Текст книги "Даниил Галицкий"

Автор книги: Антон Хижняк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 36 страниц)

– А ты вот будешь свидетелем, – ткнул он пальцем на Бараниху, – и ты, – крикнул он женщине, которая выглядывала из-за дуба. – Вы видели, как она меня била. Подожди! – погрозил он и хотел дернуть Ольгу за руку.

Бараниха выступила вперед и заслонила Ольгу.

– Тиуна ударила? Кто видел? – И она стала наступать на Никифора.

– Как это – кто видел? Вы все видели. Все и скажете. Все! – выкрикнул он. – Заткни глотку, Бараниха, я еще и тебе покажу.

Встревоженная Ольга начала уговаривать Бараниху:

– Ой, что же ты делаешь? Зачем ты с ним так разговариваешь? Пропали мы!

Но Бараниха не унималась и продолжала наступать на Никифора:

– Так ты, беззубая свинья, рот мне заткнешь? Скажешь боярам, что тебя ударила Твердохлебиха? Скажешь, да?

Тиун пришел в бешенство. Он выхватил из-за пояса плеть и размахнулся, чтобы ударить Бараниху по лицу. Но она так крепко сжала его руку, что лицо его перекосилось от боли. Тиун покраснел от стыда и начал вырываться, но Бараниха крепко держала его хилую руку. Плеть бессильно повисла в его пальцах, как увядшая ветка.

– Да еще и плетью хотел ударить? Знаю – если скажешь в княжеском дворе боярам, нас замучат насмерть. Б-р-р… не хочу и касаться этой пакости!

Бараниха с отвращением оттолкнула руку тиуна и юбкой вытерла пальцы.

Тиун подул на свои пальцы, будто они были обожжены, и, отбежав от женщин на несколько шагов, завизжал:

– Теперь повесят! Обеих повесят! – И побежал было к своему коню, который на опушке леса щипал траву.

– Стой! – властно крикнула Бараниха таким сильным голосом, что тиун даже присел от неожиданности. – Кому ты скажешь? Боярам? Говори! Много злых собак. Как похоронили князя Романа, так бояре стали еще свирепее – на нас зло срывают, поедом едят людей. Говори! А я пойду к твоей жене и скажу, как ты к чужим бабам лазишь. Скажу, как ты целовал руку Твердохлебихи. Тьфу! – сплюнула она и захохотала. – Этими слюнявыми губами лез… Пойду сегодня же и скажу! Жена тебе задаст.

Никифор съежился. Слова Баранихи напугали его. Он побежал обратно к женщинам и стал возле Баранихи.

– Не говори, – льстиво улыбнулся он ей, – не говори жене! А я ничего боярам не скажу… Я здесь не был и ничего не видел. – Он поспешно вытер рукавом губы и щеки.

– Не скажу! – сурово ответила Бараниха. – Если попросишь, не скажу.

Никифор подошел к ней еще ближе, хотел взять за руку, но Бараниха брезгливо отодвинулась в сторону.

– Не скажу, – бросила через плечо.

Тогда он, не оглядываясь, подлетел к коню, вскочил на него и помчался по Галичской дороге.

Взволнованная Ольга молча прижимала Лелюка к груди и самозабвенно целовала. А он тянулся ручками к ее лицу, хватал в кулачки растрепанные волосы матери.

– Что молчишь? – Бараниха ласково толкнула Ольгу. – Испугалась?

– Испугалась! – ответила Ольга и сквозь слезы улыбнулась.

– Все уже прошло, – успокоила ее Бараниха. – А было страшно. Я все видела. Как ты упала, и как он, словно уж, подполз, и как ты ударила его – все видела.

– О том, что будет, я и не подумала. Такое зло взяло, я и размахнулась… Противный слизняк! – оправдывалась Ольга.

– Не будут казнить, а ведь могли бы… – Бараниха взяла ее за руку. – Забрали бы, сыночек, твою маму, и не увидел бы ты ее больше. – Она пошлепала Лелюка по щечке. – Не будут казнить, Ольга. Я против этого знаю лекарство. Видали? Сразу удрал, как лиса. Жена ведь его толчет, как просо в ступе. Бьет и плакать не дает. А он такой гнилой сморчок, а к женщинам лезет. Сколько их плакало от него… Ох, что же это мы, – всполошилась Бараниха, – надо жать, а то угостят плетью по спине.

Женщины быстро разбежались по своим местам. Ольга уложила Лелюка под стогом, нажевала черного хлеба, завязала в тряпочку и дала ребенку. Лелюк, схватив тряпочку руками, начал жадно сосать.

Сон и усталость улетучились, как легкое облачко под дуновением ветра. Ольга со злостью резала серпом сухие стебли ржи. С такой же злостью вязала снопы, словно это была не рожь, а тиун Никифор. Готовила тугие перевясла и, когда завязывала ими снопы, изо всей силы нажимала коленками, а потом закручивала с таким наслаждением, как будто это была шея тиуна. Ольга углубилась в свои думы и не замечала, что происходит вокруг. Из головы не выходила назойливая мысль: как это она допустила до того, чтобы уснуть, поступила так неосторожно? Ведь мерзкий Никифор мог скрутить ей руки, заткнуть рот и обесчестить ее. Все это Ольге даже представить страшно – сгорела бы от позора: ведь у нее дочь Роксана уже взрослая, шестнадцать лет! Как бы в глаза ей смотрела? Лезут страшные мысли. От позора утопилась бы в Днестре. Но тут же вспомнила о Лелюке: как такому младенцу оставаться без матери? Ольга краснеет от стыда. Хорошо, что никто «е видит, не ведает, что сейчас творится у нее в душе.

Ольга шепчет заветные слова, которым давно-давно, еще у бабушки, научилась:

«Сгинь, сгинь, проклятый туман, не тревожь моих ран, придет солнышко ясное, солнышко красное, прогонит врагов, настрашит недругов. А самому большому недругу Никифору чтобы больше солнца не видать, по земле не ходить. Чтоб он в первую яму упал, чтоб его леший взял, чтоб его первая стрела не миновала, чтоб его острый меч настиг…»

Что она Твердохлебу, мужу своему, скажет об этом постылом тиуне? Сколько он крови людской выпил, этот боярский пес! А до него был безрукий Шестак, еще более свирепый зверь. Зимой и летом гнал закупов на боярский двор, на боярское поле. Тут, в степи, вон у того дуба, Ольгина сестра родила дочь. А он, безрукий подлец, еще и насмехался: «Чего тебе еще надо? Медведиха вон живет в лесу, а не в хоромах, и хорошо ей. Ревет лишь, когда рогатиной ее подденут. А тебе что? У тебя клеть есть – понесешь и обмоешь своего медвежонка». Так и не пустил домой.

Клеть! А что в ней, в той клети? И какая она, эта клеть-хата? Жить в ней ничуть не лучше, чем медведю в его берлоге. Но медведю свободнее живется – к нему не приходят ни тиуны, ни биричи. Клеть! И у Ольги такая же клеть. Что уж ни делала Ольга, чтобы приукрасить ее, но как ее приукрасишь, если стены земляные, оплетенные хворостом, чтобы не осыпались! И окон нет, не заглядывает сюда солнышко. В боярских хоромах весь день солнце, там в окнах прозрачное стекло, привезенное из Киева. А у смердов окна затянуты воловьими пузырями. Сколько света сквозь них проникнет? А когда на улице становится тепло, пузыри снимают, и тогда ветер гуляет по клети, да и солнце одним глазком посмотрит, что делается в смердовских клетях-хатах. А зимой так и приходится сидеть постоянно в полутьме.

Посмотрела Ольга вверх – солнце еще высоко – и снова с серпом ко ржи склонилась. А мысли одна за другой вереницей тянутся. Вздрагивает Ольга: хотя бы Твердохлеб здоров был, хотя бы с ним не стряслось беды…

Многие горестные картины вспомнились ей.

…На том месте, где из Подгородья к пристани дорога сворачивает влево, когда-то был густой лес. Вдвоем с мужем Ольга рубила деревья и пни выкорчевывала. Оселище выросло на ее глазах. На том месте князь Владимир, сын Ярослава Осмомысла, людей посадил. И Твердохлеб с молодой женой Ольгой соорудили там клеть-землянку. Так понемногу и росло оселище, новые землянки лепились одна к одной. Поселение у Днестра – выгода князьям да боярам: тут и рыба есть, и звери в лесу. Смерды рожь сеяли, рыбу ловили, мед собирали (пчел в лесу водилось множество).

Много земли вокруг – и поля, и леса, – да только ходить свободно нельзя: куда ни ткнется смерд, всюду на деревьях боярские или княжеские зарубки сделаны, а на полях колья в землю вкопаны.

Много горя хлебнули Твердохлеб и Ольга. Сколько князей ни менялось, а для смердов все одинаково. То оселище, в котором они живут, княжеское, но жить в нем так же горько, как и в боярском. Твердохлеб с Ольгой должны были давать во двор князя и рожь, и лен, и овес. Тиун ничего не забывает, все тащит в княжеские клети. Появится шкура какая-нибудь – Твердохлеб зверя в лесу поймает, – а тиун уже тут как тут: «Давай сюда, знаю, что вчера поймал». Да и еще требует: «Давай пять вевериц». Твердохлеб клянется, что у него их только три, а тиун стоит на своем – пять требует. Снова идет Твердохлеб в лес, еще двух вевериц ищет. А потом тиун опять тянет, говорит: не будет же, мол, князь сам в лес ходить мед брать или на птицу охотиться. Что ответить тиуну на эти опостылевшие слова? Только и скажешь, что правду говорит он – и верно, не будет князь ни за ралом в поле ходить, ни за веверицей в лесу гоняться. Нужно покориться. Дали Твердохлебу землю, которую он сам же от кустарников да от пней очистил. А за эту землю везли от Твердохлеба зерно – пшеницу – в княжеские клети.

Отец и мать Ольги не в княжеском оселище живут, а в боярском, но им от этого не легче – везде один черт. На бояр надо «страдать», дань им возить.

Укрепления в городах возводить и мосты строить – тоже повинность смерда. Нигде не обходятся без смерда! Не забывают его и тогда, когда враг на Русскую землю нападает. Тогда князь кличет отчизну защищать, и смерды идут в пешие полки, знают, что будут родных детей спасать от врага.

Горько, невыносимо жилось смерду, никакого просвета не было, а стоило поднять голос против притеснителей – жестоко карали. А чтобы душа смерда не горела ненавистью к угнетателям, Церковь учила покорности и долготерпению: «Несть власти, аще не от Бога», покоряйся своим властителям, ну, а что плохо живется и дети голодные, не беда – подожди: на Небе, в раю, жизнь будет лучше…

Не одергивая повисших колосьев, отбрасывает Ольга снопы в сторону и продолжает дальше резать серпом, будто самому горю горло перерезает. Хочет отогнать тяжелые мысли, но они так и кружатся в голове. Горе ходит близко-близко– возле каждого смерда. Вот вчера вечером наведывался ее двоюродный брат Дубовик, из соседнего боярского селения, и страшную весть принес – он стал закупом. И смерд не свободный человек, а закуп и вовсе в двойном ярме – он становится рабом. Не видать больше брату даже куцей смердовской свободы. Купил боярин его тело и душу. Тянут закупа на боярский двор, как бессловесную скотину, заставляют все делать и домой, к семье, не пускают.

Невольно слезы ручьем полились. Ольга вытерла их рукавом и, будто разговаривая с кем-то, произнесла вслух:

– Что же будут делать дети твои, бедный мой брат?

Душой болея о брате, Ольга думала и о Твердохлебе: а что, если и ему тиун сделает какую-нибудь пакость? Что, если и ему придется идти в закупы?

…Не зря Ольга так убивалась – она ведь хорошо знала, что происходит повсюду. Простой люд опутан со всех сторон. Князья позаботились о том, чтобы смердов и закупов держать в повиновении. Боярские и княжеские тиуны стращают законами, хотя смерды и не знают этих законов, не читали их – они ведь неграмотны, не знают замысловатых букв, выведенных на пергаменте. Тиун ближе всех стоит к смерду, как он скажет, так и будет. Все законы выгодны только боярам да князьям. Есть устав великого князя Ярослава Владимировича о судах, именуемый «Русская правда». В том законе записано о боярском и княжеском имуществе – о конях, ралах, боронах, на которых закуп работает: «Но же погубить на поли или в двор не вженеть и не затворить, где ему господин его велел, или орудия своя дея погубить, то ему платити». Да еще боярин-господин имеет право бить закупа, не забыли и об этом записать в «Русской правде»: «Аще ли господин бьет закупа про дело, то без вины есть». А кому же докажет закуп, что он не виноват, что не «про дело» бьет его боярин или тиун? Что бы ни случилось, всегда виноват закуп, а боярин-господин без вины есть». Жестоко судили и смердов. Строго наказывали за то, что не привез дань князю или боярину. В княжеских оселищах распоряжались подручные князя, те же самые бояре, а в боярских оселищах судили сами бояре своим вотчинным судом. Особенно зверствовали собственники бояре тогда, когда смерды к другим убегали. Боярин, возвращая беглеца, наказывал его и своей властью к своему селению прикреплял.

Ольга и не заметила, как дошла до конца нивы, и только у дороги опомнилась, бросилась назад – ведь там, возле снопов, остался Лелюк. Она мчалась по сжатому полю и не чувствовала, как колючее жнивье ранит ноги. А когда подбежала, услыхала, что мальчик плачет. Он возился на дерюжке, пока не слез с нее, и пополз вокруг снопов. Его привлекли комочки земли, он хватал их и засовывал в рот. Наглотавшись земли, ребенок заплакал и начал размазывать по щекам грязь, тер глаза, царапал загрязненную пылью кожу на голове.

– Сыночек, Лелючок мой! Что ты наделал? – бросилась к нему Ольга.

А он, обрадовавшись, что увидел мать, пополз к ней. Зацепившись о высоко срезанный стебель ржи, уколол пальчик и завопил еще сильнее.

Ольга схватила Лелюка на руки и понесла к снопам. Там, вынув завернутый в тряпку жбанчик с водой, брызнула в лицо Лелюка и умыла его. Мальчик успокоился и потянулся к груди. Ольга пугливо оглянулась: нет ли поблизости ненавистного тиуна? Как бешеный зверь, набрасывается он, увидя, что мать на работе возится с ребенком.

– Ешь, Лелючок, быстрее, пей свое молочко, мой голодненький! – заворковала она, тыча ему в губки грудь.

Ребенок от удовольствия закрыл глаза и затих – было слышно лишь его причмокиванье. Ольга спешила накормить сына и снова вернуться к серпу.

Немного посидев около сына, Ольга почувствовала усталость во всем теле. Болела поясница, руки были словно переломленные; с трудом могла она разогнуть спину. А перед этим, когда жала, ничего не чувствовала, потому что в мыслях далеко-далеко куда-то улетала от этого места, где ей причинил такую, горькую обиду выродок Никифор. Она была так напряжена, что без устали резала и резала серпом и легко отбрасывала снопы. Работой заглушала едкую боль, стыд. Ольга дрожала так, будто она стояла раздетая на холоде; стучали зубы, и она до крови стискивала губы. Этот трус ничего не скажет боярину после угроз Баранихи, его нечего теперь бояться, но Ольга была оскорблена. Мерзкий тиун протянул к ней свои паскудные лапы, хотел обесчестить мать взрослой дочери! Хотелось сейчас же, немедля побежать во двор к боярину, найти там этого рыжего изверга, схватить его за горло и задушить.

Возле Лелюка Ольга начала успокаиваться. Он, насытившись материнским молоком, задремал. Ольга качала его на руках, напевая колыбельную песню без слов, пока он не уснул; потом осторожно, чтоб не разбудить, отнесла его в тень, под снопы, и побежала заканчивать жатву. За работой Ольга не заметила, как из-за леса подошел к ней дед Дубовик, ее дядя по матери.

– Бог на помощь тебе, дочка! – негромко промолвил он.

Но и от этого спокойного приветствия Ольга вздрогнула и испуганно оглянулась.

– Ой! Вы! – обрадованно воскликнула она. – А я думала, что снова тиун пришел.

– А зачем ему сюда идти? Жницы ведь жнут.

– Садитесь. Да что это я говорю! Это же не в гости к нам домой пришли… – Она обеспокоенно оглядывалась вокруг.

– Не хлопочи, дочка.

– Вы, может, кушать хотите?

– Сказал бы – нет, так не могу.

– Хотите?

– Со вчерашнего дня ничего не ел.

– Я мигом…

Ольга быстро сбегала к снопам, где лежали ее пожитки, принесла краюшку хлеба и воды в жбанчике.

– Спасибо, дочка. Горько мне прошеный хлеб есть. – Старик вытер слезу и отвернулся.

– Кушайте, а я буду жать и вас слушать.

Дед Дубовик дрожащими руками держал хлеб; осторожно откусывая, он подставлял под краюшку ладонь, чтобы не уронить ни крошки. Запивая водой, он рассказывал Ольге о своих скитаниях. Хотя она и без того знала, он рассказывал ей так, будто все это было для нее новостью.

– Тяжело мне, дочка. Без одного лета мне уже восемьдесят. Куда я пойду? Сын зовет, спасибо ему, почитает он меня, но я не могу к нему пойти – у него семеро детишек и жена больная. Горе лютое закупами их сделало. Чем он будет кормить меня? Он и сам хлеба не видит.

– А вы ведь в монастыре были?

– Был, да прогнали меня. – стар стал. Не сладко приходилось мне, хлопу монастырскому, да все же жил кое-как, хоть хлеба давали за мои труды. А когда обессилел, так и со двора вон. «К сыну иди», – говорит игумен. А что сын? Сам знаю, какая беда у него… А был и я молодым. Не только поле пахал, но и в походы ходил, половцев бил. И не один раз. Они мне отметины на боку да на ноге оставили – стрелы загнали. Когда ненастье приближается, болят эти раны, ноет мое тело… У боярина Гремислава хлопом был – вот там горя хлебнул! И как же это хорошо сделал дикий медведь, разорвав Гремислава на охоте! Легче дышать нам стало. Землю Гремислава князь подарил монастырю, мы стали монастырскими хлопами… Думали, что лучше будет. А вышло – одинаково. Работаем мы день и ночь, как закупы у боярина. Огромное богатство имеет монастырь – есть у него и земли, и леса, и борти с пчелами. А карают нас строго – и за больного коня, и за плуг поломанный… Игумен злющий, все равно что боярин. А дань как выжимает!

– Какую дань? Что вы, дедушка? Святая Церковь…

Старик не дал ей закончить:

– Церковь-то святая, да люди в ней есть что звери. Так ты не знаешь о дани? Такую дань, как боярин или князь берут. Есть у монастыря оселища, подаренные князем, и люди там на монастырь работают. Жил я в монастыре, слезы проливал от обиды. Хлопов там и за людей не считают. А монахи – как раскормленные псы, и едят, и пьют без меры. Келарь не успевает возами для них привозить. А мы, хлопы, брашно для них готовим. Сулят монахи да игумены: там, на небесах, для всех людей добро будет, а сами здесь на медах да на мясе жиреют.

– А в поле монахи ходят?

– Да, как бы не так! Что им там делать? Для работы хлопы есть, а монахам молиться велено.

– Куда же вы теперь пойдете, дедушка?

– Не знаю…

Ольга бросила серп на землю и взяла старика за руки.

– Идите к нам. И у нас хлеба немного, да уж что-нибудь будем есть. Лелюка будете нянчить.

Дед задумался. Слезы текли из глаз по его щекам и исчезали в длинной серебристой бороде.

– Нянчить Лелюка? Пойду! – ответил он и склонил голову.

Ольга поцеловала его снежно-белую седину.

К вечеру жара спала, да и о Лелюке не нужно было тревожиться (ведь теперь присмотр за ним был хороший), и Ольга еще быстрее орудовала серпом. Оставалось уже не очень много, она хотела сегодня закончить, чтобы завтра жать на своей нивке. Роксана передавала – отпросилась у княгини Марии на завтра, чтобы помочь матери. Уже осталось два раза пройти. Ольга спешит изо всех сил. Она крикнула деду, чтобы брал Лелюка и шел с вещами к дороге.

Последний сноп – самый тяжелый, словно в нем собрана тяжесть всех перекиданных за день снопов. Кажется, никогда не наступит мгновение, когда он уже будет перевязан и поставлен рядом с другими. Ольга обводит перевяслом вокруг снопа, скручивает его и хочет выпрямиться. Но какой это проклятый сноп! Перевясло развязывается, и золотистая соломка расползается во все стороны. Ольга со злостью снова собирает сноп, делает перевясло и с гневом восклицает вслух:

– Чтоб вы подавились, когда будете хлеб этот есть!

Подойдя в тот момент, когда Ольга швырнула от себя сноп, Роксана не узнала матери. Всегда приветливая к дочери, Ольга сегодня была какой-то замкнутой. Роксана заколебалась. Ольга заметила это и подбежала к дочери, ласково улыбнувшись. Она обняла Роксану и начала целовать.

– Доченька моя! Пять дней тебя не видела, сердце истомилось…

Роксана ласкалась к матери, крепко прижимала ее к себе. Встревоженная видом матери, Роксана спросила:

– Мамо! Что с вами? Ты такая сердитая, на себя не похожа.

Слова дочери обожгли сердце Ольги. Ей не хотелось обо всем рассказывать Роксане, совестно было.

– Сердитая, доченька, и лютая. Приходил сюда рыжий Никифор и ругал меня: плохо, мол, жну, говорит. Разозлил он меня. Плохо жну! А кто же лучше меня сделает!

– Мамочка моя, успокойся. – Роксана целовала мать в глаза, в щеки и в губы и не давала ей слова сказать. – Сегодня я буду с тобой, отпросилась до утра.

Ольга удивилась:

– Почему же только до утра?

Роксана сразу стала грустной.

– Сначала княгиня обещала отпустить меня на весь день, а потом передумала. Согласилась, чтобы я только переночевала.

– Не разрешила?.. А что у князей просить? Разве они поймут! Ничего не поделаешь, доченька. Ночь со мной побудешь, и то мне легче станет. А жать я и сама буду.

Лелюк узнал Роксану, потянулся к ней. Сестра схватила его на руки и прижала к себе.

Домой шли не спеша, не замечая ничего вокруг. Мать с дочерью так редко видятся! Пять дней назад Роксана прибежала вечером, посидела малость и снова умчалась в княжеский терем. А сегодня можно наговориться вдоволь. Много рассказала Роксана матери о том, что видела и слышала на княжеском дворе и в княжеских хоромах. Ольга со страхом слушала, оглядывалась – не слышит ли кто-нибудь. Роксана рассказывала, что галицкие бояре головы подняли.

Долго сидели Ольга и Роксана. Уже давно уснул Твердохлеб, скоро и рассвет забрезжит, а они все никак не наговорятся. Ольга гладила дочь по голове, прижимала к груди, шептала горячие материнские слова:

– Береги себя, Роксана, смотри, чтоб и тебе плохо не было, когда они между собой ссориться станут.

– Боюсь я. Страшно мне в княжеском дворе, мамочка. А княгиня не хочет отпускать.

4

Такая уж у князя Романа угрюмая, неприветливая жена. Уродилась нелюдимой. Карие глаза чернеют под густыми бровями, как осенняя ночь, пронизывают холодным взглядом. И губы всегда сжаты, редко на них играет улыбка. Только на охоте вспыхивали золотистые искры в прищуренных глазах Марии и щеки пылали огнем – яростно рвалась она туда, где охотились на диких кабанов. Рука у княгини была твердая, метко пускала она рогатину. Случалось, и в походы вместе с мужем ходила. Своим присутствием она не обременяла воинов. Мария ни разу не пожаловалась на тяготы походной жизни. Роман разрешал ей ехать с войском, надеясь втайне, что она хоть в походе повеселеет. А она и впрямь оживлялась. Дома не чувствовала себя такой уверенной, как в походах. Бодрым становился взгляд, порывистыми были движения; как вихрь, скакала на коне, неугомонно мчалась вперед и вперед. В такие минуты радовалось сердце Романа. Думал он, что степные ветры рассеяли печаль Марии. Но возвращались домой – и снова она предавалась унынию.

– Ну почему ты все молчишь? – ласкал ее Роман, щекотал жесткой бородой.

А она смотрела на него грустными глазами и виновато отвечала:

– Такая уж я есть, не сердись на меня, – и прижималась к нему.

Сжимая ее в объятиях, Роман шутил:

– А я снежинку мою растоплю огнем!

Похоронив мужа, Мария стала еще молчаливее. Но Мирослав скоро начал замечать, что ее молчаливость обратилась в твердость, и обрадовался этому: большая помощь будет во всех делах, не придется лишние силы тратить, чтобы подбадривать ее. Значит, и детей она воспитает, и наглым обидчикам ответит. А врагов – много.

…Всего лишь несколько месяцев прошло после смерти Романа, а сколько неприятностей пришлось пережить! Еще круче заварились княжеские усобицы. Разгорелись глаза на Галич и у черниговских князей, и у киевского князя Рюрика. Черниговские князья со своим войском до самого Галича добрались, вместе с Рюриком шли. Прогнали их отсюда, но разве не появится кто-нибудь другой? Во все стороны надо зорко смотреть, ибо не так страшны пришельцы из других русских княжеств, как опасны свои вельможные галицкие бояре, продававшие Русскую землю чужеземцам.

Мирослав переселился в княжеские палаты, ближе к княжичам. Чувствовал, что без Романа, им, волынцам, следует еще теснее сплотиться. Он разговаривал с Семеном Олуевичем, с Василием Гавриловичем – они часто собирались в гриднице, куда приходила и Мария с Данилкой. Но мальчик не любил долго сидеть возле матери – ему хотелось бегать, что-нибудь делать. Как только отпускала его Мария, он, обрадованный, вырывался во двор к детям и вместе с ними ветром носился, заглядывая во все уголки галицкой крепости.

Сколько раз Семен Олуевич жаловался на Марию своей дочери Светозаре. А Светозара возражала ему:

– Чего ты, отец, хочешь от нее? Она же не воин, не дружинник. С ними ты и меду выпьешь, и развеселишься, а с ней и слов не находишь. А я привыкла к ней, вижу, что надумала она хорошее: «С галицкими боярами, говорит, надо круто обращаться».

…Вечером Мария позвала к себе Светозару. Дети давно уже спали в своей опочивальне. Тускло мерцали восковые свечи, в полумраке скрывались стены, в темном углу чернела кровать. Мария полулежала, облокотившись на подушку.

– Ноет мое сердце, Светозара. Не знаю, к кому свою голову клонить. Злые люди вокруг. Кому поведать о своем горе?

Она умолкла и заплакала. Светозара вскочила со скамьи и стала на колени у кровати.

– Прости меня, Светозара. Может быть, плохое и о тебе подумала. Печалюсь я о князе. А тут еще и другое горе у меня… После похорон князя подошел ко мне один человек и рассказал, что близкие люди собираются причинить мне зло. Не хотела я об этом говорить – боязно, да уже не знаю, что и делать. Дети мои, дети! Куда мне с вами укрыться? – зарыдала она.

Взволнованная Светозара начала уговаривать ее:

– Расскажи, княгиня, какое торе сушит тебя, какое зло хотят враги причинить тебе?

Не отрывая головы от подушки, Мария, всхлипывая, рассказала, что погубить ее хотят те, что друзьями называются, – они хотят управлять Галичем без нее и княжичей.

– О ком же это у тебя такие мысли? О ком сказали тебе? Ведь самые близкие тебе бояре – Мирослав Добрынич, да отец мой, да Василий Гаврилович.

Мария молчала, а Светозара дергала ее за рукав, допытываясь:

– Ну, кто же? Кто же твои вороги?

С подсвечника на пол упала свеча. Мария задрожала, вскочила с кровати, посмотрела на окна, прижалась к Светозаре.

– Что я скажу тебе, Светозара? Говорят… – И вдруг замолчала. – Боюсь я говорить. Чудно и страшно как-то…

Светозара поняла, что Мария хочет что-то сказать, но никак не решится. Мария пряталась от нее со своими мыслями: значит, кто-то наговорил на отца Светозары, Семена Олуевича.

– Это, может, на отца моего? – произнесла Светозара с испугом и пренебрежением.

Мария не ответила, уткнулась лицом в платочек Светозары, потом рванулась, побежала к кровати.

– Не подходи ко мне, Светозара, – закричала Мария, – и не спрашивай! Легче мне теперь. Будто я все тебе рассказала. Усну теперь. И ты иди отдыхай.

Светозара уже хотела идти к отцу, но на пороге встретилась с Роксаной. Девушка вбежала в светелку и упала у кровати на колени.

– Не ругай меня, княгиня, за то, что так поздно прибежала, – не могла до утра вытерпеть. Ходила я к отцу в гости и узнала там страшную весть. Владиславовы люди ходят по Подгородью и по оселищам и о тебе плохие слова говорят. Шепотом они говорят, но злые слова, как туча, плывут, закрывают солнце… Что-то задумали они против тебя, княгиня.

Мария соскочила с кровати.

– Что ты сказала, Роксана? Ясно в голове у меня стало, будто солнце озарило. Да… Да… Я все поняла. А мне говорили… Теперь знаю, что подослал их Владислав…

Новые огоньки сверкнули в глазах Марии, и Светозара обрадовалась.

– Я отца позову в гридницу, – вызвалась Светозара.

– Иди зови, я скоро приду. Роксана, подай мне теплый платок.

Светозара сбежала по ступенькам в сени, где шагали два гридника.

– Возьми факел, в боярский терем пойдешь со мной, – велела одному из них.

Молодой гридник быстро наклонился, взял под столом сосновую лучину и зажег ее от свечи. Вышли во двор. Их окутала темная ночь. Гридник шел впереди, освещая тропинку. Миновали собор и спустились с пригорка – там, невдалеке от крепостной стены, стоял боярский терем, в котором жили ближайшие помощники Романа – Семен Олуевич и Василий Гаврилович.

Гридник постучал в дверь и перемолвился с боярским слугой, стоявшим на страже в сенях. Слуга открыл дверь.

– Боярин дома? – запыхавшись, спросила Светозара.

– Дома.

Отец еще не спал. В светлице горели свечи, висевшие над окнами в железных подсвечниках. Они освещали увешанные оружием стены. На простенках красовались шеломы и кольчуги. Длинный стол посередине светлицы был накрыт серой скатертью. Лавки стояли и вокруг стола и вдоль стен. Меха, разостланные на полу, заглушали шаги.

Со скамьи поднялся молодой сотский Дмитрий. Он низко поклонился Светозаре и учтиво отошел к стене.

– Не ожидал я тебя, дочь. А мы вдвоем с боярином Дмитрием советовались, как завтра на охоту поехать, – встретил дочь встревоженный Семен.

Светозара подошла к столу, хотя и не оглянулась, но почувствовала на себе взгляд Дмитрия. Почему он здесь? Зачем к отцу пришел?

– Отец, тебя и боярина Василия Гавриловича княгиня зовет, – промолвила и взглянула на Дмитрия.

Он стоял склонившись и не заметил ее острого взгляда.

– Садитесь поближе! – пригласила Мария. – Боязно мне, – окинула гостей внимательным взором из-под платка. – Тревога у меня на душе. Рассказывайте, что происходит в Галиче… Я разговаривала с вами часто, но не о том речь шла… – Мария посмотрела на них твердым взглядом, не прикрывая глаза платком, как это делала раньше. – Боялась я вас и не знала, что делать… Роман так внезапно умер… Не сердитесь на меня, снова говорю: не знала, что делать. Боялась я… и тебя, Семен, боялась.

– Мне дочь сказала, когда мы шли сюда, – отозвался Семен Олуевич.

Мария покраснела и торопливо стала оправдываться:

– Напугали меня, и о вас я плохое подумала.

– Сказали, что мы крамольники? – улыбнулся Василий Гаврилович. – Да?

– Да, – просто и искренне призналась Мария.

– Мы все знаем, – продолжал Василий Гаврилович. – Злых языков много. И что о нас говорят, знаем.

– Продолжай дальше, боярин, – ухватившись за стол, прошептала Мария. Теперь она не была похожа на недавнюю растерянную Марию, твердость воли проснулась в ней.

– Неспокойно в Галиче. Крамольники снова зашевелились, князь Роман мало их уму-разуму учил, – не спеша говорил Василий Гаврилович. – Очень неспокойно в Галиче… Не только нам, волынцам, не нравится это. И в Галиче есть друзья князя Романа. Эх, если бы он был жив! Но мы и без него потакать крамольникам не будем, зубами будем грызть их, но на своем настоим… А там князь Данило подрастет. Лишь бы только землю Русскую сберечь, чтобы ее псы чужие не расхватали.

Мария оживилась, голос ее стал звонким, глаза веселыми. Она обратилась к Василию Гавриловичу:

– Прости меня, боярин, нехорошо я о вас думала. И горевала все время, не знала, на кого опереться. Мне на второй же день после похорон наговорили о вас. Я все боялась, не могла угадать, где мои верные друзья. И о земле нашей ты мудро сказал. Пеклась я до сих пор только о детях своих.

– А должна мыслить о всей державе нашей, – улыбнулся Семен Олуевич, проводя ладонью по рукоятке меча.

– От всяких наговоров голова моя болела – могла ли я о чем-нибудь ином думать? – повернулась в его сторону Мария.