Текст книги "Лев Толстой"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 55 страниц)

Глава 3
Мир других

Десятого января 1837 года члены семьи и слуги, прожившие в доме не один год, собрались в гостиной для общей молитвы на прощание. Все сели, помолчали минуту, поднялись, перекрестились на икону и один за другим вышли на крыльцо. Крепостные брали детей за руку, целовали в плечо, и Лева со смешанным чувством грусти и отвращения вдыхал «сальный запах» их склоненных голов. У него стоял комок в горле: покинуть дом! Чтобы ехать – куда? Найти – что? К счастью, уезжали все, кого он любил. Отец, с решимостью, напоминавшей о его военном прошлом, распределял людей по повозкам, выстроившимся перед домом. Бабушка, тетушка Toinette, тетушка Aline, ее приемная дочь Пашенька, пятеро детей Толстых, воспитанница графа Дунечка, гувернеры и тридцать слуг уселись, наконец, в крытые сани и тарантасы. Собаки вертелись и лаяли в снегу вокруг неподвижного пока каравана. Конюх вывел на поводу из конюшни запасных лошадей. Слуги с красными от мороза носами веревками крепили груз к повозкам. Но вот все в порядке, обоз медленно тронулся мимо мужиков в тулупах и баб в полосатых платках, башенок, обозначавших вход в имение, и выехал на большую дорогу. Когда не стало видно родного дома, Лева разрыдался. Немного погодя утешился от мысли, что на нем новый костюм и длинные штанишки.

Сто девяносто шесть верст по крепкому, покрытому коркой снегу через пустынные равнины и прозрачные березовые рощи. На почтовых станциях пили обжигающий чай в общей комнате с затхлым запахом дыма, кожи и капусты. Сразу вспоминался бабушкин экипаж – высокий, уютный, как дом. В нем были запасы провизии на десять дней, сундучок с лекарствами, все необходимое для туалета и сиденье с отверстием, чтобы путешественники, не выходя, могли справлять естественную нужду. По обеим сторонам от кузова – выездные лакеи, продуваемые всеми ветрами. Размеры этого сооружения не позволили ему въехать в ворота почтовой станции в Серпухове. В остальном все шло хорошо. Спали в комнатах верхнего этажа, холодных, кишащих клопами. На последнем этапе пути граф взял сыновей в свои сани. Так рядом с отцом Лева оказался в Москве после четырех дней пути.

Золотые купола блестели на солнце. Из города доносился непрерывный гул. То тут, то там звонили колокола. Караван въехал на окраину, где снег уже не был таким чистым. Вдруг извилистые улочки, деревянные домишки, кривые изгороди и многолюдные рынки уступили место широким проспектам, каменным особнякам, стройным, горделивым розовым, голубым, зеленым и желтым церквям. Деревня становилась городом. Отец рассказывал обо всем с таким воодушевлением, будто это была его собственность. На тротуарах теснилась пестрая толпа: торговцы, крестьяне в лаптях, военные в мундирах, мужчины, одетые «по-европейски», бабы в платках и дамы в шляпах… На путешественников никто не обращал внимания. Это озадачило Леву. В Ясной Поляне Толстые были центром мироздания. Почему же в Москве они никого не интересовали? Почему никто не снимал шляпу, когда они проезжали? «Мне в первый раз пришла в голову ясная мысль о том, что не мы одни, то есть наше семейство, живем на свете, – вспомнит он в „Отрочестве“, – что не все интересы вертятся около нас, а что существует другая жизнь людей, ничего не имеющих общего с нами, не заботящихся о нас и даже не имеющих понятия о нашем существовании». Но вместо того чтобы отвернуться от этих незнакомых людей, мальчик пытался проникнуть в их тайну: «Как и чем они живут? Как воспитывают своих детей? Как наказывают?» Быть может, именно это безотчетное детское любопытство стало его первым писательским опытом.

Обоз въехал в тихий район Пречистенки недалеко от центра города, проследовал по Плющихе, идущей параллельно реке, и остановился во дворе красивого двухэтажного дома с длинным, в одиннадцать окон, фасадом в стиле ампир.

Никогда не выезжавшему из деревни Левушке странно было видеть соседей в двух шагах. Они больше не были у себя в этом густо населенном городе, который сжимал их со всех сторон. Дом был холодным, бездушным, негостеприимным. Отец часто ужинал в городе и много путешествовал. Старшие братья готовились к поступлению в университет. Лева гулял с Федором Ивановичем Рёсселем, рассеянно учил уроки и мечтал, что однажды его воображение станет не хуже, чем у слепого сказочника, с которым, к сожалению, бабушка рассталась, отправляясь в Москву. Очень скоро он убедил себя, что тоже может сочинять прекрасные истории. Оставалось лишь взяться за перо. Самостоятельно сшив тетрадь, обернул ее в голубую бумагу и большими буквами написал на первой странице: «Дедушкины сказки». Ниже примечание редактора: «Детская библиотека». Потом старательным почерком, не заботясь ни об орфографии, ни о пунктуации, начал:

«В городе П… жил старик девяноста лет, который служил пяти императорам, участвовал в ста сражениях, имел чин полковника, десять наград, оплаченных кровью, так как десять раз был ранен, ходил на костылях, потому что потерял ногу, на лбу у него было три шрама, а один палец – средний – он потерял в сражении при Браилове. У него было пятеро детей: две девочки и три мальчика, как он говорил, хотя у старшего уже было четверо детей и четверо внуков…»

Рассказ продолжался так на восемнадцати страницах и остался незаконченным – автор решил расстаться со своими героями. Наверное, атмосфера в родительском доме в середине 1837 года совсем не располагала к творчеству… Некоторое время назад у Николая Ильича Толстого начались проблемы со здоровьем. Он слишком много пил, кашлял кровью. Вскоре после подписания бумаг с Темяшевым о фиктивной продаже имения Пирогово граф узнал о его смерти. Как и предполагал сосед, сестры его тут же начали опротестовывать это соглашение, которое лишало их наследства в пользу сирот. Раздосадованный Николай Ильич собрал бумаги, взял с собой двух слуг и отправился в Тулу, чтобы убедить противников. Расстояние в сто шестьдесят одну версту преодолел за сутки, что для тех времен было подвигом. На следующий день, 21 июня, в девять часов вечера он скончался на улице от апоплексического удара.[17]17
  Так как при нем не было ни денег, ни бумаг, его слуг заподозрили в убийстве. Расследование признало, что смерть была естественной.


[Закрыть]

Новость наполнила Леву грустью и страхом. Но в церкви во время первой в своей жизни заупокойной службы испытал, помимо огорчения, чувство собственной значимости: ему казалось, что он очень интересен в траурных одеждах, все жалели его. Так как не присутствовал при смерти отца, в нем жила неосознанная надежда встретить его живым. Каждый миг ребенку казалось, что вот-вот увидит его на улице среди прохожих, как только замечал плотного, коренастого, оживленного мужчину, сердце его трепетало от нежности. «Я очень любил отца, но не знал еще, как сильна была эта моя любовь к нему, до тех пор, пока он не умер», – скажет Толстой в своих «Воспоминаниях».

Отчаяние тетушки Toinette читается в записи, которую она оставила: «21 июня 1837 года. Страшный для меня день… Я потеряла самое дорогое, что было у меня в жизни, единственного человека, который меня любил, который относился ко мне с самым нежным и искренним вниманием и который унес с собой мое счастье. Единственное, что привязывает меня к жизни, то, что я буду жить для его детей».[18]18
  Оригинал – на французском.


[Закрыть]

Мать Николая Ильича не так стойко переносила свое горе. Днем она плакала, а вечером приказывала отворить дверь, ведущую в комнату сына, улыбалась его призраку, говорила с ним: «Поди сюда, мой дружок, подойди, мой ангел. А мне сказали, что тебя нет! Вот вздор! Разве ты можешь умереть прежде меня?»[19]19
  Толстой Л. Детство. Глава XXVIII.


[Закрыть] Иногда ее охватывала ярость, она сердилась на Бога, который обошелся с ней так сурово, хотя ей не в чем было себя упрекнуть. Испуганные дети слышали вдалеке ее крики, рыдания, истерический смех. Им запрещено было подходить к бабушке в такие мгновения.

Пелагея Николаевна долго не могла прийти в себя, и опека была возложена на младшую сестру графа, благочестивую и набожную тетушку Alinе. Она с серьезностью отнеслась к своей миссии, но прежде всего принадлежала Богу, не имела практической жилки, отказывалась верить в людскую злобу, а потому дела семьи скоро пришли в упадок. В этом доме, где царил беспорядок и где три женщины, носящие траур, тщетно пытались наладить жизнь, дети вдыхали запах лекарств и сожалели о веселой жизни в Ясной Поляне. Чтобы уверить их, будто все осталось по-прежнему, а может, чтобы обмануть себя, бабушка требовала неукоснительно соблюдать традицию торжественных обедов. Как и раньше, дети в молчании ожидали, когда можно будет сесть за стол. Двери открывались, слышался шелест платья, величественная и суровая, на пороге появлялась Пелагея Николаевна в кружевном чепце с фиолетовыми лентами. Как только она с трудом опускалась в кресло, остальные члены семьи с шумом рассаживались. Дворецкий наполнял и передавал тарелки с супом в соответствии с положением и возрастом присутствующих. Лева с нетерпением смотрел на него, глотая слюнки. Позже, чтобы развлечь детей, бабушка велела отвести их в театр. Пораженный красным бархатом и позолотой внутреннего убранства зала, Лева так и не понял, о чем собственно был спектакль. Вместо того чтобы смотреть на сцену, он разглядывал ложи напротив. Зрители казались ему интереснее актеров, жизнь гораздо увлекательнее. Сколько внимательных, серьезных, загадочных лиц!.. Эти незнакомые люди, сидящие в ряд, интересовали его тем сильнее, что он нечасто бывал в столь многолюдных местах. На Рождество у богатейшего Шипова он вдруг почувствовал, что их с братьями пригласили из жалости, потому что сироты. Как будто чтобы это впечатление укрепилось, они получили простенькие подарки, а лучшие игрушки с елки отдали племянникам бывшего военного министра, князя Горчакова.

Но это унижение было малостью по сравнению с тем, что ему пришлось испытать несколько месяцев спустя – в доме появился господин Проспер Сен-Тома. Знания почтенного Рёсселя казались недостаточными, и бабушка решила уволить его, заменив французом. Огорченный ее немилостью, бедняга сначала стал требовать компенсировать ему скромные подарки, которые он делал членам семьи, потом в слезах просить, чтобы его оставили, без жалованья. Но бабушка была неумолима, пришлось уступить власть Просперу Сен-Тома. Когда Федор Иванович по очереди представлял своих бывших учеников преемнику, они плохо скрывали грусть: «Сережа – хороший мальчик, у него все получится, но за ним надо следить… У Левы слишком доброе сердце, вы ничего не добьетесь от него, запугивая, но всего – лаской. Я прошу вас, любите их, обращайтесь с ними хорошо…» Сен-Тома сухо отвечал: «Будьте уверены, mein Herr, я найду средство заставить их подчиниться».

Просперу Сен-Тома было двадцать пять лет. Это был блондин небольшого роста, прекрасно сложенный, сильный и энергичный, с приличным образованием, но самодовольный и сторонник применения силы в обращении с учениками. Без сомнения, как и большинство его соотечественников, искавших счастья в России, он надеялся соблазнить богатую наследницу и жениться на ней. В ожидании, тратил карманные деньги на лаковые туфли и шелковые жилеты, душился, цветисто изъяснялся и с удовольствием примерял на себя роль педагога. Он не был единственным воспитателем. Из книги счетов, которую вела тетушка Татьяна Александровна, следует, что жалованье этим господам за 1837–1838 годы составило 8304 рубля ассигнациями, что по тем временам было суммой довольно значительной. Всего у Толстых было одиннадцать учителей, не считая тех, кто давал детям уроки танцев. Общее руководство ими осуществлял Сен-Тома.

Несмотря на отстраненную, саркастическую манеру держать себя, суждения у него были верные. Он говорил о своих учениках: «У Николая есть стремление учиться и возможности, у Сергея – только возможности, у Дмитрия – стремление, что касается Левы, у него нет ни того, ни другого». Действительно, Левушка работал плохо, не понимал задач по арифметике, не прилагал никаких усилий, чтобы запомнить имена и даты, которыми учителя перегружали его память. Тем не менее за этой леностью легко различимы были необыкновенные чувствительность и воображение. Это признавал даже Проспер Сен-Тома. «У этого ребенка голова! – заявил он как-то. – Это маленький Мольер!» Столь лестная оценка не подкупила мальчика – с самого начала он невзлюбил этого иностранца за его эгоизм, претензии и самоуверенность. Когда Сен-Тома хотел наказать учеников, он бил себя в грудь и кричал: «На колени, негодяй!» Чем старательнее, казалось Леве, Сен-Тома порывался унизить его, тем сильнее было желание восстать. Однажды из бравады он решил показать ему язык. Сен-Тома схватил его за руки и бросил в чулан, угрожая розгами. На самом деле, зная об отношении в семье к телесным наказаниям, он никогда не осмелился бы сделать это. Но Левушка уже видел себя обесчещенным и униженным этим жестоким учителем, пахнущим фиалками. Выпорот, как мужик! Все, только не это! Сидя на сундуке в кромешной тьме, со слезами на глазах, задыхающийся от ярости, он безудержно предавался мечтам. Воображал себя бедным сиротой, покидающим отчий дом, поступающим в гусары, идущим на войну. Юноша храбро сражается, крушит врагов направо и налево, весь израненный, падает на землю с криком: «Победа!» Выздоравливает, становится генералом и однажды, прогуливаясь, с рукой на перевязи, по Тверскому бульвару, встречает императора, который хвалит его за героизм. Небрежно опершись на саблю, отважный воин просит в знак признания его заслуг дать ему право разделаться со своим давнишним врагом «иностранцем Сен-Тома». Император, безусловно, соглашается, и Лев, стоя перед бывшим воспитателем, в свою очередь, кричит: «На колени, негодяй!» «Но вдруг мне приходит мысль, что с минуты на минуту может войти настоящий Сен-Тома с розгами, и я снова вижу себя не генералом, спасающим отечество, а самым жалким, плачевным созданием».[20]20
  Толстой Л. Отрочество.


[Закрыть] Едва возвратившись к действительности, он предается новым фантазиям: видит себя умершим, оплакиваемым близкими, а мучимый угрызениями совести Сен-Тома просит прощения у членов семьи. Ему отвечают: «Вы были причиной его смерти, вы запугали его, он не мог перенести унижения, которое вы готовили ему… Вон отсюда, злодей!»[21]21
  Там же.


[Закрыть]

Во время этих горьких размышлений у Левы впервые возникли сомнения, связанные с верой. Если Бог справедлив, то почему Сен-Тома не был немедленно наказан за свою злобу? К чему жить в мире, где сила правит над законом? Уж лучше умереть и найти прибежище там, где обитают души. Опьянев от слез, он повторял вполголоса: «Мы летим все выше и выше!..» Сутки спустя, когда его выпустили из чулана, он все еще испытывал острое желание покинуть мир, оторваться от земли. Ему казалось, что для этого достаточно только сесть на корточки, обнять колени руками, и однажды, не выдержав, решил попробовать, выпрыгнув из окна своей комнаты на втором этаже. Кухарка нашла его лежащим на земле без сознания. Чудесным образом у него не оказалось ни одного перелома, только сотрясение мозга. Мальчик проспал восемнадцать часов, а проснувшись, почувствовал себя свежим и бодрым. Позже Лева вынужден был признать, что прыгнул из окна не столько для того, чтобы попробовать полететь, сколько для того, чтобы удивить окружающих: он постоянно был занят собой, чувствовал, порой точно, а порой – нет, что думают о нем, какие чувства он вызывает у окружающих, и это часто мешало его веселью. Нередко подавить страхи ему помогало честолюбие. Так, пойдя с братом в манеж, он попросил, чтобы берейтор дал урок и ему. Оказавшись верхом, понял, что боится, но решил терпеть. Постепенно соскальзывал с лошади, но не произнес ни слова и в конце концов оказался на земле. Не станут ли над ним смеяться? Сдерживая рыдания, попросил, чтобы его снова посадили на лошадь, поехал рысью и больше не падал.

Необходимость отличиться ярким поступком была так сильна от убеждения, что лицо его малопривлекательно и никому не может понравиться. Лева надеялся, что со временем черты его станут милее, но и в девять, и в десять лет видел все тот же приплюснутый нос и маленькие, стального цвета, глубоко посаженные глаза. Оставалось просить Бога в ежевечерних молитвах, чтобы сделал его красивым, как Сергей, и проявлять оригинальность. Схватив ножницы, он обрезал ресницы, которые казались слишком густыми – выросли еще гуще. Решительно, Всевышний не хотел дать ему другое лицо взамен этого – грубого, угрюмого, красного.

Ощущение это усугублялось в присутствии Сонечки Калошиной, дальней родственницы, девяти лет, как и он, со светлыми шелковистыми волосами и голубыми глазами. Мальчик был очарован ею и мечтал провести с ней всю жизнь. Их первое знакомство опьянило его. «Я не мог надеяться на взаимность, да и не думал о ней, – напишет Толстой, – душа моя и без того была преисполнена счастием. Я не понимал, что за чувство любви, наполнявшее мою душу отрадой, можно было бы требовать еще большего счастия и желать чего-нибудь, кроме того, чтобы чувство это никогда не прекращалось».[22]22
  Толстой Л. Детство. Глава XXIV. Двадцать седьмого ноября 1903 года Толстой, которому было 75 лет, писал Бирюкову: «Самая большая моя любовь – детская, к маленькой Соне Калошиной. Двадцать четвертого июня 1890 года записал в „Дневнике“: „…написать роман любви целомудренной, влюбленной, как к Сонечке Калошиной, такой, для которой невозможен переход в чувственность, которая служит лучшим защитником от чувственности“».


[Закрыть] Однажды вечером, лежа в постели, слишком взволнованный, чтобы спать, рассказал брату Сергею, что «решительно влюблен в Сонечку». Но тот лишь посмеялся над этим платоническим обожанием и сказал, что на месте Левушки «расцеловал бы ее пальчики, глазки, губки, носик, ножки…». Ужаснувшись, Лева зарылся в подушки, чтобы не слышать этих глупостей.

Позже он с той же пылкостью увлекается маленькой Любовью Иславиной и в порыве ревности толкает ее так, что девочка падает с балкона и некоторое время хромает.[23]23
  Любовь Иславина выйдет замуж за доктора Берса и родит дочь Софью, руки которой Лев Толстой попросит в 1862 году. Он станет зятем той, которую любил в детстве и которую «наказал» за болтовню с другими мальчиками.


[Закрыть]

Увлечение девочками не мешало Леве подпадать под чары и некоторых мальчиков одного с ним возраста. Физическая красота покоряла его независимо от пола. В «Казаках» он скажет, что между Олениным и Лукашкой чувствовалось «что-то похожее на любовь»,[24]24
  Казаки. Глава XXII.


[Закрыть] в «Войне и мире» молодой офицер Ильин «старался во всем подражать Ростову и, как женщина, был влюблен в него»,[25]25
  Война и мир. Том третий. Часть первая. Глава XII.


[Закрыть] а 29 ноября 1851 года Толстой заметит в «Дневнике»: «В мужчин я очень часто влюблялся, первой любовью были два Пушкина». Саша и Алеша Мусины-Пушкины нравились ему так, что он плакал при мысли о них и просил Бога показать ему их во сне, когда днем они не встречались. «Кроме страстного влечения, которое он внушал мне, присутствие его возбуждало во мне в не менее сильной степени другое чувство – страх огорчить его, оскорбить чем-нибудь, не понравиться ему: может быть, потому, что лицо его имело надменное выражение, или потому, что, презирая свою наружность, я слишком много ценил в других преимущества красоты, или, что вернее всего, потому, что это есть непременный признак любви, я чувствовал к нему столько же страху, сколько любви… Между нами никогда не было сказано ни слова о любви; но он чувствовал свою власть надо мною и бессознательно, но тиранически употреблял ее в наших детских отношениях»[26]26
  Детство. Глава XIX.


[Закрыть] – так вспомнит Толстой свои взаимоотношения с одним из братьев в «Детстве».

Обычно братья Толстые и Мусины-Пушкины играли в оловянных солдатиков, представляли сцены из военной жизни – с переходами, сражениями, бивуаками и наказаниями розгами. На столе, на ковре, среди в беспорядке валявшихся фигурок и картонных коробок сочинялись настоящие романы.

Было и более странное развлечение – сжигать бумагу в ночных горшках. Двадцать пятого мая 1838 года, когда дети в очередной раз радостно предавались этому занятию, в коридоре послышались торопливые шаги. Дверь резко отворилась, и на пороге возник Сен-Тома, бледный, с трясущимися губами. «Ваша бабушка умерла», – сухо произнес он. Пораженные, дети стихли. Неземной ужас охватил Леву – второй раз за последние десять месяцев дорогой человек уходил от него. Конечно, уже много недель он знал, что бабушка больна; когда он ходил навещать ее, лежавшую в постели, замечал ее бледность, раздувшиеся от водянки руки, но ему казалось, что она проживет так еще сто лет.

В противоположность тому, что происходило после смерти отца, Лева присутствовал при всех приготовлениях к погребению. Гробовщики в темной одежде пришли в дом рано утром. Они принесли гроб с глазетовой крышкой. Эта огромная коробка лежала на столе, и бабушка, вытянувшаяся в ней во всю длину, с восковым лицом, горбатым носом и чепцом на голове, с видом суровым и недовольным, казалась внуку очень далекой. Чудилось, будто она все еще прислушивалась к историям слепого сказителя. Когда Лева поцеловал ее в лоб, почувствовал губами ледяную кожу, закричал и выбежал из комнаты. На следующий день, все еще сокрушаясь, он все же испытал странное наслаждение, когда, облачившись в траурный костюм, обшитый белыми креповыми тесемками, услышал, как пришедшие в дом с сочувствием говорили о нем и его братьях: «Круглые сироты, только отец умер, а теперь и бабушка! Они остались совершенными сиротами!..»[27]27
  Рассказ Толстого его биографу Бирюкову.


[Закрыть] Мысль о смерти преследовала мальчика. От запаха ладана и увядших цветов у него сжималось сердце. «Все время, покуда тело бабушки стоит в доме, я испытываю тяжелое чувство страха смерти, то есть мертвое тело живо и неприятно напоминает мне то, что и я должен умереть когда-нибудь, чувство, которое почему-то привыкли смешивать с печалью. Я не жалею о бабушке, да едва ли кто-нибудь искренно жалеет о ней», – расскажет Толстой об этих днях в «Отрочестве».[28]28
  Отрочество. Глава XXIII.


[Закрыть]

При старой барыне ни тетушка Toinette, ни тетушка Aline не осмеливались отказаться от жизни на широкую ногу, к которой она привыкла. Но сразу после похорон они решают в целях экономии разделить семью на две части. Из пятерых детей Толстых только двое – Николай и Сергей (четырнадцати и двенадцати лет) – остаются в Москве с тетушкой Aline и Сен-Тома. Младшие – Дмитрий, Лев и Мария (одиннадцати, десяти и восьми лет) – отправятся в Ясную Поляну с тетушкой Toinette. Для остающихся в городе нанимают небольшую квартирку, остальные отправляются в путь 6 июля 1838 года. Запряженные тройками повозки увозят их на юг.

Вновь увидев старый дом своего детства, луга, деревья, реку, пруды, Лева испытал чувство удовлетворения, тем более полное, что сто девяносто шесть верст лежали теперь между ним и ужасным Сен-Тома. Его опять стал учить мягкий, малосведущий в науках Федор Иванович Рёссель, на этот раз вошедший в милость, некий семинарист и, наконец, чудаковатые и безвредные гувернеры… Но самым благотворным и плодотворным для него оказалось общение с крестьянами. Он слушал их разговоры с искренним любопытством и волновался, узнавая об их нужде. Один из них, Митька Копылов, бывший кучер графа Толстого, вынужден был, после того как семья сократила свои расходы, вернуться к отцу, к трудной крестьянской жизни. За месяц из элегантного слуги в белой шелковой рубашке и бархатной куртке он превратился в оборванца в лаптях. Никогда не жалуясь, пахал, косил, сеял, улыбка не сходила с его лица. Кузьма, служивший на конюшне, тоже не роптал, когда толстый управляющий Андрей Ильин вел его к гумну. Увидев их, проходящих мимо, Лева спросил, что они собираются делать. Кузьма пристыженно опустил голову, а управляющий проворчал: «Веду его наказывать». Эти слова ошеломили ребенка. Он спрашивал себя, действительно ли настолько глуп, что не может понять причину происходящего, или глупы взрослые. Вечером, когда мальчик рассказал о происшедшем тетушке Toinette, та была возмущена: «Как же вы не остановили его?» Замечание усилило его смятение. Он не думал, что может вмешиваться в столь важные дела. Во все времена крепостные обязаны были повиноваться, а хозяева – приказывать. И наказание никогда не мешало существованию взаимной симпатии мужиков и их владельцев. Хотя в самой Ясной Поляне никогда не прибегали к телесным наказаниям. Значит, речь шла о каком-то исключительном проступке. Красный от стыда, как если бы сам себя высек, Лева подумал, что в нем нет милосердия. Теперь было слишком поздно – Кузьма, наверное, пытался уже залечить спину. Но в следующий раз… Мальчик утешал себя подобными обещаниями, но в большинстве случаев благие порывы его души наталкивались на бессознательный эгоизм маленького барина. В 1840 году была сильная засуха, урожай оказался очень плохим, грозил голод, корм для скотины тщательно отмеривали. А он и его брат Дмитрий бегали по крестьянским полям и рвали на них овес, который тайком приносили на конюшню, чтобы покормить своих лошадей. «Мы с братом делали это в то время, когда вокруг были люди, которые не ели несколько дней и которых кормил этот овес. Мне не было стыдно, мне не приходило в голову, что это плохо».

В начале осени 1839 года тетушка Toinette с детьми вернулась в город. Они хотели присутствовать при закладке первого камня храма Христа Спасителя царем Николаем I и поздравить старшего из братьев с поступлением на философский факультет университета.

Во время трехдневного путешествия под перезвон колокольчиков, скрип колес, вдыхая запах проеденного молью сукна, Лева снова знакомится со своей страной. Обозы, растянувшиеся в пыли, странники с котомками за плечами, быстрые тройки с государственными чинами, верстовые столбы. Иногда им навстречу попадалась коляска, и мальчик говорил себе: «Две секунды, и лица, на расстоянии двух аршин приветливо, любопытно смотревшие на нас, уже промелькнули, и как-то странно кажется, что эти лица не имеют со мной ничего общего и что их никогда, может быть, не увидишь больше».[29]29
  Отрочество. Глава I.


[Закрыть] А вон, посреди полей, красная крыша хозяйского дома. «Кто живет в этом доме? есть ли в нем дети, отец, мать, учитель? Отчего бы нам не поехать в этот дом и не познакомиться с хозяевами?» Но поздно, дом уже далеко. Его сменяет деревня. Пахнет «дымом, дегтем, баранками… бубенчики уже звенят не так, как в чистом поле, с обеих сторон мелькают избы с соломенными кровлями…»[30]30
  Там же.


[Закрыть]

В Москве тяга Левушки к новым лицам и сильным впечатлениям была удовлетворена сполна. Десятого сентября 1839 года, правда очень издалека, он увидел, как царь Николай I закладывал первый камень в основание храма. Последовавший за этим военный парад воодушевил мальчика – ему хотелось тоже маршировать под музыку и умереть за Отчизну.

Его бесконечная преданность идее монархии должна была бы сочетаться со столь же сильной привязанностью к Церкви. Но вера этого ребенка, воспитанного на православных традициях, вовсе не была непоколебимой. Из уважения к старшим, он верил в то, что они говорили о Боге и святых, но в глубине души был склонен принять и обратное. Он не был слишком удивлен, услышав, как один из его одноклассников, Володя Милютин, нравоучительным тоном поведал, что Бога нет и что все, что им рассказывают – выдумки и ложь. Братья обсудили это сообщение между собой, нашли интересным и, быть может, даже похожим на правду.

Николай поступил в университет, у него появились новые друзья, с которыми он курил трубку, обменивался непонятными шуточками и слишком громко смеялся, выражая свою бурную радость. Презираемый этими могучими университетскими умами, Лева пытался самостоятельно разгадать окружавшие его тайны. Его стремительное интеллектуальное развитие поражает даже Сен-Тома, который еще недавно говорил ему «лентяй» и «негодный мальчишка». Лентяем он все еще остается, занятия вызывают у него отвращение, вместо того, чтобы учить арифметику, историю и географию, предается размышлениям, его проницательность удивительна для двенадцатилетнего. В перерывах между играми в прятки он задумывается о своем характере и назначении человека, о тленности всего сущего и бессмертии души. Противоречивые мысли осаждают его. Едва выбрав определенное русло для своей жизни, уже видит другое, более соблазнительное. Чтобы воспитывать волю и выносливость к страданиям на манер стоиков, пытается удержать на кончиках пальцев толстенный словарь Татищева или, спрятавшись в чулане, снимает рубашку и бичует себе спину веревкой, а то, нагрев руки на жаркой печи, опускает их в снег… На следующей неделе его влекут эпикурейцы, мальчик решает, что смерть может настигнуть его в любой момент, а потому единственно возможным для человека остается наслаждение сегодняшним днем, без мыслей о завтрашнем. Следуя этому убеждению, забрасывает учебу и, растянувшись в постели, почитывает романы, до тошноты объедаясь пряниками. Порой, в приступе ярости, требует от Бога, чтобы тот немедленно подтвердил свое существование чудом, и, не получив удовлетворительного ответа, провозглашает себя атеистом. Но эта холодная убежденность не мешает ему, стоя перед начерченным на доске кругом, задаться вопросом о том, что если существует столь приятная глазу симметрия, то нашей жизни должна была бы предшествовать другая, о которой у нас не сохранилось воспоминаний, раз вслед за ней существует та, о которой мы ничего не знаем. Быть может, до того, как стать человеком, он был лошадью. Но никакая философская система не привлекала его так, как скептицизм. «Я воображал, что, кроме меня, никого и ничего не существует во всем мире, что предметы не предметы, а образы, являющиеся только тогда, когда я на них обращаю внимание, и что, как скоро я перестаю думать о них, образы эти тотчас же исчезают… Были минуты, что я, под влиянием этой постоянной идеи, доходил до такой степени сумасбродства, что иногда быстро оглядывался в противоположную сторону, надеясь врасплох застать пустоту там, где меня не было».[31]31
  Отрочество. Глава XIX.


[Закрыть]

Постоянные размышления развивали ум и расшатывали нервы. Внезапно он задавался вопросом: «О чем я думаю?» И град вопросов и ответов обрушивался на его сознание: «Я думаю, о чем я думаю. А теперь о чем я думаю? Я думаю, что я думаю, о чем я думаю, и так далее». Голова кружилась, казалось, как в комнате со многими зеркалами, его идеи множились до бесконечности. «Ум за разум заходил… Однако философские открытия, которые я делал, чрезвычайно льстили моему самолюбию: я часто воображал себя великим человеком, открывающим для блага всего человечества новые истины, и с гордым сознанием своего достоинства смотрел на остальных смертных; но, странно, приходя в столкновение с этими смертными, я робел перед каждым, и чем выше ставил себя в собственном мнении, тем менее был способен с другими не только выказывать сознание собственного достоинства, но не мог даже привыкнуть не стыдиться за каждое свое самое простое слово и движение».[32]32
  Отрочество. Глава XIX.


[Закрыть]

В пылу этих философских исканий его посещают мечты о земной славе. Вдруг он встретит на улице генерала и тот, потрясенный его умом и отвагой, возьмет под свое покровительство, будет направлять на военном поприще и наградит за героизм. Порой видел себя поэтом, осыпаемым похвалами, обожаемым, как Пушкин, который тремя годами ранее был убит на дуэли одним французом. Вернувшись вместе со всеми в Ясную Поляну, Лева пишет поэму из пяти строф, в которой пытается выразить свою нежность к тетушке Toinette, переписывает ее на листок глазированной бумаги и подносит ей на именины 12 января 1840 года. Взрослые очарованы этими неумелыми стихами. Сам Сен-Тома, который познакомился с ними в Москве, удостоил автора похвалой в своем письме: «Я прочитал их княгине Горчаковой, тут же вся семья захотела их прочитать и была от них в восхищении. Не думайте, однако, что подкупает мастерство, с которым они написаны, – в них есть несовершенства, происходящие от Вашего незнания правил стихосложения. Вас хвалят, и я в том числе, за мысли, которые восхитительны, и все надеются, что Вы на этом не остановитесь, это было бы в самом деле жаль».[33]33
  Письмо по-французски датировано февралем 1840 года. Хранится в отделе рукописей Музея Л. Н. Толстого.


[Закрыть]