой день оставался без нас!
– Когда ты сдашь все, тогда будем праздновать дома, вместе, а сегодня ты должна отдохнуть.
– Хорошо, – не совсем охотно согласилась Варя.
«Ведь просто чудо, что он купил билеты сам, когда я его даже не просила, и помнил обо мне весь день, – вдруг подумала она. – Но самое главное чудо заключается в том, что я научилась возражать ему, и уже способна не оценить его заботу. Неужели это я?» Взгляд молодой женщины задержался на любимых руках, достававших из-под стопки книг на столе театральные билеты, и сердце ее затрепетало от гордости.
– Да что такое? – опять спросил Иван Иванович, заметив, как то вспыхивали оживлением, то словно тускнели ее глаза. – Если тебе не хочется…
– Напротив! Мне очень, очень хочется пойти с тобой куда угодно! А в театр… это моя всегдашняя мечта. – И Варя легко вздохнула, переложив поудобнее на коленях объемистый портфельчик с тетрадями и учебниками.
– Ну то-то «всегдашняя моя мечта»! – весело передразнил Иван Иванович.
5
В детском саду тоже кончился рабочий день, и Миша Аржанов вместе с другими малышами спускался по широким и низким ступеням к выходу в раздевалку, где сейчас было тесно: папы, мамы, бабушки, тетки и сестры забирали домой ребятишек. Миша, держа руки в карманах коротких штанов, шагал на этот раз по лестнице не торопясь, не вприпрыжку, как иные девочки и мальчики. Он не ускорил шаг даже тогда, когда увидел среди общей толчеи – высокого своего отца и мать, тянувшуюся ему навстречу с распахнутым маленьким пальтецом. Белая панамка сына была у нее под мышкой, притиснутая локтем к туго набитому портфельчику, и вместе с ним съезжала вниз от нетерпеливого движения и непременно съехала бы на пол, если бы отец не успел ее подхватить. Он всегда и все успевал сделать. Мишутка с удовольствием глядел на родителей, но почему-то не спешил к ним навстречу. Наоборот, он зашагал еще медленнее.
– Да иди же скорее! – поторопила Варя. – Подумаешь, какую моду взял, руки в карманы! – И она присела на корточки, охватьшая сына пальтецом. – Давай руку, ну, надевай! Теперь другую…
Но тут произошла неожиданная заминка: мальчик не захотел вдевать вторую руку в рукав, а стоял потупясь и молча сопел, выставив губы и животик.
– Ты сегодня такой вялый, просто на себя не похож! – Варя вытащила руку сына из боковой прорези штанишек – кармана там не было – и смутилась: из маленького крепко сжатого кулака торчали заячьи уши. Да! Смуглый ребячий кулачок и белые уши игрушечного крошечного зайца.
– Вот так фокус! – Иван Иванович заглянул в лицо сына, потрогал, пригладил его черный чубчик с привычно закрученной прядкой, ощутив на мгновение под широкой ладонью беззащитное тепло понуренной детской головки. – Ай-яй! – добавил он, недоумевая, не зная, как поступить дальше.
Варя, все еще сидя на корточках, высвободила игрушку из цепких детских пальцев и взглянула снизу на подошедшую воспитательницу.
– Чуть не унесли вашего зайчика! Очень уж он нам понравился. – Она улыбнулась материнской смущенной улыбкой и строже, для Мишутки, добавила: – Разве можно? Все унесете по игрушке, а завтра чем играть будете? – И прежде, чем застегнуть легонькое пальтецо, приподняла полу и крепко шлепнула сына пониже спины.
Иван Иванович малодушно отвернулся, когда на него просительно устремились два чернущих глаза, вдруг подернутые слезами: не жалобу, не боль боялся в них прочесть, а сожаление об утраченном трофее.
– Завтра я куплю тебе самого большого, – пообещал он позднее, на квартире у Решетовых, когда страсти поостыли и все обернулось смехом.
– Кого? – Сразу угадав единомышленника, Ми-шутка так и вцепился в отца, умиленно заглядывая ему в глаза. – Его?
– Его! Бо-ольшого!
– Не надо большого. Пусть будет маленький. Вот такой. – И Мишутка, все еще ощущая в кулаке зайчика, показал мизинец.
А-а, хорошо. Купим такого… и большого тоже возьмем.
– О чем вы там шепчетесь? В угол его надо, а не баловать! – Однако выражение глубокого счастья на лице Вари так противоречило ее строгим словам, что пожилая жена Решетова невольно усмехнулась.
Улыбнулся и Григорий Герасимович, но тут же тяжело вздохнул – опустело гнездо Решетовых после войны: расстрелян фашистами в Днепропетровске старший сын, инженер-металлург, а жена его и двое детей – решетовских внучат – убиты на путях во время эвакуации, дочь с младшим внучонком погибла на волжской переправе, зять пропал без вести: то ли утонул, то ли сгорел при первой бомбежке Сталинграда, младший сын шестнадцати лет ушел в армию добровольцем и тоже убит. Недолго перечислить эти потери, а каково пережить их? Сколько радости было, и забот, и надежд, и бессонных, выстраданных над малышами ночей, и гордости за них, и все развеяно: остались от большой дружной семьи лишь двое стареющих людей.
«Надо бы нам усыновить парочку сирот из детского дома, чтобы на душе не было пусто», – подумал Григорий Герасимович, следя за тем, как накрывала обеденный стол его Галя, будто и не изменившаяся за тридцать с лишним лет семейной жизни. Но так только казалось Решетову, до сих пор влюбленному в свою жену. Очень изменилась она – Галюшка, Галочка, Галина Остаповна: те же широкие черные брови, почти те же глаза, чуть прищуренные, черные, а на висках веером разбежались морщины, от вздернутого носа к углам рта прорезались глубокие складки, губы поблекли, а щеки выцвели, пожелтели: слишком много слез пролилось по ним. Пополам разделили горе. Согнулся от душевной тяжести Решетов, но зато еще дороже ему стали сморщенные, в прожилочках руки жены, мытые-перемытые руки врача и домашней труженицы, приглушенный ее голос и седина в угольно-черных волосах, затянутых в узел над смуглой шеей.
– Я тебе помогу! – Он встал высокий, сутуловатый, и пошел к столу, но Варя весело опередила его:
– Идите к мужчинам! Только, пожалуйста, не балуйте Мишу.
Она ловко достала из буфета стопку недорогих фарфоровых тарелок. Все имущество Решетовых пропало в огне Сталинграда, и супруги теперь заново обзаводились хозяйством.
– Приехали сюда, а тянет обратно, – пожаловалась Галина Остановка, задержавшись возле Вари, еще статная в вишневом с вышивкой шелковом платье, облегавшем ее небольшую фигуру. – Как вспомню Волгу, небо синее, теплый ветер со степи, арбузы на бахчах… Так бы и улетела обратно! Перед поездкой сюда недели две там жили. Приехали, посмотрели на развалины, да как заплачем оба. Все голо, завалено щебнем, все вытоптано, выжжено. Но, знаете, чуть не остались мы там. Гриша уже хлопотал об отмене назначения в Москву, да у меня сердечные припадки начались. Куда ни взгляну – одно расстройство. Вот и уехали… А сейчас тянет домой. И то нехорошо: город восстанавливается, в кино посмотришь – целые улицы домов уже отстроены, а мы, коренные сталинградцы, как будто сбежали от трудностей. Даже стыдно!
Разговаривая, Галина Остаповна отрывалась от дела и стояла, подбоченясь либо горестно, по-бабьи подперши щеку рукой…
– Вы, Остаповна, это бросьте. Не сбивайте с толку Григория Герасимовича, – с мягким укором сказал Иван Иванович. – У него сейчас большая работа. Введет в практику метод активного лечения переломов шейки бедра, аппарат пустит в производство, тогда и поедете на Волгу.
– И я? – Мишутка с разбегу повис на ноге отца.
– Обязательно, и ты, а сегодня останешься у тети Гали. Мы придем за тобой позже.
– А вместе?
– Вместе нас в театр не пустят.
– Пу-устят, – уверенно сказал Мишутка. – Пустят, – повторил он с меньшей уверенностью, вспомнив недавнюю свою провинность. – Я больше не буду. Мама, мы зайчика-то отдали… Правда ведь? – Мать, не оборачиваясь, продолжала звякать посудой у стола, и тогда Мишутка прибег к последнему средству: яркое личико сложилось в плаксивую гримасу, послышалось хныканье.
– Бедное мое дитя! Не плачь, ты маленький Бодисатва – буддийский божок, который приносит людям счастье. – Решетов погладил мальчика и взял его на руки, вызвав у него своим сочувствием уже безудержное рыдание. – Не плачь, нехай они пойдут в театр, отдохнут немножко, а я тебе такие игрушки дам – только здесь поиграть, конечно. – какие тебе и во сне не снились.
– А что ты мне дашь? – сразу перестав плакать, деловито осведомился Мишутка.
– Да уж найду, чем тебя развлечь. А у тети Гали конфеты есть…
– Конфеты! – Глаза Мишутки хищно заблестели.
– Ух ты, жаднюга! – укоризненно сказала Варя.
6
– Все-таки мне неловко, что мы доставили Решетовым лишние хлопоты. Люди целый день на работе, а мы им еще Мишу подкинули, – говорила Варя, шагая к себе, на второй этаж, чтобы переодеться.
– Я думаю, они не в обиде. Ведь оба просто расцветают, когда приходит Мишутка.
Иван Иванович еще закрывал входную дверь, а Варя уже распахнула шифоньер и, держа за рукав съехавший с плеча летний плащ-пыльник, рассматривала висевшие платья, прикидывая, что надеть.
Их было немного для такой вечно занятой, но молодой женщины: черное, узкое, из шерсти, отделанное черным же блестящим шнурком, серая юбка, две блузки – белая и серая в клеточку – и шелковое платье из темно-голубого фая с мелкой плиссировкой. Вот и все, не считая шелкового халата да одного сатинового, в котором так ловко было хозяйничать на кухне, а особенно купать Мишутку. Варя раздумывала недолго и сняла с вешалки шерстяное платье.
Иван Иванович невольно засмотрелся на нее. Она стояла перед зеркалом в прозрачных чулках и блестящих лакированных туфлях, обтянутая шелком белья, и по-новому укладывала тяжелые волосы, закручивая жгутом.
– Красивая ты. Варя!
– Правда? Я тебе нравлюсь? Спасибо, дорогой да-гор! – И она осторожно, чтобы не растрепать прическу, стала натягивать платье.
– Ты пополнела, раза в два теперь толще, чем на Каменушке, – говорил он, весело следя за ее усилиями.
– Еще бы! Тогда я была стройная, как стрелка! – Варя, шутливо бахвалясь, провела ладонями по бокам, изогнувшись, посмотрела на себя со спины: тоненькая и сейчас в черном. Рукава на четверть выше запястья, крохотные часики на узкой браслетке. Похожа на девушку, но платье, правда, стало тесновато, даже подхватывает под мышками. Значит, действительно пополнела!..
– Что ты рассматриваешь у себя на спине? И почему это вы, женщины, всегда так изгибаетесь перед зеркалом?
– Разве ты часто видишь женщин перед зеркалом? – Варя подушила руки и шею, провела ладонью по подбородку мужа. – Откуда такие наблюдения?
– Два раза в день вижу перед зеркалом тебя. Этого достаточно…
– Нет, недостаточно! Теперь я хочу видеть тебя почаще. Раньше я не была эгоисткой. Но мне кажется, мы слишком однобоко живем. Все в работе, без конца заняты… Может быть, я устала: то учеба, то хозяйство, не хватает времени даже на Мишутку – мелочи быта заедают меня!
– Я думал, ты дорожишь тем, что я во многом подчинил свою жизнь твоим стремлениям, – сказал Иван Иванович, почти оскорбленный ее словами, напомнившими ему упреки первой жены.
Ну, хорошо, там он был в известной мере виноват, а здесь? Разве он не заботится о Варе, не помогает ей в учебе, разве он сам не устает? Он гордился ее успехами, но складывалось так. что она начала небрежнее относиться к его делам. Иван Иванович огорчался, но объяснял это обоюдной занятостью, а сейчас в ее возгласе: «Мелочи быта заедают меня!» – прозвучало и некоторое зазнайство. Что, если, окончив институт и по-настоящему встав на ноги, она будет относиться к нему с пренебрежением?
Очень похоже на то!
– Ты упрекаешь меня? – в свою очередь, вспыхнула Варя. – Выходит, я изломала твою жизнь!
– Я этого не говорил. Но ты пойми, ведь и я много времени уделяю мелочам быта, которые заедают не
только нас. Нельзя же так бесцеремонно относиться к близкому человеку?
– Ты не понял… Я совсем не собираюсь перекладывать на твои плечи иногда невыносимую тяжесть этих «мелочей». Тем более что скоро нам будет легче. Но я всегда боялась, что из-за своей вечной занятости мы отвыкнем друг от друга. Мы так мало видимся, нам даже некогда посидеть и поговорить.
Доктор невесело усмехнулся.
– Может быть, это и к лучшему. Вот видишь: выдался свободный вечер, и чуть не поссорились. Отвыкнем?.. Такого никогда не будет! Старше я, вот ты и пользуешься своим преимуществом.
– Ой, только не это! Пожалуйста, забудь о моих словах. Я никогда больше не повторю их.
– Да, прошу тебя! Не надо злых подковырок, – сказал Иван Иванович, чувствуя, однако, что все осталось по-прежнему: она привыкла уже немножко злоупотреблять его сердечным отношением. Хорошо еще, что это шло ей на пользу. – Для меня теперь немыслима жизнь без тебя и Мишутки.
– И для меня…
– Мир?
– Да, прости, дорогой!
Иван Иванович поднял на руки прижавшуюся к нему Варю и, поносив по комнате, как ребенка, присел с нею на широкий подоконник.
– Смотри, сколько огней кругом. Нравится?
– Очень.
– Дарю тебе все это. Целый город приношу в дар, и огни, отраженные в бассейне, в придачу.
– Спасибо! Как хорошо, что мы живем здесь! – Не снимая рук с его шеи, она обвела взглядом свою единственную, но большую комнату: спальня, столовая, детская и кабинет Ивана Ивановича (Варя занимается на кухне) – все тут. – Совсем как у Хижняков бывало!
– Что бывало у Хижняков, Варюша?
– В одной комнате жили… Бедная Елена Денисовна! – Варя сжала ладонями голову мужа и крепко поцеловала его в губы, в глаза и снова в губы. – Я так боялась потерять тебя там, на фронте. Ой, как боялась! Но оказалась счастлива, а у Елены Денисовны все рухнуло. Да, я до сих пор не собралась написать ей о переезде в Москву. Завтра же напишу пусть едет к нам. Только как мы разместимся?
– Пока она соберется, мы получим другую квартиру в новом, западном районе, в Черемушках. А эту комнату я отобью для нее.
– Вот было бы славно! Работа для нее в Москве всегда найдется. И комната – прелесть! Наташка учиться будет… Ты знаешь, сколько ей лет исполнилось?
– Двенадцать, должно быть…
– Нет, уже пятнадцатый. Столько воды утекло с тех пор, как мы расстались! Мне скоро тридцать пять…
– Не так уж много! Впереди у тебя большая жизнь. Это только в юности кажется, что человек под сорок лет старый. На самом деле эти годы – расцвет всех творческих сил.
– Мне очень хочется стать настоящим глазным врачом. Скорее бы приступить к работе в городском госпитале, куда меня назначили. А в театр?.. – вспомнила Варя и взглянула на часики. – На первое действие уже опоздали! Что сказала бы Галина Оста-повна!
– А что сказал бы Мишутка? – пошутил Иван Иванович. – Пойдем скорее!
Они спустились вниз, совсем не на шутку труся, когда проходили мимо дверей Решетовых: в самом деле, что сказал бы Мишутка?
7
Наташке действительно шел пятнадцатый год.
– Ты скоро выше меня станешь! – Елена Денисовна вздохнула, закалывая булавкой вытачку на лифе дочернего платья (она научилась шить во время войны и теперь даже принимала заказы от модниц прииска). – Какая ты рослая будешь, Ната!
– Я больше не вырасту! – пообещала Наташка и рассмеялась, повертываясь кругом под ловкими руками матери.
Ее смех заставил улыбнуться и Елену Денисовну.
Очень изменилась жизнерадостная жена Хижняка. Как и раньше, крепкая женщина, которую не сломили ни годы, ни горе, но резкие морщины над переносьем, запавшие глаза и суровость, ставшая привычным выражением, сразу говорили о пережитом.
– Сибирячка! У-у, кремень! – судачили соседки, и в этих отзывах звучало и уважение, и невольная гордость за нее.
Но вот Наташка… Еще не смягчились порывистость и угловатость подростка, а очарование юности уже привлекало каждого, кто останавливал на ней взгляд.
Длинноногая девочка со вздернутым носом, с выступающими косточками ключиц и красными, обветренными, как у мальчишки, руками не много обещала бы в будущем, если бы не ее собранные в кудрявые косы светлые волосы – зависть сверстниц, если бы не румянец, так и заливавший круглое личико. Была она не по годам серьезна и сдержанна.
– Яблоко от яблони недалеко падает, – определяли те, кто не знал прежней веселости Елены Денисовны.
А мать и гордилась и тревожилась: взрослеет девочка, расцветает. Вот уж маленькие грудки приметно обозначились под платьем. Начала стесняться, переодеваясь при матери. Еще не испытала девушка силы своего очарования, но все в ней полно предчувствия пробуждающейся женственности. Мальчишки уже пробуют ухаживать…
– Я больше не вырасту, мама, – повторила Наташка, стараясь рассмотреть себя в зеркале, вытягивала шею, вставала на цыпочки.
– Хорошо будет, – заверила Елена Денисовна.
Первое платье из дорогой шерстяной материи. Не школьная форма из полубумажного кашемира, а выходное платье, простое, без всяких финтифлюшек, но очень изящное. Совсем красавицей выглядит в нем Наташка. К лицу ей синий цвет!
«Посмотрел бы отец! – думает Елена Денисовна. – Как он любил детей!.. И тебя, – подсказывает беспощадная память. – Да, и меня. Как он ласков был перед разлукой, точно предчувствовало его сердце, что больше не суждено нам встретиться!»
Ушел и остался навсегда на далекой от северной Каменушки сталинградской земле. Сталинград – святое это слово для советского человека, и священна для верной подруги память о погибшем муже-сталинградце.
– Ты о чем? – обеспокоилась Наташка, обнимая мать юношески сильными руками. – Почему ты вздыхаешь?
Взгляд ее, лучащийся нежностью, переходит с лица матери на портрет под стеклом, где запечатлен чубатый, видимо озорноватый, во многом схожий с Наташкой Денис Антонович Хижняк. Рядом на стене, тоже в рамочке под стеклом, орден Отечественной войны на алом бархате, грамота, выданная семье бывшего фельдшера Хижняка, посмертно отмеченного званием Героя Советского Союза, и две выписки о награждении орденом Ленина.
В затаенных думах девочки жила мечта быть такой храброй, как отец. Так же, как он, стать героем родины. Но каким образом этого достичь? Что сделать? И когда недавно она принесла домой двойку в школьной тетради, то несколько дней не смела смотреть на портрет отца.
– Ты знаешь, мне так жаль, – зашептала она, прижимаясь румяной щекой к пышноволосой голове матери. – Братья помнят его, говорили с ним, а я… Ну, о чем я могла с ним говорить тогда? Знаю: он самый замечательный человек, а совсем не помню, какой он был. Когда вы о нем вспоминаете, мне кажется, будто меня жестоко обделили, отняли самое лучшее. Мама, голубушка, не сердись! – Наташка снова порывисто обняла мать, царапнула ее булавками, заколотыми в швах платья, и, встав перед ней на колени, заставила ее присесть на стул. – Ты хорошая, ты ласковая, но знаешь, как я завидовала тем ребятам, отцы которых вернулись с фронта? Я тоже все ждала. Не верила, что наш папа не вернется. А когда подросла, поняла, сама прочитала его письма, то почувствовала, будто мне не восемь лет, а много, много больше. Помнишь, я тогда бросила играть в куклы?.. Ну, ты понимаешь: укладывать их спать, поить чаем… Ведь для этого надо думать, что все делается взаправду, на самом деле… А у меня это нарушилось. Я поняла, какие мы несчастные!..
Мать слушала. Сердце ее больно сжималось, взгляд был сух и неподвижен. Она сделала все, чтобы ее дети были счастливы. Но что можно сделать против беды, которая ворвалась в жизнь? Да разве одна ее Наташка повзрослела прежде времени?
Елена Денисовна вспомнила день, когда Наташка рассталась со своим кукольным хозяйством. Слезы дочери она объяснила себе тем, что девочка жалеет о розданных игрушках, а это было большое, недетское горе. «Поняла, какие мы несчастные!..»
Женщина усмехнулась горько, одними губами.
– Отец погиб за родину…
– Не надо так… Я сама знаю. Но почему ты вздыхаешь про себя? Почему не расскажешь мне ничего? Ведь я теперь не маленькая!
Это была прямая попытка проникнуть в сердечную жизнь матери. Может быть, надо больше чуткости к родному детищу? Но нежелание растравлять старую рану, неумение жаловаться на свою судьбу (да еще перед такой девочкой) превозмогли возникшее сомнение.
– Глупенькая ты! Хотя, правда, уже не маленькая. Нельзя ворошить попусту самое дорогое. – И уже совсем будничным голосом Елена Денисовна добавила: – Встань, а то запачкаешь платье!
