Текст книги "Молчащий"
Автор книги: Анна Неркаги
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)
Хон вздохнул и закрыл глаза. Разве человек, взгляд которого не приближен к земле, поймёт, оценит, полюбит лето? Кто, кроме него, Хона, знает, что трава дышит? Придвинешься к ней щекой, а от неё – тепло. Кто знает, что голубой ягель не любит руки? Возьмёшь его, а он весь всколыхнётся, начнёт трепетать ветвистыми рожками и даже побледнеет. А как интересны корни цветов и трав! Копнёшь землю, и вот они —· гибкие, крепкие, точно жилки.
И совсем особое отношение у Хона к лужам, к обыкновенным тундровым лужам, которых так много весной и осенью. Мальчик называл их «маленькие озёра» и мог целыми днями смотреть в них: вода прозрачная, ясная, дно устлано чистыми травками, листочками. Видно, как маленькие деловитые подводные обитатели шныряют в зарослях покачивающегося мха: куда-то торопятся, о чём-то хлопочут.
Хон знал, что у каждого из них поставлен невидимый для человека чумик, а в нём дети. И старики тоже есть, которые плавать уже не могут. Иногда мальчик нерешительно и ласково беспокоил травинкой жителей подводного стойбища. Огорчался, если они со страхом бросались в разные стороны, тихонько смеялся, если былинку дружно атаковали, как непрошеного чужака.
Во время кочёвок по летним пастбищам Хон на каждой стоянке первым делом отыскивал самое прозрачное, самое обитаемое «маленькое озеро» и надолго замирал, наблюдая в нём жизнь. Задумавшись, он иногда мечтал о том, что хорошо бы самому стать паучком или, например, жучком с чёрной блестящей спинкой; тогда можно было бы позабыть и о беспомощных ногах, и о слабеющих вдруг руках, и о кашле, который разрывает всё внутри. Как приятно, наверно, лежать под упавшим на дно лепестком багульника и чувствовать, что тебя убаюкивает чистая и ласковая вода.
Хон улыбается, перебирая в памяти каждый солнечный день ушедшего лета. А тело опять обволокла обессиливающая слабость, от которой оно становится легче пылинки... И вот уже мальчик видит, как плавно всплывает он над постелью и, выскользнув в верхнее отверстие чума, парит в синеве.
– Придёт лето, я подарю тебе маленькое озеро! – радостно кричит Хон толстому сиреневому облаку и садится на него верхом, как на кочку.
– Сынок, сынок... – почему-то говорит облако маминым голосом и осторожно покачивается. – Проснись.
Мальчик открывает глаза, но вместо лица матери видит расплывающееся сиреневое пятно.
– Поешь хоть немного, сынок.
– Я не хочу. – Хон чувствует, как слабость сменяется жаром; особенно горят коленки.
– Не поднимайся, лежи, я тебе поставлю рядом.
Мать копошится в сумраке чума, а Хон, приподняв горячую тяжёлую голову, смотрит и не узнаёт знакомые с детства вещи. Как они почернели, постарели! Вот котёл; летом он был совсем новый, а сейчас словно прожил долгую жизнь, столько на боках его жирной сажи. И огонь горит еле-еле, не пляшет. Он, наверно, больной и скоро умрёт.
– Ма, ты дала Илиру мяса?
– Костей из супа давала. Хорошие кости. Подними голову. Вот так... Хорошо тебе?
– Мне теперь всегда хорошо. Только вот в чуме...
– Что в чуме?
– Плохо здесь... всё умирает.
– Не говори так, сынок. За такие слова Яминя наказывает человека.
– Это она наказала Илира? Или он не человек для неё?
– Не знаю.
– А кто знает? Отец?
Мать поставила на постель миску с супом, погладила сына по щеке: как похудел он, глаза стали точно ягодки моло. «Ох, не будет жить... не будет. Видно, что не здесь он уже». Чтобы не заплакать, женщина быстро поднесла к губам сына миску.
– Пей суп. Ещё тёплый, вкусный.
Хон поморщился, отвернулся. От запаха варева его мутит и голова начинает кружиться.
– Не хочу я ни мяса, ни супа. Ты всё это лучше Илиру отдай...
Хон глянул в лицо матери и опять удивился: оно, оказывается, и вправду почти сиреневое. И сморщенное, как
кора старой, больной лиственницы. Мама тоже стареет вместе с чумом и вместе с огнём.
– Дам и Илиру. Придёт он, я отнесу. А ты поешь...
– Ладно. В подводном стойбище тоже едят.
– В каком, каком стойбище?
– Это я так... Скоро лето придёт?
Мать задумалась. Подняла глаза вверх, и пока она вычисляла, нашёптывая что-то, Хон торопливо сунул под подушку кусочки мяса. Мальчик знает, что мать только обещает отнести Илиру еду, а дать не осмелится: она боится отца.
– Сосчитала?
– Спуталась, сынок. Но долго до лета... Долго.
– Ничего, лето придёт. – Хон улыбнулся.
Погружённый в мысли о лете, он сидел, хрупкий и беззащитный, как горный цветок. Есть такой. Растёт среди камней в одиночестве. Стебель его невысок, грязно-серого цвета, и вся красота в головке с доверчиво раскрывшимися лепестками бледных, чистых тонов. Этот цветок встречается редко...
Грехами Живущий чутко вслушивался в шорохи, но среди них не было пока тех, которых он ждал. Слепой пёс сразу узнавал шаги Илира, скрип его лыж, дыхание; он давно уже научился различать их среди других звуков и шумов.
Побродив немного около поганой нарты, пёс улёгся на старый рваный мешок. Он служил подстилкой ему и мальчику, когда тот приходил, пахнущий оленями, и сразу же засыпал. Теперь время для пса определялось приходами и уходами маленького доброго человека. Пришёл тот – значит умерло солнце; ушёл – значит солнце встало и начало подниматься по небу.
Грехами Живущий вздремнул, но вскоре почувствовал привычный запах дыма. В жилище людей, которым служил раньше, до того, как ослеп, развели огонь. При воспоминании о костре в затуманенной памяти пса возникали лица хозяев и он сам, сидящий перед горячим огнём. Но теперь его не тянуло к этому свету, к теплу, а лица не волновали.
Запах дыма резко ударил в ноздри. Помотав головой, Грехами Живущий нетерпеливо перебрал лапами и медленно пошёл вдоль нарты. Каждый день в одно и то же время он проделывал этот путь и привык к нему.
Около двух небольших лиственниц остановился. Обнюхал деревца. Устало вздохнув, лёг на живот. Здесь пёс каждый день встречал мальчика.
Однажды, когда выпал уже первый снег, Илир пришёл сюда, упал на мох и заплакал. Грехами Живущий, обеспокоенный его долгим отсутствием, бродил вокруг стойбища и обострившимся за время слепоты слухом уловил далёкие всхлипывания. Подковылял к мальчику, лёг рядом и, встревоженно взвизгнув, лизнул его холодную руку. Но Илир продолжал плакать. Старый пёс отошёл, сел. Изнывая от тоски и жалости, задрал вверх морду и завыл.
Илир поднял от земли мокрое лицо и пристально посмотрел на Грехами Живущего. «Он плачет вместе со мной, значит, понимает!» – подумал мальчик, не спуская взгляда с взъерошенной собаки. И чем дольше глядел, тем сильнее росло странное желание: захотелось стать похожим на Грехами Живущего, на этого умного старого пса. Разве плохо быть хорошей собакой?
Умер Грехами Живущий у этих двух лиственниц. Сначала Илир подумал, что старый пёс, дожидаясь его, задремал. В последнее время он много спал и часто не слышал, когда приходил мальчик.
Илир осторожно погладил его по спине. Старый пёс не отозвался. Илир испугался, стал тормошить уже холодную собаку, гладить, пытаясь нежностью вернуть другу жизнь. Эта жизнь нужна была Илиру больше, чем солнце. Обняв худое, затвердевшее тело собаки, мальчик прижал его к груди и заплакал. Он держал сейчас самое дорогое, что имел, самое доброе и любимое, что дала жизнь ему после матери...
Закончив рыть яму, Илир пососал окровавленные пальцы, отогревая их, и бережно взял на руки Грехами Живущего.
– Я знаю, тебе будет больно. Мне тоже больно. Но так надо. А то песцы вытащат твоё тело и разорвут. Пойми и не сердись.
Мальчик засыпал землёй могилу, припорошил снегом и аккуратно разровнял её. Когда стало светлеть, встал на лыжи и побрёл в стадо.
рошло два месяца, и наступил третий, как Хон не встаёт с постели. Лицо у него высохло, сморщилось, потемнело. Когда мальчик кладёт тоненькие ручки поверх заячьего одеяла, мать не может сдержать слёзы и, отвернувшись, тихонько плачет.
Хон кашляет теперь почти непрерывно.
Около него всегда стоит старый медный таз с погнутыми краями, и мать каждый день выносит его на улицу.
Смерть идёт к мальчику спокойно, медленно... А Хон живёт уже больше в своих мечтах и видениях, чем в чуме. Чаще всего мальчик видит себя в своём любимом маленьком озере, над которым склонились два весёлых куста багульника, осыпанные цветами. Лепестки их падают в воду, поэтому она всегда чистая и пахнет приятно. Тут солнечно и тепло. Хон устроился, как и мечтал, под большим жёлтым листком и очень рад, что у него, как и у всех жучков, есть тоненькие, но крепкие ноги. Мальчик счастлив. В гости к нему каждый вечер, когда наверху, на поверхности, плавают прозрачные пятнышки прощального солнца, приходит сосед – усатый важный паучок. Он очень умный и вежливый, поэтому постоянно поворачивается во все стороны и кланяется.
Хон любит беседовать с ним. Особенно много они говорят о среднем мире и его обитателях – людях. Паучок, успокоившись и перестав кланяться, чистит волосатой лапкой усы, чтобы придать им блеск. Они у него походят на тонкие, гладенькие рыбьи косточки.
У всех пауков, как узнал Хон, есть правило: радуйся сам и радуй других. Чтобы порадовать соседа, паучок всегда приносит во рту вкусные листики и лепестки, которые падают в воду с цветов.
Говорит паучок отрывисто, и видно, что он очень волнуется, потому что ещё один закон подводных обитателей требует: начинай беседу с другом, только когда взволнован, ибо в этот момент ты искренен сердцем!
– Ты... очень... интересный, – паучок поворачивает то влево, то вправо круглые глазки. Этим он выражает удивление, так как головой он не может ни покачать, ни повертеть.
– Чем интересный?
– Усов нет и глаза... плоские. Почему?
– Плоские... тоже скажешь. Зато у тебя как ягоды. И голова не шевелится. А у меня – смотри!
Мальчик покрутил головой, но паучок не оценил этого.
– Наш главный паук говорит, что люди глупые и жадные. Правда? – с удивлением спрашивает он.
Хон не знает, что ответить. Люди – разные. Есть отец, есть мать, есть пастухи и лекарь Красной нарты...
– А у вас все умные и добрые? – язвительно отвечает мальчик.
– Все! Мы дружно живём. Одной семьёй. А вы?
Хон не знает, что сказать. Вопрос, заданный паучком, смутил его. Какая уж дружба, если старого пастуха убили, Илир с собакой живёт. И в чуме... От стыда за родных мальчик закрывает глаза, чтобы не видеть насмешливый взгляд паучка.
Когда Хон открыл их, то пожалел об этом. Только что было светло, солнечно, а сейчас темно и пахнет едким дымом.
– Ма... почему темно? – спросил Хон и не услышал своего голоса: такой он был слабенький.
Но мать подбежала, пошарила руками по одеяльцу, нащупала лицо сына. Руки у неё холодные и твёрдые, точно деревянные.
– Мама, не трогай меня. Зажги огонь...
Мать торопливо отошла к очагу. Огонь – единственное, что теперь просит сын у неё и жизни. Человек перед смертью тоскует по теплу и свету, тоскует жадно, как по еде... Женщина , чтобы угодить больному ребёнку и отогнать чёрные мысли, развела большой, сильный костёр. В чуме стало уютней, светлей.
Хон, высвободив из-под одеяла руки, наблюдает за тем, как мечутся в дыму искры, и изредка посматривает на мать с нетерпением и любопытством. Надо что-то ответить паучку. Пусть все жители подводного стойбища знают о людях не только то, что они глупые и жадные.
– Мама, скажи, люди умно живут? Меня сейчас паучок спрашивал.
Мать вытерла слёзы, поглядела встревоженно.
– Какой паучок, сынок?
– Из маленького озера.
Мать покачала головой и всхлипнула. Хон досадливо махнул рукой и, отвернувшись, устало вздохнул. Повторил ласково и терпеливо:
– Ты можешь ответить, как люди живут? Мне это надо...
– Сыночек, маленький мой, я не знаю. Мы с людьми почти не жили. Всё время одни и одни. Нашу жизнь ты сам видишь, а как в других стойбищах – не знаю...
– Как не знаешь, ты же большая? – удивился Хон.
– Вот ты у меня вырастешь и узнаешь, обязательно узнаешь.
– Что же я паучку скажу? – Хон готов был заплакать от обиды, но даже для этого нужны силы, и он просто закрыл глаза.
Мать опять скорбно покачала головой, спросила ласково:
– Ты про кого говоришь, сынок? Кто этот паучок?
Но Хон не ответил. Он уже погружался в прозрачный и
чистый подводный мир, с нетерпением поглядывая на коричневый листок на дне, из-под которого вот-вот должен показаться сосед-паучок...
Утром все в чуме проснулись от крика и бормотанья Хона. Майма протянул руку к постели сына и почувствовал на пальцах что-то липкое. Откинув заячье одеяло, запачканное кровью, он увидел маленькое усохшее тело, широко раскрытые глаза Хона, и леденящий озноб прополз по спине хозяина чума.
Мать кинулась к мальчику:
– Хон, сынок...
– М-а-а, – ребёнок пытался что-то объяснить, но не мог.
Майма опомнился и наклонился над ним:
– Что тебе, Хон?
– На волю, – еле выговорил тот и надсадно, с хрипом, закашлялся.
Отец вынес сына. Утро было тёплое, ясное.
При свете солнца лицо Хона показалось Майме страшным. Он хотел отойти, отдав сына жене, но мальчик попросил:
– Подними мне голову.
Майма посадил его на нарту, поправил подушку. Сел рядом и, ожидая ещё просьбы, снова посмотрел Хону в лицо. И поёжился. Он всякие видел глаза – хитрые, трусливые, умные, заискивающие, гневные, ненавидящие. Но такие – мудрые, усталые, словно знающие главную тайну жизни, – впервые. Даже у отца, многоопытного Мерчи, не припомнит такого взгляда. И это у ребёнка, тщедушного и немощного?.. А Хон тоже будто в первый раз увидел так близко отца. И был неприятно поражён жёстким выражением лица. «Каменное», – подумал он и отвернулся, чтобы не видеть отца. Тёплый ветер гладил его щёки, лоб; солнышко было настолько ярким, что даже если крепко зажмуриться, всё равно увидишь свет – жёлтый, весёлый.
– Маленькие озёра есть?
– Какие озёра? Лужи, что ли?
Сын нехотя кивнул.
– Луж много. – Майма рад, что сын заговорил с ним. Он улыбается, стыдясь своего чувства, хмурится и ворчит:
– Очень много... Даже под чум заползают. Скорей бы уж высохла эта грязь. Я все кисы промочил.
А Хон еле сдерживает стон. Ему обидно за друзей из подводного стойбища, которые, наверно, сами направили маленькие озёра под чум. К Хону пробираются. Уж очень долго он не идёт к ним...
– Ничего, сынок, скоро солнце их выпьет, – обрадованный вниманием сына, довольно засмеялся Майма.
– Замолчи! – крикнул Хон, приподнявшись с подушки. Повернул к отцу покрасневшее от обиды лицо: – Замолчи! Я люблю маленькие озёра, а ты... Я не люблю тебя!
Отец удивлённо посмотрел на сына, но постепенно взгляд его стал угрюмо-обиженным. Слова мальчика ошеломили его. Майма никогда не был нежен с Хоном и знал, что тот боится его, но такой ненависти не ожидал. И к кому? К отцу, который приготовил для сына лучшее в тундре стадо! С такими оленями любой калека может жить самым уважаемым человеком, не зная забот и печали. Майма хотел прикрикнуть на Хона, но из чума вышла старшая жена.
Она осторожно поднесла к губам сына блюдце с кровью, и мальчик увидел, что руки матери дрожат.
– Ты за меня боишься, мама?
– Руки, сынок, уже старые, вот и прыгают, – как можно спокойней ответила она. – Выпей.
– Когда вы успели оленя убить? – удивился Хон.
Мать смутилась... Кровь была несвежая.
– На рассвете, – опередил Майма жену, грозно взглянув на неё.
Он встал. Сын подсказал, что делать. Надо принести оленей в жертву отцовской скале. Она, наверно, ещё помнит щедрость Мерчи и на Майму не должна сердиться: он не обижал её, не отрекался, как от идолов. Сегодня же скала получит много мяса и крови, так много, что вся грудь её станет красной. И тогда можно будет попросить, чтобы Земля защитила сына, дала ему силы. Иначе останется в будущем стадо без хозяина.
– Фу, кровь-то старая, – Хон поморщился, но выпил всё.
Майма ушёл в чум – не хотел видеть в глазах сына вопрос: зачем обманул, что оленя убили утром? Вынес топор, аркан. Подозвал жену:
– Поеду жертвовать... Выберу для Хона самого молодого, сильного быка с горячей кровью. Пусть мальчик пьёт её, сколько сможет. А когда устанет пить... – Майма подумал, – пусть пьёт ещё!..
На следующий день Хон почувствовал себя лучше. Он проснулся рано и, заметив на шесте чума солнечный луч, торопливо подтолкнул мать. Они были одни. Молодая жена Маймы ещё вчера ушла караулить стадо важенок.
– Мама! Мама! Солнце проснулось, видишь?
Мать повернулась, словно и не спала. Обняла сына, но Хон вывернулся из её рук.
– Мама, ну смотри же, солнышко проснулось!
Бледные щёки мальчика зарумянились, глаза весело перебегали от одного луча к другому, губы улыбались.
Мать, глядя на сына, тихонько засмеялась. Вскочила с постели, откинула полог. Чум залил ослепляющий, весёлый поток света.
– Мама, мама, – ликовал Хон. – Я весь в солнце. Погляди.
Она осторожно, словно боясь вспугнуть радость сына, подошла к нему, расчесала волосы. Мокрой тряпицей вытерла Хону лицо, набросила на его плечи свою ягушку.
– Не надо, мама. Мне тепло. – Он с ласковой улыбкой поглядел на мать, потёр худенькой ручкой щёку. – Мама, ты очень красивая сегодня.
– Солнце, наверно, меня помолодило, вот и красивая.
– Как хорошо! Ничего не болит, даже в голове. В груди не давит. Как хорошо...
– И мне хорошо, когда тебе не больно.
Хон откинулся на подушки, внимательно посмотрел на неё. Он давно уже почувствовал, что та неприязнь, с которой мать раньше относилась к нему, исчезла. Вместо неё пришла, всё разрастаясь, нежность, готовность взять на себя его, Хона, боль. Мальчик сначала настороженно встретил новое отношение матери, но, истосковавшись по доброте и ласке, скоро забыл о прежних холоде и враждебности.
– Мама, а ты бы хотела жить со мной, без отца? – неожиданно спросил он. – Ну, понимаешь, чтобы мы с тобой были совсем одни?
Мать вздрогнула. Руки её медленно опустились и замерли, Хон взял их, потрогал худенькими пальцами. Он понял всё. Давними, далёкими ночами мать мучилась из-за его уродства. Она стыдилась, когда к отцу приезжали богатые ненцы с жёнами и здоровыми, резвыми детьми. Сейчас, предлагая матери жить вместе, Хон по-прежнему ничего не мог дать ей, кроме своей беспомощности. И любви.
– Не сердись на меня, мама, – попросил он.
– За что, сынок? – растерялась она. И добавила задумчиво: – Я тоже хочу жить с тобой, только с тобой. Ты стал уже большим. Как только тебе станет совсем хорошо, мы уедем отсюда к людям. Хочешь?
– Мама, милая, очень-очень хочу, – прошептал Хон и прижался щекой к её рукам, пахнущим дымом. – Мы поедем к людям и найдём деда.
– Да, и деда, сынок, найдём.
Женщина удивилась: почему мысль уехать не приходила в голову раньше? Кто ей Майма теперь? Совсем никто. Не только муж стал чужим, но и земля, и олени. Если и было что хорошее, всё осталось на старых стойбищах.
Она наклонилась к сыну и обняла его:
– Как только ты выздоровеешь, мы поедем. Поскорее поправляйся.
А потом они сидели молча и думали о предстоящей жизни, о будущем маленьком чуме, в котором вместо богатства станет жить любовь.
– Мама, давай позовём Илира. Пусть посидит с нами.
Хон знал, что сирота сейчас спит: отец отпустил Илира, чтобы днём он сменил молодую женщину.
Мать поколебалась: вдруг вернётся муж?
Заметив это, Хон скатился с постели и пополз, стараясь держаться как можно твёрже. Мать должна видеть, что у сына ещё есть силы, он может двигаться.
– Мама, я пошёл к нему.
– Сынок...
– Жди нас, мама.
До полога Хон дополз спокойно, но как только оказался на улице, в груди у него захрипело, и, чтобы не кашлять, он лёг лицом вниз, хватая ртом воздух. Когда приступ удушья прошёл, мальчик добрался до поганой нарты.
Илир спал. Хон испуганно разглядывал его. После смерти старого пса он почти не видел сироту. Тот всё время проводил в стаде.
Мальчики были сверстниками. Когда стойбищные дети играли, Илир сажал Хона на нарту, чтобы в суматохе его не ушибли, и держал над головой сына хозяина оленьи рога. Самому Хону поднять их было не под силу. Сейчас и не верилось, что такие времена были.
Хон кашлянул и тихо позвал:
– Илир...
Тот проснулся, вскочил и настороженно замер. Хон посидел недолго под злым взглядом Илира и вдруг быстро пополз к чуму.
Илир успокоился, лёг на нарту, но Хон вернулся. На шею его был наброшен аккуратно смотанный аркан. Илир вздрогнул... Когда-то, в далёком детстве, ему очень был нужен аркан. Не связанный из кусков кожи, а настоящий, чтобы защитить перед другими свою честь мужчины. Она – в красоте, силе и точности полёта аркана. Но аркана у Илира не было, и он попросил его у Хона. Тот не дал. Отойдя за чум, Илир плакал, и Хон, проползавший мимо, видел это...
Сейчас тяжёлый аркан дрожал на худеньких руках Хона.
– Возьми... – просипел он, задыхаясь. И, закашлявшись, упал лицом вниз.
Илир подхватил его. Глядя в мокрое, с красными пятнами, лицо бывшего друга, пытался улыбнуться и не мог. А Хон уже метался в судорогах, но угасающее сознание воспринимало всё происходящее с обострённой ясностью.
Наклоненное над ним лицо было изуродовано шрамом. А Хон помнил его чистым, красивым. И обезобразил Илира отец. Значит, и сын Маймы виноват перед сиротой... Хон протянул руку, погладил несмело лицо Илира. Тот вдруг всхлипнул. Хотел что-то сказать, но вместо этого из горла его вырвался странный звук, похожий на лай.
Хон, задыхаясь, метался. Умолял сквозь кашель:
– Уходи отсюда... Уходи. У тебя есть ноги. Ты можешь.
И вдруг, изогнувшись, вцепился в Илира, обнял его.
И затих.
Илир закричал.
Из чума выскочила мать Хона. Бросилась к сыну, но долго не могла оторвать его от Илира.
Хон уже ничего не видел и не слышал. К нему опять пришёл паучок и открыл было рот, чтобы начать расспросы про людей.
– Молчи! – крикнул ему Хон. – Молчи...
– Я молчу. Молчу, сынок, – ответила мать.
Взяла на руки сына и, как ослепшая, спотыкаясь на каждом шагу, побрела к чуму. Илир некоторое время шёл следом. В чум он не решился войти, а, вернувшись обратно, торопливо схватил аркан и, как вор, оглянулся по сторонам. Потом, задрав малицу, обмотал аркан вокруг пояса и, снова подойдя к чуму, прислушался, склонив набок голову.
Хон не дожил до вечера. Когда мать положила его на постель, он уже предсмертно хрипел, хватаясь руками за грудь, будто хотел разорвать её.
Мать закусила губу, чтобы удержать крик, который мог потревожить уходящего в нижний мир, и осторожно опустилась рядом. Когда мальчик умер и женщина поняла это, она взяла мёртвое тело Хона, вынесла его на улицу. Протянув к солнцу мёртвого сына, мать громко крикнула:
– Великое Солнце! Тебе нужна была жизнь моего ребёнка?! На, возьми его тело! Вытри им своё лицо.
Но солнце по-прежнему равнодушно сияло в вышине. Женщина подождала:
– Не надо? Значит, смерть Хона нужна была Великому Небу?!
Она подняла сына ещё выше и сделала движение, будто хотела подбросить Хона:
– Великое Небо! Ты хотело смерти моего мальчика? Возьми.
Но и небо не ответило женщине. Тогда она положила трупик на землю и отошла от него.
– Великая Земля! Ни Солнце, ни Небо не хотели его смерти. Значит, она была нужна тебе. Возьми!
Но и Великая Земля не приняла ребёнка: ей тоже не нужна была его смерть.
Тогда женщина поднесла к лицу сжатые кулаки, потрясла ими в воздухе и завопила:
– Старая безжалостная Яминя! Слышишь меня? Тебе, тебе нужна была смерть моего мальчика. Ты откупаешься от Нга, чтобы жить вечно. Откупаешься, поганая, нашими телами. Я плюю в твоё лицо!
Женщина несколько раз с остервенением плюнула перед собой и прислушалась, но Яминя – хозяйка жизни – тоже молчала. Женщина не поверила ей, потому что тогда пришлось бы признать: Великие не хотели отбирать у Хона жизнь. Почему же он, в таком случае, умер? Мать задумалась. Припомнила, что сын сильно страдал из-за своего уродства. Бывало, мальчишки бегают, играют, а Хон заползёт в чум, как щенок, ляжет на постель и плачет... А она? Ни разу не утешила, не приласкала его; больше того, смотрела на мальчика с досадой и раздражением. Однажды он попросил, чтобы отец сделал ему нарту. Был Хон тогда совсем маленький.
– Ача...– в то время сын ещё называл отца этим ласковым именем. – Ача, сделай мне нарту. Я на охоту поеду.
Отец захохотал. Смех мужа ей не понравился, но она почему-то тоже засмеялась. Хон долго после этого обиженно смотрел на родителей, как на чужих.
Многое вспомнила женщина. И ужаснулась и взвыла с отчаянием, потому что поняла: не только жадность и жестокость мужа, но и её материнское равнодушие, недовольство сыном ускорили его смерть. Но она не хотела – поверьте, Великие Солнце, Небо, Земля и Яминя! – нет-нет, не хотела этого. Долго сидела мать, не зажигая огня. А когда Майма ночью пришёл в чум и развёл костёр, то не узнал жену: голова её была белой, точно покрытая запоздалым весенним снежком...
Хона хоронили вдвоём. Молодуху оставили дома; мальчик был ей чужим. А сейчас, в большом горе, отец и мать Хона хотели остаться одни, без посторонних, чтобы никто не обидел своим равнодушием их сердец.
Майма то и дело откладывал топор и угрюмо смотрел под ноги. Он знал, что Хон не жилец, и всё-таки смерть сына потрясла его. Сейчас Майма мог признаться себе, что, мечтая о крепком, здоровом ребёнке, который со временем будет хозяином стада, относился к Хону пренебрежительно, а иногда и с неприязнью, но всё же любил сына. Любил!
Майма вздыхал, вытирал ладонью глаза и продолжал работу: надо сделать крепкий гроб. Родовое кладбище далеко, и мальчику придётся лежать здесь одному...
Тяжёлая, пугающая тишина стояла в чуме в ночь после похорон Хона. Майма, не мигая, вглядывался в темноту. Молчал, хотя знал, что старшая жена не спит. Лишь под утро он забылся ненадолго в тревожной дрёме, а когда, словно от толчка, очнулся, матери Хона рядом не было.
Майма нашёл её на могиле сына. Жена соорудила вплотную к гробу маленький чумик из палок. Набросила на него ягушку, а сама почти голая сидела у входа рядом с кучкой сырых веток и листьев. Видимо, женщине казалось, что перед ней костёр, потому что она подбрасывала в кучку траву, мох, потирала руки, отдёргивая их, точно обожглась.
Майма опешил и с изумлением рассматривал жену. Она смеялась, но негромко, как смущённый ребёнок.
– Теперь, сынок, у нас есть свой чум и свой огонь. Я сделала всё, как ты хотел. Ты доволен?.. Я тоже. Мне сейчас, сынок, очень хорошо.
Майма видел, что жене действительно хорошо: глаза у неё блестели, впалые щёки зарумянились, растрёпанные волосы легонько шевелились, будто тоже радовались. Ему стало жутко. Он быстро отвернулся, закрыл глаза и увидел всю свою жизнь с этой женщиной. Немудрёная была жизнь, простая. Майма попытался представить в ней жену радостной, счастливой, как сейчас, и не смог. Вспоминались только наклонённая спина и голова с чёрной косой. Такой он увидел жену после первой ночи, такой видел её каждый день. А где же остальная жизнь? Ведь не всё время эта женщина сидела согнувшись, была же она молодой, была матерью, женой...
Мать Хона почувствовала наконец, что рядом кто-то стоит. Посмотрела безумными глазами и не узнала мужа. Перестала бормотать и хихикать и, медленно выпрямившись, заслонила телом гроб сына, широко раскинув руки.
Майма сдёрнул ягушку с чумика, набросил на плечи жены. Она вскинула руки, чтобы вцепиться в мужа, но тот прижал её к себе. Женщина завизжала, начала вырываться.
– Это мой чум. Мой и сына! – кричала она.
Задела шесты ногой, и они развалились. Женщина вскрикнула и зарыдала. Майма отнёс жену к нарте, бережно укрыл шкурой и поехал домой.
Утром матери Хона опять не оказалось в чуме. Муж нашёл её на покрытой мелкими розовыми цветами поляне. Казалось, что женщина просто решила отдохнуть, прилегла с открытыми глазами и залюбовалась небом, улыбаясь светло и счастливо. Она умерла на полпути к могиле сына, и смерть её, видимо, была лёгкой и радостной.
днажды утром оттуда, где жили люди, о которых начал забывать глаз, показалась упряжка. Человек ехал уверенно, по сторонам не смотрел, будто бывал в стойбище не раз.
Майма ждал его, сжимая в руке рукоять ножа.
Приезжий остановил оленей, слез с нарты, пошёл не спеша к чуму.
Майма невольно сделал шаг вперёд. «Кэле! Неужели Кривой Глаз?!» Напряжение, сковавшее тело, ослабло, и он сел на нарту, вместо того что-
бы идти навстречу старику, как требовали приличие и возраст гостя.
Кривой Глаз, наклоняясь, будто на загривке у него лежал мешок с камнями, подошёл к хозяину стойбища, опустился рядом. Словно видел Майму вчера и позавчера, сказал без выражения:
– Устал я... Тяжело.
Майма промолчал. Поднял взгляд и ничего, кроме старости, не увидел на лице гостя. Правда, показалось, что у старика искривилось и маленькое худое тело, а в остальном он был как прежде. Гость поздоровался.
– Торово. Ты далеко забрался. Сколько ехал, ехал, а дымом не пахнет ни на земле, ни с неба.
Майма, не глядя на старика, спросил:
– Ты-то как нашёл?
Старик лениво обвёл взглядом тесное, угрюмое кольцо гор, посмотрел на чум, на следы своей нарты.
– Это места твоего отца... – и умолк.
Майма выжидательно поглядел на гостя, очень хотелось спросить, почему он приехал именно сюда. Ведь отец кочевал и в других местах. Но старик, чуть кивая головой, продолжал всматриваться в окрестности, словно что-то выискивал взглядом. Не дождавшись продолжения разговора, хозяин позвал гостя в чум.
Около костра Кривой Глаз снял малицу и сразу стал походить на осеннюю болотную кочку, пожухлую и ободранную. Это удивило Майму: как-никак старик был раньше далеко не нищим и в нарту запрягал не собак.
– Хэ, хэ, далеко ты забрался, – повторил с досадой Кривой Глаз, выпив глоток чаю. Досада в его голосе не понравилась Майме, и он решил ответить осторожно:
– Места здесь ягелем богатые. Мне ещё отец говорил.
– Ягель дикие места любит... – старик помолчал. – А места здесь дикие.
Майма, помня привычку гостя говорить хитро, подозрительно покосился на него: «Ишь, крутит словами, как арканом. Старый менаруй».
– А я не так уж и стар, как говорят тебе глаза, – хитро и совсем неожиданно усмехнулся Кривой Глаз.
Майма деловито отхлебнул чай, чтобы скрыть изумление. «Кэле, кости у старикашки гнилые, а ум ещё свежий, гляди, как по моему следу прошёлся», – подумал он. И чтобы долгое молчание Кривой Глаз не принял за негостеприимство, сказал:
! V.../,,, Олени, привыкшие к тишине и своему
' н#<Й| па-
н»1ческомстрахё.АИлирм швырян в животных камнями, визжал, вопил. Бек оленей становился всё – быстрей. Земля под койытамй глухо стонала. _
– Ведь у тебя есть слово, говори.
– Не было бы слова, не стал бы... – Кривой Глаз посерьёзнел. – Слово у меня нехорошее, сын.
Майма прищурился, будто от яркого огня, и всё-таки, как полагалось, заметил:
– От плохого слова никто ещё не умирал.
Гость покивал, соглашаясь, поставил чашку.
– А где жена твоя?
Майма показал на молодуху, затаившуюся в тени у входа.
