Текст книги "Лев Толстой"

Автор книги: Анри Труайя

Приободренный Лева предается литературным опусам, планы мальчика честолюбивы. Все значительные события кажутся достойными его пера – наполеоновские войны, битва на Куликовом поле, Марфа Посадница во главе жителей Новгорода – обо всем он рассказывает по-своему в тетрадках в линейку. Патриотический пыл переполняет его, когда он пишет: «Стены Москвы узнали позор и поражение непобедимой армии Наполеона». Гибель Помпеи, напротив, вызывает грусть и меланхолию: «Как все в этом мире изменилось за одно мгновение: Помпеи, второй город Италии, в момент своего величия и славы превратился в руины и пепел… Так Бог, когда хочет наказать нас, может в одночасье превратить богатого в бедного».

В это время он много читает, предпочтения широки – от Библии (история Иосифа и его братьев заставляет плакать от умиления) до «Сказок тысячи и одной ночи», русских народных сказок и стихов Пушкина. Его братья тоже читают, пишут… Они объединились вновь летом 1841 года в Ясной Поляне. Но тетушка Aline больна, ее одолевают мысли о скорой смерти. Она уходит в Оптину пустынь, где умирает 30 августа того же года. Ее похоронили на кладбище вместе с монахинями. Лева составил эпитафию, которую выбили на могильном камне:

 
Уснувшая для жизни земной,
Ты путь перешла неизвестный.
В обителях жизни небесной
Твой сладок, завиден покой.
В надежде сладкого свиданья
И с верою за гробом жить,
Племянники сей знак воспоминанья —
Воздвигнули, чтобы прах усопшей чтить.
 

И снова траур, слезы, семейные сложности… После смерти тетушки надо назначить новую опекуншу. По закону ею должна стать сестра покойной, Пелагея Юшкова, которая отказывается от этой чести. Старший из детей, Николай, пишет ей от имени всех: «Мы просим все нашу тетеньку, я, мои братья и моя сестра, не покидать нас в нашем горе, взять на себя опекунство… Не оставляй нас, дорогая тетенька, у нас в этом мире остались только вы». Пелагея приезжает в Москву, собирает это маленькое «племя» и решает, по ее собственным словам, «принести себя в жертву». На самом деле эта «жертва» доставила ей огромную радость, так как иначе опекунство перешло бы по праву родства к тетушке Toinette, отношения с которой у нее были «недружелюбными». Неприязнь эта восходила к старинным временам: Пелагея не могла забыть, что муж ее, гусарский полковник в отставке Владимир Иванович Юшков, женился на ней от безысходности после того, как ему отказала Toinette, в которую он был влюблен. Быть может, сохранились у него к ней какие-то чувства. С мужчинами следует проявлять осторожность! В любом случае, Пелагея была слишком оскорблена во время своей помолвки, чтобы не воспользоваться случаем и не отомстить. Перед своей давнишней соперницей она щебетала и манерничала, но у нее был план. Она могла бы, став формально опекуншей, оставить заботы о детях на Toinette. Но решает забрать их в Казань, где они будут продолжать учиться. Конечно, если бы Татьяна Александровна захотела, то могла бы жить в их доме на правах гостьи, но с достоинством и грустью та отвергла это унизительное предложение. «Как варварски жестоко разлучать меня с детьми, о которых я с нежностью заботилась почти двенадцать лет!», – восклицает она в письме к Владимиру Ивановичу Юшкову.

Странная судьба: отказала Юшкову, потому что была влюблена в Николая Ильича Толстого, а теперь дети Николая Ильича отняты у нее той, с кем нашел утешение Юшков. Без сомнения, вечерами она с грустью вспоминала о предложении, которое сделал ей когда-то ее дорогой кузен Николай. Послушайся она его, никто не мог бы лишить ее теперь заботы о сиротах. Но и на этот раз, как всегда, смирилась и отошла в сторону. Было решено, что она поедет жить в Покровское к своей сестре Елизавете Александровне Ергольской, вдове другого Толстого.[34]34
  Петр Иванович Толстой, двоюродный брат Николая Ильича Толстого.


[Закрыть] Расставание было мучительным. Маленькая Маша хотела убежать с тетушкой. Но вот туманным ноябрьским утром семья покинула Ясную Поляну, чтобы короткими переездами добраться до Казани. Мебель и крупные вещи были погружены на барки, которые спускаются по Оке к Волге. На других расположились многочисленные слуги: столяры, портные, шорники, сапожники, повара, конюхи, домашняя прислуга, горничные. Сами молодые хозяева отправились в путь по суше в дорожной карете. Иногда они останавливались на лесной опушке, купались в речке, собирали грибы, и этот веселый путь, смена впечатлений помогли Леве свыкнуться с мыслью, что тетушка Toinette далеко и он увидится с ней только в каникулы.

Через пятнадцать дней на горизонте показались церкви и минареты Казани.

Глава 4
Казань

В городе, построенном на холмах над равниной, которую весной заливали воды Волги и ее притока Казанки, не было ничего таинственного, кроме преданий. Среди полуразрушенных стен Кремля и перед остроконечной башней Сююмбеки вспоминались былые славные и жестокие дела, татарский квартал радовал глаз нагромождением обветшалых минаретов и пыльных лавчонок, фронтоны официальных зданий в новогреческом стиле смотрелись благородно, но надо всем витала отчаянная скука. Чтобы развеять монотонность провинциальной жизни, представители высшего общества устраивали бесконечные приемы. «В Казани, – писал современник,[35]35
  Э. Турнерелли, лектор Казанского университета.


[Закрыть] – холостяк мог не заботиться о собственном столе, так как существовало как минимум двадцать или тридцать домов, где собирались на обед без приглашения… Выпив после еды кофе и поболтав о том о сем, возвращались домой, чтобы немного вздремнуть… Вечером снова шли куда-нибудь – на раут, бал, которые всегда завершались лукулловым пиршеством….»

Такую бурную и пустую жизнь вели Юшковы. Они приняли детей со сдержанной радостью, устроили, одели, представили своим знакомым и потеряли к ним всякий интерес. Тетя Пелагея была совсем не похожа на тетушку Aline и тетушку Toinette. Светская дама, не слишком хорошо образованная. У нее было доброе сердце, ветреная головка, детские обиды, желание веселиться и нравиться. «Она любила архиепископов, монастыри, вышивку золотом по канве, которую дарила церквям и монастырям, – вспоминала о ней Софья Андреевна Толстая. – Любила также хорошо поесть, со вкусом убрать свою комнату и много времени уделяла размышлениям о том, куда поставит, например, диван». Чтила традиции, а потому захотела, чтобы у каждого из детей Толстых был свой крепостной того же возраста. Это казалось ей восхитительным обычаем! Ее муж, Владимир Иванович Юшков, был человеком замечательным, легким, остроумным, ветреным. Блистал в салонах, играл немного на фортепьяно, обнимал за талию служанок и ничего так не боялся, как остаться наедине с супругой, вид которой его удручал, а болтовня раздражала. Он искренне любил своих племянников, но у него не было ни времени, ни желания заниматься их воспитанием. Маленькую Марию отправили в пансион, четверо братьев продолжали учиться, следуя выбранному пути. Николай, семнадцати лет, записался в Казанский университет, в 1843 году к нему присоединились Сергей и Дмитрий, поступившие на математическое отделение философского факультета. Лева решил, что станет дипломатом, а потому начал подготовку к поступлению на факультет восточных языков. Задача сразу показалась ему очень трудной, программа включала знание истории, географии, статистики, математики, русской литературы, логики, латыни, французского, немецкого, английского, представление об арабском и турецко-татарском языках. С неохотой корпя над скучными и неинтересными для него предметами, молодой человек озаботился тем, как он выглядит, своими манерами. Преисполненный уважения к брату Николаю, который по возрасту и образованности уже почти принадлежал к миру взрослых, он, тем не менее, восхищался Сергеем – его красотой, веселостью, элегантностью. Чтобы быть на него похожим и подстроиться под общий тон жизни Юшковых, Лева решил прежде всего следить за своей внешностью. К несчастью, когда он смотрелся в зеркало, находил себя еще более некрасивым и несимпатичным, чем в детстве: «Самые обыкновенные, грубые и дурные черты; глаза маленькие, серые, особенно в то время, когда я смотрелся в зеркало, были скорее глупые, чем умные… лицо мое было такое, как у простого мужика, и такие же большие ноги и руки».[36]36
  Юность. Глава I.


[Закрыть] Безусловно, все это можно было компенсировать лишь блестящим умом и прекрасными манерами. Следуя этой идее, юноша решает, что отныне цель его жизни не в том, чтобы стать генералом, ученым или поэтом, но человеком comme il faut. С этого момента люди перестают для него делиться на богатых и бедных, хороших и плохих, умных и дураков, гражданских и военных, здоровых и больных – есть только люди comme il faut и не comme il faut. «Мое comme il faut состояло, первое и главное, в отличном французском языке и особенно в выговоре, – напишет Толстой. – Человек, дурно выговаривавший по-французски, тотчас же возбуждал во мне чувство ненависти… Второе условие comme il faut были ногти – длинные, отчищенные и чистые; третье было уменье кланяться, танцевать, разговаривать; четвертое, и очень важное, было равнодушие ко всему и постоянное выражение некоторой изящной, презрительной скуки».[37]37
  Там же. Глава XXXI.


[Закрыть]

Этому своду правил приличий, установленному им самим, следовать было тем труднее, что Лев мало в него верил. Он старался походить на модную картинку, но вынужден был констатировать, что являл собой лишь карикатуру на Сергея. Зато считал себя гораздо лучше образованным, чем другой брат, Дмитрий. Это был серьезный, вдумчивый, решительный юноша, который мало заботился о своей внешности, не выходил в свет, не танцевал, зимой и летом был одет в студенческий сюртук со слишком узким воротом, из-за чего время от времени подергивал шеей, как если бы хотел от него освободиться. Странными были и его дружбы. В то время, как его братья выбирали себе товарищей среди аристократии, он привязался к студенту Полубояринову, бедному, грязному, оборванному, которому даже слуги стеснялись открывать дверь. А что сказать о его симпатии к Любови Сергеевне, молодой девушке, из милости жившей в доме? Боязливой, тихой, забитой, с лицом, распухшим, как от укусов пчел, глазами, которые с трудом были видны за складками жира, а под черными, редкими волосами просвечивала бледная голова. Летом на лицо ее садились мухи, она не замечала их. В своей комнате никогда не открывала окна, там стоял ужасающий запах. Словно завороженный этим уродством, Дмитрий проникся нежностью к Любови Сергеевне, стал регулярно наведываться к ней, читать ей, разговаривать. Тетя Пелагея забеспокоилась, как бы он не женился на несчастной. Но племянник не реагировал ни на шутки, ни на предостережения. Упрямо и спокойно продолжал вести себя так, как будто окружающий мир не существовал, а обращать внимание стоило лишь на душу. Если иногда ему случалось обойтись сурово с Ванюшей, приставленным к нему крепостным, он скоро в том раскаивался и просил прощения, повергая юношу в изумление. В то время, как для Льва и Сергея посещение церковной службы было традицией, которую следовало соблюдать, хотя ни тот, ни другой не относились к этому всерьез, Дмитрий регулярно делал это и молился с горячностью, которая была совсем не comme il faut. На православные праздники вся семья отправлялась в тюремную церковь, где служба была необычно длинной, но очень красивой. Стеклянная перегородка с дверью разделяла свободных верующих и заключенных. Однажды один из острожников захотел передать деньги на свечу, никто не решился помочь ему, кроме Дмитрия, которому сделали выговор, поскольку нельзя было поддерживать отношения с заключенными. Он не стал возражать, но, будучи уверен, что лишь выполнил свой долг, и в дальнейшем не отказывал в подобных просьбах. Такое упорство раздражало Льва как незнание правил хорошего тона. Он подтрунивал над братом, обращался с ним, как с безумцем, но в глубине души завидовал ему, нашедшему свой путь, с которого не сходил, несмотря на многочисленные насмешки. Быть может, чтобы заслужить уважение других, а в особенности самого себя, недостаточно быть только comme il faut? По мере того как приближались экзамены, Лева решил побеспокоиться и о своем моральном совершенствовании. На Страстной неделе он поспешил закончить повторение материала, так как экзамены предстояли сразу после Пасхи.

Ему было шестнадцать лет. Быстрое взросление и пост изнурили его. Каждое мгновение он рад был отвести взгляд от книги, чтобы посмотреть сквозь оконное стекло на голубое небо, покрытые блестящими почками деревья, первую траву. Слуга в фартуке, с засученными рукавами «отбивал клещами замазку и отгибал гвозди окна». Когда оно открылось, свежий, сочный воздух ворвался в комнату, Лева был опьянен радостью. «Все мне говорило про красоту, счастье и добродетель… что одно не может быть без другого, и даже что красота, счастье и добродетель – одно и то же».[38]38
  Юность. Глава II.


[Закрыть]

Тотчас же он решает жить по-новому. Отныне каждое воскресенье будет ходить на службу, час в день посвящать чтению Евангелия, давать два с полтиной в месяц бедным, не говоря о том никому, будет сам убирать свою комнату, не станет никого заставлять себе прислуживать, всегда будет ходить в университет пешком, а если ему предоставят экипаж, сдаст его, а деньги отдаст нуждающимся. Что касается учебы, то удивит преподавателей прилежанием, получит две золотые медали, станет лектором, доктором, одним из видных российских ученых. Что не помешает ему регулярно заниматься гимнастикой и превзойти в силе и ловкости знаменитого атлета Раппо. Когда же будет в расцвете сил, в его жизнь войдет Она. Она – это идеальная женщина, которая, по словам Толстого, будет похожа немного на Соню, немного на Машу, жену Василия, в ту пору, когда та стирала белье в корыте, немного на женщину с белой шеей и жемчужным ожерельем, которую однажды видел в театре в соседней ложе. Если бы кто-то попытался неосторожно обидеть это обожаемое создание, он оторвал бы того от земли, чтобы устрашить, а затем великодушно отпустил. Все бы им восхищались и любили его. При одном упоминании его имени сотни незнакомых людей приходили бы в восторг. Он был бы богат, почитаем, пользовался уважением… Но тут приходилось спуститься на землю. Неминуемое поражение мгновенно отрезвляло его, снова осознающего свои недостатки, снова с горьким наслаждением ненавидел свое тело и свою душу.

За несколько дней до экзаменов Лева решил записать в тетрадь «Правила в Жизни», которым будет следовать в будущем. Ему представлялось, что они должны состоять из трех разделов: правила в отношении к Богу, правила в отношении к людям и правила в отношении к самому себе. Он стал перечислять их, запутался, устал, вновь вернулся к первой странице, чтобы написать «Правила в Жизни». Но перо плохо слушалось, буквы находили одна на другую, выглядело это ужасно. «Зачем все так прекрасно, ясно у меня в душе и так безобразно выходит на бумаге и вообще в жизни?»[39]39
  Юность. Глава V.


[Закрыть] Его прервал слуга, который сообщил, что приехал духовник – семья должна была исповедоваться перед Пасхальным причастием. Он быстро спрятал тетрадь, посмотрел на себя в зеркало (ужасный, рыхлый, розовый нос!), зачесал волосы кверху, что, как ему представлялось, придавало ему задумчивый вид, и спустился в гостиную, где на покрытом скатертью столе стояли зажженные свечи и икона. Духовник, старый иеромонах с седыми волосами и строгим лицом, казалось, ничуть не был удивлен откровениями Льва и отпустил его со словами: «Да снизойдет на тебя благословение Отца Небесного, сын мой, да сбережет он навеки твою веру, смирение и покорность. Аминь». Почувствовав очищение и небывалую легкость, молодой человек не сомневался больше, что Бог благосклонен к нему и в любом случае поможет сдать экзамены.

На самом деле он был настолько неподготовлен, что подобная поддержка не была бы лишней. Вначале ему показалось, что судьба милостива к нему. По Закону Божьему получил 4, по немецкому, арабскому и турецко-татарскому – 5, по французскому – 5 с плюсом, по алгебре, арифметике, английскому, русской литературе – 4, но очень плохо сдал русскую историю и географию, статистику и латынь. Единицы и двойки градом посыпались в экзаменационный листок. Чтобы помочь, попечитель Казанского университета, друг семьи Толстых, задал ему легкий вопрос: «Ну, скажите, какие приморские города во Франции?» В голове у Льва была пустота – побережья Северного моря и Средиземного представлялись ему совершенно необитаемыми. Дрожа всем телом, понял, что Франция для него фатальна, и снова получил единицу.

Пережив это страшное унижение, юноша решил вновь сдать экзамены в сентябре. Каникулы были забыты из-за необходимости заниматься. Никакого путешествия в Ясную Поляну. Вместо того чтобы наслаждаться любимыми Пушкиным, Диккенсом, Шиллером, Дюма, опять скучные учебники. Он был принят и смог облачиться в студенческий мундир, о котором страстно мечтал многие месяцы. Темно-синий суконный сюртук с медными пуговицами, треуголка с кокардой, лаковые сапоги, шпага – когда он впервые вышел на улицу в этом наряде, ощутил себя не просто Левой, но графом Львом Толстым. «Я чувствовал, как против моей воли на лице моем расцветала сладкая, счастливая, несколько глупо-самодовольная улыбка, и замечал, что улыбка эта даже сообщалась всем, кто со мной говорил».[40]40
  Юность. Глава XIII.


[Закрыть]

Первый контакт с университетскими товарищами вызвал у него чувство некоторой его обособленности. Десятки веселых студентов толкались, не обращая на него внимания, обменивались крепкими рукопожатиями, нескромными предложениями и неясными шутками. Сначала ему показалось, что он не сможет примкнуть ни к одной из групп, образованных сокурсниками. Одни казались ему бедными, вульгарными, совсем не comme il faut, другие, из аристократического клана, демонстрировали поразительную глупость и претензии, что касается преподавателей, они рассказывали о том, во что сами не слишком верили. Половодье пустых слов, Ниагара банальностей!.. Тем не менее понемногу он до такой степени привык к новой жизни, что уже не мог без нее обойтись. Полюбил атмосферу лекционных залов, где звучал голос преподавателя, шум в коридорах, водку, выпитую тайком в близлежащем трактире, товарищей, которые, сменяя друг друга, отвлекали его от занятий. Он мог бы наверстывать упущенное дома, работая после занятий. Но здесь вмешивались искушения светской жизни. Внук бывшего губернатора города, племянник Юшкова, у которого столько друзей, носитель известного имени, Лев Толстой, несмотря на юный возраст, был желанным гостем для многих. В Казани зимой и летом праздники сменяли друг друга. Предводитель дворянства, губернатор края, попечитель Казанского университета, начальница Родионовских женских курсов, дворянство, мещане, чиновники поочередно устраивали балы, ужины, маскарады, живые картины… Эти собрания золотой молодежи нравились Льву, который был не в силах пропустить хотя бы одно, несмотря на то что, едва оказывался в свете, болезненная застенчивость парализовывала его. Оглохнув от грохота музыки, ослепленный ярким светом и взглядами девушек, взволнованный запахом духов, он терял самообладание, не решался говорить, мечтал исчезнуть, и пока его товарищи по университету ухаживали за дамами, забившись в угол, насупив брови, заложив руки за спину, молча наблюдал эту недоступную ему красоту. Если же, против обыкновения, решался пригласить кого-то на танец, бывал так возбужден, что сбивался, краснел, извинялся и быстро отводил девушку на место. «Мой дорогой Лева, Вы просто тюфяк!» – говорила ему по-французски начальница женских курсов Загоскина, недовольная его манерами. Барышни считали его скучным кавалером.

Несмотря на боязнь показаться смешным, он согласился принять участие в феврале 1845 года в двух любительских спектаклях. «Кому из наших актеров отдать предпочтение? – писал местный репортер. – Мы просто в замешательстве, так как каждый из них сыграл свою роль столь превосходно, что зрители зачастую забывали, что перед ними искусство сценическое, а не сама жизнь». Среди актеров был молодой человек Дмитрий Дьяков (Митя), которым Лев сразу увлекся. Впрочем, как и его сестрой Александрой. Но она казалась столь прекрасной, что, глядя на нее, он бывал подавлен собственной непривлекательностью. Митя смущал его меньше. У него был мягкий овал лица, небольшой рот, светлые волнистые волосы. Во время долгих разговоров один на один друзья пришли к выводу, что цель жизни человека – стремление к нравственному совершенству и каждый в состоянии сделать для этого что-нибудь, например, избавиться от порока. «Души наши так хорошо были настроены на один лад, что малейшее прикосновение к какой-нибудь струне одного находило отголосок в другом».[41]41
  Отрочество. Глава XXVI.


[Закрыть] Иногда они спускались с небес на землю и говорили о своем будущем, о военной службе, об искусстве, о женитьбе, воспитании детей. И тот, и другой считали абсурдным искать в женщине прежде всего красоту и полагали, что человек, достойный этого звания, должен был жениться на той, которая способна помочь ему стать лучше. Что касается вопросов метафизических, они действовали на них подобно опию. «Я любил ту минуту, когда мысли быстрее и быстрее следуют одна за другой и, становясь все более отвлеченными, доходят, наконец, до такой степени туманности, что не видишь возможности выразить их и, полагая сказать то, что думаешь, говоришь совсем другое. Я любил эту минуту, когда, возносясь все выше и выше в области мысли, вдруг постигаешь всю необъятность ее и сознаешь невозможность идти далее».[42]42
  Отрочество. Глава XXVII.


[Закрыть]

Бесспорно, Митя Дьяков, хотя и старше его на пять лет, импонировал ему, и от этого несравненного, незаменимого друга он не хотел утаивать ничего о себе самом. «Да, я всегда говорю именно те вещи, в которых мне стыдно признаться, но только тем, в ком я уверен».[43]43
  Там же.


[Закрыть]

Из других товарищей братья Зыбины заставили его разделить их страстное увлечение музыкой. Со своим обычным упорством Лев разучивал многочисленные упражнения, пытался придать гибкость пальцам, разминая их на столе, коленях, постели, подушке, и, в конце концов, написал вальс.[44]44
  Он помнил этот вальс всю свою жизнь и исполнял в Ясной Поляне в 1906 году. По его собственному признанию, он только задал мелодию, все остальное сделали Зыбины.


[Закрыть] Но, предаваясь артистическим занятиям, не забывал принимать участие в дружеских попойках в комнатах, пропахших дымом, потом и напомаженными волосами. Чокался, смеялся, пел, усталость и отвращение одолевали, но он уговаривал себя, что и другим нисколько не весело, что кодекс чести велит делать вид, что им безумно хорошо. Возвращался домой с тяжелым сердцем и липкими губами. В это время он лорнировал женщин и говорил о них с развязностью, плохо скрывавшей незнание их. Внезапно юноша воспылал страстью к камеристке Юшковых, полной, белокожей, круглолицей, соблазнительной двадцатипятилетней Матрене. Но заметил, что за ней ухаживает один из лакеев, потом с удивлением обнаружил, что его собственный брат Сергей приставал к ней на лестнице. Она отталкивала молодого барина, смеясь и шепча: «Ну, куда руки суете? Бесстыдник!»[45]45
  Отрочество. Глава VI.


[Закрыть] Пораженный смелостью Сергея, Лев решил расположить Матрену к себе. Сотни раз прятался в коридоре, прислушиваясь к шуму в комнате прислуги и вынашивая планы завоевания, но так и не решился толкнуть дверь: «Что бы я сказал с своим широким носом и торчавшими вихрами, когда бы она спросила у меня, чего мне нужно?»[46]46
  Там же.


[Закрыть]

Вскоре после этого молодой человек лишился девственности способом самым банальным и скверным: в шестнадцать лет, с пьяной женщиной, в публичном доме. Толстой признавался своему секретарю Гусеву, что когда братья впервые привели его в публичный дом и он впервые был с женщиной, то стоял после возле кровати и плакал. Так же герой рассказа «Записки маркера» плачет и сердится на товарищей, которые заставили его спать с публичной женщиной. Воспоминание об этом отталкивающем соприкосновении с телом незнакомки долго мешало Льву снова приблизиться к женщине. Нечистоплотному удовольствию обладания он предпочтет поэтический вымысел и вздохи в одиночестве.

Подошли полугодичные экзамены, к которым студент оказался не готов. Отметки были столь плохи, что ему отказали в возможности сдавать переходные экзамены. Это решение, датированное 26 апреля 1845 года, сопровождалось комментарием: «Недостаточное прилежание и полное незнание истории». Оскорбленный этим приговором, Лев приписал его преподавателю Н. А. Иванову, который незадолго до того рассорился с Юшковыми. В течение трех дней, запершись в своей комнате, он мрачно наслаждался слезами, ненавистью и проклятьями. Завидовал старшему брату Николаю, который через месяц уходил служить в армию. Мечтал последовать за ним, сражаться на Кавказе, умереть героем или, быть может, покончить с собой. Затем, взяв в руки тетрадь с «Правилами в Жизни», почувствовал угрызения совести и смягчился. «Оправившись, я решился снова писать правила жизни и твердо был убежден, что я уже никогда не буду делать ничего дурного, ни одной минуты не проведу праздно и никогда не изменю своим правилам».[47]47
  Юность. Глава XLV.


[Закрыть]

Полный этих благородных намерений, Лева вместе с братьями отправляется в Ясную Поляну. Здесь тетушка Toinette с ее теплым взглядом и маленькими руками с голубыми венами. С первых шагов по гостиной он ощутил ласку старого дома. «Как могли мы, я и дом, быть так долго друг без друга?»[48]48
  Там же. Глава XXVIII.


[Закрыть] Юноша видел в оконных стеклах отражение своего детства, бежал купаться в быстрые и веселые воды Воронки, вытягивался в тени березовой рощи, открывал книгу, прочитывал несколько строк, глаза его закрывались от трепетания листвы, и он чувствовал, как в нем оживает такая же свежая, молодая сила жизни, какой везде вокруг него дышала природа. Закрыв книгу, шел в сад за яблоками или в тенистый, влажный лес, пахнущий переспелыми ягодами. Вечером, после ужина устраивался спать на террасе, несмотря на тучи гудящих во тьме комаров. Одна за другой лампы перемещались с первого этажа на второй, голоса затихали, огни гасли, дом погружался в сон, ночной сторож начинал свой обход, передвигаясь мелкими шажками по аллее и ударяя в колотушку. И тогда все для Льва наполнялось новым смыслом: посеребренные тополя, поскрипывание берез друг о друга, прыжки лягушек, «которые иногда добирались до ступеней террасы и как-то таинственно блестели на месяце своими зеленоватыми спинками».[49]49
  Юность. Глава XXXII.


[Закрыть] Окруженный темнотой и загадочными вспышками, он мечтал об идеальной женщине с черной косой через плечо и высокой грудью. Но что-то говорило, «что и она с обнаженными руками и пылкими объятиями, еще далеко не все счастие, что и любовь к ней далеко, далеко еще не все благо; и чем больше я смотрел на высокий, полный месяц, тем истинная красота и благо казались мне выше и выше, чище и чище, и ближе и ближе к нему, к источнику всего прекрасного и благого, и слезы какой-то неудовлетворенной, но волнующей радости навертывались мне на глаза… Мне все казалось в эти минуты, что как будто природа, и луна, и я, мы были одно и то же».[50]50
  Там же.


[Закрыть]

Эти ночные размышления продолжались днем за чтением философов. Он критиковал «Я мыслю, значит существую» Декарта, хотел заменить на «Я хочу, значит существую». Восхищенный собственным открытием, принялся за разработку теории, которая начиналась словами, что, если бы человек не умел хотеть, он не стал бы человеком. И, возражая Декарту, он обратил свое внимание на Руссо, «Исповедь» которого подействовала на его сознание подобно землетрясению. Лев понял, что не один обуреваем ужасными инстинктами, что все, без исключения, трусливы, похотливы, лживы, завистливы и жестоки, но надо обладать характером, чтобы вслух заявить об этом. Что касается соображения о противопоставлении радостей примитивной жизни издержкам цивилизации, ему показалось, что он сам его высказал. Ему представлялось, что у Руссо он читает собственные мысли, которым не хватает лишь некоторых штрихов.

Эти раздумья требовали одиночества, Лев избегал близких, и тетушка Toinette волновалась, наблюдая, как племянник блуждает по парку с невидящим взглядом, открытым ртом, разговаривая с воображаемым собеседником. Если его внезапно окликали, возвращался из своего мира с видом одновременно ошеломленным и высокомерным. Он, который еще недавно одевался так, чтобы выглядеть comme il faut, теперь не обращал внимания на свой гардероб и совершенно не заботился о себе. Своими руками смастерил себе платье большого размера, которое надевал днем на прогулки, а ночью, благодаря искусной системе отстегивающихся и отворачивающихся деталей, оно служило ему одеялом. Никакой рубашки, галстука, вместо ботинок – тапочки на босу ногу. Не переодевался, даже когда приезжали гости. И если тетушка упрекала за этот нелепый наряд, раздраженно отвечал, что выше подобных глупостей. Одновременно новоиспеченному яснополянскому Диогену приходилось вести тяжелую борьбу с чувствами, которые вызывали в нем женщины. С волнением следил он за появлением в аллеях, у пруда, на лугу, возле дома женских платьев, особенно розовых. Чтение философских книг у него перемежалось чтением романов. Эжен Сю, Александр Дюма, Поль де Кок сражались с реальностью. Позже Толстой признается, что не только не смел подозревать автора во лжи, тот вовсе для него не существовал, а все персонажи и события проходили перед ним, как живые. Он находил сходство со своими собственными страстями и, казалось, был похож на всех героев – положительных и отрицательных, так же, как любой мнительный человек обнаруживает у себя симптомы заболевания, о котором только что прочитал. Но, с распаленным воображением и закрытой книгой, оказывался перед пустотой. В его жизни не было ни одной женщины. До каких пор ему будет хватать наслаждения одиночеством, столь милого великому Руссо?

В середине августа Лев покидает Ясную Поляну и вместе с братьями возвращается в Казань. Вместо того чтобы повторить год на факультете восточных языков, просит записать его на юридический. «Не знаю, одобрите ли Вы это, – пишет он по-французски тетушке Toinette 25 августа 1845 года, – но я переменил факультет и перешел на юридический. Нахожу, что применение этой науки легче и более подходяще к нашей частной жизни, нежели другие; поэтому я доволен переменой. Сообщу теперь свои планы и какую я намереваюсь вести жизнь. Выезжать в свет не буду совсем. Буду поровну заниматься музыкой, рисованием, языками и лекциями в университете. Дай Бог, чтобы у меня хватило твердости привести эти намерения в исполнение».

Проезжая через Москву, Лев встретился с братом Николаем, прикомандированным юнкером к 14-й артиллерийской бригаде, расквартированной недалеко от города.

«Бедный малый, ему плохо в лагере и особенно должно быть тяжело без копейки денег, – говорится в том же письме. – А товарищи его! Бог мой, что за грубые люди. Как посмотришь на эту лагерную жизнь, получишь отвращение к военной службе».