Текст книги "Молчащий"
Автор книги: Анна Неркаги
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)
Там лежали древние и мудрые идолы рода Окотэтто, всё видящие и всё знающие. Их глаза и умы, по словам старых людей, следят за тем, что происходит в трёх мирах: на небе, на земле и под ней. Средний мир, где живут люди, которые оберегают, одевают, кормят идолов, всегда стоял крепко и вот разваливается, как гнилая нарта. Так почему же всеведа-ющие допустили это, почему не вмешались? Обида отца и горе Маймы должны отразиться на их лицах. Они обязаны подсказать, как удержать пошатнувшийся мир, как вернуть жизнь на проторенную дедами дорогу.
Майма торопливо срывал верёвки, а если они не поддавались, резал не жалея.
Перед тем как протянуть руку к священному ящику, он замер, раздумывая. Ненец редко обращается за помощью и советом к идолу, считая, что сам должен и может устроить свою жизнь; не осмеливается беспокоить святых по мелочам. И только в главные, исключительные, дни, когда решается судьба, ищет заступничества и покровительства высших сил. Перед ними склонялась не одна седая и молодая голова; их чтили, любили и боялись... Вот отец всю жизнь возил идолов от кочевья к кочевью, не жалея жертв: первую каплю крови убитого менаруя отдавал им, лучшие кусочки оленьего языка, печени, костного мозга – тоже им... Так почему святые оказались неблагодарными? Не пора ли им ответить за несправедливость, пришедшую в тундру?
Майма рывком сдёрнул с ящика летнюю, любовно выделанную, шкуру оленёнка. Её отец каждый год заменял новой, а старую сжигал, чтобы не оскорбить идолов, случайно испачкав то, что прикрывало их. Сами фигурки святых Мерча редко брал в руки, опять же боясь оскорбить покровителей.
Майма откинул крышку. Малицы и суконные одёжки божков были новыми, яркими, а лица, как всегда, – постными, равнодушными. Майма оторопел: ему казалось, что после случившегося они будут полны страдания, горя, оскорблённого достоинства, а тут... Детские куклы!
Осторожно перебирая пальцами, Майма брал верхних идолов и складывал их на землю. Должны же быть другие, особенные, что-то понявшие и знающие! Он внимательно, насколько позволяла боль в глазах, вглядывался в святых и с огорчением, досадой откладывал фигурки. Движения его стали порывистыми, грубыми, а одного, особенно аккуратного и маленького, идола Майма швырнул уже зло, и тот стукнулся своей святой головой о деревянное тело другого. Майма усмехнулся: удариться – это ещё не значит испытать боль.
Ему всё больше и больше не нравилось, что среди могущественных заступников нет ни одного, чьё лицо выражало бы печаль и сострадание... Хотелось, чтобы этот божок оказался без одежды, ничем не укутан, а рот не был обмазан кровью или рыбьим жиром.
«О! Сколько их тут, – уже с бешенством подумал Майма. – Почему же ни один из них не помог, не отвратил беду?!» И уже не неприязнь к этим самодовольным, чистеньким, нарядным куклам почувствовал Майма, а ненависть.
Он сгрёб их двумя руками, приподнял, ударил о землю. Снова собрал и снова бросил.
– Почему никто из вас и сейчас не знает, что делать? – спросил с искажённым от злобы лицом. – Почему?! Подайте голос. Чего молчите?!
Идолы падали на землю с мёртвым стуком. Никогда ещё святые не были так унижены и оскорблены человеком.
Ящик был пуст. На самом дне его лежало всего несколько маленьких фигурок, которые рассмешили Майму своей ничтожностью и нелепостью. Он схватил ящик и, высоко подняв над собой, разбил его о землю. А потом, словно очнувшись, долго стоял над униженными святыми, изумлённо и растерянно глядя на них. У самых ног, лицом верх, обхватив голову руками, то ли умоляя о милости, то ли предупреждая о каре, валялся старый идол, одетый в суконную малицу синего цвета. На поясе божка висел крошечный детский зуб, который не тронуло время, – настолько белым он был.
Майма вспомнил... Это его зуб, выпавший, когда Майма сильно болел, и мать, испугавшись, повесила зуб на пояс покровителя ребёнка, чтобы тот защитил сына от Нга – духа смерти.
«Это мой идол. Он спас и защитил меня», – тепло подумал о нём Майма. Не поднимая деревянного старика, наклонился над ним. Ему очень захотелось увидеть в лице святого что-то особенное, родное, и тогда, может быть, возвратится вера в ту силу идола, которая помогла в детстве, а значит, поддержит и сейчас. Майма надеялся в глазах своего заступника найти мудрость и ответ на вопрос: как жить дальше? Нагнулся пониже. И отшатнулся. На плоском лице деревянной куклы не были даже прорезаны щелочки глаз. Майма скрипнул зубами и зло пнул украшенную тряпками чурку.
– Я отрекаюсь от вас, – просто и сурово сказал он идолам. И, чтобы те поняли всё, чтобы навсегда расстаться со святыми, обманувшими его, добавил твёрдо:
– Ненавижу вас.
а следующий день, ещё в потёмках, Майма снял чум и уже к рассвету тронулся в путь. За ним потянулось два длинных аргиша. На поганой нарте, укрытый ягушонкой, лежал Илир. Майма взял его с собой. Он уходил от людей, от новой жизни, и этот предавший хозяина мальчик был единственным, на ком можно было выместить ненависть к Красной нарте и её законам.
Ночь Майма провёл без сна. Ему всё-таки стало страшно. Ещё ни один ненец не жил без идолов. У каждого чума стоит нарта со священным ящиком. «А вдруг святые будут мстить? – терзался Майма, ворочаясь на постели, и успокаивал себя: – Ведь я отрёкся от них. Они не будут мне помогать, а значит, не могут и мстить». Но от этого легче не стало. Одевшись, он тихонько выскользнул из чума. Крадучись сделал два шага и, вытянув шею, долго всматривался в темноту. Ему показалось, что около нарты мелькнула тень. Май-
ма похолодел. «Они встают!» Тень отделилась от нарты и медленно пошла навстречу. Майма попятился.
Грехами Живущий подошёл к хозяину и остановился. Облизываясь, мотнул головой. Он успел согрешить за счёт святых: на поясах многих идолов висели кусочки высохшего мяса и сала. Пёс полакомился ими.
Майма не сразу понял, кто перед ним. Он смотрел на собаку, а видел чёрное воплощение гнева идолов. И лишь услышав дружелюбное поскуливание, узнал Грехами Живущего. Вздохнув облегчённо, Майма наклонился, потрепал пса по загривку и вдруг с силой ударил его по морде. Грехами Живущий завизжал. Майма торжествующе засмеялся и пошёл спать. Смотреть на идолов, оскорблённых даже собакой, ему расхотелось.
Он не подошёл к ним и утром, только глянул мельком в ту сторону. Чуть припорошенные снегом, святые валялись, как обыкновенные камни и деревяшки, завёрнутые в тряпки. Старый идол, которого Майма вчера пнул, лежал в стороне от других, смотрел безглазо вслед уезжающим и, как вчера, не то просил о милости, не то предупреждал о ждущих обидчика бедах.
Когда нарты тронулись, Илир долго смотрел на малень^ кую неподвижную Варнэ. Она осталась одна в покинутом стойбище. И в своей рваной ягушке напоминала бабку Густую Шерсть, которой его стращала мать в детстве. Став взрослей, мальчик узнал, что бабка Густая Шерсть – это всего лишь вывернутая мехом наружу малица, надетая на кол. Но сейчас опять припомнились давние рассказы матери, и Илир почувствовал, что защипало глаза. Он всхлипнул и сквозь слёзы продолжал наблюдать, как таяла, исчезала фигура старушки.
Мальчик прижал руки к груди. Здесь, под малицей, лежал кожаный мешочек, который перед отъездом незаметно сунула ему Варнэ. «Не забывай, сынок, то, о чём я тебе говорила, – шепнула старушка. – Не потеряй уголёк». И отошла. Илир смотрел ей в спину, и ему очень хотелось спрятаться или стать сумасшедшим, кричать «кар». Лишь бы не ехать с Маймой, лишь бы остаться с Варнэ. Таясь от хозяев, заглянул в мешочек. Он был туго набит кусочками варёного мяса. Илир впервые за последние дни улыбнулся, положил сверху заветный уголёк из родного очага и затянул ремешок.
Чтобы отвлечься от невесёлых мыслей, мальчик стал смотреть под копыта оленей. На мягком снегу отчётливо рисовались следы: два больших глубоких, а рядом – поменьше. «Чёрные мужчины на четырёх нартах по четверо уселись», – вспомнил Илир загадку, которую часто загадывал матери, а она, будто не догадывалась, всякий раз долго думала. «Копыта же, мама...». «Ой, и вправду, сынок! Опять забыла».
Боясь расплакаться, мальчик рывком поднял голову, поглядел вперёд. На фоне разгоравшейся зари высились горные вершины: сияющие, голубые, будто они для какого-то праздника надели малицы с сорочками из ярко-синего сукна. И Илир вспомнил, как мать рассказывала ему...
...Гнался однажды охотник за горным оленем. Поднявшись на скалу, он натянул тетиву своего лука и вдруг почувствовал под ногами частые толчки, словно сердце встревоженное бьётся.
Удивился охотник, нагнулся. Из расщелины в каменном теле горы в глаза ударил голубой свет. А в самой глубине, далеко, лежало живое сердце. Пушистый ягель, окружавший его, как дорогой мех, охранял это сердце, и острые выступы, приближаясь к нему, становились тупыми. Ещё больше удивился охотник. Меж тем расщелина становилась всё уже и уже. А когда охотник удивился в третий раз, она закрылась совсем.
И понял охотник, что видел он сердце великана. Даже самые древние ненцы не помнят времён, когда в краю, всегда освещённом солнцем, жили великаны. Их чумы были покрыты цветами, усыпаны ягодами. Великаны были так высоки, что доставали рукой до неба и по утрам обтирались прохладными чистыми облаками. Мужчины.охотились, женщины растили детей.
Посередине большого стойбища пылал огромный, не засыпающий никогда, костёр. Великий очаг.,. Вечерами все, и малые дети, и старики, собирались вокруг него.Они благодарили солнце за тепло, землю – за прочность и богатство, приносили им щедрые дары.
Великаны не умели злиться и плакать, они всегда улыбались. И чем добрей был великан, тем красивей была его улыбка, а так как все они были добры, то некрасивых улыбок не было. Улыбки девушек вспыхивали, как раскрывшиеся бутоны багульника. Не было ничего целительней, чем улыбки матерей и жён. Слабого они поднимали, а взгрустнувшего веселили.
Но однажды случилось несчастье. Один из великанов не
вернулся с охоты. Его нашли. Он лежал неподвижно, а вокруг его тела, проткнутого множеством острых оперённых палок, копошились маленькие юркие человечки со злыми лицами. Увидев великанов, они бросились врассыпную и враждебно замельтешили поодаль.
Самый лучший друг улыбнулся лежавшему, но губы того не шевельнулись в ответ.
Самая красивая девушка подарила неподвижному соплеменнику свою улыбку, но и ей не ответил он, не загорелся любовью.
Самая добрая и мудрая мать с улыбкой коснулась его ног, но он не поднялся.
Задумались великаны, и старейший из них сказал:
– У маленьких людей-пылинок есть страшная сила – злоба. Мы должны много думать, чтобы победить её. Только тогда оживёт наш родич.
Все сели для большой думы, прижавшись друг к другу плечами. Те, кому места у очага не хватило, опустились поодаль, но так, чтобы видеть лица своих соплеменников. Малых детей отцы посадили к себе на колени.
Много и долго думали великаны. От тяжести мыслей головы их склонились на грудь, волосы поседели, тела затвердели. Жилища до самых верхушек заросли дикой и сорной травой, а Великий очаг постепенно угас. Ему не хватало любви и заботы.
Шло время. Полнились годами столетия, словно реки водами ручьёв. А великаны по-прежнему сидели не шелохнувшись. Никто из них так и не смог сказать того слова, которое тронуло бы губы всемогущей улыбкой, способной победить злобу маленьких человечков.
Тела великанов окаменели, превратились в скалы, и только сердца оставались живыми. Говорящие говорят, что обиженные бедные люди уходили к голубым великанам, рассказывали им о тяжёлой жизни. И добрые сердца, спрятанные в глубине утёсов, помогали, если стоял перед ними человек не злой и не хитрый.
Это предание очень нравилось Илиру. Когда было трудно, он верил, что скоро голубые великаны очнутся и облегчат им с матерью жизнь. Теперь, оставшись один и догадываясь, что впереди его ждут только муки, мальчик с надеждой и радостью вглядывался в вершины.
– Я еду к ним, – шептал он. – Голубые великаны защитят, помогут в беде. У меня никого нет, кроме них. И
тебя, – добавил торопливо, нащупал под малицей мешочек, в котором лежал уголёк.
Аргиши двигались в тишине. Только иногда Грехами Живущий жалобно визжал, останавливался и смотрел назад. Он чувствовал в этой кочёвке что-то недоброе.
Олени шли за нартами, с удивлением глядя по сторонам. Места были незнакомые, без привычных пастбищ и звуков. Чем дальше уходили аргиши, тем ближе подступали окованные снегами неприветливые горные вершины.
Майма весь день ехал на первой нарте. В отличие от сироты, он думал не о голубых великанах и их сердцах, хотя тоже хотел поскорее попасть в горы. Он знал: в тех краях есть место, куда не всякий решится заглянуть. Плохое место, гиблое для человека, поэтому ненцы обходят его стороной. Но Майма пробирался туда, подобно пауку, который, почуяв опасность, забивается в темное, спрятанное от глаз убежище.
«Рука новой жизни не доберётся сюда, пусть даже будет длинной, как хорей из лиственницы», – думал он, глядя на звериные тропы, то пересекающиеся, то мирно идущие рядом, то испуганно разбегающиеся в разные стороны. Это напоминание о хитрой, наивной и вместе с тем жестокой жизни, которая существовала независимо от человека, взволновала Майму. Ему хотелось быть причастным к ней; больше того – иметь власть над всем живущим здесь.
Он остановил нарту, прошёл по чистому хрустящему снегу и засмеялся коротким злым смешком. Теперь какой-нибудь зверь, пробегая по своим делам, задержится и подумает о человеке, вступившем во владение этими краями. Со страхом подумает. Широко расставив ноги, прищурившись, Майма презрительно посмотрел на звериные следы и уважительно – на свои.
Он радовался своей свободе, схожей со свободой диких зверей. Наверно, так чувствует себя песец, когда уходит из капкана с кровоточащей лапой. Отсюда, из нехоженых мест, все оставшееся позади – Красная нарта, отказ от идолов и даже участь отца – казалось незначительным и нестрашным. Даже новая жизнь не пугала.
– Жизнь не малица. Жизнь одна, и нельзя её заменить на новую, – сказал Майма и прислушался к своему голосу. Твёрдый голос и взгляд твёрдый.
«Мужское достоинство не табак: в кармане не спрячешь, по щепотке не выдашь. Его всегда видно. В голосе, в глазах», – говорил отец. И Майма был согласен с отцом.
Он огляделся, поражённый тишиной и дикостью края. Лицо мёрзло, дыхание стыло, превращаясь в звонкие крохотные льдинки. И всё-таки радость настолько переполняла Майму, что он ещё раз, теперь счастливо, засмеялся – так светло и красиво было вокруг.
Аргиши женщин приблизились, и Майма сел на нарту, тронул оленей. Не хотелось, чтобы жёны видели, как он взволнован. Его радость понятна и приятна только ему.
«Всё вернётся: и олени, и пастухи. Всё вернётся, как возвращается утром солнце», – осторожно объезжая камень, напоминающий лезвие ножа, подумал Майма.
Теперь он внимательно смотрел по сторонам – нужно хорошенько запомнить дорогу. Может, не пройдёт и года, как придётся ехать назад. К тому времени люди Красной нарты уйдут из тундры, и Майма, забрав у бедняков своё стадо, вырвет сердце у тех, кто, обрадовавшись, пользовался его оленями.
Два дня, без горячей пищи и ночлега, заменяя на ходу оленей в упряжках, уходил Майма как можно дальше от новой жизни. На третий день поздно вечером он поставил наконец чум. С одной стороны над облюбованным местом нависала гора, которую Майма назвал Лосиной Губой. У её подножия застыла речка, вся усеянная огромными глыбами камней. Лес, росший на Лосиной Губе, был негустой, но деревья в нём стояли сильные, кряжистые и одинаковые, как близнецы. Почти вплотную к Лосиной Губе подходила другая гора, напоминающая большого сытого зверя, отдыхающего в полудрёме.
После ужина Майма вышел из чума. Посмотрел на поганую нарту, где, скрючившись, сидел Илир. Мальчик не шевелился. Поверх мешка, которым он был накрыт, лежал слой снега, и Майма некоторое время с подозрением прислушивался. Он не хотел лёгкой смерти сироты. За каждую тысячу оленей – тысячу лучших оленей! – мальчишка должен заплатить тысячей мучений.
Майма даже застонал. Он готов был разорвать Илира, как гнилую заячью шкурку, но... но это было бы слишком простым наказанием.
До ночи неподвижно сидел Майма на своей нарте, рассматривая Илира. В сумерках хозяин ещё больше напоминал коршуна, – правда, с подбитым крылом, – который подкарауливает добычу. Добыча была рядом.
«Я отомщу ему за всё. За новую жизнь, за своё горе, —
растравливал Майма ненависть. – Даже за уродство сына! – И замер от неожиданной мысли. – Я сделаю из этого щенка урода пострашнее, чем Хон!»
Он выпрямился, посмотрел торжествующе на Илира. Майма ещё не знал, каким образом превратит здорового крепкого мальчика в калеку, но решил твёрдо: так будет!
Ему стало спокойно. Он легко и бездумно взглянул на горы. На самой вершине Лосиной Губы торчали три дерева. При порыве ветра казалось, что это путники, которые то бегут, опережая друг друга, то останавливаются, как бы к чему-то прислушиваясь.
Когда хозяин ушёл в чум, Илир шевельнулся, вынул мешочек Варнэ. Вытряхнул из него в ладонь заветный уголёк. Весь день просидел мальчик, никому не нужный и, казалось, всеми забытый. А ему так хотелось с кем-нибудь поговорить, посоветоваться. Когда полог чума приоткрывался, Илир видел яркий огонь очага. Но никто не звал к костру, и даже еды за все три дня кочевья не давали ни разу. Силы Илир поддерживал только сушёным мясом, которое доставал тайком из-за пазухи.
– Неужели я так и умру oj холода и голода? – спросил он у уголька и с обидой поглядел на поганую нарту.
Раньше Илир никогда даже не играл рядом с ней. Мать говорила, что это унижает мужчину. Но вот уже несколько суток нарта была единственным домом сироты, и он почувствовал, что начинает испытывать к ней нечто похожее на благодарность, которая становилась сильнее неприязни и отвращения...
После ужина Майма опять вышел из чума. Остановившись около кучи ивняка, молча кинул необглоданную кость под ноги Илиру. Тот с недоумением поглядел на хозяина.
– У меня нет для тебя еды! – сказал Майма. – Потому что ты отдал Красной нарте моих оленей.
Илир опустил глаза: посмотрел на кость, от которой ещё шёл пар. И вдруг отчётливо представил, что его ждёт. Человек, стоящий перед ним, не пожалеет; он в любой момент может избить, как на старом стойбище. И не только избить. Мальчик сжался. Хотел взглянуть на хозяина, но не смог.
Майма рассмеялся и ушёл. А Илир всё смотрел на кость. Она, остывая, покрывалась лёгкими, как искорки, снежинками.
Мальчик поднял, пнул её. И заплакал.
– Я вытерплю. Буду умирать, но кости подбирать не стану, – твёрдо сказал он, вытерев слёзы. Илир равнодушно пронаблюдал, как Грехами Живущий, наткнувшись на кость, деловито обглодал её. Пёс посмотрел вокруг – нет л и ещё такого лакомого кусочка? Он~был сыт, кость не стал грызть, а скатил её мордой в ямку, вырытую оленем, и забросал снегом.
Илир поймал себя на том, что пытается вспомнить, хорошо ли собака обглодала кость, и рассердился. Отвернувшись от Грехами Живущего, снова достал мешочек с мясом и запустил туда руку. На самом дне нащупал два маленьких сморщенных кусочка. Он торопливо вытащил их, посмотрел заворожённо на мясо. И сразу очень захотелось есть. Рука с пищей дрогнула; мальчик испуганно сжал её. «У меня нет для тебя еды!» – только теперь стал понятен смысл страшных слов хозяина.
– У меня нет для тебя еды, – повторил шёпотом Илир. – Нет еды...
А голод разрастался, всё сильней и сильней стучал в виски. «Завтра не будет и этого, – подумал Илир, ощущая ладонью сухую шероховатость мяса. – Что я буду есть тогда?» Конец мысли был настолько страшен, что мальчик вздрогнул. Он ссыпал оба кусочка в мешочек. Погладил пальцем уголёк. И, накрывшись мешком, лёг.
Хозяин остался верен себе. Каждый вечер он бросал Илиру кость и уходил, посмеиваясь.
Мальчик держался недолго. Однажды, когда Грехами Живущий, привыкший к нежданно-негаданным лакомствам, неторопливо подошёл к очередной подачке хозяина, Илир злобным окликом отогнал собаку. Схватив кость, принялся жадно срывать зубами остатки мяса. Глотал их, не пережёвывая, и никак не мог утолить голод.
Вечером он еле дождался, когда в чуме всё смолкнет. Послушав тишину, осторожно поднялся и подошёл к тайнику Грехами Живущего. Пёс лежал неподалёку. Увидев человека около своих припасов, угрожающе зарычал.
Илир заискивающе посмотрел ему в глаза:
– Не ругайся на меня... Хорошо? Я очень хочу есть.
От слабости голова у Илира закружилась. Рука, вместо того, чтобы погладить пса, упала на снег. И тут же Грехами Живущий вскочил. Шерсть его вздыбилась на загривке, поднялась как высокая осенняя трава. Илир выронил добычу.
Голодный мальчик и собака стояли друг против друга. Слёзы бежали по щекам ребёнка, замерзая ледяными дорожками. Но старый пёс, прижав уши, не смотрел на него. Он не любил людей. Не любил ни тех, которые, показывая ласково зубы, гладили по голове, ни тех, которые пинали ногами, бросали вслед камни.
Илир всё-таки посмотрел псу прямо в глаза. Грехами Живущий ощерился. Он не выносил человеческого взгляда. В нём таится гораздо больше зла, чем в руках.
А Илир не опускал глаз. И Грехами Живущий чуть отползал назад. Если бы сейчас его пнули, он стал бы кусаться... Но его не пинают. Пёс поднялся и, злобно оскалившись, тихо пошёл прочь. Он ненавидел человеческие глаза, но был бессилен против них.
С тех пор так и повелось. Майма швырял Илиру кости; мальчик, изо всех сил притворяясь равнодушным под испытующим взглядом хозяина, следил за довольным Грехами Живущим. Пёс старательно прятал лакомство. А утром недоумённо скулил – тайник оказывался пустым. Тщательно обглоданную кость собака находила обычно около нарты, на которой спал маленький человек.
Со временем Грехами Живущий привык к этому. Теперь он, даже если и хотел есть, закапывал подачку, чтобы утром найти гладкую, без намёка на мясо, кость. Так мальчик и пёс стали делить пищу.
айма все дни проводил в стаде. Отбирал быков на племя. Стадо должно стать прежним: могучим, красивым. Выискивал молодых хоров и важенок, которые могут хорошо ходить в упряжке, и без устали гонял их по окрестностям.
Однажды Майма, едва забрезжил рассвет, направился, как всегда, в своё стадо. Но не успел он пройти и половину пути, как увидел, что олени, его олени, лавиной неслись по склону Лосиной Губы. Они как тени скользили мимо хозяина, и тот успевал разглядеть лишь обезумевшие от страха глаза животных. Дико озираясь по сторонам, перебарывая дрожь в голосе, надеясь предотвратить беду, Майма закричал что было сил:
Хэ! Хэ! Хэ!
Стадо уходило всё дальше и дальше. А на
ближнем пригорке, совсем рядом с Маймой, показались волки. Два из них, увидев человека, остановились, переводя дыхание. Потом нехотя повернули назад и скоро скрылись из виду. Третий, крупный, с гладкой лоснящейся шерстью, медленно приближался к Майме.
Майма взялся за нож. Главное сейчас – устоять, не поддаться испугу, не побежать. И Майма, собрав все свои силы, напрягшись так, что кровь стучала в висках, ломило руку, сжимавшую нож,– не двинулся с места. В нескольких метрах от человека волк замер, будто готовясь к прыжку. И вдруг... повернулся, поджал хвост и потрусил прочь.
Майма облегчённо вздохнул. И сразу же забыл о волках. Олени, подгоняемые страхом, неслись к соседней горе. А там – каменная осыпь, припорошенная снегом. Голова стада уже приближалась к ней.
Майма бросился назад в стойбище. Подскочил к поганой нарте, где был привязан Грехами Живущий, полоснул ножом по ремню, и пёс, не ожидая окрика, побежал – он хорошо знал своё дело.
Схватив аркан, Майма кинулся за собакой, подбадривая её: «Тя-тя. Пырь! Пырь!..» Собака в таких случаях должна бежать в два раза быстрее. Но Грехами Живущий был уже стар, ему не догнать оленей... Майма понял это. Пёс взвизгнул, ожидая удара. Такого хозяин ему не простит...
Всю свою ярость Майма выплеснул на старого пса. Под хлёсткими ударами аркана пёс извивался, скулил, катался по снегу. Один из ударов пришёлся по глазу...
Илир, оцепенев от страха, смотрел на Грехами Живущего. Он не заметил, как рядом с ним очутился Хон. Мальчик плакал и дёргал его за подол малицы.
– Беги к нему. Слышишь?! Скажи... скажи... – и замолчал, потому что не знал, какое слово может остановить руку отца. Добавил:
– Он убьёт его... Он...
Илир не дослушал, помчался к собаке. Вот уже месяц он жил рядом со старым псом, ел мясо из его тайника, согревался его дыханием. Грехами Живущий был для него самым близким, родным существом. Подбежав, Илир с размаху упал на собаку. Закрыл её своим телом.
– Уходи отсюда! – Майма взмахнул арканом.
Глаза налились кровью. И Илир понял: сейчас ударят его.
– Не бей... Не бей его, – просил мальчик, не отрывая взгляда от руки хозяина.
– Убирайся, сын собаки! – рявкнул Майма. И удивился: почему это вдруг стал жалеть щенка?! На миг, только на миг, всплыло перед глазами лицо той – матери Илира, – что подарила ему короткое счастье. Нет! Никакой жалости! Тысяча оленей – тысяча ударов. И с силой хлестнул по малице Илира. Тот вскрикнул:
– Не бей! Я побегу вместо Грехами Живущего. Я бегаю быстрей его!
Майма удержал занесённую для удара руку. Недоумённо посмотрел на сироту, потом на пса...
– Беги! – и пнул Илира в бок.
Мальчик вскочил, метнулся по твёрдому насту в сторону оленей, и ему казалось, что он действительно бежит быстрее Грехами Живущего.
Хозяин глядел ему вслед. «Кэле, щенок прав. Он может бегать вместо собаки. Зачем кормить его даром? Кость тоже имеет свою цену...»
Подошёл к Грехами Живущему, перевернул его. Про себя отметил, что собака ослепнет на один глаз. Пёс оскалился. Он ненавидел хозяина.
Майма отвернулся и, не оглядываясь, быстро пошёл к чуму. Он никогда не любил Грехами Живущего, держал потому, что пёс заменял ему пастухов. Чутко улавливал настроение хозяина, ему не надо было приказывать дважды, он всегда знал, что нужно делать, чего хочет от него Майма. Раньше, когда собака была молодой, равной ей не было во всей округе. Теперь Грехами Живущий состарился.
Майма не зашёл в чум. Напряжение спало, и он устало опустился на нарту, рукавом малицы смахнул со лба пот. Его охватил запоздалый страх – ведь встреча с волками могла кончиться иначе... Но ещё страшнее – потерять оленей... Не будет стада – не будет и жизни... Майма перевёл взгляд в сторону соседней горы. Там метался по склону Илир, пытаясь остановить животных. Хозяин невольно залюбовался мальчишкой. Добрый пастух растёт... А ведь и он, Майма, был когда-то ребёнком, играл в пастухов...
Мерча любил сына, ничего не жалел для него. Прощал любой, даже самый тяжёлый, проступок. Он им гордился – мальчик рос крепким, красивым, настоящим хозяином тундры. Сын рано понял, что сила отца – в богатстве, и это богатство принадлежит ему, Майме. Оно даёт власть, преклонение сородичей. Как человек привык видеть солнце, так и Майма с детства привык, что любое его желание, даже самое вздорное, – закон для людей. В стойбище его уважали (так как уважали его отца) и боялись. Он был, как могучий, свирепый вожак стада, готовый смять, растоптать всё стоящее на пути. Майма усвоил и это... Ещё мальчишкой научился держаться с достоинством, гордо, как подобает истинному хозяину. Ступал уверенно, неторопливо, держа правую руку на отделанных серебром ножнах. А смотрел так, будто зверя выслеживал.
Любимой игрой Маймы была «ловля быков», для которой даже у четырёхлетнего мальца в стойбище имелся аркан из настоящей оленьей кожи.
Пока мальчишки-пастухи ловили этими арканами ребятишек, изображавших оленей, а те, подняв над головами рога, убегали от преследователей, Майма стоял в стороне. Презрительно улыбаясь, наблюдал за визжащими, хохочущими сверстниками и малышнёй. В игру вступал лишь тогда, когда «оленей» оттесняли к загону. По правилам игры – всё как в жизни! – должен быть один строптивый бык, который прорывается сквозь кольцо пастухов, и его долго не могут поймать. Наконец, ловят. Набросив на ногу мальчишке аркан, дёргают его, укрощая непокорного, свободолюбивого «оленя». А двое маленьких пастухов бьют его для вида арканами или хореями: не своевольничай, дескать, покорись. Вот тут-то и наступал час Маймы. Он, хозяин настоящего стада, всегда сам приручал своенравных, лупил по-настоящему, с таким наслаждением, что мальчишка-«бык» извивался, корчился от боли...
Майма вздрогнул. Зачем ему эти воспоминания детства? Что было, того не вернёшь... Майма оглядел своё крохотное стойбище. Разве таким оно было прежде?.. И он снова пожалел о том, что отец отпустил пастухов, дал им оленей... Ему казалось, что Мерча всегда был слишком добр к голодранцам. Будь он, Майма, безраздельным хозяином, эти нищие псы разве посмели бы думать о новой жизни?..
Майма опять вздрогнул. В последнее время стоит ему опуститься на нарту, задуматься, как тут же начинает мерещиться, будто кто-то подкрадывается к нему сзади, подслушивает его мысли. Но кто может подслушивать здесь, среди тишины и безмолвия? Здесь он недосягаем!
– Вот мои сторожа! – Майма взглянул на горные вершины. Крутые сумрачные плечи их смыкались на всех четырёх горизонтах. – Некого мне бояться. Я здесь хозяин! Все-гда и над всеми.
Он встал и направился к стаду.
Илир задыхался от радости. Впервые за долгое время он стоял на чистой, живой земле. Не опостылевшую поганую нарту видел у своих ног, а сверкающий, нетоптанный снег.
Тело было лёгким, невесомым, руки и ноги – сильными. Мальчик перебегал от одной кучки оленей к другой, ловко направляя стадо к подножию горы. К тем животным, ноги которых застряли в расщелинах между камнями, подходил медленно. Ласково упрашивал быть осторожней и ждал, когда они выберутся. Нельзя торопить животное, оно может испугаться, и тогда беда: рванётся, тонкая нога его хрустнет, и...
Когда стадо оказалось на безопасном месте, Илир сел на камень и улыбнулся. «Теперь хозяин поймёт, что я ему нужен. Нужен для дела. Как тогда, у Капкана Злых Духов. Может, разрешит пасти оленей... Станет кормить».
Даже самый несчастный человек всегда сумеет отыскать уголок, где можно развести костёр надежды, чтобы отогреть возле него заледеневшее в обидах сердце. Сирота тоже зажёг этот огонёк и поверил в него.
– Илир!
Грозный окрик подбросил мальчика. Он не услышал, как подошёл хозяин.
– Перегони стадо на другой берег. С нынешнего дня ты будешь Грехами Живущим! Бегом! – Майма насмешливо улыбался, разглядывая Илира.
Радостный, Илир бросился к оленям. Сгуртовал их. И, покрикивая, заметался от одной группки к другой, направляя их в речку.
