Текст книги "Молчащий"
Автор книги: Анна Неркаги
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)
– А сына и его матери нет больше на земле, – кашлянув, пояснил спокойным голосом.
Старик помолчал.
– Хорошо, что Нга забрал калеку, – словно про себя, тихо сказал он.
Майма опять насторожился. «Нет-нет, старик не тот, что был!» – и решил больше слушать, меньше говорить.
Кривой Глаз, пошарив у себя за спиной, достал выструганные из оленьего рога ножны и положил их перед хозяином чума.
Майма так и прилип к ним взглядом. Пустые ножны Мерчи...
– Велел передать тебе. Его тоже нет на земле.
«Тоже нет... Значит, Земля отказалась носить на груди и отца. А ведь она-то хорошо знает, что он не виноват...»
Майма наклонился над столиком. Годы не изменили простеньких ножен. Те же непонятные знаки, которые отец вырезал на них. Он никогда не говорил сыну, что они означают, и это обижало Майму. Но сейчас он смотрел с теплотой – последняя память об отце. И вдруг увидел новое: прямую линию, процарапанную глубоко и старательно.
– Какое слово он сказал?
– Просил, чтобы ты понял его.
«Ножны без ножа... Ясно: напоминание о Сэротэтто. Из-за него увезли отца. А о чём говорит эта прямая, без закорючек, борозда?»
– Что это? – Майма ткнул ногтём в линию.
– Жизнь Мерчи, – подумав, ответил Кривой Глаз. – Оборвалась.
Майма не мог больше терпеть. Все эти годы он копил не только оленей... Злоба, посеянная Красной нартой, тоже росла, наливалась силой. Резко повернувшись к старику, он схватил его за рубашку обеими руками и сильно тряхнул:
– Когда они ушли? Куда?
Кривой Глаз не обиделся, не удивился. Понял, о ком спрашивает хозяин чума, поэтому посмотрел на него насмешливо:
– Они не ушли. Люди новой жизни – хозяева в тундре.
Майма засмеялся. Старик тут же отвёл взгляд. Смех хозяина был ему неприятен.
Майма разжал руки, оттолкнул гостя. Тот начал что-то рассказывать, объяснять, но слова его не доходили до сознания. «Как же так?! – отупело размышлял Майма. – Столько создавал, берёг стадо. И зря?! Хотел вернуться сильным, чтобы люди каждое слово, каждое движение моего мизинца ловили... Всё зря! Голодранцы-пастухи не передохли от голода. Они – хозяева? Как же так?!»
Огонь в чуме давно потух, и лишь робкий глазок голо-вёшки алел сквозь золу, но и он, словно засыпая, покрывался пеплом. На закопчённых шестах ожили, встревожились тени и, казалось, внимательно слушали чужой голос. «Как духи... Или души идолов», – безучастно отметил Майма и вдруг подумал, что это, может, действительно пришли оскорблённые им идолы. Давно пришли и прокляли чум. Из-за них отправились в другой мир жена, сын, отец. Они, обиженные, ушли к пастухам, сделали их хозяевами земли, оленей и жизни.
Майма украдкой посмотрел на тени. Он боялся увидеть своего покровителя, деревянного старичка, которого пнул в лицо. И обомлел. Всё-таки и этот идол пришёл! Вот он. Теперь у него и глаза открылись. Что это?! Глаза старика Сэротэтто! И кровь по щеке течёт: наверно, от давнего удара ноги хозяина...
«Я схожу с ума! Какая кровь?.. Идол же деревянный».
– Женщина, оживи огонь! – крикнул Майма.
Стараясь смотреть только на костёр, вцепился в шкуры, чтобы не видно было, как дрожат руки. Когда пламя лизнуло подброшенные женой ветви, Майма краем глаза заметил, что тени нехотя стронулись с мест и уползли. Он облегчённо вздохнул и, успокоившись, прислушался к голосу гостя.
– Я тоже теперь... – нарушая приличия, рассказывал о чём-то Кривой Глаз женщине, точно равной.
– Тоже? Теперь?! – Майма захохотал. – Ты теперь тоже – пастух! И ешь кости с чьего-то стола.
Старик растерялся, но тут же высоко вскинул голову. Маленький, с морщинистым лицом, он выглядел как общипанная куропатка. И всё-таки вид у него был гордый и самоуверенный.
– Если я и ем кости, то со своего стола. И открыто, ни от кого не прячусь.
Наступила тишина, во время которой только огонь продолжал что-то рассказывать шёпотом. Майма уловил обиду в голосе старика и намёк понял, но промолчал.
– И я жил, как ты. Из-за этого, может, и сына... – Кривой Глаз опустил голову, ковырнул пальцем кисы, – сына, который заменял мне солнце, потерял. Он ушёл от нас... к ним, И мы теперь одни с женой.
Майма вспомнил сына Кривого Глаза. Когда видел его в последний раз, тот всего пятнадцать лет жил на земле. От стойбища к стойбищу разъезжал всегда один, без отца и друзей, на белых, резвых оленях. Упряжь красивая, нарядная, из дорогого русского сукна. На нарте и за столом вёл себя беспокойно, будто его кто-то постоянно тыкал хореем в сердце. Майма, глядя на него, говорил: этот не станет хозяином.
– Перед тем как уйти, – скорбно продолжал Кривой Глаз, – он сказал мне: «Отец, ты похож на ворону, которая сидит на дерьме, а думает, что на золоте».
Старик говорил тихо и, хотя в чуме было тепло, зябко потирал руки.
– А ты? Что ты говорил ему?
– Что я мог ответить... Он приехал, снял мой чум и поставил там, где ему надо было. Говорит, отдохни около людей. Старая жизнь, говорит, не вернётся.
– И ты отдыхаешь? – ехидно спросил Майма.
– Отдыхаю. Да и тебе, сын, придётся, – опять с намёком, нехорошим тоном проговорил Кривой Глаз, откинувшись на богатые подушки.
– Почему? – Майма постарался остаться спокойным. Посмотрел прямо в глаза гостя и повторил: – Почему?
Старик сделал вид, что не заметил взгляда. Понюхал табаку и после этого ответил:
– Тебя ищут. Я поэтому и приехал.
– Кто ищет?
– Новая власть. За прежнюю твою жизнь. За грехи... – Гость глянул насмешливо на хозяина чума. Помолчал. Добавил безразличным голосом: – И ещё сирота у тебя. А у него родственники нашлись.
Майма схватился за ближайший шест – тот жалобно и тонко заскрипел.
– Кто сказал, что он у меня?
– Варнэ. Ты её помнишь?
Майма помнил её. Она тоже тенью жила здесь, в чуме. Сумасшедшей старухе было за что мстить бывшему хозяину.
– А у меня нет сироты!
– Ну... мне-то не говори. Проезжал мимо стада, заметил, – самодовольно засмеялся старик, видимо, вспомнив обидные слова про кости с чужого стола. И не только это. Проходя в чум, он привычным взглядом отметил, что нагруженных нарт стало ничуть не меньше, а может, даже больше. Но главное – олени. Какие олени! Поднялся Майма тут, в тишине, в укромном местечке. Пожалуй, богаче его сейчас в тундре и нет никого.
А хозяин чума почти успокоился. Понял, что торопливостью может сделать из старика врага. Надо прежде всего выяснить, насколько Кривой Глаз остался прежним, а то он как налим: ни за хвост, ни за голову не ухватишь. «Если умело взяться, – размышлял Майма, – старик спасёт меня. Недаром и душа его была крива, как рога бодливого оленя. Погоди, не радуйся, я тебя возьму за горло, а ты и не заметишь».
– Пойду распрягу твоих оленей, – сказал Майма.
– Распряги, распряги. – Кривой Глаз не ожидал такого почёта и приосанился. – Пусть попасутся. Ты умный человек, знаешь, как уважить гостя.
Он опять неожиданно захихикал, а взгляд маленьких глазок был завистливый, хитрый.
На улице Майма торопливо распряг оленей гостя, отпустил их и деловито подошёл к нарте, на которой были уложены тюки с мехами. Вдали от людей Майма не только восстанавливал стадо и копил злобу на новую жизнь, но и набивал пушниной мешки. Дикий край кишел непуганым зверем, и добыть его мог даже ленивый.
Он разобрал поклажу и высыпал прямо на снег песцовые, лисьи, заячьи шкурки. Голубые, белые, солнечно-рыжие меха лежали пёстрым ковром, пушистым и сказочным.
Если бы Майме когда-то сказали, что со временем ему придётся отдать часть богатств, чтобы купить остаток жизни и продлить свой путь на земле, он плюнул бы в лицо обидчику. Но день этот пришёл. Майма действовал подобно волку, который, попав в капкан, перегрызает собственную лапу.
Поразмыслив, он положил поверх отобранной пушнины двадцать золотых шкурок пыжика. Положил, а у самого сердце сжалось: чтобы получить их, пришлось загубить своих – своих!– оленей. Вернуться бы в чум да придавить коленом горло отдыхающего гостя. Майма побледнел от этой мысли... Но нельзя. И не потому, что Кривой Глаз тоже станет тенью и начнёт преследовать. К чертям собачьим эти тени, ими только старух пугать... Нельзя, потому что, как знать, старик мог заранее объяснить людям новой жизни, как проехать в эти места.
А Кривой Глаз, откинувшись на подушки, смотрел вверх. Неясные, тревожные мысли толклись у него в голове. Старик пытался ответить себе, зачем приехал сюда. Зачем, напрягая память, отыскивал дорогу в однообразных снегах почти забытого края? Может, потому, что старый Мерча вернулся в тундру белый, как ледниковая сопка, и умирал на его постели, около его очага? Наверно, ранили душу спокойствие, с которым уходил из жизни Мерча, и его слова: «Найди моего сына и скажи ему...» Но смерть не дала договорить старику, и он только успел вложить ножны в ладонь хозяина чума. Жаль, что отец Маймы не сказал другую, главную, половину прощальных слов, и они остались за губами умершего. Кривой Глаз иногда пытался договорить их за Мерчу, но... Чужая мысль – как чужая упряжка: трудно с ней сладить, трудно понять, куда повернёт. К тому же слова умирающего святы, и грешно пришивать к ним свои, точно новый капюшон к старой малице.
Кривой Глаз закрыл глаза, попытался вздремнуть и удивился: какая тишина – ни одного голоса, ни лая собак, ни смеха ребятишек. В чуме жутко, будто все, даже вещи, неизлечимо больны и умирают.
Старик быстро поднялся. Схватил малицу и вышел. Облегчённо вздохнул, увидев Майму.
Тот, обернувшись на скрип снега, спешно прикрыл мешком кучу пушнины у своих ног.
– Надолго приехал? – спросил он, и Кривой Глаз увидел, что хозяин чума растерялся, не знает, как себя вести.
– Сын отпустил на неделю, – старик покосился на шкурки.
– Он знает, что ты поехал ко мне?
– Нет.
Майма раздумывал: «Кривой Глаз теперь не так богат. Если промолчит, никто не узнает, где я...» И принялся неторопливо складывать меха в мешок.
А Кривой Глаз ловил себя на том , что не может отвести взгляда от богатого меха. Когда-то у него мешки были полны пушнины.
– Хорошие шкурки, – сказал он, стараясь, чтобы голос не звучал слишком завистливо.
– Хорошие, – согласился Майма и пытливо глянул на гостя. Помолчал. – Тебе завтра в дорогу. Ты первый, кто приехал сюда. И об отце весть привёз. Хочу, чтобы мой гость покинул довольным чум сына Мерчи. – Завязал мешок. – Пора поесть да отдохнуть, – и пошёл, не оборачиваясь, к чуму.
Только взявшись за полог, посмотрел на старика. И решил, что разговор продолжать не надо: Кривой Глаз и пушнину возьмёт, и молчать будет. А старик, хоть и думал непрерывно о мешке, понял вдруг, что Майма его боится. От этой мысли стало так радостно, что Кривой Глаз засмеялся.
Хозяин и гость вошли внутрь, не заметив, что за чумом притаился Илир. Увидев проезжавшую мимо стада нарту, пастух не выдержал, бросил оленей и, крадучись, вернулся в стойбище.
За столом Кривой Глаз начал рассказывать о новой жизни, о новых людях. Догадавшись о страхе хозяина, говорил смело, словно ему с самого начала нравились изменения в тундре. Старик видел, как темнел лицом Майма от этих слов, и чувствовал себя совсем хорошо. Такое наслаждение он испытывал только в детстве, когда во время драки удавалось разбить противнику нос.
Илир стоял, зачарованный голосом человека. Сами звуки, интонация, уверенная и восхищённая, вызывали в мальчике смутную надежду на что-то светлое, ожидающее его впереди. В чуме хозяина никогда не говорили так. Здесь голоса и звуки не жили постоянно, а лишь возникали время от времени. При матери Хона Илир часто слышал ночами тихий плач. Потом, когда её не стало, зазвучал голос молодой женщины. Она иногда пела, но и песни тоже походили на плач. Сегодняшний голос был другим. И говорил такие красивые, непривычные слова, каких Илир никогда не слышал. Хозяин боится этих слов, такого голоса, поэтому и не обрывает приезжего. Надо запомнить!
Илир сел на поганую нарту, но тут же рывком поднялся. Глаза его сверкали. Теперь он знал: голубые великаны ожили! Новые люди – это они. Пришла на Землю улыбка, умеющая побеждать зло! Илир выпрямился. Сейчас ему каза-
лось, что и он вырос, стал равным горам. Лицо его, без шрама, чистое, как в детстве, мудрое и величественное, точно у великанов.
После ужина Майма запряг оленей гостя, чтобы тот мог на рассвете отправиться домой. И уехал в стадо, уверенный, что старик заснул. Но тот не спал: тревожило непонятное беспокойство, охватившее его ещё во время еды.
И вдруг Кривой Глаз вспомнил: на улице будто кто-то поскуливал, подвывал. Вроде собака... А ведь он никакого пса у Маймы не видел!
Старик осторожно, чтобы не разбудить молодую жену хозяина, оделся и тихо вышел. Взгляд его сразу наткнулся на тёмную фигуру человека. Тот сидел на поганой нарте, и это так поразило старика, что он вскрикнул.
Илир резко поднял голову.
– Торово... – нерешительно сказал Кривой Глаз. – Ты сирота, сын Хаулы?
И не мог оторвать глаз от оскала мальчика. «Нет, человек не может так скулить и показывать зубы. Это оборотень. Нылека. Человек-волк...»
Илир закивал, подтверждая, что он – сын Хаулы, хотел заговорить со стариком, но неожиданно для себя взвизгнул, как Грехами Живущий, когда тот получал вместо кости кусок мяса.
Кривой Глаз испуганно отошёл от него. Так вот какую собаку завёл себе Майма! Вот в кого он превратил ребёнка! «Нет, нет, бежать отсюда. Сейчас же. Как бы этот зверь Майма и со мной чего не сделал... И мальчонку забрать...» Старик влетел в чум, принялся шарить по постели, разыскивая свой пояс с ножом. И отдёрнул руку, потому что кто-то неуверенно прикоснулся к ней. Кривой Глаз почувствовал, как сердце чуть не остановилось от страха.
– Дедушка... – еле окликнул робкий голос.
«Тьфу... Женщина!» – вздохнул с облегчением старик.
– Дедушка, возьми меня с собой... Забери отсюда, – страха в голосе молодой жены Маймы было больше, чем мольбы. – Я умру тут! Умру, как Хон и его мать. Увези...
– Нельзя. Ты – его жена, – решительно отказал Кривой Глаз, хотя ему было жаль её.
– Пожалей меня, дедушка. Я не могу... Не могу я жить с ним. Мне страшно... – Она тихо заплакала и, чтобы не рассердить старика, попыталась сдержать себя.
Он задумался: видать, очень тяжело женщине, раз обратилась ночью к чужому мужчине.
– Если олени устанут, я побегу рядом с нартой...
– Помолчи, – попросил Кривой Глаз. – Помолчи. Ум мой решает.
– Саво. Я молчу,– с готовностью согласилась жена Маймы, и Кривой Глаз почувствовал, как она замерла.
Некоторое время старик молча смотрел перед собой. В другой раз он не размышлял бы – женщина должна знать своё место! Но сейчас стоял в его глазах оскал сироты, слышалось его собачье повизгивание. Кривой Глаз представил самоуверенное сытое лицо хозяина чума, когда тот прощался перед отъездом в стадо, и тихо засмеялся. Смешок прозвучал хитренько, как будто лемминг в траве прошуршал. Не говоря ни слова, Кривой Глаз надел малицу, подтянул кисы и взял в руки пояс. Женщина тоже поднялась.
– Собери свои вещи.
– Они тут, со мной. Вот, сумочка...
«Ничего, значит, не берёт. Ни ягушек, украшенных дорогими мехами, ни кисов богатых, – одобрил Кривой Глаз. – Хорошо... А за мальчиком приедет мой сын...»
– Я сейчас выйду, а ты потом, – сказал он.
На улице старик внимательно посмотрел по сторонам. Ни звука, ни живой тени. Даже сироты не видно: наверно, в стадо ушёл. Олени в упряжке, узнав хозяина, подняли головы. Вожак потянулся к руке.
– Сейчас поедем. Но сначала надо идти тихо. Очень! Понимаешь?
На нарте старик, как и ожидал, нашёл мешок. Поднял его, покачал, с сожалением, на руках. Хорошая пушнина. По нынешним временам это и соль, и табак, даже ружьё, но сын... Сын спросит: «Где это ты, отец, взял такое богатство? Что продал?» Как ответить ему? Что может продать он, Кривой Глаз, чтобы получить взамен целый мешок отборных шкурок? Свою совесть? Хватит. Уже достаточно нагрешил за свою жизнь.
Кривой Глаз решительно отбросил мешок. Вернулся к чуму. Тихо кашлянул. И тут же из-за полога вынырнула с сумкой в руках женщина в лёгкой ягушке.
– Не замёрзнешь?
– Нет, дедушка.
– Сначала мы поедем медленно, – объяснил Кривой Глаз по пути к нарте. – Надо быть осторожными. Если он услышит...
Женщина хорошо знала, что будет, если муж услышит, и поэтому прошептала:
– Я поняла.
Старик умело придерживал оленей, чтобы и шаги их, и скрип полозьев сливались с естественными звуками ночи. Только когда чум скрылся из глаз и от стада отъехали далеко, Кривой Глаз с силой ткнул вожака хореем. Женщина вцепилась в старика, а тот, то и дело оглядываясь, всё подгонял и подгонял оленей.
Утро застало их далеко от гор. Кривой Глаз остановил упряжку, схватил пригоршню мягкого весеннего снега, обтёр им лицо. Посмотрел назад.
– Хэ-хэ, укусил я тебя, Майма! Я очень больно укусил тебя, Пока не умрёшь – не забудешь.
Женщина с опаской глядела по сторонам.
– Не бойся. Теперь не догонит. Да и не решится: вдруг здесь люди? Она ничего не ответила. Поднялась с нарты и опустилась к ногам старика.
– Нум нарка, – услышал он её шёпот.
– Нум нарка, дочка, – ответил Кривой Глаз с лёгким поклоном. Он верил в её благодарность и позволил коснуться своих ног. Улыбнулся, погладил склоненную голову женщины:
– Вставай...
тром Майма вернулся в стойбище взбешённый: проклятый щенок Илир, оказывается, бросил стадо. Не хватало ещё, чтобы Кривой Глаз увидел сироту. Но и здесь, около поганой нарты, мальчишки не оказалось.
Майма огляделся. В груди тревожно заныло. Полог чума был откинут: из жилища веяло не теплом и дымом, а холодом, как из норы, которую покинули её обитатели.Майма рванул полог, бросив его за спиной, и тут же увидел Мяд-пухучу. Она лежала, уткнувшись лицом в золу погасшего костра. Хранительница чума, тепла и жизни валялась в нём, как полено.
Майма схватился за шесты у входа и, задыхаясь от злобы, не мог ни крикнуть, ни пошевелиться. Наконец он с трудом сделал шаг к Мяд-пухуче, но тут же повернулся и выбежал из чума.
– Кривой Глаз, я задавлю тебя! Слышишь?!
Задавлю! – заорал он что было силы. – Ты не доедешь до своего логова! Я ещё увижу, как будет выходить жизнь из твоего скрюченного тела!
Он побежал к месту, где стояла упряжка старика, пнул подвернувшийся под ноги мешок с пушниной. Трижды плюнул на землю, не побоясь осквернить её лица. Земля, которая не удержала человека, оскорбившего приютивший его чум, – собачье дерьмо, не чище.
Кинулся к нарте. Беглецов ещё можно догнать. Нужно! Жаль, что в упряжке только два оленя.
– Убью! Глотки перегрызу!
Испуганные животные неслись не разбирая дороги, а хозяин всё лупил их хореем по мягким, молодым рогам. Кровь алыми лоскутами падала с пантов на землю. Вид её опьянял Майму, и он совсем озверел. Левый олень уже задыхался, высунув язык. Наконец он упал, завалил и правого, Майма, соскочив с нарты, попробовал поднять их – пинал, бил по мордам. Но животные только вздрагивали, хрипели и смотрели на хозяина слезящимися глазами. Он свалился рядом с ними. Крепко сжатыми кулаками принялся колотить в грудь Земли. Он ненавидел её – равнодушную, холодную. Выхватив нож, несколько раз вонзил его с силой в землю.
Ехать обратно было не на чем. Один олень уже не дышал, другой, когда Майма пнул его, приоткрыл сонно глаз и вздохнул.
Усталый, осунувшийся, только к концу солнца пришёл Майма на стойбище. Только теперь он по-настоящему понял, что случилось. Он остался один. Совсем один. Ошеломлённый, растерянный, смотрел Майма на полные добра нарты, на мешок, оставленный Кривым Глазом, на безжизненный чум, брошенный женой. Женщиной, которую он кормил, от которой ждал сына как ничего в жизни не ждал. Это слова Кривого Глаза о новых порядках в тундре, рассказы о жизни пастухов, бывших нищих, соблазнили её!
Солнце давно уже ушло за горы. Но Майма и не собирался ложиться спать. В темноте чума он перебирал в памяти не дни, а ночи своей жизни.
Были такие, когда Майма, как волк после удачной охоты, был сыт и горд собой. Как осторожно, хитро умел он угонять оленей у заспавшихся соседей!
Бывали ночи, когда в глубоком сиянии луны Майма отправлялся, просто так, в тундру на четырёх чёрных, избалованных и диких оленях. Медленно ездил по знакомым местам. Любовался собой, упряжкой, спящей землёй, красивой, как спящая женщина. Как он пел в эти ночи!
А были ночи, когда кровь кипела в жилах, и женское тело не могло насытить страсть, и счастье, казалось, способно лишить рассудка.
Но такую, как сегодня, ночь, вывернувшую душу, Майма познал впервые. Он, прижав к груди крепко стиснутые кулаки, лежал на шкурах с широко раскрытыми глазами. Один, в пустом чуме.
Под утро на улице раздались тихие шаги. «Мальчишка! Он, наверно, видел, как Кривой Глаз увозил эту... И не сказал! Щенок не защитил чум хозяина!»
Схватив нерпичью верёвку, Майма приоткрыл полог и выглянул наружу.
Илир сидел на поганой нарте. В правой руке его был топор, а в левой кусок мяса.
– Собака! – выдохнул Майма и вышел.
Мальчик оглянулся. Хозяин стоял, широко расставив ноги. Глаза его были бешеные, как у разъярённого быка-хора. Нерпичья верёвка подрагивала на снегу, точно живая. Илир поудобней взялся за топорище и медленно поднялся с нарты. Он не позволит ударить себя. Особенно теперь, когда ожили голубые великаны, а значит, кончились на земле зло и боль.
А Майма чувствовал, как от ненависти начинает вспухать голова. Всё началось из-за болтливого языка сироты: отобрали оленей, спрятанных в Капкане Злых Духов, пришлось уехать сюда, где умерли сын и жена; ушёл из жизни отец, а старая гниль, Кривой Глаз, обманул его – Майму! – как мальчишку. Он взмахнул верёвкой.
Илир отскочил. Высоко поднял топор и оскалился. Удар пришёлся по ногам, но мальчик устоял.
Поигрывая верёвкой, распарывая ею снег и обнажённую весной землю, Майма медленно наступал. Ему стало весело. «Что, собаки, думаете, с уходом поганой жены ушла жизнь? Нет. Смерть и дряхлая старость не заглядывают ещё в глаза, не хватают за руки. Оленей много, не одна тысяча. Можно купить любую красивую женщину. Поехать за Уральские горы и купить!»
Илир развернулся и, поглядывая через плечо, пошёл к стаду. Майма время от времени взмахивал верёвкой, стараясь сбить его с ног. Мальчик грозил хозяину топором и прибавлял шаг.
«Надо завтра же отогнать оленей в другое место. Снять чум, забрать самые богатые нарты и укочевать за горы. Там никто не знает меня, – размышлял Майма. – Кривой Глаз наверняка пришлёт сюда людей...»
Илир и хозяин подошли к стаду. Мальчик замешкался перед плотной стеной животных. Майма изловчился, хлестнул его верёвкой. Увидев, что из уха сироты пошла кровь, рассмеялся и сел на камень.
И тут же забыл об Илире. Жгучая радость охватила хозяина: огромное, многотысячное стадо паслось в узкой расщелине. Вот его жизнь, спокойствие, сила! Его будущее! А над землёй, как обычно, сияло солнце, и оно, как вчера и сегодня, всегда будет греть Майму и его оленей. Так где конец жизни? Нет конца.
Майма посмотрел вокруг себя радостными глазами. Нынешняя ночь, наполненная неимоверной тоской, раздирающей душу, прошла, как проходит всё плохое. Исчезла и злость; лишь острые, режущие льдинки в груди напоминали о пережитом. Спокойно вздохнув, Майма склонился и не заметил, как сон украл его...
Разбудил Майму странный, нарастающий гул, топот, хрип. Он открыл глаза и не сразу понял: проснулся или нет. Прямо на него неслись олени. Надвигались как туча: неумолимо и грозно.
На противоположной стороне стада, не видимый хозяину, метался, размахивая жёлтым, подаренным Хоном, арканом, Илир. Он выкрикивал давно забытые слова, перемешивая их с собачьим лаем и рычанием. Олени, привыкшие к тишине и своему молчаливому пастуху, неслись от него в паническом страхе. А Илир мчался за ними, швыряя в животных камнями, визжал, вопил. Бег оленей становился всё быстрей. Земля под копытами глухо стонала. Майма понял: это не сон. Быстро вскочив, принялся махать над головой верёвкой и орать что было сил. Крик потонул в гуле, рёве, хорканье быков. Живая стена разгорячённых тел, копыт, рогов приближалась.
– Эй! Эй! Голубые великаны! Это я! Эй! – кричал Илир, глотая слёзы. – Посмотрите, я тоже стал сильным. Теперь я сам справлюсь со злым человеком, который мог убить вашего брата.
– Эй! Ата! – раздавалось радостно в утренних горах. Именем голубых великанов мальчик гнал стадо на хозяина, освобождая Землю от зла, а свою душу – от нелюбви к жизни.
Майма всё понял: оленей, его любимых оленей, не остановить теперь ничем. И он побежал. Споткнувшись, ощутил совсем близко, прямо за спиной, большую группу рослых менаруев, которыми особенно гордился.
Не успел Майма вскрикнуть, как быки ударили его, сшибли с ног. Он упал на спину. Несколько оленей шарахнулись в сторону, и хозяин совсем рядом увидёл их красивые, стройные нбги, промелькнувшие в беге.
Закрывая лицо руками, Майма умолял оленей не наступать на него, так любящего их.
– Эй! Мама! Мама! – со слезами радости выкрикивал Илир любимое, родное слово. – Наши великаны, голубые великаны, очнулись! Ты слышишь, мама?!
И снова кидал в оленей комья талого снега, камни. Обезумевшие от его криков и многоголосого горного эха, мирные прежде животные неслись дикой лавиной, оставляя под ногами растоптанных оленят и стельных важенок.
Майма уже не умолял, а проклинал своих оленей. Страшная боль разрывала тело хозяина стада. А мальчик кричал:
– Мама! Голубые великаны! Грехами Живущий! Я больше не собака! Я отплатил за всех!
Ему вторило мощное горное эхо.
Стадо ушло далеко, за соседнюю гору. Илир не сразу нашёл хозяина. А увидев, приблизился смело. Постоял и, бросив топор, достал из-под малицы кожаный мешочек. Высыпал из него какую-то чёрную труху, похожую на угольную пыдь.
– Пусть успокоится душа моей матери и старухи Варнэ.
– Со... бака! – прошептал ему в лицо Майма.
Илир отвернулся и пошёл прочь. Такое обращение к нему больше не относилось.
г.
г.Тюмень
Посвящается памяти убиенного Даниила Андреева
боюсь предсказывать. Заметила, что предчувствия мои сбываются. Это обязывает быть осторожным со Словом, особенно с тем, что приходит в душу в минуту ни с чем не сравнимого волнения, схожего со странной болезнью: ум разгорячен, внутренний взор видит то, что в обычном состоянии вовсе не заметно. Тогда можно сказать всё. Ум ловит малейшую пылинку мысли, но силу глаз я не помню. Своих глаз непомню вообще, будто слепая. И букв, слов, строчек – ничего не видно. Есть только пульсирующая мысль, живое дыхание того, что написано и что понято.
Бывает жутко, когда задумываешься о том, что кто-то ведёт твой ум и душу. Выполняет волю, облечённую в слово, сказанное в неистовом состоянии болезни. Так только могу назвать бред души, нападающий на меня в иные минуты.
Не дай Бог, если этим Словом подписываю невольно приговор своему маленькому народу, который я люблю. Дьявол или Бог мной руководит, сказать не могу. Если Бог, то воля его. А если Дьявол ? Тогда я боюсь... до содрогания своей мысли.
...Я вижу впереди крах. Крах придёт ко всем. Не рак, не спид, а совсем иная болезнь угрожает нам. В нас начала гнить Душа. Как может гнить любой орган нашего бренного тела: печень, лёгкие, почки...
Начало краха ненцев я вижу в жестоком убиении оленя. Ненец перестал видеть в олене своего брата по жизни, а лишь кусок мяса для утоления голода и тщеславия. Но голод всегда был предвестником смерти.
...Когда срубишь дерево, некоторое время в нём продолжает двигаться сок-кровь. Испорченный ствол из последних сил питает свои ветви, даёт тень, блед-
неющую изо дня в день, и, наконец, иссыхает медленно, без видимых глазу агоний.
Вот так же погибнет и народ. Мы убеждаем и себя, и его, что он жив, здоров, благоденствует. Между тем это будет лишь тень.
То будет так... Не со злорадством говорю это, но с печалью.
Пусть я ошибусь. Пусть мои слова останутся бредом больной Души. А ниженаписанное – плодом минутного отчаяния.
тарый седой Орёл сильно взмахнул крылом и, пока тело его держалось силой этого взмаха, высматривал взглядом место смерти. Хотелось, чтобы оно было тёплым, сухим и освещаемым солнцем.
Силы покидали птицу. Последний взмах совсем обессилил Орла, а замутнённый предсмертной слезой глаз никак не мог усмотреть желаемое место. Острые чёрные камни, облитые слабым малиновым отсветом, продолжались долго, и нигде меж ними не виделось уюта.
Земля неумолимо тянула к себе. Орёл ещё взмахнул онемевшим крылом и вскрикнул от тоски-боли. Крик его ударился о чёрные камни, и казалось, что вскрикнули и они.
Небо больше не держало Орла. Воздух проходил сквозь перья. Орёл понимал, что он падает. Падает как камень. Падает навсегда, и небо за ним умирает. Больше не будет неба – это была последняя мысль обессилевшей птицы. Птицы, бывшей последним Хозяином неба. Уже много лет он одинок, в небе не осталось ни одной малой птицы. Небеса опустели внезапно, и он, одряхлевший, ошалевший от страха, метался один от вершины к вершине, пока не устал смертельно.
Три года он напрасно оглашал клекотом опустошённые горы и небо над ним. Созывал своих сородичей. Горло его воспалилось и болело. И он замолк. Ушедшее лето жизни летал по старым заброшенным гнёздам таких же, как он некогда, птиц и везде встречал только смерть. Смерть жила в разорённых гнёздах, пещерах, ущельях.
Пришла пора умереть и ему. Одному в огромном небе пусто. Орёл упал уже мёртвым. Как и хотелось, тело его не попало на острые камни, а угодило в небольшое углубление между скал, где стелился мягкий серебристый мох. Под тяжестью птицы мох прогнулся, и если бы сознание было ещё живо, Орёл остался бы доволен своим одром.
Старая птица была умна. Место, которое она выбрала для покоя своей головы и костей, – высокая гора с резко очерченными тремя хребтами.
Эти хребты, находящиеся примерно на одинаковом расстоянии друг от друга, утыканы чёрными скалами и походят на людей, поднимающихся вверх. Сходство сШйбдьми разительно. Рядом с высокими, сгорбленными под тяжестью пути иль мысли есть маленькие утёсики-дети. Будто давным-давно вспугнутые чем-то, а может, гонимые, стали подниматься вверх на гору толпы и, не осилив Великого Пути, окаменели. Если так, куда они шли? К кому?
Сама вершина трёххребтовой горы неожиданно представляла собой место, которое некогда было бы названо людьми Игралищем.
Игралище – спокойная ровная площадка, какая может уместить в себе большое количество людей, животных и детей. Игралище – прекрасное место Земли. Здесь люди играют. Во времена жизни в таких местах звучали песни длиной в несколько дней. Голоса людей, зверей и птиц смолкали, и звучала лишь песня, гордая, смелая, дивная. Ею заслушивались небеса, камни и зверьё. Потом смолкала песня, и начинали говорить люди. Слово людское звучало на Игралище, и снова им заслушивались небеса, камни и зверьё.
