Текст книги "Дерзание"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 38 страниц)
22
– Алешка! Лешенок дорогой! Мы сейчас оперировали Наташу Чистякову! Иван Иванович вошел в мозг на глубину шести сантиметров и вынул – вот! – Софья крепко сжала свой мягкий кулак, с удовольствием оглянула его. – Вот такую опухоль удалил. Конечно, по частям… Одним краем она сдавливала стенку желудочка.
– Желудочка? У нее ведь в голове…
– Ну да, в голове! Эх ты, музыкант! В головном мозгу, как и в сердце, тоже есть свои желудочки, по которым движется прозрачная жидкость, именуемая ликвором. Понял? – Невропатолог энергически тряхнула подростка за плечи и, оживленная, сияющая, побежала дальше, но Алеша успел поймать ее за рукав халата.
– Значит, Наташа теперь выздоровеет?
– Должна. Операция прошла блестяще. Тьфу, тьфу! – на всякий случай поплевала через плечо вовсе не суеверная Софья Вениаминовна. – Сейчас Наташа спит. Мы продержим ее' в состоянии дремы и с пониженным давлением еще дня два-три. Приходи послезавтра.
– Я подожду здесь Наташу Хижняк. Надо, чтобы и Варвара Васильевна узнала.
– Иван Иванович сам им расскажет.
– Как же он расскажет, если они не живут теперь вместе!
– Что ты говоришь? – бархатные брови Софьи подскочили. – Иван Иванович не живет вместе с Варей? Кто придумал такую чепуху?
– Никто не придумал… – угрюмо отговорился Алеша.
Дернуло же его за язык!
– Нет, откуда ты это взял? – настаивала встревоженная Софья Шефер.
– Сам видел… Был на новой квартире у Наташи и Варвары Васильевны. Иван Иванович там не живет. Только, пожалуйста… Прошу вас, не говорите об этом! Понимаете, никому ни слова.
– Понимаю… Черт возьми! Что же происходит на белом свете?! – И вдруг странное оживление вспыхнуло на лице Софьи, и взбудораженной и огорченной неожиданной новостью.
Было ли оно невольным злорадством пылкой женщины, осужденной на постоянное вдовство, или у нее блеснула мысль о каких-то новых переменах, но Алеше не понравилось это оживление.
«Разве тут можно радоваться? – подумал он. – Иван Иванович остался один. И ходит такой печальный… Теперь, когда он сделал операцию Наташе Коробовой, особенно хочется, чтобы у него все было хорошо. Для итого надо помирить его с женой и вернуть ему сынишку! Иначе о чем же ему грустить?»
«В чем дело? – гадала и Софья Шефер на очередном дежурстве в отделении. – Что у них произошло и не замешана ли тут Лариса? Вид-то у Аржанова совсем не жениховский!»
Проходя мимо аудитории, где читались лекции студентам медицинского института, Софья увидела в полуоткрытую дверь Ивана Ивановича, всходившего на кафедру. Студенты, стоя, аплодировали ему. Они любили его! Не раз перед началом лекции Софья слышала приглушенные восклицания:
– Ура! Ура! Аржанов читает!
Софья бывала на его лекциях по хирургии. Он умел заинтересовать и зажечь своих слушателей. Недавно на Ученом совете в институте декан лечебного факультета поставил вопрос о слабости дисциплины, о плохой воспитательной работе в студенческих общежитиях и необходимости ввести списки для регистрации посещаемости лекций. Декан говорил долго, подробно перечисляя все факты нарушений.
Выступление профессора Аржанова по этому вопросу крепко запомнилось Софье, которая пришла на совет послушать защиту одной диссертации.
Очень хмурый, даже злой, он сказал:
– Я в недоумении. Где мы? На Ученом совете института или на педагогическом совете гимназии? Как будто речь идет о воспитании маменькиных сынков! Что толку, если студенты будут приходить на лекцию по принуждению? Регистрация посещаемости нужна для тех профессоров, кто плохо читает. Нарушителей дисциплины надо просто без церемонии удалять из аудиторий. Побольше суровости и свободы, и тогда мы будем выпускать полноценных врачей.
После бесконечного перечисления деканом «молодежных проступков» вплоть до «похищения» тряпки и куска мела такая речь прозвучала резко.
Аржанов действительно прост и суров по отношению к студентам, и когда он читает лекцию, в аудитории не протолкнешься. Поэтому на совете никто не смог упрекнуть его в самодовольстве или попустительстве.
Софья Шефер постояла у полуоткрытой двери аудитории, отметила сразу наступившую тишину, массу блокнотов и авторучек над рядами длинных столов, облепленных студентами. Лицо Ивана Ивановича было строго, глаза под сдвинутыми бровями ярко светились. Он знал свой предмет, всегда с увлечением готовился к лекциям, и оттого, что никогда не скучал на них сам, слушатели схватывали каждое его слово, ловили каждую шутку.
«Но какой шум они подняли бы, узнав, что вы бросили семью, дорогой профессор! – подумала Софья Шефер. – Только ради того, чтобы не внести разочарования в эти юные души, я готова признать, что развод был для вас совершенно необходим».
Она ходила по палатам, проверяла, как выполнялись сестрами назначения врачей, и снова и снова заглядывала в послеоперационную, где лежала Наташа.
Лицо больной почти сливается с белизной бинтов шлемной повязки. Софья поправляет резиновую трубку кислородной подушки, откуда идет легкая струя кислорода, обвевая нос спящей. Опытные санитарки и сестры не отходят от тех, кто лежит здесь. И возле Наташи сидит сестра. Капельное вливание физиологического раствора. Сердечные лекарства. Глюкоза. Софья слушает пульс. Кровяное давление сейчас не выше семидесяти, если оно достигнет ста двадцати, то снова сделают вливание препарата.
Невропатолог кладет обратно на подушку исхудалую руку больной. Вернется ли она к жизни?
Твердые, но осторожные шаги за спиной заставили Софью обернуться. Иван Иванович. Она почувствовала волнение.
«Я, кажется, тоже не равнодушна к нему, – отметила она про себя с оттенком иронии. – Ну что ж, это никого и ни к чему не обязывает».
23
Она уступает ему стул и, стоя позади, молча наблюдает за его движениями. Он мог бы идти отдохнуть, но, видно, состояние Наташи не дает и ему покоя.
– Может, положить грелочки? – шепотом спрашивает Софья, трогая ладонью холодные пальцы Наташиной ноги, которая выставилась из-под отогнутого одеяла: капля за каплей вливается в вену над лодыжкой спасительный раствор.
Хирург молча отклоняет грелки. Ничего, лучше эта холодноватая бледность, лишь бы не возникло двигательное возбуждение, лишь бы миновала угроза отека мозга.
Иван Иванович снова проходит по всему отделению, заглядывает в операционную. Там две операции по поводу острого аппендицита. Профессора просят подойти к столу. Он смотрит, дает совет: самое обычное хирургическое вмешательство не всегда проходит гладко. У дежурных хирургов работа не прекращается: в клинику везут и жертвы несчастных случаев на улице, и неотложных больных по нарядам.
Один из оперирующих хирургов – бывший земский врач, очень опытный. Аржанов смотрит, как он работает, и вспоминает свою практику на периферии: нигде врачи не спасают столько жизней, как там. Хирург районной больницы – бессменный дежурный: он никогда не покидает этого поста, потому что туда поступают самые неотложные больные. Рост культуры еще не означает повышения медицинской грамотности, и зачастую самые интеллигентные люди проявляют по отношению к себе и своим близким полное невежество.
Иван Иванович не может заставить себя уйти домой. Сейчас снова обойдет палаты – и опять к Наташе Коробовой, бывшей сталинградской дружиннице, которая в разбитых башмаках, в комбинезоне, порыжевшем от крови, с отчаянной смелостью ползала по страшным буграм над Волгой. И Ваня Коробов… Ох, Ваня! И двое детишек – две крохотные девочки. Говорят, они похожи друг на друга, как две пули. Так Логунов, сказал.
«Что это они копаются?» – досадует Иван Иванович, заметивший, что бывший земский хирург давно уже перебирает петли кишечника, разыскивая отросток слепой кишки.
Больная, потеряв терпение, начинает громко стонать и охать, просит дать наркоз.
– Дайте ей подышать немножко! – вмешивается Иван Иванович, моя руки и собираясь принять участие как ассистент в операции на другом столе. Там молодой хирург уже покончил с аппендицитом и принимает больного с ущемленной грыжей, а затянувшиеся поиски отростка не подвигаются. Уши, лицо и шея пожилого хирурга становятся красными и начинают блестеть от пота. Он снова вынимает и перебирает петли кишечника. Потом это же проделывает его ассистентка. Наблюдая за ними издали, Иван Иванович отмечает мысленно: «Четверть века назад половина операций по поводу острого аппендицита кончалась смертью. Сейчас, с учетом самых дальних углов страны, смертность при этих операциях не достигает и трех десятых процента. То же будет и в сердечной хирургии! Лет через пятнадцать сердце будут оперировать с таким же успехом».
«Да что они там?!» – нетерпение Ивана Ивановича перебивается воспоминанием из далекого уже прошлого, как он сам однажды не мог правильно вколоть иглу в позвоночник для выпуска спинномозговой жидкости. Больной, успевший за время мытарств по клинике превратиться в своеобразного палатного академика, то и дело поднимал голову, стараясь взглянуть на незадачливого врача, и, жалобно охая, спрашивал с убийственным простодушием:
– Ну как, нашел? Попал? Опять не попал?! Да ты повыше вколи!
Ивана Ивановича тогда тоже бросило в жар. Выручил подоспевший опытный нейрохирург. Одним движением он ввел иглу меж позвонков, и сразу закапало.
Аржанов подходит к соседнему столу. Больная уже спит под общим наркозом.
– Нет! – в один голос говорят отчаявшиеся хирурги.
– Что за чушь! – Профессор берется за петли кишечника, щупает, перебирая пальцами, обтянутыми желтоватой просвечивающей резиной перчаток, и сразу находит: еле ощутимая бороздка сбоку.
– Вот он!
Но и в самом деле, можно было двадцать раз прощупать это место и ничего не обнаружить: неоднократно воспалявшийся отросток покрылся спайками и совершенно замуровался в стенку кишки. Попробуй найди его! Даже опытный хирург растерялся, а как тут быть новичку?!
Иван Иванович опять моет руки и возвращается к столу, где оперируют грыжу. Ему сейчас домой бы, сидеть да работать, но дома у него нет, и никуда не тянет его. А здесь больные. Наташа здесь. И отросток этот хитрый… Сколько времени можно его искать?! Могли бы отступиться и зашить все до нового, наверняка, последнего приступа; тогда этот случай тоже вошел бы в три десятых процента смертности.
В какую же графу занести несчастный жизненный случай с самим хирургом? Ведь было уже у него такое, когда некуда уйти из больницы! Прийди домой – и натолкнешься на отчужденно-враждебный взгляд, а сейчас и этого нет. Как требовательно и нежно обвивались вокруг шеи детские руки: «Папа! Посмотри, папа!»
Об этом лучше не думать!
Хорошо, что есть работа, что ты нужен людям, а то такая пустота была бы на душе! Желая отвлечься, Иван Иванович опять думает о Коробове, о его детишках, но эта мысль прямиком приводит его к Варе.
«Ка-ак она меня ударила после первой операции Наташе!»
Но это вызывает лишь глухую боль: все личное странно притупилось, что даже пугает Ивана Ивановича. Лучше страдать, чем такая опустошенность! Впервые в жизни он начинает понимать смысл старинного слова «хандра». Тоска – другое. Это активное, горячее чувство – тоска по любимой женщине, по родине, по работе. А сейчас на него наседала, наползала серость какая-то: ни чувств, ни желаний, ни творческих стремлений – именно хандра!
«Неужели старость?!»
На днях он взял Пушкина, перелистал отдельные места из «Евгения Онегина». Ущемили его стихи:
Или, не радуясь возврату Погибших осенью листов, Мы помним горькую утрату, Внимая новый шум лесов.
Или с природой оживленной Сближаем думою смущенной Мы увяданье наших лет, Которым возрожденья нет.
«Как глубоко Пушкин чувствовал! А ведь он был тогда лет на десять меня моложе!»
И все звучали да звучали в памяти, то отдаляясь, то пронизывая острой печалью, изумительные строки поэта.
«Да полно об том! – сказал себе Иван Иванович, снова направляясь в палату, где лежала Наташа. – Как она, голубушка? Вот в чем сейчас главное!»
24
Только недели через полторы она впервые по-настоящему пришла в себя, спросила, какой нынче день, и неожиданно потребовала зеркало. Софья Шефер побежала между рядами коек, взяла у больной зеркальце получше и, не успев перевести дыхание, вернулась обратно.
Наташа молча всмотрелась в свое отражение, потом слабо махнула рукой и отвернулась.
– Что, дорогая? – Софья продолжала держать перед ней зеркальце, еще не веря происходящему.
– Страшная стала.
– Неправда! Ты у нас красавица, только завалялась немножко. Теперь дело пойдет на поправку. На операции ты держалась замечательно, – прилгнула Софья, чтобы поднять настроение больной.
– Разве меня опять оперировали?
– Да. Ты не помнишь?
– Ничего не помню. Получилось?
– Очень хорошо получилось! Была большущая опухоль. Удалили ее полностью. Так чистенько сделали! – Софья вспомнила, какое угнетение последовало за первой неудачной операцией, и добавила весело – Теперь скоро домой поедешь.
– В самом деле?
– Конечно.
– А письма есть? Дочки здоровы? – спрашивала Наташа глуховатым голосом.
Ни она, ни Софья Шефер не заметили, как в палату вошел Аржанов и остановился в сторонке. Палатная нянюшка, обрадованная возвращением Наташи к жизни, задохнувшись от слишком скорого пробега по коридору, выглядывала из-за его локтя.
– Иван Иванович! – сказала Наташа, увидев и сразу узнав его. – Спасибо… Спасибо… – И заплакала, прижимая к лицу ладони, просвечивающие от худобы.
– Не надо плакать. – Он взял ее за руку. – Сейчас вам нельзя волноваться!
– Не буду, – испуганно и послушно ответила Наташа. – Только… неужели я скоро увижу своих девочек?
– Обязательно. Окрепнете немножко, и домой, в Сибирь…
«Это в Сибирь-то домой!» – вспомнились ему шутливые слова старого приятеля, бывшего кубанца Хижняка.
«Да, может и Сибирь стать родным домом человеку, и лютый Север, и даже безводная пустыня, если согрета там его душа. Великое дело любовь. Все она делает прекрасным! А нет ее, и ничто не веселит».
– Теперь вы быстро поправитесь, – твердо пообещал Наташе Иван Иванович.
Он был счастлив, но, стараясь не показать этого, хмурился, не от боязни преждевременного ликования, а просто хирургу самому еще не верилось в это вторичное рождение человека. Хотелось еще раз встретить его осмысленный взгляд, услышать хотя и затрудненную, но уже толковую речь.
«Считали, что нельзя оперировать, когда кровяное давление резко снижено, а оказывается, операция при таком состоянии, заранее подготовленном, проходит успешнее», – думал он.
– А что, если так же оперировать Юргезова, нашего больного с маятником? – спросила Софья Шефер, догадываясь о ходе мыслей хирурга.
«Маятник!» У фронтовика Юргезова пуля вошла в правую теменно-затылочную область и там осталась. Прошло одиннадцать лет… За это время солдат-узбек перенес немало страданий. Иван Иванович сделал ему рентгеновское исследование, и оказалось, что пуля перемещалась в мозгу при различных положениях больного: ото лба к затылку и обратно. Сначала решили, что она свободно «плавает» в боковом желудочке, потом Аржанов высказал предположение, что пуля «висит» на ножке, образовавшейся постепенно из оболочки. Операция была связана с большим риском, так как предстояло вскрыть стенку желудочка, заполненного жидкостью, циркулирующей по головному мозгу и каналу позвоночника. Даже «провисание» опухолей и осколков через стенку крайне опасно, а тут пуля болталась в самом желудочке! Невозможно представить состояние больного, прожившего с этим маятником в голове больше десяти лет!
– Теперь мы будем оперировать и его, – тихо сказал Иван Иванович.
Он опять вспомнил Варю. Ведь она объяснила неудачную операцию Наташе тем, что он отошёл от нейрохирургии. А разве он «отошел»? Конечно, он активно вторгся в новую область хирургии, но разве от этого его квалификация пострадала? Нет слов – нагрузка невероятно тяжела, и он справляется с нею только благодаря богатырскому здоровью и волевой собранности, но зато познакомился с методом оживления при клинической смерти, овладел в совершенстве сшиванием кровеносных сосудов, вплотную подошел к проблеме искусственного охлаждения во время операции. Зачем больному переживать всю муку пробуждения после наркоза, если ее можно смягчить?
Разве Бурденко не интересовали бы теперь все эти проблемы, если они, находясь еще в зачаточном состоянии, уже волновали его? Недаром он в свое время пригрел у себя в институте Белова с его лабораторией! После смерти Бурденко Белову очень трудно приходилось: его осмеивали, и шельмовали, и даже увольняли из научных учреждений. Помогли ему, как и Зябликову, только в Центральном Комитете партии.
– Вы сами-то о Сибири не скучаете? – спросила Ивана Ивановича Софья Шефер, выходя вместе с ним в коридор.
– Иногда думаю. Совсем неплохо получить там должность главного хирурга областной больницы и кафедру хирургии в медицинском институте! В Приморске, например, или в Укамчане. По-моему, очень даже неплохо! Хотя нас теперь наверняка сосватают в будущий институт грудной хирургии. А мне нравилось работать на Севере! – На лице Ивана Ивановича появилась улыбка, и он весь удивительно преобразился и похорошел в этот момент. – Я испытывал огромное удовольствие, работая на периферии, откуда до столичных клиник ой-ой как далеко! Невозможно ведь всем приезжать сюда, и давно пора по-настоящему создавать на местах то, что нужно людям.
Софья только вздохнула:
– Вы правы, конечно, хотя до осуществления вашей мечты тоже ой как далеко! Тем не менее у хирургии огромное будущее.
– Нет, уж если говорить о будущем, то, мне думается, оно принадлежит не нам, а терапевтам, – убежденно возразил Иван Иванович. – Сейчас терапия – однокрылая птица без нас, хирургов. У нее масса лекарств, но мало средств, бьющих по специальной цели. Сейчас вся выручка – пенициллин. Воспаление легких, например, при нем не страшно. Стрептомицин бьет превосходно по туберкулезному менингиту: при активном его использовании прежняя стопроцентная смертность сведена почти к нулю. А дальше? Ангины? Ревматизм? Гриппозные заболевания, не говоря уже о раке! У нас до сих пор нет средства остановить рвоту при спазмах пищевода. И все-таки будущее принадлежит терапии! Надо искать пути общего оздоровления больного. Для этого потребуется комплекс лекарств. Вот взять рак… Разновидностям его нет счета, но при любом виде обмен веществ у больного нарушен и жизненный тонус понижен, а сам больной похож на провод, в котором нет тока. Как зарядить его снова энергией? Где взять датчики этой энергии? Тут должны сказать свое слово биофизики в содружестве с терапевтами. Острейший вопрос не висит на ноже хирурга, мы резали уже предостаточно!
Иван Иванович остановился, посмотрел на своего невропатолога. Видно было, что взвинчен он не на шутку: глаза его искрились, румянец играл на впалых щеках, и Софья невольно подумала, что этому человеку износу не будет.
– Начинается эпоха атома и ультразвука в медицине. Когда я вскрываю грудную клетку и вхожу – инструментом ли, рукой ли – в сердце, страдающее пороком, я часто думаю: если бы мы умели по-настоящему лечить, то моего грубейшего вмешательства не потребовалось бы. Когда я сверлю череп и вхожу с металлом в святая святых природы, в мозг человеческий, мне представляется, к примеру, такое лечение: химически активные лучи. Мельчайшие частицы энергии, обстреливающей тело опухоли и уничтожающей ее, избавят меня, хирурга, от добавочных роз и терниев в моем венке, а больного раком – от почти неизбежных рецидивов и медленной, мучительной смерти. Так что хирургия тоже однокрылая птица, – заключил Иван Иванович, вспомнив в этот миг Ларису Фирсову и ее горькие слова о женщинах-одиночках. – Хирург всегда должен помнить об общем состоянии больного. Нужно лечить, не боясь признавать свои ошибки, не принося интересов больного в жертву профессиональному самолюбию, и стремиться к контакту с терапией, хотя бы это свело на нет потребность в хирургическом вмешательстве.
– О, этого еще долго не будет! – опять возразила Софья Шефер, не то утешая хирурга, не то досадуя на нотки разочарования, померещившиеся ей в его последних словах. – Я хочу сказать: еще не скоро хирургия отойдет на задний план.
– Да, к сожалению. Но Наташа Коробова ожила… Теперь она будет жить. Невозможно выразить, как это радует меня! Однако другая Наташа – Наталка – погибает. И тут я бессилен.
Иван Иванович замолчал, сразу померк, посерел, и у Софьи Шефер сжалось сердце, когда она вдруг разглядела, как он изменился за последнее время.
«В чем дело? – спросила она его мысленно. – Страдаешь по Варе и сынишке? Никто не мешает тебе вернуться к ним! Тянешься к Ларисе, но ведь и она до сих пор любит тебя!»
– Посмотрим Наталку! – предложил Иван Иванович, перебивая размышления Софьи.
Наталка, двадцатилетняя девушка, перенесла уже девять черепно-мозговых операций. Две последние в клинике Гриднева ей сделал Иван Иванович.
До последнего времени она мужественно боролась против своей болезни, но злокачественная опухоль въелась в ее мозг и не выпускала его из цепких, ядовитых щупалец. Сейчас Наталка лежала на койке, вытянувшись во весь рост, по-прежнему красивая, несмотря на нестерпимые муки, и тихо стонала. Марлевая повязка на голове не скрывала большой опухоли, выпиравшей тугим комом из костного окна операционной раны.
Да, при всей тяжести состояния больная поражала своей цветущей красотой. И гладкая шея в вырезе простой больничной рубахи, и крепкие руки с узкой кистью, и приподнятое подушкой смугловатое лицо, черноокое, чернобровое, с тонкими крыльями ноздрей и пухлым строгим ртом – все говорило о нетронутой юности, созданной для радости и любви. Но взгляд широко открытых глаз был неподвижен: девушка ничего не видела. Она ослепла две недели назад, а слегла совсем недавно. Болезнь ее прогрессировала с чудовищной быстротой.
– Наталочка, хочешь бутербродик с черной икрой? – говорила, наклонясь к ней, женщина лет сорока с белыми прядями в гладко зачесанных волосах. – Может, ветчины кусочек… такая свежая, сочная.
– Я не хочу, мама. Спасибо. Я и так вроде откормленного кабанчика, а сама ты, наверно, не ешь и не пьешь и убиваешь себя работой.
– Наталочка… ты одна у меня!
– Это не значит, что я должна съесть тебя! Даже такая жертва не спасет мою жизнь.
– Что ты говоришь, дочка! Не надо отчаиваться. Ты обязательно поправишься и снова пойдешь в институт. Летом снимем комнату на даче, будем опять вместе читать книги, посадим много цветов…
– Ах, мама! Зачем ты притворяешься и зря терзаешь себя и меня. Ведь я знаю, что скоро умру.
Женщина отворачивает, как от удара, лицо, перекошенное страданием, беззвучно плачет.
– Наталка! – одолев жестокое удушье, бодро говорит она. – Знаешь, кто пришел?
– Откуда же мне знать? Ведь я не вижу теперь.
– Иван Иванович…
Лицо девушки выражает смущение, она как будто стыдится высказанного ею неверия в свои силы, в лечащих врачей… Потом улыбка трогает уголки ее губ. Чуть-чуть. Но у хирурга першит в горле от этой славной улыбки.
– Иван Иванович! – Снова став серьезной, Наталка протягивает к нему маленькую руку. – Дорогой Иван Иванович… Ну неужели нельзя попытаться еще раз? Ну пусть ничего не получится. Я ведь знаю… Мы знаем, что у меня… Голубчик, Иван Иванович! Ведь вы оперировали опять Наташу Коробову. Возьмите меня на стол, умоляю вас!
Нет, по-видимому, зря он зашел сюда! Он слушает этот предсмертный зов и ничего не может ответить! Да и что тут можно ответить?!
Единственная дочь овдовевшей женщины-инженера. Чудный, всегда здоровый, жизнерадостный ребенок. Отличница в школе. И вдруг на пятнадцатом году жизни обнаружилась злокачественная опухоль в мозгу. Операция. Возвращение к жизни. Два года учебы. Снова операция. Учеба уже в институте – и снова рецидив опухоли.
– Я не боюсь лечь на стол. Сколько раз уже была под ножом! Пусть полгода буду чувствовать себя лучше, пусть три месяца… Месяц хотя бы! Ведь зрение может вернуться, если убрать этот проклятый нарост!
Он разрывает мне голову. Такие боли, но я молчу. Помогите, ради бога! Ну, не бога… ради меня помогите!
Мать с проснувшейся надеждой смотрит на хирурга умоляющим взглядом: она плачет только за дверями палаты. Какая пытка может сравниться с той веселой бодростью, которую она напускает на себя перед смертным ложем дочери?! Но почему смерть? Почему не попытаться еще раз? Разве не достойна того ее дочь, такая нежная и такая мужественная? Ведь она все знает о своей болезни и вот уже шесть лет борется за жизнь. И как борется!
– Возьмите меня на стол!
Страшно для хирурга сознание своего бессилия.
«Хирургия – в самом деле однокрылая птица! Если бы мы умели это лечить! Разве можно положить человека на операционный стол только для того, чтобы он умер под ножом?»
– Наташа! – Иван Иванович взял протянутую к нему маленькую, все еще сильную руку. – Подождите немножко. Ведь только три недели прошло со времени последней операции.
– Мне некогда ждать. Я гасну! С тех пор как ослепла, надежды исчезли.
– И все-таки придется потерпеть, дорогая. Окрепнуть надо, – говорит Софья Шефер, незаметно прижав к глазам рукав халата.
– Окрепнуть?! – Наталка вдруг смеется ясным, детским смехом, от которого напрягается ее гладкое горлышко, а непорочно белые зубы светло вспыхивают в розоватых деснах.
Она смеется беззлобно, но и у невропатолога, и у профессора Аржанова холодный озноб пробегает по коже, а бедная мать, давясь рыданиями, выбегает за дверь.
Наталка не слышит торопливых шагов матери: горечь уже проникла в ее грудной, от самого сердца идущий смех, приглушила его. Но она еще смеется, потому что ослепшими глазами видит свою смерть, которая стоит рядом с хирургом и матерью, дороже которых для нее нет никого на свете и которые делают вид – зрячие-то! – будто они ничего не замечают. Кого же обманывают они?!
