Текст книги "Даниил Галицкий"

Автор книги: Антон Хижняк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 36 страниц)

Теперь можно было смело стрелять, тем более что венгры растерялись, увидев воеводу убитым. Еще раз выскочили из лесу на дорогу галицкие всадники, только уже не десять, а все, сколько было, – десятка четыре, – и ударили по ошеломленной сотне воеводовой охраны. Но приближались новые венгерские воины, их было много, и не сломить их Иванковым смердам и горожанам. Незаметно для врага Иванко оттянул своих в лес, а там ищи ветра в поле!

На Коломыйской дороге с венгерскими воеводами сразился Теодосий и тоже не мог их остановить, их было больше, чем воинов в отряде Теодосия.

Бенедикт спасся, но спасение это стоило дорого.

…Часть повстанцев не возвратилась домой; их уже приметили, и им пришлось податься на Волынь. А многие спокойно пришли к себе в оселища и в Подгородье. Кто мог предать их? Свои же смерды и ковачи не выдадут, а бояре и тиуны Бенедикта их не видели, они сами попрятались и были рады, что остались в живых.

С болью в сердце, с грустью оставлял Теодосий Людомира в Галиче: хотя и выздоравливал он – победили-таки отраву лекарства Дубовика, – но далеко везти его еще было нельзя.

– Не беспокойся, мы его спрячем. Когда-нибудь снова меч в руки возьмет, – успокаивал Теодосия дед Дубовик.

Но не удалось укрыть Людомира от вражеских очей…

Дед Дубовик ночью перевез его в глухое оселище. Туда никто никогда не заезжал, затерялось оно в балке, в густом лесу. Но Бенедиктовы псы повсюду рыскали вокруг Галича, пока не напали на след. Бенедикт пообещал двадцать гривен тому, кто найдет или выдаст Людомира. Друзья Людомира умышленно пускали слухи, что Теодосий увез его с собой, но Бенедикт не верил этому: он догадывался – не могли забрать тяжело раненного, знал, что Людомир был поражен отравленными стрелами. И не выдавал никто – это же все равно, что самому идти в пасть зверя на верную гибель. Разве потеряли смерды свою честь, чтобы своего же брата продавать?

– Ищите! – требовал Бенедикт от своих приспешников.

Ужом извивался Судислав, выспрашивал у всех, но ответ получал один и тот же: «Не видели, не знаем»; Две недели прошло, а о Людомире не было никаких вестей. Только маленький мальчик проговорился как-то тиуну, что видел, как в лес ехал воз, а на нем лежал большой дядя. Снова стали рыскать повсюду Бенедиктовы прислужники и нашли Людомира в землянке.

…Допрашивал Людомира сам Бенедикт.

Отважный смерд лежал в сыром подземелье под теремом, который построил Владислав. Лежал он на соломе, прикованный к тяжелой дубовой колоде.

– Приведите его! – сжимает кулаки Бенедикт и приказывает зажечь еще несколько больших свечей.

Людомира расковали и поставили перед воеводой.

Руки и ноги великана оставались опутанными железными кандалами, но Бенедикт и сейчас боялся приблизиться к нему.

– Говори: кто поднял смуту? – закричал он издали.

Людомир молчит; он разминает онемевшие руки и ноги, и железо звенит на нем. Присматривается, кто вошел в темницу вместе с Бенедиктом. Стража с оружием, охрана воеводы. А кто это сидит в темном углу, за Бенедиктовым креслом? Сидит нахохлившись и опустив голову, прячет лицо в тени. А! Да это же латынщик, поп, который велел бесчинствовать в русских церквах! Людомир силится догадаться: зачем этот поп пришел сюда? Ага! Видно, исповедовать его. Но почему же не позвали русского попа? Людомиру и невдомек, что не затем пришел сюда этот смиренный с виду человек, что это не простой поп, а посланец Римского Папы, этого злобного волка, стремящегося окатоличить Русь. Разве мог знать Людомир, какой приказ дал Папа своему посланцу – легату Генриху? Откуда ему было знать о тонком коварстве Папы? Откуда он мог узнать, что Папа все разрешил своим подчиненным – уговаривать словом, благословлять крестом, убивать мечом, сжигать на огне?

– Говори! – протяжно повторяет воевода и оглядывается.

Монах, одетый в длинную сутану с капюшоном на голове, перебирает четки. Он наклоняется к Бенедикту и что-то шепчет ему, тот кивает головой и обращается к Людомиру с тем же вопросом.

А Людомир продолжает молчать, сверля своего мучителя потемневшим от гнева голубым глазом. Почему поп сидит молча? Спросил бы, кормят ли здесь? Людомир всматривается в каменное лицо католика. Заметив, что узник наблюдает за ним, католик закатывает глаза и складывает ладони. Людомир думает: «Поговорить бы хоть с этим попом, хоть бы допрашивал он, ласковый человек, не то что этот зверь Бенедикт». Монах бы понял душу Людомира.

– Говори! – срывающимся голосом снова приказывает Бенедикт.

И снова никакого ответа. Монах опять что-то шепчет Бенедикту.

– Ты будешь говорить? – не выдерживает воевода немого сопротивления и пронзительно визжит: – Говори!

Но Людомир склонил голову к плечу, словно задумался. Монах поднялся и приблизился к узнику.

– Скажи, брат мой, – тихим, приятно-ласковым голосом произносит он, благословляя Людомира крестом.

– Скажу, – после раздумья говорит Людомир.

– Скажешь? – завертелся на месте обрадованный Бенедикт.

– Скажу. Все вместе начинали.

Не такого ответа ожидали Бенедикт и папский монах. Но все же кричать, видно, не следует – на ласковое слово пленник сразу откликнулся.

– Скажи, – снова льстиво обращается к нему монах и мимоходом бросает в сторону Бенедикта: – Расковать ему ноги!

Слуги поглядывают на Бенедикта, тот кивком головы разрешает, и они бросаются снимать кандалы.

– Тебе ничего не будет. Скажи, кто первый начал подстрекать смердов?

Людомир словно и не замечает, что с ног его сняли кандалы, и с прежним спокойствием отвечает:

– Все… все начинали.

– Заковать! – резко звучит в подземелье металлический голос монаха.

Кандалы снова впиваются в тело острыми гвоздями, раздирают кожу.

– Теперь скажешь? – неистовствует разъяренный монах.

– Скажу! – выпрямляется Людомир, будто стоит он не в кандалах, а свободно разговаривает дома с соседями. – Все… все шли… И жаль, что не поймали тебя и того, рыжего.

– Кто, кто подстрекал? – в бешенстве подскакивает Бенедикт.

Людомир молчит. Бенедикт и монах переглянулись.

– В огонь! Поджарить ноги! – бросает монах.

Людомира хватают и тянут к костру. Его кладут на бревна и подсовывают к огню. Полыхает пламя, трещат сухие дрова, разлетаются во все стороны красные искры. Ноги жжет, невыразимая боль охватывает колени.

– Поджаривайте, поджаривайте! – прыгает вокруг Людомира монах. – Тащите сюда галичан! – шипит он, судорожно подергиваясь от бешенства. – Схватить на улице! Пускай посмотрят… Пускай знают, что мы с ними не будем церемониться. Надо устрашать, чтобы боялись нас…

Бенедикт приказывает слугам выйти на улицу и схватить первых попавшихся прохожих.

Перепуганных людей притащили в подземелье.

– Мало! Только четверо! – злобствует Генрих. – Смотрите, вы! Так будет со всеми, кто поднимет руку против Папы. – Он поднимает крест и размахивает им в воздухе. – Всем расскажите, всему Галичу! – Потом бросается к своей жертве, протягивает скрюченные пальцы. – С-с-с-скажешь? – сквозь зубы шипит он.

Никакого ответа.

– Вытащить из огня! – кричит обезумевший папский посланник.

Слуги тут же поднимают Людомира и ставят на ноги. Он стоит, не шелохнется, держится на обожженных ногах; лишь нижняя губа дрожит от боли да трясется взлохмаченная светло-русая борода.

Он крепко сжал губы: пусть враг не думает, что Людомиру больно…

И вдруг раздается еще более ужасный приказ, содрогнулись даже палачи, которые жгли Людомира на огне. Со звериным наслаждением Генрих цедит страшные слова:

– Выколоть ему и второй глаз!

Палачи бросаются к Людомиру. Мрак вокруг, только лоб горит, болит висок, будто молотом бьют по голове.

Разъяренный католик напрасно надеется услышать из уст Людомира хоть слово покорности.

– Кто поднял смердов против святейшего Папы? Скажи – и я дарую тебе жизнь! – рычит папский посланец, охмелевший от зрелища придуманных им пыток.

Неожиданно для него Людомир заговорил спокойным, как и в начале допроса, голосом:

– Гадюка! Мразь! Ты даришь мне жизнь? Ее мне родители дали. – И уже не сдерживается, бросает в звериную морду острые, как стрелы, гневные слова. Его голос гремит в подземелье: – Не убьешь русского человека, не убьешь! Ты жег меня на огне, а мне не больно… Ты глаз у меня отнял, а я все вижу, вижу, как тебя прогонят! Волки не живут, их убивают люди за то, что они грызут всех… Ты бешеный волк!

– Заткнуть ему рот! – истошно хрипит Бенедикт, видя недовольство своего гостя, папского посланника, и сам подбегает к Людомиру, бьет его.

Людомир стоит недвижимо. Бенедикт дергает его за руки, с силой толкает в спину, но повалить не может.

– Валите его! – подбегает трясущийся Генрих. – Сбивайте с ног! – И впивается острыми ногтями в ногу Людомира.

В этот миг Людомир, подняв над головой закованные в кандалы руки, изо всей силы ударил папского посланца в плечо. Хотя Людомир бил наугад, потому что ничего не видел, но не промахнулся – монах упал.

Все это произошло так молниеносно, что никто не успел защитить папского посланца.

– Хватайте его! Мечами! Мечами! – вопил перепуганный Бенедикт. – Бейте! Заколоть его!

Стража бросилась на Людомира с обнаженными мечами, будто перед ней был не безоружный человек, а сотня воинов.

Труп искалеченного, замученного Людомира Бенедикт по требованию папского посланца велел повесить на площади у днестровской пристани. И мертвого Людомира боялись напуганные твердостью смердов чужеземцы.

Известить короля Андрея о галицких событиях Бенедикт поехал сам: он не доверял никому из приближенных – они могли наговорить о нем королю всякой всячины. Да и папский посланец советовал так сделать. Ведь Бенедикт и о нем королю скажет похвальное слово. Скажет, как он храбро обращался со страшным бунтовщиком смердом, как защищал имя святейшего Папы. Король в свой черед замолвит словцо перед Папой.

Король Андрей и не думал ругать Бенедикта: он спас ему сына Коломана, а то, что галичане непокорность свою проявили, так это еще больше заставит Папу уважать его, Андрея. Ведь и он кое-что делает для папского престола, пусть Папа знает, как нелегко приходится с непослушными русскими. После случая с Генрихом Андрей боялся пускать папского легата в Галич: долго ли до беды, простые монахи пусть ездят туда, их не жаль, погибнет один – много других останется.

Неприятно было сообщать Папе о неудачах, но, стиснув зубы, написал, промямлив что-то невнятное о богохульниках галичанах, которые никак не хотят слушать своего, Богом данного им короля: «Известно, что галицкий народ не только выступил против своего короля, нарушил присягу, но и, собрав войско от соседних русских, окружил галицкий замок, где пребывал наш сын с малым войском; из-за этого должны были мы немедля пойти в те земли, и это вынудило нас на некоторое время отложить намерение чествовать ваше святейшество…»

Трудовой галицкий люд не проявил желания повиноваться чужеземцам, он бил их и вместе с ними бил и русских бояр-предателей. Незваных гостей, возомнивших себя хозяевами Русской земли, не встречали здесь хлебом-солью, а встречали, как волков-хищников, острой ненавистью, жгучим гневом.

6

Тихо в лесу после дождя. Напуганные грозой птицы еще не начали свою неугомонную песню; чуть слышно шелестят ветвями зеленолистые дубы, окружив плотной стеной заросшую травой лесную дорогу, и эта мирная тишина располагает путников к молчанию. Как приятно спокойное величие могучего леса! Тут, с глазу на глаз с природой, человек чувствует себя свободнее – легче дышать ему напоенным лесными ароматами воздухом, он как бы защищен крепким зеленым заслоном. Придорожные цветы, подняв умытые щедрой дождевой водой разноцветные головки, тянулись выше травы к солнцу. Дорога свернула влево, и всадники ехали, освещенные ослепительными солнечными лучами. Тут словно веселее стало, будто и трава, и цветы другие, даже дорога, кажется, стала шире. Маленький мостик, переброшенный через ручеек, глухо гудит под копытами коней; светлая, прозрачная вода неслышно плывет вдоль покрытых зеленью берегов. Становится душно; снова припекает июльское солнце, и усталость незаметно охватывает, клонит ко сну, глаза невольно слипаются. Такая жара предвещает новый дождь.

Иванко вздрагивает, порывисто поднимает голову. Неужели задремал? Он поворачивается: разомлевшие хлопцы качаются в седлах, кое-кто дремлет, кивая головой. Войско! Иванко улыбается. Два десятка молодых парней ведет он за собой. Шутник Теодосий назвал галицких беглецов войском. А что, разве не так? Это и впрямь войско. Они, эти парни, держали в осаде Бенедикта, они бросались в бой с венгерскими воеводами и нагнали страху на ненавистных бояр. Если войско, так и еще воевать будет, – видно, не раз еще с врагом придется встретиться.

Теодосий еще позавчера, взяв свежих коней, из лесов под Галичем помчался во Владимир.

– Тебе уже не возвращаться в Галич! – сказал он Иванке.

Иванко и сам хорошо знал об этом: разве забудет Бенедикт те ужасные дни, когда он дрожал, окруженный в крепости? Только вздумай возвратиться – сразу схватят. И Судислав запомнил. В те дни разнесли и сожгли его подворье. Иванку все видели там, слышали, как он приказывал разбивать дверь у клети с оружием, как раздавал боярскую рожь женщинам и детям измученных закупов. Никогда не забудет этого злопамятный Судислав. А таки хорошо сделали – и венгерских баронов напугали, и галицких бояр прикрутили. Пусть знают – не всегда ходят смерды и закупы с согнутой спиной, не по доброй воле они обливаются потом на боярском поле. Смерды и закупы могут выпрямить плечи и поднять руку на боярина: не соси кровь из несчастных людей! Радостным праздником промелькнули те семь дней, легко дышалось тогда, знали – не появится утром постылый тиун, чтоб гнать на работу, не будет издеваться боярин. Иванко думает о родителях Роксаны. Не загрызут ли их Бенедиктовы псы? Не отомстят ли за него, Иванку? Может, и не тронут: Твердохлеб ничего не делал. Еще тогда, в воскресенье утром, хлебнул он сгоряча ледяного кваса и сразу же слег – простудился, сильно кашляет, трясет его лихорадка. Он ни разу из клети не выходил. А отец Иванки Смеливец и дома не был все эти дни – он еще перед воскресеньем поехал с купцами в Корец на торжище, купить железа для своей кузницы…

«Не будут трогать, – думал Иванко. – А впрочем, кто его знает, может, и разъярятся Бенедикт и Судислав?»

Тяжкие мысли охватывают Иванку. Людомир не выходит из головы. Какой отважный был человек! А сколько добра сделал для Иванки – дважды во Владимир тайно наведывался и оттуда весточку от Роксаны приносил. Сам Иванко не видел Людомира повешенным – опасно было появляться в Галиче, – но мальчишки рассказывали – они ежедневно прибегали в лес и приносили все новости, – как мертвого Людомира привезли к пристани, чтобы поглумиться над ним, чтобы его смертью запугать смердов и городских ковачей. «Запугать? – думает Иванко. – Нет, видно, не запугаешь, Судислав! И эти парни, которые едут с нами, не вернутся к тебе, никого не обманешь, королевский прихлебатель!»

Вспомнилось ему, как однажды Судислав допекал на площади худого, изможденного гончара. По приказу Бенедикта гончара били палками, а Судислав, проходя неподалеку, свернул к месту, где кричал от невыносимой боли гончар, и, ударив несчастного боярским посохом, рявкнул: «Ты что, против короля руку поднял?» Против короля! Гончар в том только и повинен был, что сказал людям на торжище об издевательствах Бенедиктовых псов над галичанами. Это услыхали Судиславовы шептуны – и немедленно к воеводе. Гончара замучили насмерть.

С тех пор Иванко еще сильнее возненавидел Судислава.

«Проклятый Иуда! – говорил он своим товарищам. – В церкви поп читал о таком. И этот тоже Иуда – продает своих людей чужеземцам…» А за Людомира Иванко отомстит – не одного врага заставит вспомнить, как мучили его смелого побратима Людомира. «Людомир! Думал ли ты, что эти душегубы убьют тебя?» Взволнованный этой смертью, уже пять ночей не может уснуть Иванко. Закроет глаза, вот-вот уснет – и вдруг появляется улыбающийся Людомир, разглаживает свою пышную русую бороду, берет Иванку за руку и начинает журить. Откроет глаза Иванко и до утра не спит. Только на рассвете немного забудется.

Правду сказать, в лесу и сон тревожен – с любой стороны могут появиться враги и взять в плен. Но чем дальше отъезжали от Галича, тем спокойнее становилось на сердце. Прошлой ночью Иванко хорошо поспал, и товарищи пожалели его: уже и солнце поднялось высоко, а они его не будили.

Иванко думает о том, что будет делать во Владимире. Никогда еще он не отлучался из дому так далеко, привык всегда находиться возле матери и отца. Жутко становится: как будет у чужих людей? Но все эти мысли заслоняет одна – о Роксане. Где она теперь, что делает? На мгновение представляет ее: стоит, улыбается, протягивает к нему руки – и сразу радостно становится на сердце. Неужели Роксана так близко? Никто из Иванковых спутников не бывал здесь и потому не знает, далеко ли еще до Владимира. И никого не встретишь на этой пустынной дороге. Позавчера заезжали в одно оселище, так смерды говорили, что до Владимира можно добраться на третью ночь.

Что это? Конь храпит, прядет ушами, рвется в сторону. Забеспокоились Иванковы спутники. За тем развесистым дубом дорога поворачивает вправо. Неужели кто-то притаился? Откуда же здесь быть кому-либо из врагов? До Галича далеко, да и могли ли опередить их Бенедиктовы палачи?

Все вопросительно смотрят на Иванку.

– Ехать! – спокойно говорит он и поднимает плеть.

Конь трогается, но ступает осторожно. Вот и поворот.

Навстречу выходит седовласый лесник с длинным посохом в руке, прикладывает ладонь ко лбу, присматривается и уверенно направляется к путникам.

– Ты Иванко будешь? – спрашивает он и нерешительно останавливается.

Удивленный Иванко сдерживает коня. Откуда этот старик его знает? И впрямь, не Бенедиктова ли засада?

Он медленно вынимает меч, подает знак своим спутникам, чтобы зорко следили.

– Меч ты спрячь! – успокаивающе говорит старик. – Ты Иванко. Вижу. И меч, и шлем венгерский. Мне Теодосий говорил о тебе.

Отлегло от сердца. За спиной Иванки облегченно вздохнули спутники.

– Что же ты молчишь? – уже уверенно спрашивает старик. – Слезайте с коней, передохните. Хотите есть? Меду дам.

– Теодосий? Теодосий сказал? – вскрикивает Иванко.

– Да.

– А где же он?

– Позавчера проехал и о вас мне поведал, просил услужить вам – вот я с утра и жду у дороги.

Иванке не терпится. Если тут есть люди, то уже и до Владимира недалеко. Может, не останавливаться?

– Дедушка! А до Владимира еще далеко?

– И далеко, и недалеко, – тянет старик, и в его глазах вспыхивают лукавые искорки. – Поприщ этак двадцать и пять будет. Тебе недалеко, а им, – кивает он на парней, – им далеко. Да ты что, Иванко, коней не жалеешь? Им передохнуть нужно, и напоить их пора, а у меня вода холодная, – певучим голосом продолжает лесник. – Слезайте, пойдемте со мной. Да и мед у меня свежий, липовый, божьи пчелки нанесли, вчера лишь собрал.

Двадцать пять поприщ! Так близко! Иванко колеблется. Быстрее ехать, там ждет Роксана! Но лесник сказал верно, кони сильно устали, и ребята просят передышки, надоело уже трястись верхом. Нехотя соскакивает Иванко с коня, а ребятам этого только и нужно – они с шумом спрыгивают на землю.

Иванко низко, до самой земли, кланяется старику, то же самое делают и его спутники.

– Доброго здоровья вам, дедушка! – почтительно произносит Иванко. – Живите еще много лет!

Обрадованный старик заливается смехом. Когда он смеется, во рту у него сверкают белые-белые, крепкие зубы.

– Мне жить? – будто удивленно спрашивает он. – Это вам жить, а мне умирать скоро.

– Сколько же вам лет, дедушка? – спрашивает кто-то из парней.

– Лет? Лет, может, и немного… А может, и много. Вот от весны считаю, верно, что восемь десятков и девять.

Иванко хотел сказать, что в таком возрасте столь быстро не ходят, но постеснялся. Старик пробежал вперед, осмотрел всех лошадей – не подопрело ли под седлом, не захромал ли чей конь.

– Ко мне сюда! – показал он на тропинку, которая начиналась за ветвистым дубом на повороте.

Он бодро пошел впереди, за ним Иванко, ведя в поводу коня.

– А ты удивился, – сыпал словами разговорчивый лесник. – Мне обо всем рассказал Теодосий – он у меня ночевал, – и о тебе все сказал, и про ладу твою. И я молодым был, вот так, как ты, летел к своей. Давно все это было, а я помню! – Словно удивляясь, старик задержался на последнем слове и добавил: – Помню.

От неожиданности Иванко покраснел. Хорошо, что старик не обернулся и не увидел, как загорелись у него щеки. А лесник, обрадовавшись людям, говорил без умолку – ему надоело сидеть бобылем в лесу.

– Я ладу твою знаю, видел ее на княжеском подворье. Такая, как солнце! Не наглядишься… И родится же такая краса! Я бывал там, да не знал, что для тебя блюдет она себя. А что Роксаной называется – это я знал. Водицы давала мне. Это… – Дед начал вспоминать. – Да, да, это было в прошлом году… О чем бишь я говорил? – Старик сбился. – Ага, о водице. Сильная жара стояла, был я тогда на княжеском подворье, – мед отвозил. Внутри жжет, пить хочется, а она идет из терема. «Дай, говорю, дочка, водицы старику». Улыбнулась, сбегала за ведерком, достала из колодца и вот такой ковш набрала. «Пейте, говорит, на здоровье». Я промочил во рту, да и говорю ей: «А пью я за твое здоровье, чтобы тебе храброго да хорошего мужа найти». О тебе я и не ведал, что ты у нее на мысли. Когда выпил, глянул на нее, а она чуть не плачет. Думаю, обидел кто-то ее. Говорю: «Может, тебя твой ладо бросил? Так кто же он, что такой цветок смял?» А она только и сказала: «Нет, не бросил меня никто». И убежала. И не знал я ничего, а это Теодосий об всем рассказал.

Иванко не пропускал ни единого слова. Теперь он уже и не жалел, что остановились тут. Какой хороший этот дедушка, словно родной! Вот этими руками брал он ковш из рук Роксаны, разговаривал с ней…

– А вот мы и дома, – услыхал Иванко и как бы очнулся ото сна.

Хотелось, чтобы старик еще и еще рассказывал о Роксане. Они вышли на зеленую полянку. Слева под деревьями прилепилась маленькая клеть-землянка, возле нее два стога сена.

– Снимайте седла, пускайте коней пастись, поить потом будете, пусть остынут. А сами умывайтесь, вот моя вода. – Дед показал на ручеек, протекавший у пригорка, невдалеке от клети.

Путники расположились прямо на траве и лакомились душистым медом, а старик все подливал его в широкие глиняные миски.

– Вот только хлеба у меня мало. – Он вынес из клети два каравая. – Да ничего, ешьте, я несколько дней и так обойдусь. Такие дорогие гости.

У путников было еще немного и своего хлеба, который им дали в оселище.

После такого сладкого полдника все разлеглись на траве.

– Отдохните, отдохните часок, я вас подниму. – Старик чувствовал, что Иванко рвется во Владимир. – А мы с тобой посидим.

Иванко с радостью согласился, потому что лесник рассказал еще о Роксане, как ее хвалит Светозара. А потом и о своей жизни поведал.

– Давно я тут, в лесу, один – до того еще, как Роман в Галиче князем стал. В оселище за Владимиром я жил. Лютый такой боярин у нас был, все ему не так – и ржи ему мало, и меду мало, и с вевериц шкур недостаточно. И все ко мне пристает; может, и я виновен, что когда-то его тиуна со двора прогнал. Донимал он меня, хоть в могилу ложись. Детей кормить нечем, и голые они, а он все – давай, давай! Невзлюбил меня тиун. Я Христом Богом молю его: «Дай дышать!» А он мне: «Вонючий смерд, еще и языком будешь молоть!» Прицепился он ко мне – не было уже сил терпеть. Приехал раз в мой двор, я к нему, а он перепугался и убежал. У меня и в руках ничего не было, только злость такая взяла – обо всем забыл и погнался за ним, может, и ударил бы, а может, и нет. А он конюха своего, который на возку его возил, схватил за руку и кричит: «Ты видел, как он меня бил?» Тот говорит: видел. Плохой был человек, этот конюх, свой такой же, как и я, а пакостливый. Бывает, уродится такое, что всех ненавидит.

И потянули меня к боярину. А боярин – зверь лютый. Тиун плачет: «Он, говорит, убить меня хотел». Я упал в Ноги боярину и рассказываю все, как было, да кто же мне поверит! «Бить его палками!» – кричит боярин. Бросили меня на землю, палки тащат. Прибежала моя жена – тогда она еще жива была, – зарыдала, целует боярину сапоги, просит: «Не бейте!» – знает, что до смерти могут забить. А я молчу – что я могу поделать? Разгневался боярин, как завопит на мою жену: «Вон! А то и тебя под палки!» Замолчала она от страха. А мне сели на голову и на ноги, руки связали. Как ударили первый раз, даже в глазах потемнело, а второй раз стукнули – думал, что погибну. И вдруг перестали бить. Что такое? Мне же ничего не видно – меня лицом в землю ткнули, в рот песку набилось. Не пойму, что случилось. Слышу разговор – боярин с кем-то переговаривается. Хватают, поднимают меня, глянул – Роман. Спрашивает у боярина, за что бьют меня. Тот ему слова тиуна повторяет. Ну, думаю, теперь погиб, ведь я знаю – нрав у Романа крутой, человек он сердитый. «А где тиун?» – спрашивает Роман. Тот подходит. «Так было?» А тиун изворачивается, говорит, что я, мол, всегда такой непокорный. А Роман как крикнет: «Ты говори, так было? Бил он тебя, поднял руку на боярского слугу?» А я осмелел да в ноги Роману, землю целую. «Святую землю, говорю, поцеловал, не бил». Роман посмотрел на меня строго. «Правду молвишь?» – «Святую правду», – говорю. А тиун как бросится ко мне: «Что ж ты хулу на меня князю возводишь? Да у меня свидетель есть». Роман к нему: «Свидетель есть?» – «Есть». – «Сюда его!» А конюх поблизости был. Идет, дрожит, он все слышал, о чем здесь говорилось. Глянул на меня и побледнел. «Говори, говори!» – науськивает его тиун. Роман рассердился, да как гаркнет на него, я чуть было не упал от страха. «Иди ближе, – зовет он конюха. – А ты правду скажешь?» Тот и перепугался. А что, если тиун признается? Тогда его, такого свидетеля, за злой язык повесят. Упал он, подполз к Роману, плачет. «Все видел, говорит, не бил тиуна Климята. – Это обо мне он – я Климятой прозываюсь. – Тиун, говорит, настращал меня, я и сказал боярину, что бил Климята тиуна». Ох, что сделалось с Романом! Почернел весь; он и так смуглый был, усы и борода черные, а тут и вовсе страшным стал. «Иди сюда!» – крикнул тиуну. А когда тот подошел, Роман так ударил его палкой, что он упал. «Для меня правда дороже всего! – кричит Роман. – А ты что же, подлая образина, на людей хулу возводишь?! – А сам бьет тиуна ногами. – Вон отсюда!» – кричит. Тиун как вскочит – и мигом со двора. Боярин ни слова не промолвил. А Роман меня костит: «Ты не думай, кричит, что на княжеских и боярских слуг можно руку поднимать! Если сделаешь это – убью!» И так сверкает глазами, что меня в дрожь бросило, ноги еле держат. «А за то, что смел, говорит, что не побоялся правду сказать, милую». А я и сам знаю, что в соседнем оселище по приказу Романа двух закупов убили за ослушание. И на бояр жаловаться нельзя Роману – сам же виноват останешься, а боярин всегда прав. Вижу, что беда миновала, бросился я в ноги Роману: «Хочу просить тебя, княже, возьми меня от этого тиуна, а то съест, а у меня дети. Пусти в свое оселище, княже, или в лес к пчелам пошли, буду мед для тебя собирать». Роман посмотрел на боярина, а тот – знает, что нужно угодить князю, – поклонился ему. «Я, говорит, очень рад, пусть идет Климята к тебе». Вот так я и попал сюда, на княжескую землю. Знаешь, Иванко. – Дед оглянулся, не слышит ли кто-нибудь, и шепнул на ухо Иванке: – Все равно у кого быть, у князя или у боярина: и тот и другой шкуру дерет, как с медведя. Только каждый из нас хочет, чтобы меньше драли, потому я и перешел к князю. Здесь вот и живу уже лет тридцать, жена давно умерла, а дети мои в старом оселище боярском. Правда, оно уже княжеским стало, это оселище, потому боярина того нечистая сила взяла. И внуки у меня есть… – Он посмотрел на солнце. – Ой! Да вам пора ехать. Эй, отроки, вставайте! – начал он будить спавших под дубами парней.

Те неохотно вставали – им так сладко спалось…

Пока седлали коней, дед не отходил от Иванки.

– А что же ты, сынок, делать будешь? Где жить думаешь?

– Я, дедушка, ковач, железо ковать умею. Вот только кузницы нет у меня, – засмеялся Иванко.

– А я и тут тебе совет дам. Умер мой старший сын – он в том оселище ковачом был, – и кузница у него осталась. А что с ней делать его старой жене? Иди туда, бери кузницу, а я скажу невестке, что ты хороший человек. Там мои внуки живут, им чем-нибудь поможешь. – Он, прищурив глаза, посмотрел на Иванку.

– Дедушка, как вас и благодарить? – низко поклонился Иванко.

– Благодарить? Потом. Это я тебя должен благодарить. Опять кузница при деле будет.

…Снова путники едут лесом. Только теперь они веселее стали, то тут, то там вспыхивает смех. И кони бегут бодрее. Иванке не терпится – хотя бы до вечера успеть доехать! Он стегает коня, и тот скачет, отбрасывая копытами землю. Иванко не оглядывается, сейчас уже нечего бояться – враги остались далеко позади, а товарищи пусть поспевают за ним.

Еще одно оселище проскочили, и уже у крайней хаты остановил Иванко коня и спросил у женщины, которая перешла дорогу с полными ведрами:

– Далеко ли до Владимира?

Она удивленно осмотрела незнакомых всадников и ничего не ответила.

– Ты что, глухая? – пошутил Иванко.

– А ты слепой? – в тон ему задорно засмеялась она.

– Слепой!

– Вижу. Ничего перед собой не замечаешь, чуть меня конем не растоптал. На пожар летишь? Или, может, к ладе своей?

Иванко был удивлен. Молодица угадала причину его спешки.

– К ладе.

– Теперь верю… Уже недалеко – свернете налево за той липой, а оттуда останется два поприща.

Иванко дернул коня за поводья, пришпорил его, и конь с ходу пустился в галоп.

– Счастье с тобой! Да будет тебе удача! – сочувственно крикнула вслед ему молодица, но Иванко уже не слыхал ее напутственных слов. До поворота доскакали в одно мгновение, оттуда простиралась прямая и ровная дорога, показались первые строения города Владимира. А солнце уже садится; только что висело над деревьями, и вдруг его красноватый шар закатился за горизонт. Хотя бы успеть, пока не наступят сумерки. А это что? Навстречу им мчатся два всадника. Один снимает шапку и машет ею, приветствует. Да это же Теодосий! А второй кто? Иванко внимательно всматривается, и неожиданно руки его бессильно опускаются. Конь, не чувствуя твердой руки хозяина, перешел на рысь. Неужели это Роксана? Она! Уже совсем близко. Это ее раскрасневшееся лицо, ее большие голубые глаза. Как радостно сияют они! И волосы старательно причесаны, и пробор на голове, а светло-русую длинную косу ветер забросил на грудь. Вот она, желанная! Роксана останавливает коня и склоняется к Иванке.