Текст книги "Лев Толстой"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 55 страниц)

Работа над «Азбукой» была окончена, Лев Николаевич вернулся к своему замыслу исторического романа. Перечитал заметки, книги и попытался воскресить призраки прошлого. Каждое утро в домашнем платье, с нечесаной бородой и всклокоченными волосами выходил из своей комнаты, угловой, на втором этаже, спускался вниз, в кабинет, одевался. Оттуда выходил свежий, чистый, в серой блузе и садился за стол, где завтракала семья. Заложив одну руку за пояс и держа в другой серебряный подстаканник со стаканом горячего чая, перебрасывался несколькими словами с женой и детьми, возвращался в кабинет, дети смолкали, боясь помешать отцу. Они расходились по своим комнатам или бежали в сад, а Соня, ушки на макушке, оставалась в доме – шила, переписывала.

К трем-четырем часам хозяин дома выходил из кабинета – усталый, угрюмый, садился верхом или уходил пешком с ружьем через плечо и неизменной собакой, следовавшей за ним по пятам. В пять часов звонил колокол, привязанный к старому вязу – семья собиралась к обеду. Дети бежали мыть руки, ждали отца. Он обычно опаздывал, просил прощения, наливал домашний травник в серебряный стаканчик, выпивал залпом, морщился, садился за стол – аппетит после прогулки был зверский. Соня просила его не наедаться кашей, так как за ней следовали котлеты с овощами – боялась за его печень.

После обеда Толстой вновь шел в кабинет и оставался там до восьми, до чая, после которого взрослые читали вслух, играли на фортепьяно, а дети, забившись в угол, надеялись, что об их существовании забыли. Но часы безжалостно били десять, и молодежь отправляли спать. Иногда Лев Николаевич опять возвращался в кабинет к своим историческим документам. Ему нравилось «логово», с такой любовью обставленное Соней. Книжные шкафы делили его пополам. За столом, заваленным бумагами и книгами, стояло старое полукруглое кресло, по стенам развешаны охотничьи трофеи и портреты Диккенса, Шопенгауэра, Фета. В нише – скульптурный портрет брата Николая, выполненный по его посмертной маске. Напротив – фотография 1856 года, группа писателей «Современника»: Тургенев, Островский, Гончаров, Григорович, Дружинин и Толстой в военной форме.

Несмотря на удобство обстановки, Толстой не чувствовал себя готовым приняться за роман. «До сих пор не работаю, – пишет он Страхову 17 декабря 1872 года. – Обложился книгами о Петре I и его времени; читаю, отмечаю, порываюсь писать и не могу. Но что за эпоха для художника. На что ни взглянешь, все задача, загадка, разгадка которой только возможна поэзией. Весь узел русской жизни сидит тут. Мне даже кажется, что ничего не выйдет из моих приготовлений. Слишком уж долго я примериваюсь и слишком волнуюсь. И я не огорчусь, если ничего не выйдет!»

Методично заносит в одну записную книжку все, что касается обычаев, одежды, нравов народа, в другую – царя и двора, третью – характеров, общих идей, движений толпы, главных сцен… «Эта работа мозаичная – отмечала в дневнике Соня. – Он вникает до таких подробностей, что вчера вернулся с охоты особенно рано и допытывался по разным материалам, не ошибка ли, что написано, будто высокие воротники носились при коротких кафтанах. Левочка предполагает, что они носились при длинных верхних платьях, особенно у простонародья».[448]448
  Дневники С. А. Толстой, 16 января 1873 года.


[Закрыть]

После каждой прочитанной им о Петре Великом книги хотелось взяться за новую – их пачками присылали из Москвы. Но чем больше погружался в эпоху этого царствования, тем сильнее боялся приступать к работе. «…Я дошел до того периода, когда, начитавшись описаний того времени, всегда ложных, с пошлой европейской, героичной точки зрения, испытываешь озлобление на эту фальшь и, желая разорвать этот волшебный круг фальши, теряешь спокойствие и внимательность, которые так нужны», – делится Лев Николаевич с историком Голохвастовым, а неделю спустя с Фетом: «…я ужасно не в духе. Работа затеянная – страшно трудна. Подготовки, изучения нет конца, план все увеличивается, а сил, чувствую, что все меньше и меньше». Теперь и Петр, которым он так восхищался вначале, становился фигурой отталкивающей – все знаменитые его реформы не забота о государстве, но о собственном благосостоянии, не спасаясь от боярских интриг, но в стремлении вести разгульную жизнь со своими сподвижниками основал он Санкт-Петербург, царь обезобразил Россию, насадив исковерканный западный образ жизни, подчинил церковь государству, нарушил традиции, сбрил бороды… Будучи в душе славянофилом, Толстой решительно стоял на стороне бояр и их бород… К тому же никак не мог забыть, что Петр отправил на смерть своего сына, виновного лишь в том, что не разделял его взглядов. И если уж описывать этого монстра, то поступить с ним надо, как с Наполеоном. Ниспровержение с пьедестала, вот главная задача. Но на пьедестале стоял русский, и, несмотря ни на что, Толстой не решался посягнуть на национальную святыню. Быть может, стоило заняться его наследниками: например, Екатериной Второй и ее фаворитами? Или лучше вернуться назад г. Мировичу, который хотел освободить лишенного трона Ивана VI. Писатель был в отчаянии, говорил, что эпоха эта слишком трудна для него, не может проникнуть в души людей, не имея с ними ничего общего. В марте 1873 года множество раз пытался начать книгу и столько же раз откладывал. «Работа моя идет дурно, – пишет он Александрин Толстой. – Жизнь так хороша, легка и коротка, а изображение ее всегда выходит так уродливо, тяжело и длинно».[449]449
  Письмо А. А. Толстой, 1 марта 1873 года.


[Закрыть]

Внезапно Толстого осенило, он вспомнил об истории, которая год назад его поразила: у соседа и друга его Бибикова, любителя поохотиться на бекасов, жила в доме дальняя родственница его покойной жены Анна Степановна Пирогова, «высокая, полная женщина, с русским типом и лица и характера, брюнетка с серыми глазами, но некрасивая, хотя очень приятная»; она стала любовницей Бибикова, но потом тот взял в дом красивую немку-гувернантку и сделал ей предложение; узнав об этом, Анна Степановна уехала с одним узелком в Тулу, как будто повидать родителей, но на ближайшей станции Ясенки бросилась на рельсы под товарный поезд; перед смертью она написала Бибикову записку, называя убийцей и предлагая взглянуть на свой труп. Это произошло 4 января 1872 года. На другой день Толстой был на станции и присутствовал при вскрытии. Его поразило все искромсанное тело с обнаженным черепом. Какое бесстыдство и какая чистота! Воспоминание об этой несчастной время от времени оживало в нем, он старался воскресить ее жизнь, отданную любви и окончившуюся так банально и некрасиво.

Но как бы ни преследовала его эта история, он все же не думал использовать ее в своем сочинении. С другой стороны, еще в 1870 году Толстой размышлял о романе, главной героиней которого стала бы великосветская дама, виновная в адюльтере. «Вчера вечером он мне сказал, что ему представился тип женщины, замужней, из высшего общества, но потерявшей себя. Он говорил, что задача его сделать эту женщину только жалкой и не виноватой, и что как только ему представился этот тип, так все лица и мужские типы, представлявшиеся прежде, нашли себе место и сгруппировались вокруг этой женщины», – отмечала в дневнике Соня 24 февраля 1870 года. Узнав два года спустя о гибели Анны Степановны, он никак не соотнес это с рассказом о неверной жене. Больше года параллельно существовали в нем две темы – измены и ужасной смерти. Понемногу они таинственным образом стали перемешиваться, обогащая друг друга. Реальная женщина «подарила» вымышленной свой трагический конец и свое имя. И пока Толстой мечтал о Петре, царевиче Алексее и боярах, сквозь исторические видения мелькали персонажи, одетые вполне современно: Анна Каренина, Вронский, Кити, Левин, Облонский…

Лев Николаевич считал себя не подверженным литературной моде, но оставаться равнодушным к пришедшему из Европы психологическому роману не мог. Брак и права женщины занимали общественное мнение Запада. Огромный успех выпал в 1852 году на долю «Дамы с камелиями» Дюма-сына, который теперь опубликовал исследование на тему супружеской неверности «Мужчина – женщина». Первого марта 1873 Толстой написал Тане Кузминской: «Прочла ли ты „L'homme – femme?“ Меня поразила эта книга. Нельзя ждать от француза такой высоты понимания брака и вообще отношения мужчины к женщине».

Восемнадцатого марта он зашел в комнату тетушки и увидел на столе раскрытый томик пушкинских «Повестей Белкина», которые читал ей вслух Сережа. Перелистал его и в который раз восхитился этой живой прозой. Вдруг взгляд его остановился на фразе: «Гости съезжались на дачу…» – какое совершенное начало романа! Примерил его на своих персонажей и почувствовал желание тут же сесть за работу, желание неудержимое, оглушительное, болезненное как жажда. Он бросился в кабинет, взял перо и написал первую фразу.

Девятнадцатого марта Соня заносит в дневник: «Вчера вечером Левочка вдруг говорит: „А я написал полтора листочка и, кажется, хорошо“. Думая, что это новая попытка писать из времен Петра Великого, я не обратила большого внимания. Но потом я узнала, что начал он писать роман из жизни частной и современной эпохи». И в тот же день радостно делится с сестрой: Лев начал роман из современной жизни; героиня – неверная жена, и отсюда вся драма. Соня счастлива.

Первые главы создавались быстро, как первые главы «Войны и мира». Толстой отыскивал персонажей среди своего окружения: Кити приобрела черты Сони, Левин получил многое от самого автора, в Облонском, Кознышеве, Вареньке, Михайлове различимы были знакомые и друзья, воспоминание о брате Дмитрии – брат Левина, Вронский – напоминание о Митрофане Поливанове, Каренин – о министре Валуеве, Кузминском и камергере Сухотине. Что до Анны, то внешний облик она унаследовала от дочери Пушкина, Марии Александровны Гартунг, которую Толстой увидел в Туле. Он был поражен ее красотой, непринужденностью и…арабскими, как ему казалось, кудрями. Теперь надо было вдохнуть в Анну душу. Еще одна женщина, известная своим умом и культурой, приводила его в восхищение – жена Алексея Константиновича Толстого и друг философа Владимира Соловьева Софья Толстая. Что до разрывов и измен – они встречались вокруг. Сестра его любимого друга Дьякова добилась развода и вышла замуж второй раз. Княгиня Голицына ушла от мужа, вызвав страшный скандал.

Работа продвигалась так быстро, что уже через семь недель, 11 мая, Лев Николаевич сообщал Страхову: «Я пишу роман, не имеющий ничего общего с Петром I. Пишу уже больше месяца и начерно кончил. Роман этот – именно роман, первый в моей жизни, очень взял меня за душу, я им увлечен весь… В письме, которое я не послал вам, я писал об этом романе и о том, как он пришел мне невольно и благодаря божественному Пушкину, которого я взял в руки и с новым восторгом перечел всего… Пожалуйста, не говорите никому, что я пишу».

На деле черновик далек был от завершения, и Толстой знал об этом. В начале июня он прервал работу и уехал с семьей в Самару. Когда двадцать второго августа вернулся, не было прежней увлеченности, писателя вновь одолевали сомнения. Как и во времена «Войны и мира», переписывала роман Соня. И для детей писателем была она.

Лев Николаевич еще не вошел в рабочий ритм, когда в Ясную приехал Крамской, много раз безуспешно просивший позволения написать портрет Толстого. Портрет этот предназначался для галереи, основанной в Москве Третьяковым. Хозяин протестовал, говорил, что не хочет тратить время на позирование, что ничтожное это занятие не для такого занятого работой и любящего одиночество человека, как он. Но Крамской приехал и, поговорив с ним, объяснил, что если он не хочет портрета с натуры, то впоследствии его все равно напишут, но уже по фотографиям. Аргумент этот оказался недостаточным, и тогда художник предложил Толстому выполнить еще один портрет, лично для него и за вполне умеренную плату. Вмешалась обрадованная Соня, обговорили сумму, графиня предложила двести пятьдесят рублей (Крамской обычно брал за работу тысячу). Тем не менее согласился. Соня, торжествуя, обернулась к мужу – теперь-то уж он не станет сопротивляться. Денежные соображения взяли верх, и Лев Николаевич впервые в жизни должен был позировать. Крамской представил его сидящим в серой блузе с широкими рукавами, со слегка склоненной головой, спутанной бородой, спокойным ясным взглядом из-под густых бровей. Соня писала сестре, что портреты получились столь схожими с оригиналом, что ей страшно бывает на них смотреть. Во время сеансов Толстой и Крамской беседовали об искусстве, морали, политике, религии. Крамской не знал еще, что сам позирует – для портрета художника Михайлова из «Анны Карениной», так как Лев Николаевич не упускал из виду ничего из того, что его окружало, не зная пока, пригодится оно для романа или нет.

Между тем девятого ноября произошло страшное событие, которое заставило на время забыть о литературе – от крупа умер младший сын Петя, розовый, белокурый малыш. Обезумевшая от горя Соня обращалась к дневнику: «9 ноября, в 9 часов утра, умер мой маленький Петюшка болезнью горла. Болел он двое суток, умер тихо. Кормила его год и два с половиной месяца, жил он с 13 июня 1872. Был здоровый, светлый, веселый мальчик. Милый мой, я его слишком любила, и теперь пустота, вчера его хоронили. И я не могу соединить его живого с ним же мертвым; и то и другое мне близко, но как различно это живое, светлое, любящее существо и это мертвое, спокойное, серьезное и холодное. Он был очень ко мне привязан, жалко ли ему было, что я останусь, а он должен меня оставить?»

Толстой проявлял хладнокровие. Как-то он сказал, что Петя еще слишком мал, чтобы интересовать его. И пока его жена, вернувшись с похорон, бродила в слезах по притихшему дому, писал брату:

«На другой день после твоего отъезда, т. е. вчера утром, Петя умер, и нынче его похоронили. Его задушило горло, то, что они называют крупом. Нам это внове и очень тяжело, главное Соне. Вчера же получил письмо из типографии, что 12-го выйдет издание. А нынче приехали Дьяковы. Дьяков едет нынче в Москву и оставляет Машу и Софеш у нас. Мне лучше всего бы было ехать в Москву теперь. Соня не останется одна. Если можешь, поедем теперь, т. е. послезавтра, 12-го. Ты ли заедешь к нам, или съедемся на поезде? Отвечай, как и что?»[450]450
  Письмо С. Н. Толстому, 10 ноября 1873 года.


[Закрыть]

Всего две строчки о сыне, остальное – о собрании сочинений и предстоящем отъезде. Безусловно, в то время смерть маленького ребенка не была чем-то необычным и казалось нормальным, что мать скорбит больше отца. Но как объяснить, что глава образцовой семьи, с сердцем, открытым всем страданиям человечества, после похорон хочет одного – поскорее уехать и не слышать больше вздохов жены? Послезавтра он был уже в Москве под предлогом встречи с издателем. На самом деле страх смерти гнал его из Ясной. Та, что играла с ним в прятки с арзамасской ночи, вошла в его дом. Малейший насморк, болячка на носу, и казалось – все кончено. Вернувшись, Толстой делится с Фетом:

«Это первая смерть за 11 лет в нашей семье, и для жены очень тяжелая. Утешиться можно, что, если бы выбирать одного из нас 8-рых, эта смерть легче всех и для всех; но сердце, и особенно материнское – это удивительное высшее проявление Божества на земле, – не рассуждает, и жена очень горюет».[451]451
  Письмо А. А. Фету, 18 ноября 1873 года.


[Закрыть]

Ему даже казалось, что в этой смерти есть что-то обнадеживающее: не может она унести двух человек подряд в одной семье. А значит, некоторое время можно жить спокойно. Толстой вернулся к роману, Соня утомляла свое горе, переписывая ночами черновики.

Первая часть была закончена в марте 1874 года. «…Я пишу и начал печатать роман, который мне нравится, но едва ли понравится другим, потому что слишком прост», – сообщает он Александрин. Тем не менее так торопится опубликовать его, что относит начало в «Русский вестник» Каткову. Пока текст набирают в Москве, автор, с нетерпением ожидавший гранок, вдруг разочаровывается в своих персонажах. Вновь обуреваемый педагогической страстью, все чаще оставляет Анну, Вронского и Левина ради занятий с крестьянскими детьми: «Я хочу образования для народа только для того, чтобы спасти тех тонущих там Пушкиных, Остроградских, Филаретов, Ломоносовых. А они кишат в каждой школе… Роман свой я обещал напечатать в „Русском вестнике“, но никак не могу оторваться до сих пор от живых людей, чтобы заняться воображаемыми».[452]452
  Письмо А. А. Толстой, декабрь 1874 года.


[Закрыть]

«Роман мой лежит. Типография Каткова медлит – по месяцу один лист; а я рад этому».[453]453
  Письмо Н. Н. Страхову, 10 мая 1874 года.


[Закрыть]

Двадцать второго апреля на свет появился пятый сын Толстых – Николай, в дом вошло немного радости. Но в начале июня случилось новое горе. Уже давно плоха была тетушка Toinette: ей было семьдесят девять, она не покидала постели, не так давно умерла ее преданная служанка Аксинья, почти ничего не видящая и не слышащая тетушка путала настоящее с прошедшим, садившегося у изголовья Левочку принимала за его отца, которого так любила и женой которого стать отказалась. Она улыбалась ему, называла Николаем, и смущенный Толстой быстро уходил. Иногда ему недоставало смелости нанести ей визит в течение нескольких дней. Знала ли, что конец ее близок? Она попросила, чтобы ее переселили на первый этаж. «Комната моя очень хорошая и вам понадобится. А если я умру в ней, вам будет неприятно воспоминание, так вы меня переведите, чтобы я умерла не здесь», – сказала тетушка племяннику.[454]454
  Толстой Л. Н. Воспоминания.


[Закрыть] Она угасла двадцатого июня 1874 года. Лев Николаевич испытывал угрызения совести от того, что порой бывал невнимателен к ней и раздражался, но и определенное облегчение, так как с трудом выносил соседство больного человека. Но гораздо сильнее и того и другого была грусть, ведь умерла та, что помнила его детские годы. Кто еще будет любить его так, как она? Только тетушка обладала способностью смягчить его. Взволнованный, как не был взволнован смертью Пети, Толстой пишет Александрин:

«Она умерла почти старостью, то есть угасла понемногу и уже года три тому назад перестала для нас существовать, так что (дурное или хорошее это было чувство, я не знаю). Но я избегал ее и не мог без мучительного чувства видеть ее; но теперь, когда она умерла (она умирала медленно, тяжело – точно роды), все мое чувство к ней вернулось еще с большей силой. Она была чудесное существо».[455]455
  Письмо А. А. Толстой, 23 июня 1874 года.


[Закрыть]

И чуть позже делится с сестрой: «…когда пришла смерть, как лицо ее мертвой просветлилось и просияло, так и воспоминание о ней, и ее недостает – а для меня это разорвалась одна из важных связей с прошедшим. Осталась ты и Сережа».[456]456
  Письмо М. Н. Толстой, 15 августа 1874 года.


[Закрыть]

Похороны, траур, путешествия, редактирование «Азбуки» – все отражалось на романе. К тому же Толстой обуреваем был новой идеей, созданием у себя «педагогического института». Уже были расставлены столы и скамейки во флигеле, где летом жили Кузминские, Соня писала сестре, что вместо дорогих лиц они будут смотреть на чужие лица мужиков и семинаристов. Но местные власти не были заинтересованы в этом предприятии, слушателей набралось всего двенадцать, и Лев Николаевич свою идею оставил.

«Анна Каренина» не могла служить ему утешением – он разочаровался в своем романе и решил переписать начало, все, что относится к Левину и Вронскому. Страхов, который первые главы уже прочитал, умолял не быть столь суровым, говорил, что роман не идет у него из головы, что каждое новое произведение Толстого поражает его своей свежестью и абсолютным своеобразием, как если бы он вдруг оказывался в совершенно другой литературной эпохе, что, наконец, страсть Анны – божественное чудо.

В январе 1875 года главы I–XIV появились в «Русском вестнике», и автор вынужден был сесть за работу, чтобы дать Каткову продолжение. Публика встретила роман с большим энтузиазмом, Страхов сообщал Толстому о восторгах читателей. Приободрившись, Лев Николаевич ускорил темп, не забывая при этом о педагогической деятельности. «Я не только не ожидал успеха, но, признаюсь, боялся совершенного падения своей известности вследствие этого романа, – пишет он Страхову. – Искренно говорю, что это падение – я готовился к нему – не очень бы тронуло меня месяц тому назад. Я был весь – и теперь продолжаю быть – поглощен школьными делами, „Новой азбукой“, которая печатается, грамматикой и задачником… Я – странно – страшно возбужденно живу нынешнюю зиму… у меня практическая деятельность: руководство 70 школами, которые открылись в нашем уезде и идут удивительно. Потом – педагогические работы… Потом – старшие дети, которых надо учить самому… семейное горе…»

Этим семейным горем была водянка мозга младшего сына, девятимесячного Николая.

«Вот 4-я неделя, что он переходит все фазы этой безнадежной болезни, – продолжает Толстой. – Жена сама кормит и то отчаивается, что он умрет, то отчаивается, что он останется жив идиотом». И заканчивает: «…странно: чувствую такую потребность и радость в работе, как никогда».[457]457
  Письмо Н. Н. Страхову, 16 февраля 1875 года.


[Закрыть]

Через четыре дня, двадцатого февраля, ребенок умер в страшных мучениях.

«Мне это тяжело через жену, – поделится Лев Николаевич с Фетом, – но ей, кормившей самой, было очень трудно. Вы хвалите „Каренину“, мне это очень приятно, да и как я слышу, ее хвалят; но, наверное, никогда не было писателя, столь равнодушного к своему успеху, как я».[458]458
  Письмо А. А. Фету, 22 февраля 1875 года.


[Закрыть]

Не оправившись еще от этой смерти, Соня вынуждена была заняться другими детьми – они болели коклюшем. Выздоровели дети, заболела Соня, которая была беременна. За коклюшем последовал перитонит. Тридцатого октября она преждевременно родила девочку, которая прожила меньше часа. Очередная смерть ужаснула Толстого: за что судьба так ополчилась на него? Ему казалось, что он противостоит умной, могущественной и мстительной твари, изготовившейся к очередному нападению. В момент отчаяния Лев Николаевич описывал ситуацию Фету: «Страх, ужас, смерть, веселье детей, еда, суета, доктора, фальшь, смерть, ужас. Ужасно тяжело было».[459]459
  Письмо А. А. Фету, 9 ноября 1875 года.


[Закрыть] Да, смерть была рядом, но следовало продолжать есть, спать, учить детей, запрещать им слишком громко смеяться, требовать, чтобы они учили уроки, писать письма, править гранки, заниматься ногтями, бородой…

Вскоре после кончины тетушки Toinette другая тетушка, Пелагея Юшкова, покинула монастырь, где заскучала, и устроилась со всеми своими пожитками в комнате покойной. Несмотря на свои шестьдесят шесть лет, была очень подвижной и властной. Но, с восемнадцати лет лелеявшая мечту заменить Toinette в доме племянника, пробыла здесь недолго. Ее преследовали боли в ногах, груди, животе. Собственная набожность показалась ей теперь ни к чему, она отказалась принять священника и обвиняла своих близких в том, что они не умеют за ней ухаживать. «Je suis si bien chez vous; je ne voudrais pas mourir»,[460]460
  «Мне так хорошо у вас, я бы не хотела умереть» (фр.).


[Закрыть] – говорила она еще не оправившейся от своих бед Соне.

Пелагея Юшкова умерла двадцать второго декабря 1875 года. Те же люди, что семь недель назад принесли крошечный гробик для маленькой девочки, пришли с гробом для старухи, ожидавшей их с аристократической гримасой и сложенными на иконе руками. Снова погребальные песнопения, запах ладана, кладбище, мужики, снимающие шапки у порога своих домов. За три года, с 1873-го по 1875-й, Толстой потерял троих детей и двух любимых тетушек.

«Странно сказать, – пишет он Александрин Толстой, – но эта смерть старухи подействовала на меня так, как никакая смерть не действовала. Мне жалко ее потерять, жалко это последнее воспоминание о прошедшем поколении моего отца, матери, жалко было ее страданий, но в этой смерти было другое, чего не могу вам описать и расскажу когда-нибудь».[461]461
  Письмо А. А. Толстой, март 1876 года.


[Закрыть] И брату: «Вообще была для меня нравственно очень тяжелая зима; и смерть тетиньки оставила во мне ужасно тяжелое воспоминание… Умирать пора – это не правда; а правда то, что ничего более не остается в жизни, как умирать. Это я чувствую беспрестанно. Я пишу и довольно много занимаюсь, дети хороши, но все это не веселит нисколько».[462]462
  Письмо С. Н. Толстому, 21 февраля 1876 года.


[Закрыть]

Между тем ребенка потеряла и Татьяна Кузминская – в мае 1873 года умерла ее шестилетняя дочка Даша, в январе того же года умер двухлетний сын Сергея Саша.

Соня трудно приходила в себя после траура, родов и болезни. Она похудела, страдала мигренями, кашляла кровью, но не желала отказываться от своей роли хозяйки дома, с утра до ночи бегала, отдавала приказания, распекала кого-то. Как никогда ранее хотелось ей опереться на мужа, но он с трудом выносил ее усталый вид. «Ужаснее болезни жены для здорового мужа не может быть положения», – делится он с одним из своих корреспондентов. Однажды ночью спавший на первом этаже Сережа услышал сквозь сон крик: «Соня! Соня!» Это был голос отца. Испугавшись, он встал, подошел к двери и приоткрыл ее. Дом был погружен во мрак, а голос все повторял: «Соня! Соня!» Вскоре на лестнице появилась Соня со свечой в руках и спросила:

«Что с тобой, Левочка?»

Он ответил: «Ничего, я заблудился».

Тогда у Сони «сделался сильный припадок коклюшного кашля, с задыханьем и зазываньем, и она долго не могла прийти в себя». Оказалось, что у Льва Николаевича не было спичек, и он заблудился в передней, когда шел из кабинета наверх, к себе в комнату. Его охватил безумный страх. Сергей напишет потом, что не может объяснить этот случай только болезненным припадком. «По-видимому, у него в эту ночь повторилось то ужасное настроение, которое он называл „арзамасской тоской“. Никто из близких не решался говорить об истерии, но Соня, безусловно, об этом думала, и состояние мужа все больше ее беспокоило. Ее собственное состояние тоже было далеко от нормального: „Я страшно устаю; здоровье плохо, дыханье трудно, желудок расстроен и болит. От холода точно страдаю и вся сжимаюсь“».[463]463
  Дневники С. А. Толстой, 16 сентября 1876 года.


[Закрыть]

В начале 1877 года она отправилась в Петербург, чтобы проконсультироваться у придворного медика доктора Боткина, который успокоил – причиной всех ее болезней, не представлявших никакой опасности, были нервы. Во время своего пребывания в столице Соня познакомилась наконец с Александрин Толстой, которая произвела на нее прекрасное впечатление. Вернувшись в Ясную, она со страстью занялась своей «секретарской» деятельностью, ей так хотелось, чтобы Лев Николаевич закончил «Анну Каренину» в ближайшие месяцы. Но у него не было уверенности в скором завершении работы. Он пишет Александрин, что сыт по горло своей «Анной К.», и просит Страхова: «…не хвалите мой роман. Паскаль завел себе пояс с гвоздями, который он пожимал локтями всякий раз, как чувствовал, что похвала его радует. Мне надо завести такой пояс. Покажите мне искреннюю дружбу: или ничего не пишите мне про мой роман, или напишите мне только все, что в нем дурно. И если правда то, что я подозреваю, что я слабею, то, пожалуйста, напишите мне. Мерзкая наша писательская должность – развращающая. У каждого писателя есть своя атмосфера хвалителей, которую он осторожно носит вокруг себя и не может иметь понятия о своем значении и о времени упадка. Мне бы хотелось не заблуждаться и не возвращаться дальше».[464]464
  Письмо Н. Н. Страхову, 9 апреля 1876 года.


[Закрыть]

Тем не менее, пусть с раздражением, яростью, усталостью, но каждый день возвращался к рукописи, правил без конца, казалось, надо отступить на несколько шагов, чтобы продвинуться вперед на один. Иногда ему случалось встать поутру свежим и бодрым, с ясной головой, и тогда работа шла, все получалось, но, перечитав на следующий день написанное, он все зачеркивал, не находя чего-то главного, воображения ли, таланта. Но порой, когда не высыпался и нервы были натянуты до предела, писал хорошо и оставался доволен результатом. И так без конца. Как-то в сердцах сказал Страхову, что хотел бы, чтобы кто-нибудь другой закончил за него роман.

Лето 1876 года оказалось особенно бесплодным: «Пришло лето, прекрасное, и я любуюсь, и гуляю, и не могу понять, как я писал зимой…»[465]465
  Письмо Н. Н. Страхову, 8 июня 1876 года.


[Закрыть] К осени желание работать вернулось, девятого декабря Соня радостно сообщала сестре, что они вновь без перерывов пишут «Анну Каренину», что Левочка сконцентрирован и каждый день заканчивает новую главу, которую дает ей переписывать.

Когда дети ложились спать и дом замолкал, она садилась за свое маленькое бюро из красного дерева и любовно углублялась в страницы, оставленные ей мужем. Однажды он подошел к столу и сказал, показав на тетрадь: «Ах, скорей, скорей бы кончить этот роман и начать новое. Мне теперь так ясна моя мысль. Чтоб произведение было хорошо, надо любить в нем главную, основную мысль. Так в „Анне Карениной“ я люблю мысль семейную, в „Войне и мире“ любил мысль народную, вследствие войны 12-го года; а теперь мне так ясно, что в новом произведении я буду любить мысль русского народа в смысле силы завладевающей».[466]466
  Дневники С. А. Толстой, 3 марта 1877 года.


[Закрыть]

Когда стали приходить по почте страницы романа, Толстой углубился в их чтение, обнаруживая ошибки на каждой строчке и ругая себя за небрежность. Сын Илья вспоминал, что сначала на полях появлялись пропущенные буквы и знаки препинания, потом отец менял слова, затем целиком фразы, зачеркивал строку и писал над ней новую, черновики оказывались так замараны в некоторых местах, что об отправке их обратно не могло быть и речи – только Соня в состоянии была понять выправленный текст; она же и проводила ночи за переписыванием. К утру листки с ее аккуратным почерком стопкой лежали на столе в ожидании Левочки, который, встав, должен будет отнести их на почту. Лев Николаевич брал готовые страницы, чтобы перечитать в последний раз, и к вечеру все вновь повторялось – тысячи исправлений и поправок. Сконфуженный, он обещал жене, что это в последний раз и утром отправит гранки в Москву.

Случалось, что, уже послав их, Толстой вдруг вспоминал какую-то фразу или слово, которые казались ему неудачными, и телеграфировал, прося внести исправления.

В ту зиму ему пришлось и самому часто ездить в Москву, где состоялось знакомство с Чайковским, который перед ним преклонялся. Композитор записывал в дневнике, что, оказавшись перед Львом Николаевичем, испытал страх и даже замешательство, казалось, от этого великого знатока человеческого не скроешь никакой грязи, лежащей на дне твоей души. Но писатель был прост и искренен, не выказывал ни малейшего всеведения и хотел говорить лишь о музыке, которая тогда его сильно увлекала – ему нравилось ниспровергать Бетховена и сомневаться в его гении. Чайковский попросил Рубинштейна устроить в консерватории вечер в честь любимого писателя и был невероятно растроган, видя, как автор «Войны и мира» плачет, слушая адажио из его Квартета ре-мажор.

Толстой никогда не был равнодушен к музыке, которая действовала на него как наркотик: нервы расстраивались, он больше не контролировал свои эмоции и порой даже сердился на музыканта, лишившего его душевного покоя. «Я замечал, – вспоминал Степан Берс, – что ощущения, вызываемые в нем музыкой, сопровождались легкой бледностью на лице и едва заметной гримасой, выражавшей нечто, похожее на ужас…»[467]467
  Берс С. А. Воспоминания о графе Л. Н. Толстом.


[Закрыть] Из Ясной Лев Николаевич отправил Чайковскому собранные им народные песни, прося аранжировать их в стиле Моцарта или Гайдна.