Текст книги "Молчащий"
Автор книги: Анна Неркаги
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)
Работал продавец ловко, и Анико невольно подумала: «Вот, наверное, обсчитывает. Здесь люди не как в городе, не считают гроши».
И правда, ненцы держали деньги солидными пачками: покупали не кульками, а мешками, не килограммами, а ящиками. Запасались продуктами на всё лето, до осени. Подошла Ира.
– Если тебе некогда, то иди, я потом забегу.
– Я постою. Делать всё равно нечего. Кто он, местный?
– Ненец. Сергеем зовут.
– А чего он... хмурый?
– Он всегда такой.
– Давно работает?
– Скоро два года.
– Обманывает, наверное?
– Говорят, что обманывает, а нас, видно, боится. Я не замечала что-то. Да и кто им заниматься будет?
– Почему?
– Ловкий... Сюда работать никто не едет. И потом, у всех дел по горло. Павел вон пробовал его поймать.
– Какой Павел?
– Ну, который у Езынги живёт.
– И что?
– Так продавец чуть его не убил.
– Как?
– Точно не знаю. Павел об этом никогда не говорит, боится, что парни изобьют продавца...
К Ире подошла мать, пожилая весёлая женщина. Она подала Анико сухую руку и спросила:
– К отцу приехала?
– Ага.
– Хорошо. Дочери нам тут сильно нужны. – Хотела что-то добавить, но тут их позвали из очереди, и обе торопливо ушли. Ира на ходу пообещала:
– Я приду к тебе.
Анико вышла из магазина задумчивая.
Ивана Максимыча дома не было. Дверь припёрта двумя поленьями, Анико уселась на крыльцо. Пастухи из дальних стойбищ укладывали мешки и ящики на аргиши, весело переговаривались, шутили; бегали от нарты к нарте ребятишки, суетились женщины...
День подходил к концу, а нарты всё подъезжали, и единственная улица посёлка заполнялась торопливыми грубоватыми голосами.
Пришёл Иван Максимыч.
– Устали? – спросила Анико.
– Устал, дочка. Поставь чайку.
– Я сейчас, быстро.
С радостью растопила печку, хотя поленья долго не хотели гореть, шипели, фыркали, а закопчённый чайник испачкал сажей руки и, прежде чем закипеть, долго капризничал.
Вечером в посёлке началось что-то непонятное и, по правде говоря, жутковатое – пошла пьянка, дикая, глупая, страшная.
Ненцы, те, кто ещё держался на ногах, бродили от одной нарты к другой, остальные сидели, валялись на снегу, бормотали, кричали, хихикали, пели. И куда девались их спокойствие, достоинство и гордость?
Анико увидела Иру. Она что-то торопливо говорила отцу с матерью. Те были уже подвыпивши, но слушали дочь внимательно.
Отправив родителей, Ира подбежала к Анико и быстро сказала с виноватой улыбкой:
– Извини. Не могу я сейчас с тобой поговорить. Надо увести их отсюда. Видишь, что творится.
Анико кивнула.
– Поедем домой. Если они будут сильно пьяные, так хоть не на улице.
– Конечно.
– А ты обязательно приезжай. Работы тут много.
– Ладно, Ира.
– До свидания, – и торопливо подбежала к своим нартам.
Иван Максимыч вышел на крыльцо.
– Ложись, дочка. Это кино, – он показал рукой на пьяную улицу, – будет всю ночь идти.
– Почему они так много пьют?
Иван Максимыч сел рядом и закурил. Лицо его болезненно сморщилось.
– Этого никто не объяснит толком. Они могут не пить месяцами, но, добравшись хоть раз в году до спирта, пьют страшно. Некоторые неделями стоят в посёлке, мучают оленей и себя, особенно зимой, и проматывают всё до копейки.
– А если поменьше спирта завозить? Не поедут же они в Белоярск за ним.
– Конечно, не поедут. – Иван Максимыч докурил папиросу, затушил её большим корявым пальцем и продолжал: – Сейчас ещё ничего. Человек, если у него сердце в порядке, не замёрзнет, уснув на земле. А зимой? Мы с Павлушей специально ходили по ночам, чтобы затаскивать их домой, иначе замёрзнут. И всё равно за всеми не усмотришь.
– Но как быть, Иван Максимыч? Нельзя же это так оставлять?
– Правильно, нельзя. Я сам ломал седую голову над этим, – Иван Максимыч развёл руками, поднялся. – Пойдём спать. Может, завтра будет вертолёт, улетишь... домой. Павла что-то долго нет. Обещал ещё вчера приехать.
– А он куда уехал?
–■ Свадьба у кого-то, так его дружкой пригласили. Пойду, устал я.
– Идите, я посижу ещё.
– Сиди, только надень Павлову шубу, а то простынешь.
Анико ещё с час сидела на крыльце и уже собралась
уходить, но одна сценка у магазина заинтересовала её. Пьяный пожилой ненец держал в руках красивого песца й что-то говорил, вернее, пытался сказать, стоявшему рядом продавцу. Тот отчаянно мотал головой и порывался уйти. Ненец хватал его за руку, за полу куртки и показывал пять пальцев. Затем начал уменьшать: четыре, три.
Продавец всё мотал головой и улыбался. Наконец ненец показал два пальца. Продавец удовлетворённо кивнул, и оба скрылись в магазине.
Анико поняла, что между ними шёл торг. «Интересно, чем это кончится? Если я не ошибаюсь, то за песца этот дурак согласился получить не то двадцать рублей, не то две
бутылки спирта. Подожду», – решила она, прислонясь спиной к двери.
Ждать пришлось недолго... Пожилой ненец со счастливым видом любовно держал в объятиях две бутылки.
– Вот это да! – Анико аж привстала. – Надо же, как ловко.
Продавец направился к другой группе. Шёл твёрдыми шагами, чуть заметно размахивая правой рукой.
Анико вскочила:
– Подождите...
На неё глянули красивые холодные глаза. Очень холодные и совершенно трезвые.
– Вы его сейчас обманули.
Глаза вдруг опьянели. Забегали, как мыши, спрятались в зарослях ресниц.
– Тебе надо что-то купить? Я сейчас... Вот сейчас.
– Нет, мне ничего не надо, но вы обманули вон того, – повторила она, кивнув на ненца, уже щедро улыбавшегося и угощавшего всех, кто подходил к нему.
– Я сейчас, только вот... – опять забормотал продавец.
– У-у, Урод, своих же грабишь.
– Своих же грабишь, – пропел продавец на мотив «Шумел камыш» и, пошатываясь, пошёл дальше.
Уснула Анико поздно, под самое утро. Сидела на кровати, прислушиваясь к крикам и песням с улицы, вспоминала разговор с Иваном Максимычем, глупое лицо обманутого ненца и всё время видела перед собой холодные глаза продавца.
дому подъехали нарты, запряжённые четырьмя быками пёстрой масти. Анико видела из окна, как хозяин ловко остановил оленей, взбежал на крыльцо и скоро показался в дверях. На нём была малица с синей оторочкой, на ногах кисы, расшитые красным и жёлтым сукном, охваченные чуть пониже колен красивыми подвязками. Подпоясан он был браво, с некоторым вызовом даже и щегольством. Анико внимательно всмотрелась в него.
– Здравствуйте, Анико, – поздоровался на ненецком языке вошедший.
– Это вы?! – узнала она Павла.
– А что, не похож?
– Совсем как ненец. Я сначала и не узнала вас.
Павел, довольный, засмеялся. Анико искоса быстро
взглянула на него.
– Чья это упряжка? – спросила она, любуясь гладкими быками. Они напоминали ей Тэмуйко.
– Моя.
– То есть?
– На самом деле моя. Нарты сделал сам под чутким руководством Ивана Максимыча, оленей подарили в стойбищах, упряжь одолжили парни, пока своей не заимею... – Павел улыбнулся, повесил на гвоздь кисы. Длинные чёрные пряди волос падали на лоб, и он откидывал их лёгким движением головы.
Анико замолчала. Отошла от окна и, сев на стул, несколько секунд смотрела на угол печки, чувствуя, что опять появилась тревога, похожая на вчерашнюю.
Что случилось? Почему несколько дней подряд тихо, крадучись, подходят сомнения? Кто этот парень, собирающий ненецкие сказки? Сильно покраснев, Анико подошла к Павлу и, чуть заикаясь, спросила:
– Зачем вы собираете сказки и яробцы?
Павел умывался. Замер. Выпрямился.
– Первое – они очень древние и правдивые. По ним можно писать историю народа и судить о его культуре. – Павел, вытирая лицо, смотрел на Анико серьёзно и немного грустно. – И второе – старики умирают, и скоро может получиться так, что в тундре не останется ни одного, кто будет помнить о старом искусстве ненцев.
Он достал из кармана пиджака трубку и, глядя перед собой, помолчал.
Яробцы – это подлинное искусство, их должны слушать не только ненцы, но и другие народы, а они всё ещё вековыми пластами лежат в памяти одних стариков.
Павел забыл о трубке и, чуть прищурив глаза, вопросительно посмотрел на Анико, а она, сама удивившись своей смелости, спросила:
– Зачем вам это? У вас свой народ.
– Сейчас многие ненцы хотят понять, как дальше жить... Сколько проблем: дети-школьники должны жить с родителями какие-то два с половиной месяца, а все остальные девять месяцев – в интернате: появились совхозные стада, геологи, нефть, буровые. Ненцы растерялись. Внешне вроде спокойны, как всегда невозмутимы, но я знаю: в душе у каждого тревога – что будет? Куда уходят наши дети, почему рассыпаются под бегом времени роды? Некоторые сомневаются: останется ли на земле такой народ – ненцы? Конечно, останется. Но каким он будет? Вот вопрос, который тревожит каждого ненца. И если сейчас не помочь...
– И вы хотите им помочь? В одиночку? – перебила Анико со странной, нехорошей улыбкой.
Павел постарался не заметить эту улыбку.
– Почему в одиночку?
Он закурил. На миг лицо его закрылось табачным дымом.
– Ведь никто не желает зла ненцам, обучая их детей, никто не имеет мысли уничтожить национальное. Наоборот, ненцам хотят дать культуру, образование. Может, этот метод приобщения к культуре – интернаты – не совсем правильный, тут надо много думать, решать, ездить, экспериментировать. Беда заключается в том, что сюда плохо идут культурные, образованные...
– И какой выход? – упрямо спросила Анико.
– Выход – в местной молодёжи. Надо обязательно возвращаться к себе, не губить традиции и добрые обычаи. Сейчас ненцы живут гораздо лучше. Но быт нужно улучшать. Я считаю это чуть ли не самым главным. Может, с культуры быта и надо начинать. Придёшь в чум – масло есть, компот, консервы, но беда опять в том, что ненцы не умеют толково тратить деньги. Иногда вместо спирта им полезнее купить костюм, платье, платок... – Павел помолчал, раздумывая над чем-то. Потом сказал: – Иван Максимыч предлагает остаться мне здесь... Да, я останусь... – и, взглянув на Анико, острожно спросил: – А вы?
Анико передёрнула плечами, но, увидев насмешливые глаза Павла, ответила:
– Сейчас нет.
асса с Себеруем решили уйти в горы пораньше, не так, как всегда. Кочевать в июне будет трудно. Нужно будет запрягать не по два, а по три быка, а если вскроются речки, придётся ещё трудней. Лучше сейчас потихоньку двинуться, а продукты на лето закупить в Хальмер-ю.
В посёлок решили не ездить, а через встречающиеся на пути стада передать сельскому совету, что олени недавно ушедшего в другую жизнь Яка
находятся в стойбище у Себеруя, осенью будут доставлены в целости и сохранности.
Сосчитав, сколько важенок с малышами, сколько быков и хоров годовалых, Пасса с Себеруем написали бумагу, чтобы передать её тому, кто понесёт весть в посёлок.
К концу мая снялись чумы и тронулись. Аргиши возглавлял Пасса, а Себеруй с Буро подгоняли стадо. Работу с маленькими оленятами в последнее время доверяли только Буро, потому что знали: одного его боится Хромой Дьявол.
Себеруй с тоской посматривал назад. Там остались маленькая дочь и жена. Придёт осень, он вернётся постаревший, уставший.
Ещё раз оглянувшись на лесок, за которым чуть виднелось кладбище, Себеруй заметил бегущую точку. Она была далеко, и поэтому он не мог точно сказать, что это. Остановив нарту, посмотрел из-под ладони. Бинокль был в стойбище один и всё время находился у Пассы.
Точка приближалась, и Себеруй узнал Тэмуйко.
«Где же он был? И как я не заметил, что его нет?»
Тэмуйко подбежал к нарте, тяжело дыша, несколько секунд стоял против Себеруя, словно что-то хотел передать, да в спешке забыл, потом отвёл взгляд и спокойно пошёл в гущу стада.
Себеруя словно кто толкнул: «Неужели у неё был? А если и до этого ходил? Пасса и Алёшка не раз говорили, что Тэмуйко куда-то исчезает».
Взволнованно опустился на нарту и тронул передового. Достал табакерку и тут же забыл о ней, уронив на колени.
– Буро, подгони Тэмуйко. Не видишь, он отстал, – обманул Себеруй собаку. Тэмуйко шёл уже в самой голове стада, а ему хотелось видеть оленя рядом с собой, сказать что-нибудь и дать хлеба.
Но Буро на этот раз не понял хозяина. Поискал глазами и, не увидев Тэмуйко сзади, возмущённо посмотрел на Себеруя.
Оленей в упряжке Себеруй не погонял. Они шли сами, чувствуя опытную спокойную руку. Мягкий майский ветер доносил давно знакомые, волнующие звуки: добродушные голоса людей, скрип полозьев, лай собак, беспокойный зов важенок. Вдали, за много километров, виднелись белые вершины гор. Они приветливо поблёскивали под солнцем и звали к себе...
Сосед, Рваное Ухо, обзавёлся семьёй, стал злой, забыл, что искал примирения. Хромой Дьявол на охоте часто встречает его торопливые следы и, испуганно поджав хвост, убегает подальше от этих мест. Неизвестно, чем может закончиться встреча счастливого и несчастного на одной тропе.
Всё время приходится быть начеку, проявлять осторожность и даже отказывать себе во многом. Сначала это раздражало Хромого Дьявола, потом привык, а однажды вечером он подошёл совсем близко к логову и долго смотрел, как Рваное Ухо, довольный, важный и какой-то осторожно-нежный, играл с маленькими волчатами.
На другой день Хромой Дьявол выбрал место, густо заросшее высокими кустами ольхи и пахучего багульника, и весь вечер наблюдал за семьёй Рваного Уха. Хромой Дьявол чувствовал, как тоска, густая, точно кровь молодой оленихи, одолевает его, заставляет выть в белые ночи, – вспомнилось, что и он когда-то лежал у норы, а по нему ползали живые тёплые комочки, за каждый из которых он перегрыз бы глотки целой стае.
От боли и тоски Хромой Дьявол ещё больше похудел, часто шатался по знакомым местам своей юности, не помня, где он и что с ним. Несколько раз, наблюдая за Рваным Ухом, он осторожно поднимался, чтобы спуститься к логову и разделить с вожаком отцовское счастье, и, взвизгнув, ложился опять, потому что идти к логову – смерть. Отец семейства зол. А зло – это уже много в волчьей драке. Оно может заменить силу и даже поднять истекающего кровью. Один раз Хромой Дьявол чуть не попался. Уже совсем устроившись, он хрустнул сухой веткой ольхи и со страхом увидел, как вскочил и злобно зарычал Рваное Ухо. Хромой Дьявол мчался от логова, как никогда не бегал даже в юности, догоняя оленя.
От усталости и напряжения в голове шумело, но всё время стояли перед глазами копошащиеся неуклюжие комочки – волчата, а в ушах звенело от их восторженного писка.
И он не вытерпел, но теперь сделал умней: ступал тихо, мягко, так, что и сам не слышал собственных шагов. Потом лёг на живот и передними лапами стал осторожно подтягивать тело. Устроившись поудобней, Хромой Дьявол не мигая смотрел на волчат.
На этот раз ему повезло. Он увидел волчицу, худую, но красивую, с гладкой короткой шерстью и по-особому ласковой мордой молодой матери. Хромой Дьявол бесшумно
вскочил, чувствуя, как твердеет тело. Он хотел любви, как хочет её всякий. И уже приготовился прыгнуть к этой красивой и счастливой самке, но страх смерти взял верх, и Хромой Дьявол, жалобно повизгивая и поскуливая, медленно опустился на землю; только глаза, набухшие, кровавые, всё ещё жили желанием.
Волк и волчица играли. Слегка покусывая друг друга, довольные тишиной, солнцем и жизнью, они низко припадали на передние лапы, потом волчица отпрыгивала и весёлым скоком носилась вокруг Рваного Уха. Тот ласково рычал и всё норовил лизнуть её в оскаленную морду.
Волчата, их было четверо, ползали около отца, и волчица, схватив зубами то одного, то другого, клала их на спину Рваного Уха, а тех, кто падал, осторожно возвращала обратно.
Уже вечерело, но семейство и не думало идти на покой. Волки – отец и мать – всё ещё сохраняли игриво-весёлое настроение, а малыши, сбившись в кучу, уже спали. Волчица, заметив это, утащила каждого по отдельности ко входу в логово и мордой втолкнула их в нору.
Когда сонный писк стих, волчица легла рядом с волком и повела носом. Хорошо, что ветер был северный, прямо на Хромого Дьявола, поэтому ни волк, ни она не могли обнаружить его. Хромой Дьявол не шевелился, хотя лапы отекли, а глаза от напряжения начало покалывать.
Волки встали и разом, как по команде, втянули в себя воздух. Закатное солнце освещало их стройные, сильные тела. Рваное Ухо, постояв в нершительности, подтолкнул носом волчицу и лениво пошёл под заходящее солнце.
Волчица тревожно поглядела на логово, но там было тихо, и она, ещё с минуту поколебавшись, пошла за волком. Рваное Ухо обернулся, но глаза его ничего не запрещали, и она смело прибавила шагу. Скоро они сравнялись и, принюхиваясь, скрылись за ближайшим холмом.
Хромой Дьявол шумно вздохнул, поднял высоко морду, но тело не подчинялось ему, и он оставался неподвижным, только когти мягко вонзились в податливую землю.
Когда волки скрылись, подождал ещё немного: вдруг вернутся, и тихо, крадучись, подошёл к месту, где только что нежилась семья.
Бешенство охватило его. Он задыхался от запаха волчицы, скулил, останавливался и смотрел вслед ушедшим. И будь сейчас рядом с ним хоть целая стая волков, он
дрался бы с удовольствием. Он доказал бы, что урод имеет такое же право на счастье, как все. И уже приготовился к прыжку, готовый драться, как совсем рядом раздался странный писк.
Из логова, истошно визжа, вылезал кто-то задом. Хромой Дьявол подошёл и насколько мог осторожно вытащил пищавшего, положил перед собой.
В нос снова ударил возбуждающий запах волчицы, её молока и забот.
Хромой Дьявол прилёг, осмотрел малыша. У него была остренькая, но полненькая в щеках мордочка и коренастые лапки. Глазки глядели обиженно и жалобно – видно, щенки в норе повздорили.
Волчонок быстро перестал визжать и барахтаться. Подозрительно уставился на волка.
Они смотрели друг на друга. Хромой Дьявол притих, словно боялся вспугнуть волчонка. А тот вдруг ожил, вскочил и дружелюбно оскалился. Хромому Дьяволу это понравилось. Он подполз к нему вплотную и, не зная, что делать дальше, неловко пошевелил огромной лапой. Волчонок удивлённо уставился на лапу и положил на неё свою махонькую, дрожащую. Убедившись, что большой незнакомец неопасен, он весело лизнул его в кончик носа. Прикосновение это было так легко и нежно, что Хромой Дьявол, потерявший жалость к себе и ко всему, вздрогнул и замер. Почувствовав безнаказанность, волчонок лизнул ещё несколько раз и стал барахтаться на огромных лапах Хромого Дьявола, потом лёг на них, греясь и нежась под горячим дыханием волка. Скоро он уснул.
Хромой Дьявол не отрываясь смотрел на щенка, и в душе его что-то шевельнулось, заныло, но сладко и совсем по-иному. Так они и лежали.
Хромой Дьявол, забыв об опасности, чуть сам не уснул, легонько уткнувшись мордой в малыша, как вдруг, уже засыпая, он почувствовал возвращающихся и вскочил. Волчонок завозился было, но, устроившись в ямке, снова уснул. Хромой Дьявол замер над ним. Он знал, что волки близко, в тишине отчётливо слышал их шаги, чувствовал запах и никак не мог решиться оставить волчонка. И только когда увидел невдалеке две тёмные тени, бросился в кусты.
Рваное Ухо дотрусил первым и, обнюхав спящего сына, торопливо втолкнул его в логово, а потом стал обнюхивать кусты и землю. Шерсть вздыбилась. Рваное Ухо не хотел сейчас скандала, но запах Хромого Дьявола раздражал его, злил, и когда подошла встревоженная волчица, он грубо оттолкнул её носом. Та, почувствовав запах чужого, оскалилась, тут же полезла в логово и долго была там. Внутри снова раздался писк, тоненький и сонный. Когда волчица вылезла, Рваное Ухо лежал на животе и ждал её. Волчица, злобно рыча, устроилась в сторонке. Тревога не покидала её.
Ночь прошла незаметно. Рваное Ухо лежал, как и прежде, на животе, и только глаза его следили за волчицей; она то влезала в логово, то кружила около входа, ложилась поодаль, вслушиваясь в мир и тишину своего жилища.
Уже глубокой ночью Рваное Ухо проснулся от воя. Сразу догадался, чья это песня. Так плачут только одинокие. Те, у кого одиночество ещё не раз выжмет слезу, захлестнёт горло обидой и, наконец, вопьётся ржавыми зубами, чтобы не оставить уже до самой смерти.
Да, Хромой Дьявол плакал. От бессилия, от старости, от голода. Иногда это рычание сменялось счастливым взвизгиванием – Хромой Дьявол закрывал глаза и видел маленького волчонка с толстыми щёчками. Он хорошо запомнил его и, если бы перед ним положили целую кучу волчат, узнал бы сразу.
...Логово. Нет ни Рваного Уха, ни волчицы. Хромой Дьявол еле отдышался. Тело было мокрое и тяжёлое. Успокоившись, внимательно оглядел всё вокруг. Он слышал каждый шорох и звук. Влезть в логово не решался и, устроившись около самого входа, стал ждать, дрожа всем телом.
В норе кто-то зашевелился, и потом около самого входа показалась тень. Вылезшего из логова волчонка Хромой Дьявол обнюхал и отвернулся от него. Следующий вылезал задом, подталкивая тело коренастыми лапками.
Да. Это был тот. Не раздумывая, Хромой Дьявол схватил в зубы волчонка и со всех ног кинулся прочь. Волчонок не то рычал, не то визжал, но Хромой Дьявол не слышал его.
авел всю ночь пролежал с открытыми глазами, прислушиваясь к ночной тишине. Он знал, что завтра будет вертолёт и Анико уедет. Весь вечер они не сказали друг другу ни слова, отворачивались, и каждый делал вид, будто очень занят.
Он знал, что эта девушка уедет. Она ничего не забирала с собой от него, Павла, хотя все дни,
что Анико была здесь, Павел чувствовал себя встревоженным, возбуждённым, отвечал на её улыбку гораздо радостней, чем хотел.
Внезапно лёгкий шум шагов насторожил Павла. Он полузакрыл глаза и стал дышать ровней.
Анико вошла нерешительно. Длинные волосы её были небрежно заколоты шпилькой на голове, но часть их рассыпалась по плечам. Она, видно, совсем не раздевалась. В полумраке глаза Анико казались большими и влажными, и Павел удивлённо подумал: «Как я раньше не замечал?»
Анико постояла и быстро исчезла. Было слышно, как она легла на раскладушку.
Павел встал и, подойдя к окну, закурил. «Теперь всё, – подумал он. – Уедет. Зачем она приходила? Хотела оправдаться?»
Весь остаток ночи Павел провёл у окна, выкурив пачку сигарет и время от времени задавая себе вопрос: «Ну из-за чего так волноваться и не спать? Вот чудак. Если бы ты её любил, тогда другое дело». И всё равно не спалось. К утру Павел посерел лицом, даже чёрные глаза стали пепельными.
– Летит! – крикнул Иван Максимыч в открытую дверь и побежал к почте. – Вертолёт!
Анико выскочила из-за стола, не глядя на Павла, оделась и, подхватив портфель, остановилась у двери. На лбу у неё блестели капельки пота.
– Не торопись. – Павел накинул шубу и тоже остановился.
– Почему?
– Времени ещё много. Пока он сядет, пока почту выгрузит. – Павел говорил медленно, тихо, и Анико понимала, что значит «времени ещё много», – это время подумать.
Ничего не ответив, она вышла на крыльцо, прислушиваясь к шагам Павла: идёт ли?
К вертолёту подошли вместе. Радист, как и в день приезда, укладывал на саночки посылки, пачки с газетами, по его лицу Анико видела, как он доволен тем, что сегодня люди получат радость с Большой земли: письма, посылки, газеты.
Поставила на землю портфель и отошла в сторону. Нашла глазами старую лиственницу, чуть заметно кивнула ей. Горы холодно сияли над синим горизонтом. Вместо радости Анико вдруг ощутила в себе жалость и, чтобы заглушить её, заплакала.
– Зачем же плакать? – спросил Павел.
– Не надо, Павел, так...
– Пойдём.
Иван Максимыч уже договорился с лётчиками, и один из них обратился к Анико:
*– Что, полетим, студентка?
– Полетим.
– И не жалко родных мест?
– Нет, – ответил Павел, краем глаза следя за Анико.
Она, чувствуя это, отвернулась и встретила торжествующий взгляд продавца. Прищурясь, Анико с ненавистью, не мигая, смотрела на него. Продавец не выдержал, опустил, усмехнувшись, голову.
– Всё? – спросил лётчик, и этот вопрос привёл Анико в смятение и радость.
Она поглядела на Павла.
«Значит, летишь?» – спросили его глаза из-под нахмуренных бровей.
«Что поделаешь», – ответила мысленно Анико и бросила портфель в вертолёт. Надо попрощаться с Иваном Мак-симычем.
Старик подошёл сдержанно, так же сдержанно и молча пожал руку и отошёл.
Павел тяжело шагнул к вертолёту. С минуту молча смотрел на номер, написанный красной краской, пошевелил губами, будто запоминая, и только потом перевёл взгляд на Анико. Глядел в её испуганные глаза и так же молча шевелил губами.
– Ну что, попрощались? – спросил лётчик.
Павел кивнул.
– Тогда всё. Трогай, Андрей. Да, да. Всё!.. – крикнул он своим и, поднявшись в вертолёт, закрыл за собой дверь.
«Всё? – повторила про себя Анико. – Нет, не всё!»
Она села к иллюминатору, но так, чтобы её не было видно.
Павел стоял, распахнув шубу, и фигура его становилась всё меньше и меньше.
рошло полтора года.
Шкуры, домашнюю утварь Себеруй передал жене Пассы. Он теперь живёт у него, только вот с оленями медлит, чувствуя, что, расставшись с
ними, навсегда потеряет всё дорогое, связывающее его с прошлым, ведь каждый олень в стаде – это волнующее воспоминание. Это его труд и труд покойной жены. К примеру, один Тэмуйко чего стоит. А Рогатый?! Нет, Себеруй помедлит. Однако как бы он ни оттягивал это событие, он знал, что передаст стадо Алёшке, и не на смертном одре, а совсем ещё здоровым человеком. Он не любил торопиться, а на ложе смерти человек всё равно что-нибудь забудет сказать или скажет не так, и поэтому надо вовремя до всего додумываться.
И кроме того, у оленей всё-таки есть хозяйка – дочь, и Себеруй ждал, что подскажет ему жизнь, а жизнь должна помочь – не может же она всё время делать больно одному человеку.
Себеруя по-прежнему сопровождает заметно постаревший Буро. Он теперь редко ухаживает за стадом. Правда, не по собственной воле. Люди раньше его самого учуяли в нём старость, и он с ними согласился, но не потому, что считал себя слишком дряхлым, просто по опыту знал: люди умнее.
...Всё это время Хромой Дьявол не беспокоил стадо. Ненцы решили, что он давно умер. Другие волки тоже редко наведывались. Осенью пищи хватает, к чему рисковать.
Только что прошёл дождь. Пахнет мхом, сырыми камнями, больше всего листвой, с которой ещё стекают тяжёлые прозрачные капли.
Деревца стоят полусонные и томные. Осторожный ветер чуть шевелит их верхушки, а потом, словно чего-то устыдившись, как послушный пёс, ложится к их стволам, коричневым от летнего загара.
Тихо. Осенняя тишина полна грусти, тревоги и отдаётся в сердце печалью, но не давящей, а мягкой, несколько сентиментальной: кажется, всё дремлет, объятое приятными думами; две большие каменные глыбы доверчиво прижались друг к другу зелёными замшелыми боками. В узкой расщелине между ними – куртинка простеньких розовых цветов стоит и не шелохнётся, прислушиваясь к еле уловимым звукам большого и сложного для них мира.
Но вот что-то дрогнуло в воздухе. Стремглав пронёсся заяц и мгновенно скрылся за пригорком. Оттуда сразу раздался суматошный писк какой-то птички, и снова стало тихо, но ненадолго.
Теперь ясно слышалось, как кто-то шёл напролом, не боясь быть замеченным или кем-то обиженным. Так в тундре ходят только её хозяева, которым бояться некого.
Несколько мгновений спустя из кустов, откуда только что, выскочил заяц, появился волк. Он понюхал воздух, ткнулся носом в крошечные следы косого на мокром мху и остался чем-то недоволен.
Оглянувшись назад, он лёг. Сильное мускулистое тело с аккуратной короткой шерстью, широкой грудью говорило о молодости и ловкости, а чуть приоткрытые, будто прищуренные, глаза и небрежная свободная поза – о бесстрашии, которым так богата молодость.
Волк время от времени смотрел в кусты и чутко прислушивался, будто ждал ещё кого-то. И правда, скоро раздался хруст сломанной ветки, чьё-то тяжёлое дыхание. Через секунду на поляну вышел второй волк и остановился, чуть приоткрыв пасть.
Молодой волк вскочил и легонько, без звука, оскалился – словно улыбнулся. Глаза его вспыхнули. Второй волк был стар, и, хотя нельзя сказать, что слишком худ, весь его вид вызывал скорей обыкновенную жалость, чем страх или какое-то другое неприятное чувство.
Он сделал несколько шагов к молодому, вернее, проковылял, не поднимая головы. Он словно не видел ничего вокруг себя, потому что голова его оставалась в том же положении, и даже когда молодой подошёл к нему, ткнулся носом в, его шею, он ответил на ласку еле заметным движением куцего хвоста. Потом лёг на землю, где только что отдыхал молодой, и тяжело вздохнул, совсем как человек, который весь день был на ногах.
Молодой лёг рядом, и теперь контраст между ними был ещё явственней и обидней для старого, если только он был способен понимать сейчас обиду. Так иногда распоряжается природа: поставит рядом два деревца, одно без ветвей, со сломанной верхушкой и больной корой, второе – зелёное, радостное, с неугомонным шелестом листьев.
Старый волк всё ещё дышал тяжело – видимо, они прошли немалое расстояние. Он лёг на бок, уронив голову в мох, и только теперь можно было заметить, что у него изувечена одна из задних лап.
Почти слепой, лишённый зубов и чутья, он водил молодого волка по местам, где не раз побеждал врага и не раз был оскорблён. Он как бы передавал в наследство не только
свою землю, но и ненависть к сильным – к людям. Пожалуй, эта ненависть и заставляла его жить.
Они пришли в эти места недавно. Хромой Дьявол знал, где находится стойбище, в котором жил Буро. Да, люди не ушли из этих мест, не изменили своим привычкам – пока он растил своего приёмыша, убедился в этом. Капканы с вкусной приманкой встречались так же часто, как и раньше, и по-прежнему от них пахло не только мясом, но и смертью.
Умный зверь должен понимать и чуять этот запах, и Дьявол учил этому молодого волка. Увидев капкан и заметив, как молодой волк мчится к нему, Хромой Дьявол делал ему самое главное своё внушение: он отталкивал приёмного сына, больно кусал его в плечо и только после того неподдельным злобным рычанием как бы говорил: знай, это смерть.
Уже стемнело. Ветер крепчал. Волки всё ещё отдыхали. Время от времени молодой открывал глаза и смотрел на Хромого Дьявола. Тот спал. Дышал уже не тяжело.
Когда кусты ольхи превратились в сплошное тёмное пятно, молодой волк поднялся. Он знал, что настала ночь. А это пора, когда к слабым приходит смерть, а сильный торжествует победу,– этому учил его Дьявол. Он подошёл к нему, лизнул в шею и, несколько раз обернувшись на ходу, скрылся в темноте. Пришло время, теперь он кормил своего учителя.
Сегодня Себеруй выехал пораньше. День по-осеннему хмур и наводит тоску на душу. Себеруй остановил упряжку и задумчиво посмотрел по сторонам. Это места, где полтора года назад жило его счастье, а вместе с ним жил и он. Тут оно кончилось, не спросив на то разрешения.
Счастье... Тогда он не принимал свою жизнь за счастье – принимал за простое, обыденное, то, что полагается каждому человеку. Он никогда не задумывался над тем, что может всё потерять.
