Текст книги "Дерзание"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 38 страниц)
11
Перед концом рабочего дня в больницу, выполняя наказ матери, заглянула Наташка. Проворная, как олененок, она легко протопала по длинному коридору, су-дула нос в двери пустого кабинета-дежурки– и задержалась у палаты родильниц, привлеченная видом кормящих матерей: очень уж забавно чмокают сосунки…
Ты что здесь делаешь? – Голос матери, прозвучав у самого уха, заставил девочку вздрогнуть.
– Да вот смотрю. Смешные какие! Ничего тут смешного нет! – строго сказала Елена Денисовна, отводя дочь от двери. Лицо у нее усталое, скорбное.
– Плохо Боре?
Елена Денисовна кивнула. Борис второй день лежал в больнице.
– Пойдем к нему.
Уже давно Борис сильно исхудал, казалось – сильнее похудеть невозможно, но сейчас, увидев его, Наташка просто обомлела. Но не столько худоба брата поразила девочку, сколько испуганный и даже виноватый взгляд, каким он окинул подходивших мать и сестру. Почему во взгляде широких черных его глаз появилась виноватость? Чего он испугался? Не хватало сил приподняться… Неужели он думает, что они всерьез поверили его обещанию колоть дрова и носить воду? У Наташки защипало в носу, и слезы жалостного волнения навернулись на глаза. Но голос матери, удивительно спокойный, вернул ей твердость. Надо было крепиться и «не показывать вида».
– Я тебе фруктовый компот принесла… – сказала Елена Денисовна, поставив раскрытую банку на тумбочку.
Борис промолчал, тяжело дыша.
– Покушай! – попросила Наташка и положила виноградную ягодку в его полураскрытый рот. Он пошевелил губами", и ягодка свалилась на чисто выбритый подбородок (кто-то успел побрить его).
– Он не может сейчас… – сухо прошелестел голос матери.
– Тебе нужно что-нибудь? – Девочка наклонилась к лицу брата. – Принести чего-нибудь? – допытывалась она, горя желанием облегчить эти страдания.
Рассеянно-далекий взгляд больного, сосредоточась на ее лице, чуть оживился.
– Ле-ден-цов, – с усилием прошептал он.
– Мама, он леденцов попросил! – обрадованно сообщила Наташка.
У Елены Денисовны только искривились губы.
– У нас есть леденцы?
Мать опять не ответила, наклонилась, поправила волосы на лбу сына и поцеловала его. У Наташки вдруг закружилась голова. Неужели Боря сейчас умрет? Замирая от волнения, она тоже поцеловала его в прохладную щеку, но он отнесся к ее поцелую безучастно.
Все возмутилось в подростке. Кто придумал такие жестокости: человек доживал последние дни, а к нему даже подходить не разрешали! Надо целовать не сейчас, когда ему это безразлично, надо было приласкать его раньше, когда он еще верил в жизнь, собирался выращивать сад… Заразная болезнь?! Сделайте так, чтобы исчезли заразные болезни! Ранили, искалечили, а лечить не умеют!..
Хотя бы чем-нибудь помочь!
– Пойду достану леденцов. Ведь он просил!
Вихрем вылетев из больницы, девочка бросилась в магазин, но леденцов там не оказалось. На прилавке красовались «мишки на севере», «раковые шейки», ягодная карамель, – а леденцов не завезли. Тогда Наташка побежала в другой магазин, потом в буфет при столовой и ларек на шахте, – побывала и в золотоскуп-ке надеясь на сознательность старателей, имеющих боны. «Сознательные» старатели нашлись, но и здесь среди конфет не было тех, что так упорно искала девочка. Сойдя с крылечка старательского магазина, она до боли сжала кулаки и погрозила кроткому июньскому небу, только грозила не богу, в которого не верила, а тем, кто убил ее брата. Еще никогда она не испытывала такого гнева и такого горя.
– Кто тебя обидел, дочка? Чего ты плачешь? – раздался над ее понуренной светлой головкой громовой голос.
Разве она плачет? Наташка глянула на громадного дядьку в пиджаке, туго опоясанном красным шарфом: снизу пузырились широкие шаровары, сверху торчала рыжая борода, от которой несло водкой – сразу видно: старатель.
– Не горюй. Я тебя конфетами угощу. – Он полез в карман, вытащил новенький пакет. – На. Не бойсь, мы в обиду не дадим.
С предчувствием неожиданного чуда девочка заглянула в пакет, однако там были не прозрачные разноцветные стекляшки леденцов, а полосатые подушечки.
Возможно, они заменят то, что просил Борис? Не пошутил же он над ней! Какие могут быть шутки?
– Спасибо, дяденька. Спасибо, товарищ!
Но исполнение желания опоздало: Борис лежал на койке, с головой прикрытый простыней, а рядом сидела мать и так судорожно рыдала, что расплакалась не только Наташка, но и санитарка, вошедшая в изолятор.
12
– Остались мы теперь, Наташа, одни, – сказала Елена Денисовна после похорон. – Может быть, правда, поедем в Москву к Аржановым? Я буду работать, как и здесь, в больнице, ты учиться станешь.
Уехать! Наташка очень любила свою северную тайгу и не представляла себе жизни вне прииска. Но именно поэтому ей хотелось выбраться отсюда и посмотреть, как живут советские люди на Большой земле. Она даже мечтала побывать за границей, увидеть чужие города и моря.
Сейчас лицо ее было грустно: умер близкий, родной человек. Пришли санитары, сделали дезинфекцию в комнате Бориса, и уже поселилась там шумливая молодая чета: счетовод приисковой конторы – вся в перманентных кудряшках – и горный техник, откормленный, большеглазый и лопоухий, словно теленок. Мать дает новой жиличке советы, одолжила ей посуду, зато Наташка ведет себя заносчиво, даже высокомерно. Ну неужели не могли потерпеть день-другой! Тут у людей горе, а они целуются на каждом шагу, даже противно смотреть.
Уехать!
Очень хорошо. Уехать далеко, далеко… И не просто далеко, а в Москву. Неужели это возможно – жить в Москве? Заманчиво. Невероятно. Расчудесно!..
А здесь? Завтра эту большую комнату и мамину спаленку тоже заселят. Народу на прииске много. Въедут еще какие-нибудь молодожены, и будет тут очень весело. Ну и пусть заселяют!
Девочке становится жалко мать, которая никогда не знала отдыха.
«Братцы тоже хороши! Хотя бы на питание Борису посылали… Мама отказывалась просто из гордости, а они и рады: все только женушкам своим!»
Она подсаживается к матери, порывисто обнимает ее.
– Поедем в Москву! Я стану учиться в институте, а потом поступлю на работу. Замуж никогда не выйду: буду тебя беречь.
Елена Денисовна печально улыбается:
– Ох, не зарекайся, доченька! Павлик тоже зарекался, а теперь только по большим праздникам о матери вспоминает. И за то спасибо! – добавляет она, подавляя прорвавшееся чувство материнской ревности.
Наташка выходит на улицу уже совсем настроенная к отъезду. В самом деле, надо же посмотреть, что делается на белом свете. В Москве не только институты, но и театры есть, музеи и много другого интересного. Девочка представила себя в вагоне железной дороги… вот как в кино.
Сбежав с крыльца (в руке зажаты деньги на хлеб), она остановилась. Июнь месяц. Зима сразу переходит в лето. Пролился дождь, согнав снег, бурно прошумели ручьи, повсюду проклюнулась молодая зелень, совсем посветлели прохладные северные ночи. Безотчетная тревога сжимает сердце, грустно, и в то же время возникает смутная надежда на лучшее. Возможно, это от сияния солнца, которое стоит уже по-летнему высоко, или вид скалистых гор на фоне голубого неба навевает неясные стремления в какое-то радостное «далеко». Вершины гор обнажены, видны лишь камни, обросшие рыжими мхами да лишайниками; склоны тоже голы, а старожилы утверждают, что недавно, еще перед войной, на взгорьях стоял сплошной лес. Даже Наташка помнит: недавно чернело там много пней. Потом повыдергали и пни. Сейчас ничего нет. Но горы вокруг прииска все равно хороши, непреклонно устремленные ввысь.
Сколько раз Наташка с подругами-школьницами взбиралась на них, ходила на стойбища оленеводов и охотников! А как весело собирать орехи с северного кедра-стланика! Полные мешки пахнущих смолой шишек приносили домой девчата… А походы за брусникой и голубикой!.. А заросли красной смородины-кислицы на берегах Чажмы, а желтые ягоды морошки на болотистых марях, похожие на золото, рассыпанное по кочкам! А поиски настоящих самородков на открытых горных выработках!
Однажды Наташке пофартило, как говорят старатели: после сильного дождя возле ямы, выбитой в скале и прозванной «котлом счастья», она нашла маленький плоский самородок. Так и сверкнула перед нею среди звонкой каменной щебенки веселая крупинка-золотинка, похожая на крошечную елочку, даже на ножке. Наташке до слез жаль было сдавать свою елочку в золотоскупку, но мать настрого приказала сдать.
До сих пор девочка не может пройти спокойно мимо «котла счастья»: небольшая ямка по пояс ей не будет, а взяли там старатели больше восьми килограммов золота. И где еще может быть такая ловля хариусов и ленков, как на порожистых плесах Каменушки?.. Хорошо стоять на береговом камне, влажном от брызг, и опускать крючок с наживленным мотыльком или оводом на тугую струю. Мгновенный всплеск, сразу рывок – и вот рыба сверкает, будто серебряный нож, на взвившейся леске. Прошлым летом Наташке пришлось бежать с километр вниз по течению реки: схватил мотыля большой ленок. Леску он, конечно, оборвал, но несколько раз мелькнуло-таки близко в воде его тяжелое голубоватое трепещущее тело.
Нет, определенно не хочется уезжать с Каменушки!
Однако пока Наташка стояла в очереди за хлебом, мысли ее опять приняли новое направление.
Не вечно бегать с подружками. Пора готовиться к серьезной жизни. Родители ее всю жизнь работали в больнице, и она тоже пойдет в медицинский: матери хочется, чтобы дочка была детским врачом. Но сама Наташка мечтает стать архитектором. Может быть, потому, что ни разу не видела настоящего каменного дома. Хорошо бы застроить поселки в тайге красивыми городскими домами! И строила бы их архитектор Наталья Хижняк… Или стать хирургом вроде Ивана Ивановича, о котором она столько наслышалась в детстве? Будь он здесь – сумел бы вылечить Бориса. И снова острая боль утраты: говорил, что ему не больно, а умер. Мама сказала: «Будто уснул…» Страшная мысль так и пронзила Наташку: что, если и вправду брат не умер, а уснул!..
«Ведь бывает такое – летаргический сон… Лежал Боря, ничего не чувствуя, а мы его на кладбище – и зарыли. Вдруг он проснулся сейчас?! Темно. Холодно. Крутом деревянные доски – гроб. Не вылезешь. Кричать? Но кто его услышит?»
Девочка свернула в первый переулок и побежала в сторону кладбища. На оголенном взгорье тянул сильный ветер, посвистывал над могилками. До чего же уныло приисковое кладбище! Вот могила брата… Свежие следы на изрытой земле. Венки из хвойных стланиковых лапок и ярких бумажных цветов. Прижимая булки к груди, Наташка упала на колени у могильного холмика, приложилась к нему маленьким ухом.
«Если Боря проснется, то сразу кашлять начнет», – подумала она и вдруг услышала глухой кашель. Она чуть не закричала, но, приподнявшись, увидела: шел Павел, покашливая и поскрипывая деревяшкой.
Наташка торопливо встала. Разве можно желать, чтобы человека заживо схоронили? Наверно, с ума сошел бы, если бы проснулся. А может, уже просыпался, и кашлял, и звал…
– Вы к Боре? – удивленно спросила она инвалида, подходящего к могиле. «Зачем это он явился?»
Павел, который давно почувствовал неприязнь дочери Хижняков, остановился в нерешительности. Да, он шел сюда, чтобы помолиться. Но разве скажешь рб этом, когда девчонка смотрит на тебя так вызывающе… Просмеет. Оскорбит.
– Проведать надумал покойного…
– Что же вы тут будете делать?
– Посижу маленько. Скучно, поди-ка, братцу на новом месте! Денисовна на дежурстве… – точно опровергая возможные подозрения, добавляет Павел с неловкой усмешкой.
– Вы, наверное, слыхали, что иногда люди засыпают летаргическим сном? – смягчившись, спрашивает Наташка.
– Слыхал. – Как вы думаете: не мог Боря так уснуть
– Вряд ли. Это редко случается. – Павел заметно ободрился, подошел ближе.
Морщинистое лицо его серовато от бледности, одна щека перекошена сизым рубцом.
«Во время взрыва на шахте его ранило… – отметила Наташка, по-детски беззастенчиво разглядывая инвалида. – Когда в шахте работал, наверное, не был святошей».
– Почему вряд ли? Он тихо-тихо умер, будто уснул.
– От чахотки погас. Ему, чай, и шевельнуться-то было за труд великий.
«Конечно, тебе все равно. Маму задабриваешь, вот и зашел сюда», – снова с неприязнью подумала Наташка и отвернулась.
– Я послушаю. – Павел даже обрадовался, догадавшись о ее треволнениях. – В жизни всяко бывает. Тут бы ночи три караулить надо. Ведь в бога он не веровал…
– Ну, это вы оставьте! Вы все насчет души, а душа – предрассудок.
– Значит, вы бездушные? Ай-яй, голубушка моя!..
– Я не ваша голубушка, нечего меня агитировать! – Наташка, чуть не плача от досады, – нашла кому довериться! – побежала прочь. У нее все-таки не хватило решимости прогнать Павла с дорогой могилы: вдруг правда услышит что-нибудь!
13
– Я пойду сегодня ночевать к Лизе? – спросила Наташка после ужина.
– Что за поночевки? Разве тебе дома мало места?
– Мы будем заниматься. У Лизы переэкзаменовка по русскому языку. Я обещала ей помочь.
«Угадай, что у меня на русском языке», – вспомнились Елене Денисовне слова дочурки, когда ей шел четвертый годик. Как она рассмешила всех! И Денис Антонович в ответном письме из Сталинграда наказал особо расцеловать ее за это.
– Мама, голубочка, позволь пойти! У Лизы мать легла в больницу, отец уехал, она одна с братишками.
– Вот видишь: и матери дома нет! Будете там дурить…
– Да не будем мы дурить! Уложим ребятишек спать и посидим, позанимаемся.
– Разве что так…
– Конечно. Мы, честное слово, будем серьезно.
– Ну хорошо. Пойди, – со вздохом разрешила Елена Денисовна, представив себе свежее личико Наташкиной подружки и беспокойство ее матери, оставившей детей без надзора.
Проводив дочь, Елена Денисовна долго стояла у порога, прислушиваясь к шуму разгулявшегося ветра. Ей уже и досадно стало, что она отпустила Наташку.
«Шутка ли, буря такая и время позднее, а девочка побежала в дальний конец прииска! Заблудиться мудрено: ночи пока еще, как день, светлые, да не обидел бы кто. Мало ли пьяных по улицам шатается».
Елена Денисовна ставит на большой стол в комнате, теперь общей кухне, швейную машинку, но шитье валится из рук: не надо было отпускать Наташку!
«Пусто-то как без нее! Но ведь и она скоро улетит из дому – свою семью заведет. Что' это за жестокий порядок в жизни: выросли дети и отделились, оставайся мать одна!»
Шумит за окном ветер, а в квартире тихо. Молодожены не явились с работы: то ли в клуб ушли, то ли в гости. Вернись Денис Антонович с войны, то-то весело было бы дома. Не умел он скучать и другим не давал.
Женщине живо представились счастливые дни до войны. Как ходила с мужем по грибы, как, когда играли в карты, он и Иван Иванович выводили ее из терпения своим жульничеством. А то пельмени стряпали, проверяли, хорошо ли мальчишки готовят уроки… Может, и простое это житье, да не надо иного Елене Денисовне, и Денис тоже был доволен им. Бывало, уложат детей спать и сидят себе за столом. Елена Денисовна, отдыхая после рабочего дня, что-нибудь шьет – всякие милые мелочи ребятишкам – или починкой занимается; Денис Антонович к экзаменам готовится. Сидит дорогой друг, шелестит страницами, вполголоса бурчит себе под нос или отодвинет книгу, посмотрит тепло на жену синими глазами.
У вдовы перехватило горло – не продохнуть.
«Где-то ты теперь лежишь, голубчик? Не дали нам дожить вместе до старости, на внучат порадоваться! Вот и сын Боря умер. Пусть бы лучше вернулся он с фронта без ноги или без руки».
Елена Денисовна совсем забывает о шитье. Слезы туманят взгляд, скупые, горькие, ядовитые слезы. Она сидит, опершись щекой на ладонь, и, не моргая, смотрит в невидимую точку. Слезинка, сорвавшись с ресниц, тяжело капает на клеенку, и этот близкий звук, не заглушаемый шумом ветра, к которому притерпелось ухо, заставляет женщину вздрогнуть.
Но как бы враз высохли ее глаза, какой испуг мелькнул бы в них, если бы она увидела, что Наташка не пошла к дому, где живет ее подруга, а пробирается по нагорью к кладбищу! Что она там ищет среди могил, дурочка? Кого ждет, сидя под хлынувшим дождем? Вот легла и не поднимает головы. Не заболела ли? Если бы мать узнала об этом, то схватила бы шаленку да ватную телогрейку – и скорей на кладбище. Но она ничего не знает, только болит, болит ее сердце. Любимый человек погиб, другого никогда не будет. И сколько еще лет предстоит скоротать одной!
«Другие скажут: «Что же, старая уже, отжила свое». Но враки это, что старая, что отжила! Поглядишь, иной вдовец пятидесяти лет за девчонками гонится. Не ровню берет – чужой молодой век заесть норовит. А Денис был мне ровня».
Елена Денисовна встает, нехотя идет в свою спаленку. Уснуть бы сразу. Но постель кажется ей гробом. «Лягу и буду смотреть в темный потолок».
Молиться она так и не научилась, найти утешение в жалобах не смогла: не было у нее веры в бога. Если бы и существовал этот бог, то как он поймет, такой далекий и бесплотный, ее горячую тоску о любимом?
– За хорошее в жизни я советскую власть благодарю, – сказала она Павлу при последнем их разговоре. – К ней и обращусь за помощью в случае надобности. Вернее будет.
Приподнявшись на цыпочках, Елена Денисовна достает с полки над кроватью шкатулку с письмами. Она редко читает их, боясь бередить свое горе, но сейчас без Наташки так пусто в комнате.
И снова послышался ей знакомый голос. Спрашивает Денис о детях, шутит. А это письмо еще довоенное, когда ездил дорогой студент-заочник сдавать экзамены в Приморский институт. Бодрое письмо, полное надежд и радости. Вот пишет о прежних занятиях на курсах пропагандистов: «Сдавал и я… И насчет рационального зерна говорил, как же! Взял, мол, Маркс рациональное зерно у Гегеля… Но только теперь, через пятнадцать лет, расклевал я – какое оно, это зерно-то!»
«А я до сих пор его не расклевала! – Елена Денисовна бережно складывает пожелтевшее на сгибах Письмо. – Да, тяжело мне, что-то я никак с собой не совладаю?! Может быть, и правда переменить обстановку? Поедем с Наташкой к Вареньке и Ивану Ивановичу. У них теперь сынок растет. – Елена Денисовна достала из шкатулки письмо Вари с фотокарточкой Ми-шутки, долго смотрела на здоровенького мальчугана с чернущими, чуть раскосыми глазенками. – На Варю похож! Вот и внучек! Ах ты, милый! Не зря говорят: первый ребенок – последняя кукла, а первый внучонок – последний ребенок. Да неужели мы сможем перебраться в Москву?»
14
Иван Иванович внимательно просмотрел свой набор зондов – тонких и гибких трубок из пластмассы длиною до метра. Вот, пожалуй, подходящий! Хирург отложил самый тонкий, не толще полутора миллиметров, и так же внимательно стал выбирать оливу – похожий на маленькую пульку, полый внутри наконечник из нержавеющей стали. Олива помогает проследить под рентгеном движение зонда, когда его вводят в сердце, чтобы точно установить характер и место сердечного порока.
Выбрав оливу, Иван Иванович надежно укрепил ее на конце зонда с помощью проволочки, пропущенной через трубку по всей длине.
Пока сестра кипятила собранный им зонд, он посмотрел, как укладывали на стол больную Лиду Рублеву, крошечную девочку с совершенно синим личиком. Ей никак нельзя дать более двух лет. На самом деле Лиде уже исполнилось пять, но врожденный порок сердца затормозил ее рост и развитие. Всячески отвлекая внимание ребенка, хирурги смазали йодом операционное поле – левое предплечье и плечо, устроили вытянутую ручку на специально подставленном столике.
Операция исследования сердца, которая производилась сейчас в рентгеновском кабинете клиники, – новый метод в хирургии. За разработку этого метода Иван Иванович два года назад получил звание профессора, несмотря на возражения видных терапевтов, считавших варварством такое грубое вторжение в область сердца.
Пока один ассистент хлопотал, присоединяя к телу больной провода от сложных и чутких электроаппаратов, контролирующих работу сердца и легких, второй сделал разрез над локтевым сгибом руки ребенка и приступил к выделению вены. По этой вене и нужно было ввести зонд.
Иван Иванович взял нагретую кипячением трубку, изогнул и подержал, пока она не остыла, сохранив форму, необходимую для введения в сердце.
Следя за прикреплением ее к трехходовому крану, который соединяет зонд то с системой, откуда поступает в вену физиологический раствор и раствор гепарина, предупреждающий свертывание крови, то со шприцем, вводящим контрастное вещество для снимка, Иван Иванович с тяжелым чувством вспомнил о новых сплетнях, переданных ему Варей. Конечно, это ложь, что дети прячутся от него при обходе. Но случай с мальчиком, который спрятался перед операцией, действительно был, хотя спрятался ребенок не под койку, а за кресло в коридоре. Что же тут особенного? Если операционной боятся взрослые люди, то отчего должен в нее стремиться семилетний мальчик? Теперь, после операции, он стесняется вспоминать о своем поступке. Хуже, гораздо хуже то, что Варя сама не уверена ни в чем.
Разногласия между нею и Иваном Ивановичем начались, когда он занялся хирургией сердца.
– Я была уверена, что ты возьмешь для докторской диссертации тему по нейрохирургии, – сказала она однажды, впрочем, не так уж удивленная: опыт по грудной хирургии у Ивана Ивановича был большой и операций на сердце он сделал немало. – Профессор Медведев говорит, что в науке надо быть однолюбом, иначе нельзя разрешить по-настоящему поставленную задачу: жизни не хватит.
– Ты тоже так думаешь? Почему ты ссылаешься на Медведева? Неужели ты не понимаешь, как мне это неприятно?
Варя немножко смутилась: она совсем не хотела противопоставлять ему своего нового учителя. Но…
– Медведев прекрасно преподает и по-настоящему влюблен в науку.
– Да, он действительно знает предмет и умеет приковать к нему внимание молодежи. Но из любви к своей работе нельзя умалять значение чужих поисков. Такое смахивает на консерватизм.
– Мы этого не замечаем. Нас он вдохновляет, – с невольным задором сказала Варя. – Я, например, окончательно решила посвятить себя изучению только глазных болезней.
«Медведев теперь ее вдохновляет, а не я…» – с ревнивой горечью отметил Иван Иванович.
– Если я займусь только глазными болезнями, – увлеченно продолжала Варя, – то и тогда мне вряд ли хватит жизни, чтобы освоить все связанное с этой проблемой.
– Поэтому ты решила, занявшись проблемой глаза, остаться слепой по отношению к другим областям медицины? – спросил Иван Иванович, озадаченный тем, что она, будучи лишь студенткой третьего курса, пытается утвердить свое мнение в споре с ним, человеком, который отдал медицине добрую половину жизни. – Хорошо иметь свою точку зрения, но в дискуссии должна быть не только убежденность в собственной правоте, но и широта кругозора.
– Ты находишь меня ограниченной? – смущенно и все-таки упрямо спросила Варя.
– Если ты останешься при своем мнении о моей работе, то да.
– Я остаюсь. Не обижайся, пожалуйста, но меня поразило определение Медведева. Он сказал: «Специалист – это человек, который все в меньшем и меньшем познает все большее и большее». А ты… раньше был общим хирургом, потом переключился на нейрохирургию, а теперь хочешь заняться лечением сердца.
– Ну и что же?
– Разве это не значит разбрасываться? Каких высот ты мог бы достигнуть, если бы отдался одной проблеме!
Несколько минут Иван Иванович молча смотрел на жену. Она совсем недавно родила ребенка и продолжала учиться, успев наверстать все, что прошел курс за время ее декретного отпуска. Веселые искорки вспыхнули в глазах хирурга: он должен был ждать от нее такого упорства, ведь это одна из основных черт ее характера.
– Упорства – да, но не упрямства, – невольно вслух вырвалось у него.
– Я не из упрямства, – сразу уловила Варя ход его мыслей. – Ты пойми: ведь я так мечтала о нашей будущей совместной работе! Как это было бы интересно! Тебе-то это, возможно, ничего не дало бы, а мне…
– Я сумею помогать тебе, над чем бы ни работала.
– Это не то.
Иван Иванович рассердился.
– Почему я должен подчинять свою работу твоим интересам? Каких высот ты ждешь от меня в нейрохирургии? Чтобы я возглавлял нейрохирургическое отделение или институт? Для этого у нас достаточно замечательных нейрохирургов. А в лечении сердца разрабатывается новая глава, и я не могу упустить возможность принять участие в разработке этой главы.
– Потом еще что-нибудь появится, – сказала Варя тихим, ровным голосом.
– Знаешь что, – так же тихо ответил доктор, – это попросту бабье упрямство!
– Ну и пусть. Если бы не это упрямство, я до сих пор сидела бы в юрте.
– Нашла чем похвалиться! Конечно, хорошо, что ты настойчивая. Но нельзя все приписывать только силе своего характера. А разве не помогли тебе условия, созданные на Севере советской властью? Разве ничего не значила поддержка и повседневная помощь в учебе, которую я тебе оказываю? Ведь я помогаю тебе… А ты, еще ничему не научась, учишь меня!
Варя побледнела.
– Неужели это дерзость с моей стороны – рассчитывать на то, чтобы сделаться твоим другом и помощником в работе?.. Но теперь я чувствую: мне за тобой никогда не угнаться!
– Еще бы! Дилетант. Непоследовательный человек. Интересно, какие еще выводы ты сделаешь из поучений Медведева?
