Текст книги "Молчащий"
Автор книги: Анна Неркаги
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)
Себеруй достал табакерку. Буро, лежавший около нарты, устало вытянул лапы и устроился поудобней. Знал, что теперь хозяин будет сидеть долго, вздыхать, время от времени покачивать головой, будто перед ним сидит невидимый собеседник, – так что можно вздремнуть. Но дремать Буро не стал; полежав немного, поднялся и начал ходить около нарты, то и дело посматривая в сторону склона, откуда они только что спустились.
Когда ещё проезжали через жидкий лесок, Буро всё время чудилось, что за ними кто-то идёт – неотступно, след в след. И идёт хитро, ни разу не попавшись на глаза. Так делает только враг. Но кто он такой?
Мысль о невидимом преследователе перешла в тревогу, и Буро, забыв о хозяине, стал внимательно изучать склон горы, заросший негустым, но всё-таки лесом. Ничего подозрительного вроде не было видно, но ощущение, что они не одни, а есть ещё кто-то, затаившийся с недоброй мыслью, не покидало Буро. Он присел на задние лапы и несколько раз предупредительно рявкнул.
– Ты что?
Буро посмотрел на хозяина, взглядом приглашая разделить с ним тревогу, но Себеруй понял по-своему:
– Сейчас поедем. Вот только табаку понюхаю.
Нехорошее чувство не покидало Буро даже в стойбище,
где он знал каждого человека и собаку. Люди его любили, а собаки уважали и побаивались, и потому Буро даже не допускал мысли, что враг может быть здесь.
Он взобрался на нарту хозяина и оттуда смотрел, как ребятишки приучали маленького щенка вытаскивать из лужи щепки и кусочки хлеба. Щенок тонко визжал и отчаянно лез в воду; если дети бросали корку хлеба, он съедал её прямо в луже и не выскакивал в ожидании следующего кусочка, но следующий был обыкновенной щепкой. Щенок обиженно поджимал пушистый хвостик и выходил, но стоило кому-то опять взмахнуть рукой, как он снова кидался в лужу.
Глядя на него, такого ещё глупого, Буро вспоминал своё детство. Матери он не знал. И вообще, первое, что он запомнил, когда начал что-то понимать в жизни, была драка. Все щенята, братья и сёстры, ели из одного таза, и тогда около них стояла девочка, отгонявшая взрослых собак. Однажды этой девочки не оказалось на месте, и большой рыжий пёс съел вместо щенят всё, что тем положили в таз; когда он торопливо проглатывал последний кусок, Буро не выдержал и смело бросился на обидчика, вцепился зубами в лапу; что было потом, он не помнит. Очнулся он от ласкового поглаживания по спине – увидел перед собой большого человека со смеющимися глазами; поскуливая от боли, лизнул шершавую ладонь.
– Дурачок, – сказал человек. – Надо быть большим и сильным, чтобы лезть в драку.
Потом человек поднял его и унёс в свой чум, где накормил, завязал ему шею какой-то красной тряпкой и всё приговаривал:
– Надо быть большим и сильным...
Буро взрослел быстро. Наверно, оттого, что теперь у него мало оставалось времени на щенячьи игры: он всё время чему-нибудь учился. Сначала научился по выражению лица хозяина различать, когда нужно лаять, а когда и помолчать; наука пасти стадо давалась Буро с трудом, потому что он начинал увлекаться и, бывало, далеко угонял особо строптивых оленей, за что потом получал взбучку. Подбирать убитую дичь, выслеживать зверя было для Буро удовольствием как в молодости, так и теперь. Позже хозяин научил его таскать на себе мелкие, нетяжёлые вещи. Но обиды, которая запомнилась бы Буро по сей день, не было. Он понимал людей, а люди – его.
Буро задремал. Сквозь сон слышал опять визг щенка, смех ребятишек, голоса хозяина и Пассы. Всё это было привычно, все его вечера были наполнены этими дружелюбными звуками; и старый пёс, немного успокоившись, уснул. Ему приснилось детство.
Поздно вечером, близко к ночи, разбудил хозяин – принёс в тазу суп. Буро спрыгнул с нарты, поел. Когда хозяин вернулся в чум, лёг обратно на нарту, но уснуть уже не мог.
Вечерние звуки постепенно затихли, темнота сгустилась настолько, что Буро видел маленькие искорки огня, вылетавшие сверху из чума; значит, в чуме ещё горит костёр и люди не легли спать. Сон ушёл, и на смену ему опять подступила уже знакомая тревога, а с темнотой ощущение, что рядом притаился чужой, усилилось.
Буро опять спрыгнул с нарты и медленно пошёл от стойбища; невдалеке остановился и сел, и вдруг ему показалось, что между деревьями мелькнула одна тень, потом вторая.
Буро грозно зарычал, потом старчески залаял. Его тут же поддержали собаки стойбища, особенно звонко и воинственно заливался щенок; но так как никто, кроме Буро, ничего не заметил, все скоро замолчали. Буро вглядывался в темноту, но напрасно – уже ничто не нарушало сонной тишины леса.
Буро вернулся на нарту. Было уже совсем темно, из чума не вылетали больше искорки —· значит, люди легли спать. Буро редко когда ложился в чуме, и не потому только, .что у него такая длинная тёплая шерсть. Он знал свой долг – быть ночью на улице. Этому опять же научил его хозяин. Привязывал его на ночь к нарте, и когда Буро, заметив или услышав что-либо, принимался лаять, Себеруй всегда выходил на улицу, чутко прислушивался к тишине и потом, улыбнувшись про себя, скупо гладил Буро.
Буро опять задремал, но хруст сухого валежника в лесу заставил насторожиться, и он громко залаял.
Себеруй вышел из чума.
– Что ты видишь? Ну что? – спросил он, чуть коснувшись широкого лба Буро. Он знал, что старый, опытный пёс не будет зря, из прихоти, беспокоить людей.
Себеруй присел на нарту и с тоской подумал, что Алёшка слишком молод и было бы неплохо взять ему сегодня на ночное дежурство Буро. Хотя нюх и зрение подводят Буро, слух у него по-прежнему хороший.
Пойдём спать, Буро, —^ попросил Себеруй и невесело пошутил: – Это зайцы бегают, а ты, как маленький щенок, слушаешь их игры. Пойдём.
Ночь была тяжела для обоих. Они лежали рядом и не спали. Буро тяжело дышал, иногда начинал тихо скулить. Себеруй несколько раз принимался ощупывать его тело: не поранился ли, но нигде не было ни ран, ни болячек.
– Перестань, Буро.
Буро стонал^ как от сердечной боли.
–; Что с тобой? – шёпотом спросил Себеруй, наклонясь над ним. Буро нашёл в темноте руку хозяина, осторожно лизнул горячим языком и замер.
Теперь не мог успокоиться Себеруй. Он чувствовал, что Буро не спит, а только притворяется. Потерять эту собаку – всё равно что не жить. Кто ещё так понимает его?
– Не думай об этом.;. – шёпотом наказал он себе, за-^ ботливо прикрыл старой малицей утихшего Буро и сам устроился поудобней.
Незаметно уснул. Снилась жена, такая, как в первые годы их жизни, молодая, сильная. Она была одета в новую ягушку, в какой её похоронили, и несла вязанку хвороста, вскинув ношу высоко над головой. Проходя мимо него, улыбнулась и что-то быстро проговорила, но что именно, Себеруй не понял. Некочи уходила всё дальше, помахивала зачем-то своей ношей, и улыбка её таяла, и чем дальше она уходила, тем сильней становилась боль в груди.
От этой боли Себеруй и проснулся. С трудом открыл гла-
за, но улыбающееся лицо жены снова всплывало из темноты, наклонялось над ним, и Себеруй долго не мог найти в себе силы, чтобы прогнать видение.
Постепенно он стал различать шесты чума и светлое пятно мукаданзи и обрадовался. Значит, скоро утро, а потом и день. Себеруй осторожно вытер пот со лба. Рядом зашевелился Буро, тяжело вздохнув, выбрался из-под малицы и вышел на улицу.
Себеруй слышал, как он поправил за собой полог, – удивительно ловко умел это делать, не любил, когда на него ворчат. «Успокоился», – подумал Себеруй и немного погодя вышел сам.
На улице уже светало. Около Алёшкиного чума валялись оленьи рога, которыми вчера играли ребятишки. Они были покрыты искристым инеем и походили на ягель, только очень крупный. Когда-то такие же рога тайком от старших ребятишек приносил домой сам Себеруй, чтобы маленькая дочка могла поиграть ими. Мать связывала для неё арканчик из тонкой верёвки, и девочка набрасывала его на ближайший рог; если ей удавалось заарканить маленький рог, она таскала его за собой весь день, и её звонкому смеху не было конца.
Вспомнив всё это, Себеруй остановился, в грудь словно кипятку плеснули. Дочка... Маленькая дочка... Себеруй понял, что сейчас ему безразличен весь большой мир, со всеми его тревогами, надеждами, с зимами и вёснами. Каждое утро, каждый день и месяц он думает о прошлом, только о прошлом... Кто укорит его в том, что он сейчас не живёт, что ему не интересны ни люди, ни их дела? Что могут дать ему люди взамен прошлого?..
...Утро Себеруй и его Буро встретили на улице.
Пасса, заметив их, не удивился. Он часто теперь по утрам видел Себеруя, неподвижно сидевшего на нарте, и у ног его, как изваяние из камня, лежал Буро.
Пасса опустился рядом.
– Ты очень мало спишь.
– Не спится. А сегодня сон видел плохой...
Пасса не стал утешать друга. Ненцы верят в сны, и Пасса не был исключением, и, кроме того, вот уже год прошёл, как Пасса чувствует, что не может он сказать Себерую такое, от чего бы тот стал прежним – сильным, добрым, счастливым – и не сидел бы по утрам так сиротливо и жутко. Нет таких слов. И люди стойбища не виноваты. Все относятся к старику хорошо. Хорошо – это даже не то слово. Но что поделаешь, если много добрых человеческих сердец не могут заменить одно.
Себеруй, наконец, понюхал табаку. Повернул к Пассе усталое лицо:
– Скажи своей жене, пусть кое-что приготовит. На могилку съезжу.
– Хорошо, только не езди один.
– Один поеду. Поговорить с ней надо.
– Хорошо, – ещё раз согласился Пасса, хотя в душе был против того, чтобьГстарик ездил один.
Пасса ещё весной поставил чумы поближе к кладбищу, чтобы Себеруй в годовщину смерти жены мог устроить поминки.
Сегодня Себеруй поехал на кладбище вдвоём с Буро, который утром вёл себя не так беспокойно, как ночью, – казалось, был равнодушен ко всему: лежал не на нарте – под ней – и оттуда иногда взглядывал на хозяина; походил на человека, занятого очень серьёзной мыслью.
В последние дни Себеруй, как никогда, жалел своего друга и брал его с собой на нарту. Буро привык к езде. У него было своё место, за спиной хозяина. Себеруй с горечью вспоминал времена, когда Буро весь день мог бежать рядом с упряжкой и никогда не отставал. Редкая собака способна на это.
А теперь... Теперь вместе с горем к ним пришла старость. Вон у Буро шерсть на морде поседела, глаза стали слезиться и поступь не та – тяжёлая, будто к каждой лапе привязаны невидимые камни.
Себеруй одет красиво. Новая малица под сорочкой коричневого сукна сидит немного мешковато; под кисы, расшитые сукном трёх цветов, пришлось надеть толстые чижи, иначе они болтались бы, как болотные сапоги с длинными голяшками.
Мысли, с которыми старый ненец ехал на свидание к жене и дочери, не радовали. Как, чем ему успокоить Некочи? Конечно, там, в подземном стойбище, они с дочкой думают и всем сородичам, раньше ушедшим в иной мир, рассказывают, что с отцом осталась старшая дочь, Анико, и заботится о нём тоже она. Себеруй не знал, как ему поступить. Ведь молчать, придя на могилу, нельзя. Ненец, сидя у могилы, рассказывает о том, как живёт и что думает, иначе покойник обидится.
Как быть?
Себеруй не торопил оленей, обдумывая свой рассказ жене, и понял, что ничего радостного сообщить не может...
Пожалуй, нужно будет рассказать о тех днях, когда он ждал дочь из города, и ещё о том ночном часе, когда передал дочери Идола – Хранителя рода Ного.
Да, об этом и надо рассказать. Жена обрадуется и успокоится.
Решение пришло, на душе стало легче, словно в небо проник целый поток весёлых солнечных лучей. Себеруй с благодарностью глянул на солнце. Прищурился и ласково улыбнулся в усы. Это была первая его улыбка за всё время после смерти жены.
Себеруй оглянулся, посмотрел на Буро. Тот спал. Видно, мерная, спокойная езда укачала его. Он дышал совсем как человек, и Себеруй улыбнулся второй раз...
Вот и кладбище. Стойбище предков. Только чумы у них деревянные, и чем дольше идёт время, тем больше этих чумов. «Будет здесь и мой», – думал Себеруй, внимательно всматриваясь в могилки. Солнце щедро освещало каждый ящик, и если бы не тишина, можно было подумать, что это действительно маленький посёлочек.
Себеруй остановил упряжку. Завязывая хомут, заметил, что руки дрожат. Пусть. Но на лице не должно быть боли. Пусть жена думает, что всё у него хорошо. Чуть приосанившись, взял в руки мешочек с мясом и рыбой, проверил, на месте ли склянка с табаком. Буро давно уже проснулся и ждал хозяина.
Пошли. Человек впереди. Буро за ним. Походка у Себе-руя твёрдая, неторопливая. Так он шёл, когда впервые ввёл Некочи в свой чум, приглашая её быть в нём хозяйкой. И так же пришёл к ней сейчас – уже старым, но по-прежнему любящим её.
Остановился у могилы. Буро встал поодаль.
– Здравствуй, Некочи! – Себеруй подумал, что надо бы поздороваться и с теми, кто сейчас, возможно, находится рядом с ней. Но кто именно? Решив обратиться ко всем сразу, он повторил: – Здравствуйте.
Ему ответила тишина, залитая солнцем. Себеруй знал, что тишина и есть голоса всех ушедших в другой мир. Первым делом он насыпал табаку на ящик – у головы, у ног – и вокруг могилы на землю. То, что на ящике у головы и у ног, предназначено ей, Некочи, а остальное – всем, кто присутствует при встрече. У ненцев так положено: при встрече, поздоровавшись, обязательно надо понюхать табаку, а потом уж заводить разговор, если есть что сообщить.
Себеруй опустился на камень, на котором когда-то сидела Анико. Сам понюхал с ногтя табаку и счёл нужным сообщить жене:
– Табак делает жена Пассы. Сама знаешь, он у неё всегда хорошо получался.
Тишина. Буро сел рядом с хозяином, внимательно прислушиваясь к его разговорам. Себеруй откинул капюшон малицы, пригладил жидкие волосы.
– Сегодня ты приходила ко мне. Вот мы с Буро и приехали, – неторопливо объяснял Себеруй, доставая из мешка мясо, рыбу и мучные лепёшки. – Ты, наверное, хочешь послушать моё слово, раз приходила...
Он задумчиво помолчал. И не потому, что теперь ему нечего было сказать жене. Просто надо сначала дать Некочи поесть, раздать еду и всем другим, а потом уж разговор затевать. Себеруй разложил мясо и остальные подарки в том же порядке, что и табак, улыбнулся и подольше задержал на губах улыбку, чтобы жена успела её заметить, а потом крякнул, давая понять, что начинает рассказ.
– Живу я... – и запнулся, сообразив, что начинает не так, даже чуть покраснел, однако тут же поправился: – Живём у Пассы. Своей половиной хозяйничает у меня дочь Анико. – Себеруй не стал спрашивать, помнит ли жена старшую дочь. Он в этом не сомневался. Мать помнит о том, о чём иногда забывает сама жизнь. – Свой чум пока сняли. Вот научится Анико чум ставить, тогда будем жить сами, – говорил Себеруй и радовался своим словам, но не тому, что так гладко обманывал: от этих слов веяло тем, о чём он сам не раз думал. – Дочка вся в тебя, такая же сильная и чуть упрямая. Шить, оказывается, она не разучилась. Вот посмотри, – Себеруй вытянул вперёд правую ногу, – смотри, это она шила. Там у тебя шов распоролся, и дочка сама зашила. – Себеруй опять улыбнулся. Он был так обрадован и увлечён своим разговором, что совершенно забыл о том, что есть у него другая жизнь, совсем не такая, какую он рисовал перед женой. – С оленями всё хорошо. Не болеют. Лето было не такое жаркое, как в прошлом году. Тэмуйко твой... – Себеруй подумал, что будет жене приятней слышать: что олень печалится или, наоборот, что живётся ему хорошо, и выбрал серединку:– Печалился он, а теперь весёлый ходит. Я его редко запрягаю. Стойбищные люди передают тебе слово. Живём между собой хорошо. Да и что делить. Жизнь не оленья шкура, на куски не разорвёшь. Алёшка... – И тут Себеруй аж дыхание затаил, лукаво взглянул на деревянный гроб жены, понюхал с ногтя табаку и только тогда продолжил: – Алёшка хочет жениться на Анико... – и многозначительно замер. Весь его вид говорил: «Ну что скажешь? Каково?!»
Он был так доволен новостью, сообщённой жене, что сейчас же решил покончить с этим делом, то есть посоветоваться с женой и получить её согласие на брак дочери.
– Как думаешь, жена? Парень он хороший. Песца ловит не хуже опытного охотника... – Себеруй поудобней уселся и с увлечением начал рассказывать про жениха Алёшку. Эта часть разговора заняла довольно много времени.
...Осеннее небо, особенно в сентябре, напоминает капризную старуху: то смеётся, то ворчит и гнусавит.
Пришёл тёмный караван облаков и постепенно закрыл собой солнце. На земле сразу помрачнело.
Себеруй, заметив это, поторопился закончить разговор. После своих объяснений он не сомневался, что Некочи поддержит его. Она умные слова, повёрнутые лицом к жизни, всегда понимала.
Себеруй задумался. Что он ещё не сообщил жене? Про оленей говорил, про людей тоже... Ах да, про Буро не сказал ни словечка.
– Буро... – Услышав своё имя, Буро коротко гавкнул. Себеруй погладил его по голове и продолжал: – Буро очень помогает мне. Правда, он постарел немного, но всё ещё работает.
Буро понимал, что речь идёт о нём и говорит хозяин хорошие слова. Он закрыл глаза, уши его медленно двигались, будто их гладила ласковая рука.
Себеруй возвращался в стойбище приободрённый. Неожиданно для самого себя он чувствовал, что свидание с женой оживило его.
Он знал, что теперь ему надо верить во всё, что он сказал жене, и ждать дочь. Принимая Идола – Хранителя рода, его дочь не могла врать. В искренние минуты не врут. Тем более не может обмануть его дочь, последняя дочь доброго рода Ного.
Себеруй погнал оленей. Надо скорей вернуться в стой-бите, поговорить с Пассой. Как давно он не слышал слова своего друга, как давно они не молчали над табакеркой!
Олени, почуяв твёрдую руку хозяина, радовались своему бегу. В лицо Себеруя летели мокрые комья земли, трава, прохладный ветер разглаживал морщины, освежал и, казалось, раздувал в душе костёр радости.
Много у человека в душе костров. Костёр любви и доверия, чёрный костёр лжи и злобы, костёр доброты... И дай бог каждому человеку, чтобы в душе его никогда не гасли добрые костры, чтобы не могли их потушить никакие холодные ветры...
Отъехали от кладбища примерно с километр. Небо сплошь затянули чёрные рыхлые тучи, вот-вот упадут первые капли дождя. Себеруй надел капюшон малицы, уселся поудобнее и вздрогнул. Буро, сидевший позади, залаял.
Себеруй обернулся и чуть не выронил из рук хорей: за нартой поспевали два волка, явно желая догнать её.
Буро беспокойно оглядывался на хозяина, переводил взгляд на быстро проносившуюся землю. Себеруй гнал оленей что было сил. В голове билась страшная мысль: нет ружья. Вторая мысль была ещё страшнее: если уж волки преследуют нарту, то не отстанут, пока олени не выдохнутся.
Обернувшись ещё раз, Себеруй совсем уже близко увидел волчью пасть. Волк был молодой и сильный. А немного поотстав, шаг в шаг следовал старый. Его-то Себеруй и знал. Это был Хромой Дьявол.
– Узнал, Буро? – спросил Себеруй, повернув нарту туда, где, по его расчётам, находилось стадо. Скорей к пастуху, у него ружьё.
Да, Буро узнал своего врага. Он принялся угрожающе рычать, временами отчаянно визжал.
Себеруй, уставший от страшного напряжения, мысленно передал свою жизнь в распоряжение оленей. Быки у него были запряжены испытанные.
– Держись, Буро! Держись!.. – Но Буро не дал ему договорить. Он лизнул хозяина в щёку и с визгом, полным отчаяния, бросился с нарты прямо под ноги молодому волку.
– Буро! – закричал Себеруй.
Он ясно видел, как голова и спина Буро мелькали между спинами волков и как пёс несколько раз оглянулся назад, будто хотел убедиться, что нарта ушла от погони.
Себеруй пытался удержать оленей, но обезумевшие от страха быки неслись не разбирая дороги. И Себеруй, обес-
силенный, упал на нарту лицом вниз и скорей не услышал, а почувствовал визг, полный злобы и предсмертной тоски. – Буро! Буро!..
Когда Алёшка возвращался в стойбище, наступила уже ночь. Он ходил посмотреть пастбище у горы, которую ненцы называют Красной. Летом весь этот массив действительно выглядит тёмно-бордовым оттого, что камни на нём красные.
На душе у Алёшки тревожно. Не из-за того, что у горы Красной не оказалось хороших пастбищ. Они есть, и совсем недалеко, можно завтра же гнать туда стадо. Занимало другое. Сегодня погиб Буро, пёс, который прожил жизнь, какую не всякий человек сможет прожить. Сама по себе смерть понятна, но, когда она уносит доброе, дорогое, кажется необъяснимо жестокой, и долго не можешь простить ей утрату.
Что будет с Себеруем? Старик выглядел вроде спокойным, но все в стойбище понимали, что происходит у него на душе и что спокойствие это – всего лишь выдержка, воспитанная годами.
До чумов совсем недалеко. Ночь светлая, хотя луны нет и звёзд не так уж много; только над самым стойбищем горит яркая звезда, подобно светильнику, выставленному заботливой хозяйкой. Светло от зарева над дальними горами. Там, должно быть, первый буран.
Алёшка присел на мокрый камень. Закурил. Он повзрослел, стал ещё выше, а в глазах прибавилось мужской твёрдости. После отъезда Анико всё вроде стало на свои места, но что-то в душе постоянно болело... и надеялось.
Смешно, конечно, но разве можно приказать этому «что-то»?
Алёшка посмотрел в сторону чумов. Там не спит мама и, как маленького, ждёт домой. Что-то собак не слышно, должны были учуять его; видно, привязали всех в чумах, чтобы не поднимали возни вокруг мёртвого тела волка. Его положили около нечистой нарты. Большего он не заслужил. Зачем было тревожить людей и всю жизнь делать им пакости? А тело Буро ненцы положили с большим почтением на священную нарту, в знак особого уважения.
Уже поднимаясь, Алёшка вдруг заметил подозрительную тень недалеко от чума Пассы. Тень была большая и хорошо заметна на земле. Она вела себя странно. Сначала по-
ползла к священной нарте с телом Буро и, не дойдя до неё, свернула к нечистой.
Алёшка опять присел. Это была не собака. Ей незачем тайком ползти и кого-то подстерегать. Неужели волк? Да, очень похоже. Наверное, тот, что был сегодня с Хромым Дьяволом. Странно. Если он, то зачем пришёл? Мстить? Проститься со старым волком? А может, он хочет утащить его тело, чтобы люди не надругались над ним?
Волк меж тем всё ещё колебался. Раза два направлялся к священной нарте и каждый раз, не доходя до неё, сворачивал к нечистой, будто его терзали сомнения.
Алёшка сидел затаив дыхание, и не потому, что боялся. Он волновался. Ему становилось жаль волка, который, видимо, остался одиноким и, может, не знал, как жить дальше. Себеруй говорил, что второй волк был молодым.
Может, собаки подняли сильный вой – Алёшка не слышал отсюда – или ещё что случилось, но вдруг волк резко повернул обратно, немного отполз и поднялся. Теперь Алёшка ясно видел его стройное тело и высоко поднятую голову. Постояв немного, словно ещё раздумывая, волк тронулся, но... Алёшке показалось, что волк посмотрел на него, будто всё это время знал, что за ним наблюдают.
Алёшка опешил. Он не мог видеть волчьего взгляда, но чувствовал... он мог поспорить, что видел этот взгляд. В нём было что-то человеческое, и уже не жалкое, а решённое...
Пока Алёшка пытался что-то понять, волк уже скрылся, и шёл он шагом не осторожно-трусливым, а спокойным.
Алёшка поднялся не сразу. Поискал папиросу, но пачка оказалась пустой.
«Неужели он посмотрел на меня?»
Подойдя к своему чуму, Алёшка сел на нарту, хотя очень хотелось закурить. Надо было как-то осмыслить случившеся. Что хотел сказать волк? Ведь не зря посмотрел?
Алёшка не знал, как отвечать на эти вопросы, но в душе, честное слово, в душе он начинал уважать этого молодого волка, который ушёл с таким достоинством. Уж не признал ли он силу человека, в то же время не унижая и свою? Да, может быть, и так...
г.
г. Тюмень
Ненецкие слова, встречающиеся в книге
Авка – ручной олень.
Авлик – утка-нырок.
Аргиьи – караван оленьих упряжек.
Вандей (вандако) – грузовая нарта для перевозки и хранения части одежды и продуктов.
Варнэ —■ ворона.
Гусь – мужская верхняя суконная или меховая одежда. «Как твой ум ходит?» – выражение, означающее: «Что ты думаешь?».
Копылья – (дословно) ночи нарты.
Кэле —■ восклицание, выражающее удивление, сожаление, досаду.
Лемминг – грызун типа полевой мыши.
Месяц умирающего листа – август.
Мукаданзи – верхнее отверстие чума.
Мяд-пухуча – идол, хранительница очага, защитница чума. Нум парка – Бог велик.
Нылека – волк; здесь – страшный, злой человек.
Нэвэ – обращение к другу.
Савак – зимняя верхняя одежда, сшитая мехом наружу. Сиртя (сихиртя) – древние люди, живущие в сопках. Ненцы утверждают, что они и до сих пор там живут.
«Чай птички» – листья ежевики.
Чижи – меховые длинные носки, которые надевают под кисы.
Ягушка – верхняя женская одежда без капюшона.
Яминя – мать-прародительница, основательница мира. Янгабчь – деревянная лопатка для выбивания снега из меха. Ярабц – песня-плач.
В.РОГАЧЕВ
«...Тений чистой красоты...»
Критико-биографический очерк творчества Анны Неркаги
нимите шляпы, господа, мы будем говорить о гении. Гении ненецкого литератора, выразившем сокровенный смысл северной цивилизации своего небольшого народа, живущего на земле, гигантской лукой охватившей Обскую губу. Столь высокая посылка критика нисколько не умаляет таланта и достоинств творческих судеб ее коллег – ушедших из жизни и продолжающих писать. Просто Провидению было угодно именно Анну Павловну Неркаги (по хрестоматии Л.Федоровой «Северные родники», Сыктывкар, 1995 – Неркагы) избрать на роль писателя, создавшего духовную историю своего прекрасного Ямальского края.
В этом однотомнике представлены практически все произведения А.Неркаги. Она их называет повестями: «Анико из рода Ного» (1976), «Илир» (по Л.Федоровой «Илыр», 1979), «Белый ягель» (журнальный вариант в альманахе салехардских литераторов «Под сенью нохар-юха», 1995), «Молчащий» (1996). Кроме этих вещей, ее перу принадлежат социально-бытовые и этнокультурные очерки, печатавшиеся в «Уральском следопыте», газете «Красный Север» и в других изданиях.
Сразу же предупреждаю дотошного читателя и знатока наших северных литератур, что в этой статье буду (ради краткости) именовать главные произведения Анны Павловны так: «Анико», «Илир», «Белый ягель», «Молчащий». Этот ряд далеко не случаен, ибо каждый текст пронизан светом родного предания и приближает к нам, варварам XX столетия, в очередной раз строящим призрачные
«капища» для золотого тельца с компьютерной маской на лице, судный день. День, когда именно малым народам планеты, возможно, будет суждено попытаться продолжить род человеческий, восстановить гармонию духа и тела, природы и человека, космоса и бытийного строя сокровенного человека, о котором говорил А. Платонов.
По философии великого русского мыслителя, последнего из могикан отечественного космизма А.Лосева, ясновидящая символика названий и назначений хранит наш: род, дает ему надежду на спасение в вихре страшных катастроф, разразившихся на Земле па вине одномерного человека, у которого секс вытеснил любовь, синтетические вещи и продукты естественные дары природы, телеящик – радость непосредственного общения; деловая задерганность – нормальный труд ради себя., семьи, своей страны, коррупция, мафиозо, растление души и тела – идеалы Нагорной проповеди.
Путь А.Неркаги – преодоление нового рабства на планете с его техногенной машинерией, возвращение в отчий дом, очищение души и сопричастность к крестным мукам Голгофы – мучительным и долгим, – без которых мы прощены не будем. Четыре книги – четыре ступени очищения, когда на последнем этапе все, в принципе, необходимые человеку блага и вещи цивилизации служат ему, помогают ему в добром круге существования, а не закабаляют его.
Четыре книги – четыре шага прочь от страшных кошмаров-катастроф XX века: ядерной, экологической (трагедия нашего внеприрод-ного, внеестественного существования), народно-исторической (забвение, по Пушкину, любви к отеческим гробам, когда тени– забытых предков в клипово-триллер-ном дурмане кощунственно преобразуются в упырей и вурдалаков, в монстров и взбесившихся роботов-убийц) и, наконец, этической, когда зло заполонило мир и для хохмы рядится в добрые одежды ^ когда отринут (по Новому Завету) священный дар человеческой жизни. Метатекст А.Неркаги (вне ее повести) выносит приговор дурной бесконечности нашей перегруженной урбанистической цивилизации, в которой уже давно нет места элементарному гуманистическому началу, крепкой семье, приносящему радость и благополучие, труду, свободному и гармоничному развитию личности.
Современные; исследования показывают, что свыше половины городских школьников больны: они невропаты. Учебные программы перегружены. Свыше двух третей сведений, которые вдалбливают ребятам в школе, никогда не пригодятся им в жизни. Уже дело дошло до того, что для многих детей, попавших в обстановку естественной и не загаженной цивилизацией природы, такие встречи оборачиваются драмой. Марево июньских трав поражает их аллергией, печеная картошка на костре вызывает расстройство желудка. Я уж промолчу про озоновые дыры, хлорированную воду, чадящие бензиновым перегаром улицы, балдение около телеэкранов... Счастливых детей я видел лишь... в изоляции от нашего суматошного мира – в областном детском реабилитационном центре «Крепыш», заменившем им родителей и тепло отчего дома...
«Анико» – повесть о возвращении на малую родину. Ее героиня не отвергает урбанистику. Ей повезло – ее гены не пережили страшной мутации, ее разум различает плюсы и минусы городского технологического образа жизни. Ее родовая память оказалась сильнее разрушительных процессов, и тщательно просеянные новые знания она с пользой применит в тундре. Ведь красота современности не в безликих стандартах и социальных масках, которые мы вынуждены таскать на себе и днем и ночью. Красота мира в радуге народов и культур, а не в подавлении малого, особенно новыми империями зла, в какие бы демократические одежды они ни рядились: Анико «взяла Идола и несколько минут стояла неподвижно, понимая, что приняла сейчас душу отца, матери, деда и всех, кто жил на земле до нее. Не Идола отец передал ей, а право, святой долг жить на родной земле и быть человеком».
«Илир» – звездный мальчик в северных просторах, как наше одинокое солнце, затерявшееся на периферии нашей галактики. Повесть – предупреждение о социальной несправедливости, о том, что и в среде северных народов не все ладно устроено. Но это и повесть о возможной народно-исторической катастрофе, способной куда быстрее разрушить общее жизнеустройство ненцев, их социальные отношения по сравнению с «Большой землей».
«Белый ягель» – долгое прощание с народным эпосом, поиск спасения от этической катастрофы, когда отчуждение новых поколений от веками испытанного и давно установленного канона ненецкой жизни, ее нравственного распорядка, с жутким ускорением убивает людей.
