Текст книги "Молчащий"
Автор книги: Анна Неркаги
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)
Худое лицо старшего Сэротэтто, заросшее густой бородой, оживилось. Он положил ладонь на деревянные ножны, вошёл в стадо, рассекая его, как стрела. Это было необязательно, нужных оленей глаз нашёл бы и сам, но старый пастух давно мечтал пройти вот так, уверенно и свободно, сквозь неисчислимое множество животных, чувствуя себя их хозяином.
Скоро опытный глаз уловил, что многих оленей нет. Должен быть огромный менаруй удивительной окраски. Около носа, глаз и по бокам шерсть его отливала ярко-рыжим и вспыхивала на солнце, как старательно начищенная медь. Менаруй был признанным вожаком, часто дрался и всегда побеждал. Не любоваться им могли одни камни. Майма гордился оленем больше, чем всем стадом. Где же этот красавец? И важенки, каждую весну приносящей потомство, тоже нет...
Старший Сэротэтто насторожился. Ещё раз внимательно оглядел стадо. Пастух знал: молодой хозяин хитёр, а именно сейчас, когда вершилась справедливость, не хотелось быть обманутым. Настал день, чтобы рассчитаться с богачом. Майма должен почувствовать боль, которую Сэротэтто испытывал всю жизнь.
И гости, и хозяева стойбища наблюдали за стариком Сэротэтто. Варнэ, в своей неизменной шапчонке, подвязанная какой-то тряпицей, тоже вышла из чума. Она не каркала, и даже тени улыбки не было на её лице. Женщины, стоявшие возле поганой нарты, пытались знаками подозвать к себе сумасшедшую, но та не обращала на них внимания. Она застыла на месте, всматриваясь с напряжённой тревогой в старика, который угрюмо возвращался к людям.
Он подошёл к Майме, тяжело дыша и вытирая ладонью пот со лба:
– Ты опять хочешь обмануть меня...
Майма не ответил и не поднял головы.
– Посмотри в глаза, я говорю с тобой! – потребовал пастух.
– Что случилось? – хозяин не выдал волнения.
Он спокойно, сверху вниз, посмотрел на бывшего своего пастуха.
– Не измеряй меня, я не покойник. Где олени?
– Перед тобой.
– Двадцать лет я был твоими глазами и руками. Меня не обманешь. Где остальные?
– Все здесь. Если не веришь – ищи. Раньше ты был неплохой собакой, старик.
Сэротэтто понял оскорбление. Да, раньше, в пургу, в дождь, в зной, искал он пропавших оленей, в кровь раздирая ноги и руки. Искал, как верный пёс, день, два, неделю и находил. Но сейчас не те времена.
– Мы с тобой немолоды, Майма, чтобы ходить друг перед другом, как два кобеля. Где олени?
– Они перед тобой. Лови самых лучших.
– Лучших тут нет, Майма. Ты их спрятал. Где?
Сэротэтто знал, что отыскать в тундре стадо, пусть даже
и огромное, невозможно, если не осталось следов. А какие могут быть следы зимой, после метелей и снегопадов? Сейчас пастух почувствовал себя бессильным: стало душно, и он торопливо сбросил на спину капюшон. Неужели и теперь, когда уже виден был ласковый взгляд Ямини, она опять отвернулась?
Уже не обиду, а зло еле сдерживал старик Сэротэтто. Он схватил малицу на животе Маймы и сильно дёрнул её:
– Говори, сын собаки, где олени? Где наши олени?
– Это мои олени! Ты забыл? Забыл, как ел объедки с моего стола? Мои олени! Мои! – крикнул Майма.
Вырвал малицу и так глянул, что Сэротэтто невольно съёжился. Он снова увидел перед собой хозяина, от которого зависело, будет ли пуст желудок его и его детей, снова ощутил себя накрепко, как поплавок с сетью, связанным с этим человеком. Старик опустил голову, словно устыдился, что так скоро и так высоко её поднял. Перед ним сидел Хон, который выбрался из чума ещё раз посмотреть на людей Красной нарты.
– Дядя, – серьёзно сказал мальчик и дёрнул пастуха за полу малицы. – Илир знает, где олени, он скажет.
Майма схватил сына за шиворот и отшвырнул его в сторону, но Хон упрямо повторил сквозь зубы:
– Он знает и скажет, – показал на Илира, стоявшего рядом.
– Значит, спрятал всё-таки. – Сэротэтто улыбнулся, подошёл к Илиру, погладил по голове. – Ты стал большим, сын Хаулы. И, наверно, ты храбр, как отец. Знаешь, где олени?
– Знаю.
Майма побледнел, как ночь перед рассветом. Мерча медленно опустился на нарту. Что поделаешь? Чтобы ребёнок молчал, ему надо набить рот вкусной едой. Как ни странно, старик не почувствовал ни боли утраты, ни злобы, ни обиды. Только усталость, похожая на тяжесть мокрой одежды, сдавила его. И он, вцепившись руками в верёвку, привязанную к нарте, сидел неподвижно, будто боялся упасть.
Сэротэтто присел на корточки перед Илиром и ещё раз спросил:
– Так ты знаешь?
– Конечно, – подтвердил мальчик. – Они в Капкане Злых Духов. Вон там. – Илир протянул руку к туманным вершинам.
Сэротэтто поднялся и подошёл к Майме. Тот стоял, от-вернувшись, но старик заметил, как подрагивает рука хозяина на оправленных серебром ножнах. Не скрывая радости, пастух коснулся его плеча и сказал насмешливо:
– Оставь у себя этих оленей. Их хватит тебе до конца твоих дней. А тех, спрятанных, я заберу.
Сэротэтто сам не заметил, как сказал «я заберу». Майма вздрогнул. И пока пятеро приезжих шли к своим нартам, он так и стоял, страшно прищурив глаза. Непривычная бледность и судорога, изредка дёргающая щёку, придавали лицу хищное, злобное выражение. Кровь ударила Майме в голову, застлала глаза, и он, неожиданно развернувшись, выдернул нож. Метнул его, почти не целясь, в наклоненную спину старика Сэротэтто. Тот, взмахнув руками, вскрикнул и упал.
В тот же момент кто-то торопливо дёрнул Майму за пояс. Это Мерча быстро всунул свой нож в ножны сына. «Зачем?» – хотел спросить Майма. Он не боялся. Слишком велика была радость: не видать Красной нарте тех, лучших, оленей. Никто, кроме старшего Сэротэтто, не решится войти в Капкан Злых Духов, а этот смельчак скоро подохнет, если уже не подох.
Младший Сэротэтто, брат старика, подошёл, схватил Майму за грудки. Секунду подержал, словно хотел, приподняв, швырнуть на землю. Но передумал, отпустил. И вдруг ударил по глазам растопыренной ладонью. Майма застонал, упал, но тут же вскочил. Зажал руками лицо, попытался разлепить веки, но они сомкнулись от боли. Услышал недовольный голос русского и подумал: «Наверно, ругает, что эта собака не убила меня».
– Зря ты так, – сказал Егоров. – Его судили бы по закону.
– У нас свой закон. Он по-волчьи сделал, я ему по-волчьи ответил, – отрезал молодой Сэротэтто и, повернувшись, столкнулся с отцом Маймы.
Мерча хотел что-то сказать, но губы шевелились беззвучно, а величественная борода мелко дрожала, как от ветра. Наконец спросил:
– Сын, зачем отнимать у человека солнце?
– Он отнял у моего брата жизнь, а я взамен взял солнце. Ты мудрый и старый человек, разве можешь осудить меня?
Мерча молча показал свои пустые ножны, потом снял с сына пояс, протянул его пастуху. Тот, изумлённый, выдернул нож из серебряных ножен Маймы, посмотрел на старика.
– Я убил твоего брата, – сказал Мерча. – Судите.
Молодой Сэротэтто повернулся к товарищам, но те и
сами были растерянны. Он поглядел на женщин и по их лицам понял, что они не видели, кто бросил нож. Ребятишки на этот раз тоже молчали.
Только Варнэ вела себя как-то странно. Она, как песец, попавший в капкан, вертелась на месте, и когда взгляд младшего Сэротэтто коснулся её, кинулась к пастуху. Гильзы на концах шапки били женщину по лицу и груди. Торопливо отбросив с глаз грязные седые пряди, она воровато оглянулась и с таинственным видом поманила за собой парня.
– Я не сумасшедшая, – услышал он взволнованный, горячий шёпот и удивлённо отпрянул. – Я не сумасшедшая, – повторила старуха, готовая вот-вот заплакать. – Я всё видела. Я всю жизнь была его тенью, – она указала рукой на Майму, сидящего, опустив голову, на снегу. – Я знаю про него всё. Мои глаза, как негаснущие звёзды, наблюдали за ним. Это не человек, это нылека! Нылека! – выкрикнула она, тыча кривым чёрным пальцем в сторону Маймы. – Он бросил нож, я видела, – и неожиданно захохотала.
Так люди смеются, наверно, раз в жизни, в долгожданный час торжества.
Но смех её скоро иссяк. Варнэ вздохнула и, словно сбросив с плеч тяжёлую вязанку дров, сказала буднично, деловито:
– Верь, я в своём уме... Я хотела отдать Харбцо мой рассудок много лет назад, но он не взял его. Теперь я рада этому. Скажи мне, сынок... – помолчала, задумавшись. – Скажи: там, откуда пришёл ты, найдётся кусочек хорошей жизни, который станет моим? Жить мне недолго, и я хочу провести последние дни без страха.
Молодой Сэротэтто ошалело смотрел на старуху. Сейчас она не казалась ему сумасшедшей, была усталой, печальной. Сколько в стойбищах таких одиноких, заброшенных женщин, доживающих свои дни у поганой нарты?! Кусочек хорошей жизни... Это желание понятно каждому бедняку...
– Конечно, женщина. Хорошей жизни теперь хватит на всех.
– Я не останусь здесь больше. – Варнэ судорожно проглотила слюну и заторопилась.
Проверила, на голове ли шапка, потрогала тряпичный пояс, улыбнулась и добавила:
– А брата твоего убил Майма. Я видела.
Мерча слышал торопливую речь старухи.
– Эта старуха сумасшедшая, – сказал он. – Об этом знает вся тундра. Ты первый, кто заговорил с ней. И то потому, что хочешь крови моего сына. Варнэ врёт. Я убил твоего брата!
Женщина не перечила Мерче. Ей было не до него. Она думала о новой жизни, и губы её кривились в неловкой, неумелой улыбке.Младший Сэротэтто смотрел то на неё, то на бывшего хозяина. Как быть?
А старого Мерчу не терзали сомнения. У него не было никого, кроме Земли и сына. Ещё до приезда Красной нарты он знал, чувствовал: что-то должно случиться! Не может всё остаться, как прежде. И вот случилось... Старик был готов к самому худшему. Вещи, олени, нарты – всё это любит сын, и пусть он останется с ними... А ему, Мерче, надо готовиться к встрече с Землёй, и он прав, отдавая себя людям Красной нарты. Старик подошёл к сыну.
– Ну вот... – сказал он и замолчал, чувствуя, что сказать нечего.
Мерча всегда считал, что слово должно быть метким как стрела и знать, куда летит, в кого попадёт. Что сейчас больше всего нужно сыну? Ума? Ума у него хватит на десять голов. Силы? Тоже достаточно.
– Ну вот... – повторил Мерча. Осторожно, как в давние годы, прижал голову сына к груди. Майма с усилием поднял веки, но не увидел отца, а ласка напомнила детство, вызвав горькую и расслабляющую жалость к себе.
Что они могли сказать друг другу? Где будет Мерча через день? Что будет делать Майма, оправившись от удара?
Старик взял на руки Хона, испуганного и от этого казавшегося ещё более несчастным. Тихо шепнул ему на ухо:
– Расти, сынок. – Мальчик сильно дрожал, и дед сквозь зубы добавил: – Не бойся и... расти.
Старший Сэротэтто лежал на нарте лицом вниз. Тусидор Ехор принёс подушку; её подложили под раненого, но она тут же покрылась красными пятнами. Сэротэтто стонал и не приходил в сознание. Варнэ склонилась над ним, нашёптывая что-то. Она неузнаваемо изменилась. И не потому, что волосы старухи оказались аккуратно приглажены, даже заплетены в тоненькую косичку, которая торчала из-под драной шапчонки, похожая на мышиный хвостик. Какое-то новое выражение – светлое и успокоенное – появилось на её лице.
Недолго радовалась женщина. Обсудив с товарищами положение, Егоров решил, что сейчас они могут ваять лишь пастуха Маймы. Младший Сэротэтто и Худи Падро поедут к Капкану Злых Духов. А Тусидор Ехор покажет дорогу в ближайшую факторию, где есть фельдшер. Сироту Илира и Варнэ заберут потом. К Хону пришлют врача.
Когда старухе сказали об этом, она заплакала. Испуганно посмотрела на Майму – слышал ли он её разговор с братом раненого? – но хозяин стойбища сидел отрешённый, прикрыв лицо ладонями.
Мерчу подвели к нарте русских. Тусидор Ехор хотел связать ему руки, но Егоров помотал головой: не надо. Старик вёл себя спокойно, с полным безразличием к себе и людям. Он сел, куда ему показали, и замер, с тоской глядя на своё маленькое стойбище. Теперь, в оставшиеся до смерти дни, будет оно приходить к нему лишь в воспоминаниях, заставляя плакать сердце. И ещё думал Мерча о скале, о каменном заступнике, сидящем с опущенной вниз головой. Напрасно каждую весну будет он ждать человека, которого когда-то спас. Они больше не встретятся.
Нарты тронулись. Старик не прошептал «лакомбой». Он знал, что не вернётся сюда. Зачем обманывать себя и людей? Мерча даже не оглянулся на стойбище. Но когда немного отъехали от чумов, он надсадно и неестественно закашлялся, чтобы никто не заметил его старческих, ненужных сейчас слёз.
Хон медленно пополз вслед за уходящими нартами. Они пришли от солнца, под него и ушли, оставляя за собой голубой снежный хвост. День был уже в полном разгаре, и солнце пригоршнями сыпало тёплые яркие лучи на колени мальчика. У него уже не было сил ползти; Хон сидел в снегу, опустив отяжелевшие усталые руки, и тихо стонал. Он понял, что никогда не встанет на ноги. Как маленький идол, забитый, заброшенный или упавший случайно со священной нарты, мальчик долго, не шевелясь, смотрел перед собой. Он увидел бурую уродливую травинку, которую ветер гнул к земле, не давая ей распрямиться.
– Такая же, как я... Похожих на себя я могу найти только внизу, на Земле. Я и Земля – едины...
Это была совсем недетская мысль, но она пришла к Хону так же просто, как после долгого пути приходит в родной дом хозяин.
На третьей стоянке Тусидор Ехор пошёл к старшему Сэротэтто поправить шкуру, укрывавшую его. Посмотрел на старика и, вскрикнув, попятился.
Сэротэтто лежал лицом вниз, вцепившись зубами в кулак. Казалось, раненый пережидает острый приступ боли и крепится, чтобы не поморщиться, не застонать. Но смерть, как ничто другое, угадывается сразу. И люди увидели её. Молча сняли шапки, ощущая, как холодит сердце горе. Не один месяц ездит по тундре Красная нарта, были трудности, обиды, невзгоды. Но гибель товарища настигла их впервые. Враг показал свою силу и, может, ещё где-то ждёт, притаившись, чтобы встретить ножом или пулей посланцев новой жизни.
Горы остались позади. Лесотундру тоже проехали, и вокруг потянулись снега, кое-где подчернённые редкими кустарниками низкой ольхи. О Сэротэтто пока не думали как об умершем, потому что Егоров приказал ехать дальше. Мерча понял его и одобрил. Если уж нельзя похоронить ненца по обычаю дедов и отцов, то надо отыскать для его могилы какое-нибудь приметное место. Человек не должен уйти из жизни бесследно, что-то должно в верхнем мире напоминать о нём. Пусть это будет деревце, холмик или просто камень.
Ехали долго, с тоской глядя по сторонам. Дико, пусто, беззвучно. Земля онемела, застыла.
Остановились около небольшой, наполовину занесённой снегом, кучки камней, наверное, специально принесённых сюда и сложенных друг на друга. Может, раньше тут было священное место, иначе зачем лежат эти камни здесь, среди тишины и необозримой равнины? О чём могут они рассказать и что помнят? Разгребли снег и увидели обломки оленьих рогов, заросшие мхом черепа вокруг небольшого полусгнившего и развалившегося ящичка. В нём – крохотные топорики, ножики из камня, кусочки дерева. Возможно, это были идолы, потерявшие теперь свой прежний облик и силу.
«Не настолько уж эта земля дика», – подумал Егоров,
и от этой мысли стало немного легче. Конечно, не так надо бы хоронить старого пастуха, не в безлюдной тундре, а чтобы вокруг стоял народ, его сородичи, близкие ему по духу. И надо бы рассказать землякам погибшего о новой жизни, да такими словами, каждое из которых показалось бы ненцам горячей, чем костёр очага.
Могилу рыли топорами, ножами, разбивая острыми камнями землю. Лопаты не было. Ведь никто не думал, что придётся вгрызаться в тундру, чтобы оставить в ней товарища.
Мерча понимал, что покойнику будет неприятно, если и старый хозяин приложит руку к созданию его, теперь уже последнего, жилища, но всё же встал помочь, однако взгляды хоронивших осадили старика. Для Тусидора Ехора и русских он был убийцей. Ну что же, Мерча сам назвал себя этим именем. Как пришибленный продолжал он сидеть на нарте, не думая ни о прошлом, ни тем более о будущем.
Умершего бережно завернули в шкуру. Тусидор Ехор особенно тщательно укутал ему ноги. Кисы покойного были не новые, простенькие; подошва и вся нижняя часть сильно прохудились. Под голову старшего Сэротэтто пастух положил один из священных камней.
Хоронили молча, по-мужски. И это придавало прощанию щемящую торжественность и острое чувство утраты. Сэротэтто почти всем, кроме Егорова, годился в отцы и по возрасту, и по опыту. Он помог становлению новой жизни: без него Красная нарта на этой суровой земле была бы слепой, глухой и беспомощной. Сейчас она осталась сиротой, и все понимали это.
– Жаль старика... – тихо проговорил Егоров, кидая кусочек мёрзлой земли в небольшое углубление, куда положили покойного. – Очень жаль. Это был настоящий борец.
– Да, – ответил с отчаянной тоской молодой русский и оглянулся, будто там, за спиной, стояла смерть, поджидающая и его.
Тусидор Ехор молчал. Он не понимал, о чём говорят чужие ему люди, которых он видел впервые. Но пастух поверил теперь в их силу, способную спасти от голода и нищеты обманутый богатеями народ тундры. И укрепился в своей уверенности, увидев, как русские держались с всесильным Маймой. Пастух понимал и то, что Сэротэтто умер не зря – олени хозяев достанутся детям бедняков и детям их детей. Нет, он никуда не уйдёт от Красной нарты. Будет, как верный пёс, указывать ей дорогу в богатые стойбища; заметёт путь – встанет на четвереньки и поползёт, отыскивая следы. Только надо защищать спины – и ненцев, и русских – от ножа и пуль. Светловолосые люди новой жизни хотя и сильные, но закон суровой Земли им неведом. Сейчас в тундре началась драка пострашней, чем волчья. Потому что богач – человек, и он к жестокости зверя добавит силу ума, хитрость, изворотливость, умение улыбаться, угощать чаем, говорить правильные слова.
Могилу присыпали снегом, придавили от песцов бывшими священными камнями.
– Спи спокойно, первый коммунист тундры, – сказал Егоров, склоняя крупную голову в поклоне. – Ты не подавал заявление в партию, но всей своей жизнью и самой смертью доказал, что достоин звания большевика. Я, коммунист, подтверждаю это. Мы закончим твоё дело, товарищ Сэротэтто.
Мужчины немного помолчали, сдвинув капюшоны малиц и сняв шапки, потом, подняв винтовки, дали залп.
Тишина настороженно зазвенела и поглотила звук. Следующий залп вспугнул её, и люди услышали, как затихающий рокот выстрелов умчался над заснеженной землёй, теряясь вдали. От третьего залпа, казалось, вздрогнули и снова замерли рано выступившие звёзды.
– Я тоже хочу, чтобы меня похоронили на этой земле, – тихо и твёрдо сказал молодой помощник Егорова, опуская винтовку.
– Тебе рано думать о смерти.
– Когда-нибудь она всё равно придёт. От старости или, как у Сэротэтто, от руки врага.
– Почему на этой земле?
– На ней много несчастья и боли. Я сделаю всё, что в моих силах, чтобы и сюда пришла радость. А это потребует всей жизни. Так что умереть мне суждено здесь...
Парень говорил задумчиво, не отрывая взгляда от свежего холмика, над которым склонился новый проводник.
– Я оставлю тебе мяса и крови, – шептал негромко Тусидор Ехор, поправляя камни на могиле, – но придёт время, мы забьём у твоего земляного чумика самого жирного менаруя. Я сам приведу его на аркане. Верь мне и не обижайся. – Он еле заметно поклонился и пошёл к нарте.
Егоров хотел уже взмахнуть хореем, как вдруг почувствовал на плече тяжёлую ладонь. Старик, которого они везли, чтобы судить, убрал руку, слез с нарты и неторопливо пошёл к могиле. Около неё остановился и замер. Егоров не отрываясь неприязненно смотрел на него: убил, а теперь скорбит. Странный старик...
Мерча три раза обошёл захоронение, каждый раз наклоняясь и касаясь пальцами холодных камней.
– До встречи, – прошептал он. – Тебе-то я могу сказать «лакомбой».
Прощаясь со своим старым честным пастухом, бывший его хозяин почувствовал вдруг непонятную обиду. Откуда она? «Ах, да... Люди оказались правы. Сэротэтто ушёл в подземный мир, так и не сменив заношенную, ветхую малицу...»
Когда старик вернулся и нарта тронулась, Егоров оглянулся, хотя от самого Сэротэтто слышал, что делать этого нельзя: покойник, мол, оставит у себя взгляд и посмотревший пойдёт по нему, как по мостику, вслед за умершим. Но Егоров упорно смотрел назад: хотелось запомнить место, найти какой-нибудь приметный ориентир, который виден издалека.
«Если выберусь живым из этого похода, поставлю тут памятник. Старик заслужил его... И пусть со всей тундры приезжают сюда люди, чтобы задуматься не только о жизни, но и о бессмертии».
Могила ещё долго виднелась на ровной и белой земле, не терялась из виду, словно провожая и напутствуя Красную нарту. Вновь установившаяся тишина нарушалась только скрипом полозьев да редкими вскриками сонных куропаток. Едва уловимое дыхание мёрзлой, но всё-таки живой земли настраивало на мысли длинные и спокойные, как песня, которую пел в пути старик Сэротэтто.
чуме было зловеще тихо. Женщин парализовал страх, хотя Майма, лежавший в малице и кисах на постели, не сказал ни плохого, ни хорошего слова. Он молчал, но жёны знали, что молчание мужа хуже, чем крики и ругань.
Хон пристроился рядом с матерью, обхватив ручонками её живот, и остановившимся взглядом смотрел в темноту. Только теперь он понял, во что может обойтись ему тайна Капкана Злых Духов. Мальчик не жалел о сказанном. Но ему было страшно. Пугало предчувствие наказания, которое станет горем не для него одного, а для всех. Приподнявшись, он нащупал на подушках Мяд-
пухучу и крепко прижал её к груди. Защитница очага знает будущую беду и должна отвести её. Должна!
Мать посмотрела искоса на сына. Её мучило странное чувство жалости и любви к нему. Но сейчас всё заглушал страх перед мужем, перераставший в неприязнь к ребёнку. Кто тянул мальчишку за язык? Сирота первым даже рот открыть побоялся бы. Нехорошие, злые слова так и просились наружу. Ведь в Капкане Злых Духов и её олени. Двадцать пёстрых могучих как один быков. Пять из них уже старые, но шаг держат ровный, спокойный. Их подарил отец, когда посадил дочь на нарту, украшенную красным и жёлтым сукном, и отвёз в стойбище Маймы. Остальные пятнадцать родились уже потом. И тоже, по закону, полностью принадлежали матери сына хозяина стада. Олени, близкие и милые сердцу, послушные руке без хорея... Где они теперь?
Женщина гордилась своим маленьким стадом больше, чем богатыми пыжиковыми ягушками, украшениями для кос и шапок, мешками, полными припасов. Замужество и материнство не принесли, как ожидалось, счастья, и поэтому только олени остались единственной оправданной и прочной радостью. Даже после смерти владельца они принадлежат ему. А сейчас кому? Сэротэтто? Тусидору Ехору? Беловолосым чужакам?
Едкая, неженская злоба захлестнула мать Хона. Она не могла, да и не пыталась перебороть это чувство, которое опять перенесла на сына. Тот лежал рядом. Притих, но не спал. Когда мальчик взял Мяд-пухучу, мать хотела вырвать идола из его рук, но испугалась, что муж услыщит возню. И чтобы показать своё недовольство, отвернулась, ощущая спиной, как оцепенел, сжался от обиды и горя её ребёнок.
Не спят хозяева чума, ждут завтрашний день. И никто из них не помянул добрым словом Илира.
А ему было очень тяжело. Мальчик лежал почти у самого входа, рядом с Грехами Живущим, и обмирал от холода, который сковал спину и ноги, не давал ни уснуть, ни подумать о том, что же будет завтра...
Он повернулся лицом к недовольно зарычавшей собаке, прижался к ней и, втянув голову в малицу, стал дышать на руки, голые плечи и живот. Горячее дыхание приятно щекотало кожу. Стало теплей. Но ненадолго. Холод, вползший из-под полы, обжёг спину. Илир развернулся, чтобы хоть немного согреть её теплом Грехами Живущего. И беззвучно заплакал. Мать никогда не говорила ему, что мужчина, хоть и маленький, может лежать около полога, точно забытая хозяйкой палка, которой обивают снег с кисов. Мать рассказывала только о хорошем.
Илир тяжело вздохнул. Подумалось: если он замёрзнет, то будет походить на общипанную тушку куропатки. Руки тонкие, как прутики, – это крылья; ноги – птичьи лапки; ну а о шее и говорить нечего, – она всегда, как у утёнка.
Илиру стало так жалко себя, что он громко всхлипнул. Замер испуганно: как бы не услышали хозяева. И вдруг вспомнил об угольке. Торопливо, но бесшумно достал его из мешочка, зажал в ладонях. И показалось мальчику, что стало теплей. Он улыбнулся в темноте да так и уснул с разгладившимся ясным лицом, забыв на время про своё голодное и холодное сиротство.
Майма с остервенением пил чай. Женщины тайком поглядывали на мужа, и сейчас у них было только одно желание: сделаться как можно незаметней.
– Ты сколько на земле живёшь?
Майма со стуком поставил чашку, и голос прозвучал в тишине особенно громко. Он, повернувшись всем телом к старшей жене и грозно оттопырив локти, свирепо посмотрел на неё. Тёмное, худое, с острыми скулами и большими ноздрями, лицо женщины показалось ему сейчас особенно некрасивым. Майма был убеждён: только жена виновата в том, что у него, с его силой, ростом и красотой, такой сын.
– Сколько живёшь? – рявкнул он.
Женщина растерялась. Она подумала, что муж спрашивает о возрасте, и молчала, потому что толком не знала, сколько ей лет.
– Ты когда научишься заваривать чай?
Женщина не ответила. Мужу просто надо на ком-то сорвать зло: ведь каждое утро чай заваривается по мерке и даже в одно и то же время.
– Как собачья моча! – Майма, размахнувшись, выплеснул чай в лицо жене. Она вздрогнула от неожиданности, но вытираться не осмелилась и замерла, вцепившись пальцами в колени. Коричневый чай потёк со лба по щекам, вбирая светлые слезинки.
Молодуха, сидевшая по правую руку мужа, тоже окаменела. Майма покрутил чашку в руке, будто раздумывая, не бросить ли заодно и её.
– Налей, – коротко сказал он, почувствовав испуг второй жены.
Откинувшись на подушки, пронаблюдал сквозь прищур, как она, тонкая в талии, красиво наклоняя маленькую головку с двумя толстыми косами, наливала чай. Он взял её двенадцать лун назад, и вот уже тринадцатая луна кончается, как эта красавица согревает ему постель и тело. Дорого по нынешним тревожным и неспокойным временам обошлась ему новая жена: двести оленей, немало песцов и сукна, не считая прочей мелочи. Зато... Майма улыбнулся, но тут же нахмурился.
Старшая жена незаметно вышла и, опустившись на нарту, полную всякого скарба, попыталась успокоиться. Разве это первая и последняя обида? Ведь их на сердце много, как заплат на малице бедняка. Она кусала губы, сдерживаясь, и всё же заплакала. Никогда одиночество не казалось ей таким беспросветным... Всё вылилось в слёзы: и ночные думы о сыне, несправедливость к нему, мысли об отобранных оленях, ненависть и жестокость мужа, молодость соперницы, её красота...
Мать Хона обрадовалась, когда в чуме появилась эта женщина, и не обиделась на мужа. Всё правильно и честно... Тело первой жены остыло, а Майме нужен сын, не урод, не калека. Будущий мужчина нужен... Эта жестокая мудрость жизни по отношению к ней была понятна. И ничего не остаётся, как выполнять чёрную работу по хозяйству... Согласившись с этим, женщина утешилась, не обманывая себя. Но в глубине души всё-таки запряталась горечь, прорываясь иногда тоской и обидой. Особенно в холодные, бессонные, полные слёз ночи, когда муж с самого вечера ложился под ягушку молодой и выходил оттуда только утром...
Старшая жена Маймы не была злой, и просьба, вырвавшаяся сейчас из груди, обращённая к тем, кто распоряжается судьбами людей, лишь невольно стала проклятием. Первым проклятием в её жизни.
– О идолы! Добрые и злые! Помогите мне... Пусть лицо молодой жены почернеет, как железо, на котором горит огонь, а тело её пусть разорвут собаки...
Илир с удивлением наблюдал за ней. Утром он не осмелился подойти к огню погреться. Боясь Маймы, забрался на поганую нарту. Закутал ноги в рогожный мешок, который нашёл тут же, и, дрожа от холода, выглядывал иногда наружу. Ждал, что кто-нибудь позовёт его.
Увидев, что мать Хона плачет, Илир поражённо заморгал, выполз из-под нарты, чтобы подойти к женщине, но голос Варнэ остановил его. Мальчик, оглянувшись, растерялся и оробел. Он никогда не видел Варнэ такой. Волосы у неё были тщательно расчёсаны на пробор, как у всех женщин, и даже чуть блестели, из-под воротника ягушки выглядывала яркая тряпица. Но самое интересное – старушка помолодела. Илир, спрятав руки под мышки, рассматривал её.
– Не ласкай рычащую собаку, руку укусит, – выкатив глаза, сказала Варнэ каркающим голосом, и Илиру показалось, что перед ним прежняя сумасшедшая.
Но женщина, видно, вспомнив, что ей ни к чему притворяться, пояснила, улыбнувшись:
– Не утешай её, Илир. Если человек плачет, не надо ему мешать.
– Почему?
Илир всё ещё с удивлением глядел на Варнэ – она совсем не походила на ту таинственную страшную старуху, что приходила к нему в ночь смерти матери и братика. И называть её Вороной, даже про себя, не хотелось.
– Она сейчас понимает, что несчастна. А когда человек что-то понимает, это уже хорошо, сынок.
Её рассудительный тон успокоил мальчика, во взгляде его появилась надежда. Может, Варнэ скажет, как ему жить и что делать?
Но Варнэ уже не видела Илира. Мальчик понял это по её глазам, тоже помолодевшим, чистым, блестевшим, будто котёл, который почистили песком. Старушка пристально смотрела куда-то далеко-далеко, и Илир не мог поймать конца её взгляда. Он медленно отошёл, залез опять на нарту и, накрывшись рогожей, почувствовал себя в безопасности. Отсюда можно было увидеть, когда выйдет Майма, и приготовиться.
Вдруг из чума донёеся громкий крик. Илир узнал детский искажённый болью голос и побледнел. Хон был терпеливым. Во время игры упадёт, бывало, ушибётся, поранится до крови, но только ойкнет и опять улыбается. И уж если сейчас не выдержал, то...
Полог распахнулся, из чума выскочил Майма. В правой руке он держал верёвку, сплетённую из нерпичьих пост-ромков. Подошёл к нарте, схватил её за передок, отбросил в сторону. Илир метнулся от хозяина, но тот поймал его за капюшон. Взмахнул верёвкой.
Мальчик оцепенел, ужас, перехвативший горло, не давал ни вздохнуть, ни крикнуть. Сначала Илир от страха не почувствовал ударов, но вскоре чуть не взвыл – всё тело превратилось в сплошную боль. Открывая иногда глаза, мальчик видел перед собой широкое красное лицо Маймы, и оно слилось в сознании с представлением о мучении и страдании, стало неотделимым от чувства беспомощности перед злой силой.
Вытерев пот, Майма швырнул на снег верёвку и застонал. Не утешилось сердце, не насытилось обжигаемой злобой и ненавистью... Пошатываясь, Майма побрёл, не разбирая дороги, подальше от неподвижного Илира, от стойбища. Но не прошёл и двух десятков шагов, как остановился. Развернулся и почти бегом бросился обратно, к священной нарте отца.
