Текст книги "Лев Толстой"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 55 страниц)

Тем не менее Александринский театр все еще готовил «Власть тьмы» к постановке, начались репетиции, актеры были полны энтузиазма. Накануне генеральной репетиции пьесу запретили.[530]530
  «Власть тьмы» была показана на сцене Александринского театра в 1895 году. Первое ее представление во Франции состоялось в 1888 году.


[Закрыть] Немного погодя цензура запретила и ее «книжное» распространение. Толстой, верный своим принципам, заявил в прессе, что позволяет каждому желающему печатать ее, не заплатив ему за авторские права.

Глава 2
«Крейцерова соната»

Зима 1886–1887 годов стала для Софьи Андреевны и Льва Николаевича почти счастливой: после нескольких конфликтов, бывших глухими отголосками ссор, произошедших в 1885 году, каждому волей-неволей пришлось примириться с прихотями другого. Толстой продолжал философствовать, колоть дрова и тачать сапоги, жена ходила по гостям, принимала сама и недешево продавала его книги. «Он очень переменился; спокойно и добродушно смотрит на все, – записано в ее дневнике шестого марта 1887 года. – Принимает участие в игре в винт, садится опять за фортепьяно и не приходит в отчаяние от городской жизни». И спустя несколько месяцев вновь возвращается к этому: «Вид у него теперь счастливый и бодрый, он часто говорит: „Как хороша жизнь!“»

В действительности такие моменты были редки, по большей части писатель выглядел тихим и подавленным, особенно когда переходил на вегетарианскую пищу, отведав перед этим более питательной. То он ел одни овощи, то возвращался к мясу, пил разбавленный водой ром, но проблемы с желудком продолжались.

Однажды за столом Лев Николаевич упрекнул жену, будто ее слишком интересуют деньги. Она отвечала, что продает за восемь рублей двенадцать томов полного собрания его сочинений, тогда как сам в иные времена просил десять за одну только «Войну и мир». Он рассердился, но возразить не мог. Ему было почти шестьдесят, лицо в морщинах, седые волосы. Глядя на него, Соня с грустью вспоминала своего когда-то сильного и счастливого спутника 1865 года – писателя, художника.

Толстой вновь обратился к работе – наставительные статьи и очерк «О жизни», для которого стремился найти простой стиль изложения, понятный народу. «От общения с профессорами многословие, труднословие и неясность, от общения с мужиками сжатость, красота языка и ясность», – делится он с женой.[531]531
  Письмо С. А. Толстой от 13 апреля 1887 года.


[Закрыть] Та, как обычно, берет на себя переписывание его черновиков, но как только удавалось сделать несколько страниц, Левочка начинал их заново. Такое терпение и последовательность и восхищали, и раздражали ее.

Теперь, когда дети вырастали, Софье Андреевне приходилось как никогда сражаться за свой авторитет – в каждом из отпрысков, собиравшихся за столом, она видела черты отца, и хотя в случае конфликтов одни занимали его сторону, другие – матери, ей это казалось несправедливым, хотелось, чтобы все они были только ее.

Лев Николаевич между тем продолжал жаловаться, что в доме он совершенно чужой. Особенно огорчали два старших сына: глава семейства пишет Страхову, что не видит в них своего продолжения. Сергей заканчивает университет и хочет стать чиновником, Илья – военным, и от вида галунов у него голова идет кругом. Впрочем, и остальные, уверен он, не последуют его дорогой.

В непонимании, которое было между ним и сыновьями, Толстой винил жену – она растила их как «господ», забывая при этом, что в свое время никак против этого не возражал. Но молодые люди, покинувшие отчий дом и увлеченные студенческой жизнью, неизбежно должны были начать сравнивать идеи отца с более расхожими своих соучеников и профессоров. Неосознанно противопоставляли толстовскому миру мир университетский. Старший, Сергей, суровый, неразговорчивый, увлеченный музыкой, не скрывал раздражения, когда, возвращаясь домой, находил его полным отцовскими последователями. Считал несправедливым, что Толстой попрекает жену роскошью, которой сам же пользуется: по словам сына, Лев Николаевич требовал большей простоты жизни, но никогда не обсуждал это конкретно, а потому вопросы о том, на что должна жить его семья, как распорядиться доходами от имения, до каких пределов сокращать расходы, как растить детей, оставались без ответа. Илья, уважавший отца, сожалел о крайностях его доктрины. Не понимал, как начать жить «по Богу», взять за образец жизнь паломников и мужиков, когда с младенчества им внушали совершенно иные незыблемые принципы. По его воспоминаниям, наоборот, им, детям, казалось, что это отец не понимает их, занятый своими личными делами.

Закончив курс в университете, Илья влюбился в бедную девушку Софью Философову и решил на ней жениться. Толстой долго колебался, прежде чем задать своему двадцатидвухлетнему сыну мучивший его вопрос, но однажды вечером зашел к нему в комнату и из-за ширмы глухим голосом поинтересовался, были ли у того какие-то отношения с женщинами. Сын ответил отрицательно, и Лев Николаевич заплакал от радости, залился слезами и Илья. Позднее отец написал ему такое письмо о женитьбе:

«Цель ваша в жизни должна быть не радость женитьбы, а та, чтобы своей жизнью внести в мир больше любви и правды. Женитьба же затем, чтобы помогать друг другу в достижении этой цели… Самая эгоистическая и гадкая жизнь есть жизнь двух людей, соединившихся для того, чтобы наслаждаться жизнью, и самое высокое призвание людей, живущих для того, чтобы служить Богу, внося добро в мир и для этого соединившихся друг с другом».

Перед тем, как отправить письмо, Толстой зачитал его близким. Девушки нашли письмо очень возвышенным, но были несколько обеспокоены тем, что в нем не было ни слова о любви мужчины к женщине и о материнском счастье. Что до самого адресата, то намерения его остались неизменными и 28 февраля 1888 года он женился на Софье с благословения отца и матери, которые все же чувствовали себя неспокойно.

Третий сын, Лев, родившийся в 1869 году, был существом непостоянным. Поначалу его интересовало учение отца, потом он стал резко критиковать его. Младшие, Андрей и Михаил, еще дети, заявляли о себе пока только своей исключительной ленью.

Разочарованный сыновьями, Толстой нашел некоторое утешение в дочерях. Старшая, Таня, смешливая, добрая, умная, с грубыми чертами лица, резкая и порывистая, увлекалась живописью. Светские удовольствия не были ей чужды, и она отдалилась от отца, который писал ей в 1885 году, что гораздо важнее для нее убирать свою комнату и уметь готовить суп, чем удачно выйти замуж. Эта фраза запомнилась ей на всю жизнь. Рьяно принялась она сама стирать, перешла на вегетарианский стол, стала помогать бедным. Она видела, как портной Михайло с помощником шьют что-то для нее, и ей становилось стыдно, что два человека работали на нее целый день, тогда как она сама ничего для них не сделала, задавалась вопросом, когда же наконец бедные перестанут покорно подчиняться тем, кто им платит.

Но, несмотря на желание быть во всем достойной гениального человека, чью фамилию носила, Таня не всегда справлялась со своей живой и веселой натурой: любила театр, радовалась ухаживаниям молодых людей, с удовольствием заказывала себе новые платья. Не одобряла мать, но понимала и жалела ее, старалась своей нежностью скрасить ей жизнь. «Все думала о мамá сегодня, и мне ее ужасно жалко, – записывает Татьяна в дневнике. – Она мучается, работает, чтобы доставать деньги, которые хотя мы и считаем, то есть я, Илья и Маша, ненужными, а все-таки требуем в виде платья и всяких вещей, и ее постоянно раздражает это наше противоречие. Мне ужасно бывает грустно, что она так против всего хорошего, то есть того, что папá считает хорошим и что и есть хорошее, и так раздражается против всех, кто старается изменить свою жизнь к лучшему… Впрочем, я пишу чепуху – я падаю от усталости и чувствую, что выходит похоже на осуждение там, где я чувствую только любовь, нежность и жалость».

Таня хотела быть любимицей отца, а потому страдала, что он, как ей казалось, больше интересовался Машей. Украдкой наблюдала за младшей сестрой, уверяла себя, что та «подлизывается» к отцу, сама противоречила Льву Николаевичу, чтобы доказать, что ради его одобрения не станет ему поддакивать. И вновь заносила в дневник, что «все-таки есть эгоистическое чувство, что без нее папá со мной ласковее, потому что, сравнивая ее со мной, ему, конечно, бросается в глаза, что она больше живет его жизнью, больше для него делает и более слепо верит в него, чем я».

Если иногда Татьяне случалась задуматься о замужестве, такие мысли она гнала – да и кто мог бы сравниться с отцом? В этом они с Машей были единодушны – идеальный муж должен быть таким, как их отец.

Младшая сестра была очень похожа на Толстого – те же пронзительные серые глаза, слишком высокий лоб, приплюснутый нос и выступающие скулы. На шесть лет моложе Тани, она была не так мила и общительна, неуравновешеннее и нетерпимее старшей сестры. Моральная изоляция отца взволновала ее в совсем юном возрасте, и она решила всегда быть на его стороне. Пытаясь применить на практике «толстовское христианство», раньше Татьяны перешла к вегетарианству, физическому труду и благотворительности. Хотела стать учительницей и посвятить свою жизнь бедным. Мать говорила ей на это, что родилась графиней, графиней и останется. Отец же, тронутый благородством ее намерений, отмечал в дневнике, что испытывает к Маше, и только к ней, огромную нежность, что она искупает всех остальных его детей.

Понемногу он доверил ей разбор своей корреспонденции, стал диктовать письма и давал переписывать черновики. Каждый раз, когда Маша шла в отцовский кабинет, Софья Андреевна страдала от ревности: двадцать пять лет это была ее работа, и никак не могла согласиться с тем, что дочь заменила ее для Левочки. Она бы меньше страдала, если бы на это место наняли постороннего человека: «Бывало, я переписывала, что он писал, и мне это было радостно. Теперь он дает все дочерям и от меня тщательно скрывает. Он убивает меня очень систематично и выживает из своей личной жизни, и это невыносимо больно… Мне хочется убить себя, бежать куда-нибудь, полюбить кого-нибудь» (20 ноября 1890 года). Менее чем через месяц, узнав, что Павел Бирюков, друг Черткова и последователь Льва Николаевича, увлекся Машей настолько, что думает о женитьбе, сначала возмущается подобной дерзостью, потом замечает с недоброй радостью: «Измучили они меня, и иногда мне хочется избавиться от Маши, и я думаю: „Что я ее держу, пусть идет за Бирюкова, и тогда я займу свое место при Левочке, буду ему переписывать, приводить в порядок его дела“ (10 декабря 1890 года). А еще через некоторое время появляется страшная запись: „…Маша вообще – это крест, посланный Богом. Кроме муки со дня ее рождения, ничего она мне не дала. В семье чуждая“» (2 января 1891 года).

«Чуждая» осталась в семье, несмотря на вздохи молодого человека, и Софья Андреевна была одновременно и рада случившемуся, и разочарована этим. На деле отъезд Маши не облегчил бы ситуацию в доме. Невозможно было вести под одной крышей, в одно и то же время светскую жизнь, как ее понимала графиня, и общинную, о которой мечтал Толстой. В Ясной Поляне Софья Андреевна, как всегда, широко принимала соседей, друзей, родных, людей из приличного общества, культурных, тщательно одетых, прибывавших со своими слугами. Выезжали на пикники, купались, играли в крокет, теннис, устраивали концерты и театральные представления. Но к этим «почетным» гостям примешивались те, кого домашние называли «темными». Они приходили повидать хозяина, выразить ему свое восхищение, попросить у него совета или денег, помочь ему по хозяйству. В их присутствии графиня зажимала нос – многие из них пахли дурно. Тот же запах шел и от одежды мужа после бесед с этими гостями. Тогда она окуривала ее духами, и муж, смеясь, говорил, что она прогоняет ладаном нечистую силу.

Среди этой «нечисти» встречались люди всех возрастов, занимавшие разное социальное положение: искренние идеалисты и авантюристы, любопытствующие и сумасшедшие, студенты и неграмотные, попы, мужики, офицеры в отставке, иностранцы… Их бесцеремонность соразмерна была их почитанию: чем больше восхищались Толстым, тем менее церемонились, вторгаясь в его жизнь. Он позволял это, уверенный, что не должен отказывать в разговоре своим последователям. Стал по популярности вроде знаменитого старца Амвросия из Оптиной пустыни. Но в Ясной не было гостиницы для паломников, что, впрочем, не мешало многим из них провести здесь не один день, ночуя в сарае или избе. Почти никто из пришедших не вызывал у Толстого интереса, но он не отчаивался: вот еще один, еще один, а вдруг последний окажется необыкновенным, знающим что-то такое, чего не знают другие, живущим лучше других; но все были одинаковы, с теми же слабостями и тем же мыслями. Когда посетитель выглядел мошенником, Лев Николаевич оправдывался перед женой, что принял его, поскольку действительно злому человеку он может помочь больше, чем тем, кто лучше его.

Подобные душеспасительные объяснения Софью Андреевну удовлетворить не могли: «Как мало симпатичны все типы, приверженные учению Льва Николаевича. Ни одного нормального человека. Женщины тоже большей частью истерические».[532]532
  Толстая С. А. Дневники, 19 июля 1887 года.


[Закрыть] В качестве примера она приводит Марию Шмидт, бывшую классную даму Николаевского института, которая посвящала свое свободное время переписыванию запрещенных трудов Толстого, следовала за ним как тень по яснополянским аллеям и каждый раз, когда он уходил, разражалась рыданиями. Был еще некий Файнерман, еврей, «принявший» толстовство, бросивший беременную жену и ребенка, чтобы быть подле учителя, пользуясь гостеприимством последнего. И сын тульского помещика Буткевич, которого дважды бросали в каталажку за революционную деятельность и который на правах духовного брата Толстого всегда сидел за столом, не произнося, впрочем, при этом ни слова, полусонный, пряча глаза за темными очками. Переписчик Иванов с бойким пером и потугами на святость, прерывавший свою деятельность ради бродяжничества и пьянства. Осипов, крестьянин, читал в саду и не шевелился, даже когда подходил хозяин. Старик-старообрядец упрекал Льва Николаевича, что тот не следует в жизни своему учению, и обзывал лжецом и лицемером каждый раз, как видел. Был и семидесятилетний швед, ходивший босиком и проповедовавший простоту в морали и одежде, которого пришлось прогнать за неприличное поведение. Два эксцентричных американца, отправившиеся в кругосветное путешествие, один на Восток, другой – на Запад, пообещав друг другу встретиться у автора «Так что же нам делать?», морфинист, математически опровергавший христианские догматы, толстый и глупый Хохлов, преследовавший Таню своими ухаживаниями из любви к толстовству, и многие другие – болтуны и лентяи, невежды, неудачники, крестьяне…

Позже Горький, проведя несколько дней в Ясной Поляне, скажет о толстовцах: «Странно было видеть Льва Николаевича среди „толстовцев“; стоит величественная колокольня, и колокол ее неустанно гудит на весь мир, а вокруг бегают маленькие, осторожные собачки, визжат под колокол и недоверчиво косятся друг на друга – кто лучше подвыл? Мне всегда казалось, что и яснополянский дом, и дворец графини Паниной эти люди насквозь пропитывали духом лицемерия, трусости, мелкого торгашества и ожидания наследства».

На деле голос Толстого привлекал не только «странных» людей: среди его последователей были люди умные и искренние, как Чертков и Бирюков, посвятившие себя «Посреднику», очаровательный художник Ге, которого дети называли «дедушкой», преданный Страхов, хирург Раевский, лесничий тульского подгородного лесничества Керн, сын Сютаева, отказавшийся от военной службы из-за своих убеждений и освобожденный из Шлиссельбурга, Вильям Фрей, коммунист, уехавший в Америку, натурализовавшийся там и вернувшийся, чтобы пропагандировать идеи Августа Комта, молодой князь Хилков, который, не видев ни разу Толстого, раздал землю крестьянам, оставив лишь три десятины… Там и здесь – в Тверской, Смоленской губерниях, на Кавказе – с малопонятными целями создавались сельскохозяйственные коммуны толстовцев.

Слово Толстого находило отклик и среди западных интеллектуалов, занятых поисками новой веры. В 1887 году юный Ромен Роллан, ученик Эколь Нормаль, написал в Ясную Поляну, чтобы выразить Льву Николаевичу восхищение и попросить высказать мнение о роли ручного труда в воспитании человеческого духа. Толстой ответил ему длинным письмом по-французски:

«Ручной труд в нашем развращенном обществе (в обществе так называемых образованных людей) является необязательным для нас единственно потому, что главный недостаток этого общества состоял и до сих пор состоит в освобождении себя от этого труда и в пользовании, без всякой взаимности, трудом бедных, невежественных, несчастных классов, являющихся рабами, подобными рабам Древнего мира.

Я никогда не поверю искренности христианских, философских и гуманитарных убеждений человека, который заставляет служанку выносить его ночной горшок.

Самое простое и самое короткое нравственное правило состоит в том, чтобы как можно меньше заставлять других служить себе и как можно больше самому служить другим…

На основании этого правила я только тогда могу быть счастливым и удовлетворенным, когда я имею твердое убеждение, что моя деятельность полезна другим…

Вот это-то невольно и побуждает нравственного и искреннего человека предпочитать ручной труд научному и художественному. Книга, которую я пишу и для которой я нуждаюсь в труде наборщиков; симфония, которую я сочиняю и для которой я нуждаюсь в музыкантах; опыты, которые я провожу и для которых я нуждаюсь в труде тех, которые делают наши лабораторные приборы; картина, которую я пишу и для которой я нуждаюсь в тех, которые делают краски и полотно, – все эти вещи могут быть полезны людям, но могут также быть, как это и бывает по большей части, совершенно бесполезными и даже вредными. И вот, пока я делаю все эти вещи, польза которых весьма сомнительна и для которых я должен еще заставлять работать других, меня со всех сторон окружает множество дел, которые нужно сделать, которые несомненно полезны другим и для которых мне не нужно ничьей помощи: понести тяжесть, чтобы помочь уставшему; обработать поле, хозяин которого заболел; перевязать рану. Но не будем говорить об этих бесчисленных делах, которые нас окружают, для которых не нужно ничьей помощи и которые доставляют непосредственное удовлетворение тем, для пользы которых вы их делаете. Посадить дерево, выкормить теленка, вычистить колодезь – вот дела, несомненно полезные другим и которые всякий искренний человек не может не предпочесть тем сомнительным занятиям, о которых в нашем мире проповедуют как о самом возвышенном и самом благородном человеческом призвании…»[533]533
  Письмо Ромену Роллану от 3–4 октября 1887 года.


[Закрыть]

За год до этого, в 1886-м, в Россию приезжал Поль Дерулед, который должен был подготовить общественное мнение к необходимости франко-русского альянса. Он отправился в Ясную Поляну просто из любопытства. Встреча с Толстым, проповедовавшим ненасилие, оказалась как нельзя более сердечной, хозяин нашел, что у этого «реваншиста» есть и хорошие стороны. Но за столом, когда гость выразил надежду, что будущая война вернет Франции Эльзас и Лотарингию, никто его не поддержал. Тогда он попросил Льва Николаевича дать ему побеседовать с мужиками, чтобы выяснить, станут ли те драться на стороне французов против немцев. Один из крестьян сказал, что воевать вообще ни к чему, пусть лучше французы вместе с немцами приедут сюда и помогут работать, а потом вместе будут гулять, ведь немцы такие же люди, как и все остальные. Толстой торжествовал. Дерулед уехал недовольный.

За ним последовали другие иностранцы: ученые, писатели, мыслители, путешественники – преподаватель философии Масарик, будущий президент Чехословакии, немецкий писатель и литературный критик Лёвенфельд, физиолог и психолог Шарль Рише… Толстой разговаривал с каждым. «Повинность ради Левочкиной известности и новых его идей», – заносит в дневник Софья Андреевна девятнадцатого августа 1887 года.

Но многочисленные льстецы и любопытствующие, которые вились вокруг Толстого, не могли заменить ему сурового Черткова. Даже не будучи рядом, человек этот занимал мысли Льва Николаевича. Чертков только что женился на Анне Константиновне Дитерихс, худенькой студентке с бледным лицом и болезненно большими глазами, которая увлекалась философией, придавала слишком большое значение идеям своего мужа и желала только одного – быть его соратницей. Она помогла Черткову превратить их имение Лизиновку в центр пропаганды неохристианства. Отсюда ученик отправлял учителю послания, в которых похвала мешалась с почтительными нотациями. Они были настолько душевно близки, что Толстой поверял ему не только свои метафизические размышления, но и семейные драмы. Чертков написал однажды, что счастлив, обретя в своей жене прежде всего духовного спутника, и сожалеет, что Льву Николаевичу с этим не повезло. Письмо это попалось на глаза Софье Андреевне, которая была возмущена: «Это тупой, хитрый и неправдивый человек, лестью опутавший Л.Н., хочет (вероятно, это по-христиански) разрушить ту связь, которая скоро 25 лет нас так тесно связывала всячески… Отношения с Чертковым надо прекратить. Там все ложь и зло, а от этого подальше».[534]534
  Толстая С. А. Дневники, 9 марта 1887 года.


[Закрыть] К счастью, визиты Черткова были редки: он действовал издалека, посылая яд по почте.

Третьего июля 1887 года дети организовали маленький концерт, в котором принял участие и студент Московской консерватории Ляссота, дававший в то время уроки сыну Толстого – Льву. Вдвоем с Сергеем они исполнили «Крейцерову сонату» Бетховена. Толстой слушал со слезами на глазах, в какой-то момент не в силах был справиться с волнением, встал, подошел к окну и с трудом подавил рыдание. Этим его состоянием в тот же вечер воспользовалась жена – записала позже в дневнике, что под воздействием музыки он вновь стал прежним любящим и нежным Левочкой. Через несколько недель Софья Андреевна обнаружила, что вновь беременна. Двадцать третьего сентября был день их серебряной свадьбы: Софья Андреевна краснела, когда муж целовал ее в щеку, и не знала, как сказать ему о беременности. Лев Николаевич, думая об их долгой совместной жизни, отметил лаконично в записной книжке, что могло бы быть лучше.

Этим летом в Ясную был приглашен Репин, он выполнил два портрета хозяина и сделал множество набросков. Приехала и Александрин Толстая, которая изо всех сил старалась не противоречить Левочке в его убеждениях. Но, несмотря на густо населенный дом, заботу о крестьянах-погорельцах, Толстой работал одновременно над несколькими важными произведениями. Работа не прекратилась и когда он вернулся вместе со всей семьей в Москву двадцать шестого октября. Продолжал «О жизни и смерти» и раздумывал над романом, в котором основательно и окончательно высказался бы по поводу сладострастия. Но не станут ли ученики упрекать его в том, что он проклинает плоть, когда у него самого жена беременна? Чтобы предупредить возможные нападки, решает напомнить им, что для брака дозволено и даже желательно продолжение рода.

«Недаром Христос хвалил детей, говорил, что их царство Небесное, что то, что скрыто от мудрых, открыто им, – пишет он Черткову двадцатого марта 1888 года. – Мы и сами это знаем: не было бы детей – не рождались бы вновь дети, не было бы и надежды на царствие Божие на земле. Только на них вся надежда. Мы уже изгажены, и трудно нам очиститься, а вот с каждым новым поколением в каждой семье новые, невинные, чистые души, которые могут остаться такими. Мутна и грязна река, да ключей много чистых вливаются в нее, и есть надежда, что вода очистится».

Через одиннадцать дней, тридцать первого марта, после двух часов страшных мучений Соня произвела на свет их тринадцатого ребенка, которого назвали Ваней. Когда шестидесятилетний отец взял его на руки и прижал к своей седой бороде, Соня не могла сдержать слез, писала сестре, что с Левочкой произошло чудо – он очень рад, что появился мальчик, и заботится о нем.

Тем не менее через две недели после рождения сына счастливый отец решает, что ему пора размять ноги, и уходит с котомкой за спиной в Ясную с сыном художника Ге. Расстояние в сто девяносто шесть верст путники прошли за пять дней. Когда наконец добрались, Толстой чувствовал себя в душе двадцатилетним. Жена писала ему, что Ванечка очень худенький, плохо растет и что это мучает ее. Лев Николаевич отвечал ей с потрясающей уверенностью:

«Не скучай ты, голубушка, об Иване и не тревожь себя мыслями. Дал Бог ребеночка, даст ему и пищу… Мне так хорошо, легко и просто и любовно с тобой, так и тебе, надеюсь…»[535]535
  Письмо от 28 апреля 1888 года.


[Закрыть]

Приехав в Москву, Толстой снова услышал «Крейцерову сонату» – Ляссота и Сергей играли ее для пришедших в гости друзей семьи. Среди приглашенных были Репин и актер Андреев-Бурлак. Вновь взволнованный услышанным, Лев Николаевич предлагает им выразить то, что они чувствуют, слушая эту музыку, сам он напишет рассказ. Художник рассказал ему прошлым летом в Ясной, что как-то раз в поезде незнакомец со слезами на глазах делился своими семейными несчастьями. Толстой взял эту историю в качестве основы для так и не законченного произведения, но чувствовал, что сюжет этот как раз для него – страшный, глубокий, тяжелый. И он решает написать новую вещь в форме монолога.

В марте – мае 1888 года набрасывает план романа, где впервые возникает фигура музыканта. Потом оставляет рукопись, но размышлять об этой истории, осуждающей семейную жизнь и ее чувственную сторону, не перестает. Как всегда, когда казалось, что найдена верная мысль, ему хотелось додумать ее до конца. Чем дальше в сторону от здравого смысла заводили такие размышления, тем больше представлялось, что сам Бог вдохновляет его. И вот тот, кто недавно писал Черткову о необходимости потомства для семейной жизни, говорит ему же о необходимости воздержания, цитируя Евангелие от Матфея: «Ибо есть скопцы, которые из чрева матернего родились так; и есть скопцы, которые оскоплены от людей; и есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царства Небесного. Кто может вместить, да вместит». Это означает одно, утверждает Толстой: чтобы жить в согласии с Богом, надо если не калечить себя, то по меньшей мере забыть про свой пол. Поэтому, например, разумно мужу и жене спать в разных комнатах. Если же они не сумеют справиться с искушением и по неосторожности у них появится ребенок, надо запретить себе новую близость, пока мать не выкормит этого ребенка. «Иначе жена станет, быть может, хорошей любовницей, но измученной матерью, созданием больным, раздражительным, истеричным. Каждому надо попробовать не жениться, а уж если женился, жить с супругой как брат с сестрой… Вы возразите, что тогда придет конец роду человеческому? Велика беда! Допотопные животные исчезли с лица земли, человеческие животные исчезнут тоже…

У меня так же мало жалости к этим двуногим животным, как к ихтиозаврам…»[536]536
  Письмо В. Г. Черткову, 6 ноября 1888 года.


[Закрыть]

В марте 1889 года Толстой возвращается к рукописи и за время пребывания у своего друга Урусова переделывает ее и читает хозяину, которому «Крейцерова соната» очень понравилась. «Да и правда, что ново и сильно», – отмечает в дневнике Лев Николаевич. В Москве получает посылку из Америки с книгами и брошюрами шекеров – секты, проповедовавшей отказ от сексуальных отношений. Это совпадение показалось ему знаком божественного одобрения: «Обедал, читал шекеров. Прекрасно. Полное половое воздержание. Как странно, что я теперь, когда занят этими вопросами, получил это».[537]537
  Толстой Л. Н. Дневники, 9 апреля 1889 года.


[Закрыть] И на другой день делится с Чертковым: «Я не согласен с решением шекеров, но не могу не признать, что их решение много разумнее нашего принятого всеми брака. Не могу главное скоро решить вопроса, потому что я старик, и гадкий, развращенный старик!»[538]538
  Письмо В. Г. Черткову, 10 апреля 1889 года.


[Закрыть]

Идея обретения невинности занимала его настолько, что он подумывает предложить жене жить «по шекерам», о чем записывает в дневнике, но пока не решается говорить.

Все лето Толстой продолжает со страстью работать над «Крейцеровой сонатой». Из любви к Богу последовательно отказался от собственности, охоты, мяса, табака. Теперь хочет отказаться от сладострастия. И врагом становится жена, которая постоянно вводит его в искушение. Физическое наслаждение заставляет его забыть о себе самом, и каждый раз после близости ему становится ненавистна та, что имела над ним такую власть. Он уходил в свою скорлупу с твердым намерением никогда больше оттуда не выползать: был по-настоящему счастлив только в одиночестве, размышляя над своими устремлениями к Богу и недовольством своими близкими, обдумывая литературные планы и работу желудка. Старый, неисправимый Нарцисс, занятый только собой, разрушал свое изображение на воде, чтобы вновь полюбоваться им, когда вода успокоится.

Кажется, нет ничего общего между Толстым и Позднышевым, героем «Крейцеровой сонаты», который рассказывает своему попутчику, как убил из ревности жену. Но соображения, которые высказывает этот персонаж, настолько точно отражают воззрения автора, что, оставив в стороне убийство, вещь можно рассматривать как автобиографическую.

Сколько воды утекло со времени написания «Войны и мира», где Лев Николаевич говорил о любви, ведущей к семейному счастью! В «Анне Карениной» осудил преступную любовь и воспел семейное счастье, хотя пара Левин – Кити уже совсем не похожа на Пьера с Наташей. «Крейцерова соната» обнаруживает, что семейные узы прокляты. Так же холодно, как наблюдал за агонией Ивана Ильича, Толстой наблюдает теперь за умиранием брака Позднышевых. Одновременно бичует женщин вообще и Соню в частности. Чтобы придать достоверности своей «обличительной речи», без конца возвращается к собственному опыту. Позднышев тоже показывает невесте свой дневник: «Помню ее ужас, отчаяние и растерянность, когда она узнала и поняла. Я видел, что она хотела бросить меня тогда. И отчего она не бросила!» Потом Позднышев – читай Толстой – рассказывает, как жена отказалась кормить ребенка: «С моей женой, которая сама хотела кормить и кормила следующих пятерых детей, случилось с первым же ребенком нездоровье. Доктора эти, которые цинически раздевали и ощупывали ее везде, за что я должен был их благодарить и платить им деньги, – доктора эти милые нашли, что она не должна кормить, и она на первое время лишена была того единственного средства, которое могло избавить ее от кокетства. Кормила кормилица, то есть мы воспользовались бедностью, нуждой и невежеством женщины, сманили ее от ее ребенка к своему и за это одели ее в кокошник с галунами». А вот переезд в город: «Удивительно, какие совпадения и в правильной и даже неправильной жизни! Как раз когда родителям жизнь становится невыносимой друг от друга, необходимы делаются и городские условия для воспитывания детей. И вот является потребность переезда в город». И дальше: «Кроме того, когда дети стали подрастать и определились их характеры, сделалось то, что они стали союзниками, которых мы привлекали каждый на свою сторону. Они страшно страдали от этого, бедняжки, но нам, в нашей постоянной войне, не до того было, чтобы думать о них».