Текст книги "Молчащий"
Автор книги: Анна Неркаги
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)
О, лучше бы скопийцы никогда не собирались вместе. В былые времена предки скопийцев ненадолго собирались вместе. Их одежды, сшитые из тёплых оленьих мехов, говорили о разумности и прочности жизни. Одеяния женщин, расшитые чудесными творениями их рук, говорили о любви, нежности и душевном покое. Лица детей были схожи с лицами цветов.
Разговоры мужчин, севших вместе, напоминали совет богов. Женские голоса звенели серебряными монистами, вплетёнными в их косы. Смех же детей звучал журчанием молодых горных ручейков, сходящих с вершин в долину для общей любви и игры.
Встречаясь и расходясь, люди становились чище, свободней душой, снимая с неё раковую накипь злобы. И мир людской очищался сам, живя в чистоте, как человек, аккуратно прибирающий каждый день свою обитель.
...Было бы лучше, если бы скопийцы не собирались вместе. Рождённые в душной темноте рабства, с телами, облачёнными в нелепые одежды, скопийцы были не людьми, а мертвецами, вышедшими в ночи. Одежды их давно истлели, расползлись, потеряли цвет и целостность. Но, сойдясь вместе, тайным, не убитым кусочком сознания, они догадывались о совсем ином прошлом. Как покойники, которые в месяц Большой темноты вспоминают о жизни. И в это время тени их посещают землю, где жили. Беспокоят людей, некогда им дорогих.
Так и скопийцы, сойдясь, вглядываются друг другу в глаза, застывают, как в столбняке, будто пытаются вспомнить обрывки неясного сна, взволновавшего душу.
В эти мгновения они смутно и тревожно чувствуют, что
между ними были какие-то другие отношения, отличные от теперешних драк за работу, от тошнотворной похабности, холодной отчуждённости и равнодушия, животных убийств друг друга.
Особенно пристально смотрят они на кротов-скопий-цев, зная, что именно они помнят ушедший мир, и в нём всё иное, чем теперь. Но несчастные, запуганные, много раз битые кроты уползают от ждущих взглядов, унося с собой золотые крупицы воспоминаний о жизни-свободе. Унося и навсегда хороня в себе, а значит, унося навечно, в жуткое небытие.
И ещё долго скопийцы в первые мгновения сборищ чего-то ждут друг от друга, сами не понимая, чего именно. Так и мы в жизни своей вдруг до острой душевной боли хотим, чтобы наши близкие сказали нам особенно ласковые слова* посмотрели не так, как всегда, или обняли крепко, ничего не объясняя и не говоря...
...Но зыбкие видения умершей памяти у скопийцев настолько слабы и расплывчаты, что мгновенно исчезают, подобно обрывкам лёгкого тумана при первом же дуновении слабого ветерка. Так гаснет в тёмной холодной ночи чуть не загоревшееся от прикосновения к другой золотая искорка задремавшего костра. И уже не родиться огню. Не быть теплу и свету. Будет царствовать тьма.
В этой тьме, сгущая её до удушья, принимаются за работу Салла и Улыб. Они выждали свой час. Беззубым налимом, притаившимся в липких зарослях водорослей, сидит Улыб, разевая кровавую пасть, от чего его единственный хитроумный ус-язык пошевеливается, заманивая глупую добычу. Салла, усевшись в глубокой норке молчания, шныряет зоркими зверьками глаз из одной толпы в другую, чутко прислушиваясь ко всему. Так хищный зверь слушает ночную тишину близ себя, в ожидании добычи.
У всякой охоты свои законы. Птицу небесную бьют, притаившись в прибрежных кустах, давая ей хорошенько обмануться тишиной. И только после этого – выстрел из-за спины молчаливого берега.
Волку нужно дать возможность вонзить зубы в добычу, сполоснуть зубы в тёплой крови, дать одурманиться. Волк, убивая, не смотрит, глаза его намертво закрыты, хоть бери его за загривок. Собаку приманивают сладкой костью, потом быстро бьют по голове. Человек тоже животное, и правила охоты на него почти ничем не отличаются. Человеку нужно змеёй, чёртом, солнечным лучом пролезть в душу, осмотреться там, а уж потом решать, в какое место и чем бить.
Первым на охоту выходит Салла, будто стремительный вихрь, сидевший в горах на привязи. Весь горя волнением, полыхая глазами, он начинает говорить, словно бельё полощет в проруби. Слова его ярки и сильны, как молнии в грозу, разрезающие небо на несколько кусков. Он зовёт ско-пийцев к Вечной правде. Зовёт яростно, как будто сам только что был у неё в гостях, пил с ней чай. И стоит только поверить ему, но только ему, и он всех: обиженных, голодных, больных, срамных – поведёт за собой.
Скопийцы вспыхивают, как облитое горючим полено. Они загораются быстро. Да, идти! Идти! У Правды хорошо. У ней много хлеба, тепла и еды. Еды! Еды! Еды! Идти к Правде немедля, сейчас же! Глаза несчастных залиты слезами. Губы в пене. Их трясёт. В голове, как гром, трещит только одна мысль – идти! Прийти первым и есть. Есть! Есть!
Салла поднимает нервно трясущуюся руку. Волшебный жест вождей. Жест бессилия и лжи – дрожащие, алчущие пальцы, как склизкие черви, нависают над головами. К ним тянется море разинутых ртов, кричащих о еде. Тысячи глаз, вспыхнувших при мысли о еде, рук, ответно поднятых вверх в безумной истерике, готовых нести его, если он по пути к Правде ослабеет.
Внизу, под ногами Саллы, под нависшими пальцами-червями, море человеческой гнили, готовой поверить опять, готовой любить и обожать, море сердец, готовых захлебнуться в очередной дозе лжи, нужной им как воздух.
Салла делает движение всем телом, скопийцы принимают это за готовность двинуться в путь. Они делают такое же движение, и лес человеческих тел приходит в жуткое волнение, как в густой чащобе, вспугнутой наскоком ветра.
Но тут... как притаившаяся меж склизких камней гадюка, выползает Улыб. Высунув язык, густо политый ядом-мёдом, облизывая кровавые губы, он крепко сомкнутым кулаком тычет в сторону Саллы, и тонким посвистом возвещает о... другой Правде. Правда тут, в сердце Скопища. Совсем недалеко, под ногами. К ней не нужно идти, ломая руки, ноги, теряя в пути головы. Правда в Скопище. Скопище солнцеподобно!
Слюна вдохновения течёт по углам его лягушечьего рта. Клочья кровавой пены падают на головы скопийцев, как
осенние листья на грудь земли, находя в ней тёплый смертный одр.
Салла готов убить Улыба. Он видит, как болванчики голов скопийцев с их горящими глазами, разинутыми ртами, будто цветы-часики к солнцу, поворачиваются к Улыбу. И уже готовы его нести, куда он прикажет, его любить, ему верить. Салла заносит руку для удара. Улыб, извиваясь от сладостного томления, чуть отползает, но не отступает.
Игра-драка слов возобновляется. Если камень сначала хорошенько накалить и потом облить студёной водой, он развалится на два или несколько кусков. Несколько раз обливаемые до одури-жара Саллой и тут же поливаемые Улы-бом скопийцы раскалываются на два лагеря. Между ними ложится чёрная стрела несогласия и раздора.
...Спровоцировать собачью драку – раз плюнуть, нужно только бросить в свору не обязательно самую жирную кость, брось хоть камень и можешь быть уверен, что даже сытые из них и те, кто с ног валится от слабости, все кинутся туда. И скоро визг, рычание и кровь, оборванные хвосты, клочья мяса и шерсти, убитые, раненые – всё будет, чего только душа пожелает. А если ещё время от времени выкрикивать, вскидывая вперёд руку, «Пырь, Арь» – собачья драка доставит много часов наслаждения и азарта.
Коль скоро это надоест, прекратить смертоубийство собачье тоже просто. Нужно взять дубинку поувесистей, поудобней для руки и бить всех по головам, по спинам, не разбирая виноватых, сильных, слабых, любимых и ненавистных. И снова будет при этом кровь, визг, лязг зубов и прочее, но будет ещё и порядок. Все собаки разбегутся, поджав хвосты, ощетинив загривки, волоча подбитые члены. И всё это можно повторить бесчисленное множество раз. И ещё, если какая-то собака, сильная в груди, с мощными лапами, и вы знаете, гордая в душе и в упряжке иль в работе добрая – вдруг, оторвавшись от своры, обернётся к вам, лязгая зубами в крови собрата, пойдёт на вас, её нужно непременно убить. И никак иначе. В крайнем случае смертельно ранить и бросить опять туда, в круг тел, и будьте спокойны – уж они-то прикончат её сами в два счёта.
Салла и Улыб от потуг ума краснеют, как кровяные мешки, и только лишь капли крови не падают с их лиц. Они клянутся в любви к правде так, как не клялись ни одной скопийке в час вожделения.
Скопийцы наливаются тёмной злобой друг к другу. Одни
готовы идти с Саллой, потому что его правда – Правда. Другие плюют на эту правду, если к ней нужно идти далеко. Улыб прав – Правда тут. Жилище червей – обиталище Правды и Солнца. Пропасть между ними растёт. Чем громче кричат Салла и Улыб, тем мрачней и решительней скопийцы.
Когда разгорается слабый огонь, надо быть к нему очень внимательным. Вовремя подложить сбоку, не в сердцевину, а сбоку, сухих берестяных веточек. Класть что-либо в сердцевину опасно, огонь может задохнуться. Нужна осторожная, артистическая подкормка с боков.
Мастера своего дела Салла и Улыб раздувают вражду между скопийцами гениально. Через каких-то два, три мгновения обе стороны, как горная лавина, крушащая на своём пути всё живое и мёртвое, сталкиваются, и там, где сомкнулись первые ряды, земля даёт будто трещину.
Салла и Улыб успевают отскочить и, обменявшись улыбками Иуд, тоже начинают дубасить один другого, создавая видимость непримиримой борьбы.
Кровавое побоище науськанных друг на друга скопийцев ничем не отличается от собачьей драки. Те же визги, плачи, рычание, кровь, разлитые мозги младенцев, раздавленные кроты-скопийцы. И среди этого стон – неизбывное, человеческое горе. Стон, как музыка, сопровождающая фальшивые фильмы. Стон – голос обманутого человечества.
Устав от ложных тумаков, Салла и Улыб тихонько отходят. И тут, в покое, наблюдают поле скопийской брани. У Саллы она вызывает дикую радость. Все члены у него дрожат, как в лихорадке. Он смакует человеческую смерть, как лакомство.
У Улыба на лице что-то среднее между жалостью и отвращением, и ещё тень такого чувства, имени которому найти невозможно... Может, он поражён своей чудовищной догадкой, как молния, прорезавшей его дьявольское сознание.
«Чего ради дерутся эти уроды? – думает Улыб, и змееподобная улыбка корёжит его губы. – Что не поделили эти низкие духом и телом? Правду – обглоданную кость, которую бросил я им? Так она того не стоит. Правда – всего лишь миф, пустой миф. В жизни правды нет, и она совершенно не нужна. Как не нужно земле второго солнца, встающего по утрам на другом краю неба. Всё сгорит, останется пустыня. Ведь живут же звери без правды, в поисках которой люди угробили не одно поколение, не одно прекрасное чувство, изуродовали и самих себя, извели на нет. И всё
ради какой-то дурацкой правды, которую никто в глаза не видел.
Правда – сверкающая ложь. Она была придумана тогда, когда убивали Бога. А убив его, взамен него подсунули эту самую правду, которая сама есть ложь. Но прибрали её заманчиво, шикарно, обвесили всем, что звенит и сверкает, дав пинка под зад, выпустили в мир, чтобы дурачить всех налево и направо. А она, не будь дурой, устроилась в мире вольготно и смело, как жаба в родном болоте. И она сейчас тут, среди этих несчастных».
Улыб смотрел и видел её. Ловкая, гибкая, звеня ложными побрякушками и украшениями, она носилась от одного к другому невесомым призраком, и как только когти ско-пийцев вонзались в грудь один другому, отскакивала назад. И там, где правда стояла, земля окрашивалась кровью. А она алкала её ещё больше. С тех пор, как народилась правда, кровь лилась целыми морями, океанами. Всё прошлое залито кровью, усыпано костями, заполнено опоганенными душами, и сейчас на груди Времени эти мёртвые смрадные трупы тоже рвут друг друга на части ради неё. Рвут это миллионоголовое чудовище, сожравшее уже их самих и их детей тоже. На много веков вперёд заложены человеческие тела и души, а эти слепые, мечущиеся в темноте всё ещё уверены в том, что всё их принадлежит им.
Уже ничего не принадлежит. Всё заложено.
...Улыб поднимается и идёт восвояси. Губы его подрагивают в неудержимой судороге. Не смех, а всепожирающий хохот теснит его грудь, и чтобы не задохнуться, он спешит. Отыскав укромный уголок, Улыб отдается свЬей страсти.
Над поруганным кусочком земли, на котором горстка людей, оставшаяся от целого народа, нещадно бьёт и грызет самих себя, несётся дикий хохот. Несётся, то усиливаясь, то сникая. Так в непогоду, срываемый ветром бьётся в тоске на кладбище подвешенный колокольчик, извещая сгнивших и полусгнивших жителей, что в мире, как и тысячу лет назад, беснуется ветер.
...Объятые неуёмной злобой скопийцы ещё продолжали бить и резать друг друга, когда Молчащий взлетел к ним, как большая, сияющая птица. Волны волос развевались за ним. Освещённый малиновым сиянием заходящего солнца, он совсем не походил на того Молчащего, которого знали скопийцы. Которого убивали и никак не могли убить.
Он поднимался стремительно. Не успели скопийцы ото-
рваться один от другого, ещё горячие в своей злобе, как он уже высился над ними. Такого Молчащего никогда не видели скопийцы. Он стоял перед ними, как гигант. Как могучее дерево-красавец, голова-верхушка которого величественно упирается в облака. Черты лица, казалось бы, знакомы. Сколько раз скопийцы резали на нём знаки жестокости. Пинали и топтали, кусали зубами, рвали ногтями. Сейчас это лицо было чисто и девственно, как у младенца. Лишь лучи солнца покоились на нём, и в их свете великолепные глаза Молчащего источали свет и радость. Будто пред ним были не его мучители, предавшие его смерти не раз и не два, а братья по духу, по любви и радости.
Он протянул высоко перед собой могучие руки, и все увидели его пальцы. Много раз перетоптанные, перебитые, раздавленные, выбитые из суставов, они являли чудное зрелище. Как животрепещущие исполинские корни, они светились. Были изрезаны, самые кончики их сочились кровью, которая стекала вниз по потрёпанным одеждам.
– Смотрите! – как всегда воскликнул Молчащий и ещё выше поднял свои израненные, разбитые пальцы. – Я руками сотворил того, кого вы не могли увидеть глазами. Смотрите, ждите и славьте!
И как только он произнёс это, скопийцы оторвались друг от друга. И каждый приготовил своё орудие, направив его на Молчащего. Этот Безумный должен быть уничтожен. Навсегда! Если кто и хочет обмануть их, так это Он. Он обманывал их столько раз. Куда смотреть?! Что видеть, когда кругом отчаяние и смерть, когда кругом тьма.
Озлобленные, науськанные друг на друга скопийцы стеснились вокруг Молчащего. Их лица, искажённые злобой, с оголёнными зубами-клыками, их орудия – всё приближалось. Но Молчащий не сдвинулся с места. Он смотрел на несчастных сверху вниз. Протянул перед собой руки, чтобы всех их собрать в горстку и, прижав к груди, как малых, прикрыть и спасти.
Слёзы любви к безнадёжно слепым прилили к глазам, и он только мог произнести, как заклинание:
– Смотрите, ждите и славьте!
Эти слёзы скопийцы приняли за страх. Нищие духом, они не подозревали, что для Молчащего нет смерти. Нет страха. Что выросший во тьме, в теле земли, он не знал Тьмы.
С воплями, рычанием и лязгом зубов двинулись скопий-
цы на Стоящего. Лезвия их орудий блестели, как молнии. Как два могучих дерева, дрогнули ноги Молчащего, когда бесчисленные лезвия и ножи впились в них. Скопийцы рубили эти могучие ноги, как рубят деревья. Потоки крови брызнули на них, но это только взъярило всех. Те, кто не мог проникнуть поближе к добыче, протягивали дрожащие в злобе руки, пытаясь достать до терзаемого.
Но Молчащий стоял. И если бы хоть один из убийц осмелился, нашёл в себе духовную каплю милосердия взглянуть вверх на лицо Молчащего, может, остановились руки, ножи, топоры, и озлобленная слепая кучка прозрела бы, ужаснулась содеянному. Слезами раскаяния омыла раны, смыла мрак и грязь собственной души.
...Стонет дерево, содрогается могучий ствол. Боль пронзает каждую хвоинку, напряглись дивные корни. О!!! Кто и зачем вложил наши души в тела?.. Кто придумал кровь, стекающую по острым лезвиям ножей и топоров...
Качается синий небосвод. Откуда эти слёзы? Кто плачет? Или Золотистая женщина из далёкого прошлого роняет на дитя свои слёзы и не может сдержать их. Мама... Чьи слёзы текут по щекам моим? Чьё дыхание на лице? Чей я слышу голос? Чья любовь разлита кругом? Иль это тёплая кровь?.. Нет. Это Любовь... Они любят меня. Я показал им свет и радость. Их слёзы омывают мои раны... Господи, помилуй их!
Издав крик победы, скопийцы расступились, чтобы освободить место падающему. С их орудий стекала на упавшего обильная кровь. Её вид будоражил и веселил скопийцев. С криками радостного торжества они вновь обступили умирающего.
...Господи!!! Благослови их... Они омывают мои раны слезами радости. Очами души ласкают мой взор. Лепестками нежности касаются чела. Они прозрели, Господи! Помилуй и люби их так, как они любят меня. И как я люблю их.
Расталкивая всех, к телу Молчащего пробрались Улыб и Салла. Их час настал. Они обнялись в неуёмной радости. Улыб обмакнул свои жирные пальцы в лужу крови под ногами скопийцев. Смочил губы и, облизав их, обратился ко всем:
– Вы должны убить его навсегда. Убить, чтоб не ожил. Убить... И тогда жизнь будет спокойной, полна наслаждений и еды.
При упоминании о наслаждении и еде, скопийцы вскрикнули, как один. Волна дикого восторга обуяла их. Надо
убить это Чудовище, и жизнь Скопища наладится. Придёт покой, наслаждение и изобилие...
– Он беспокоил и обманывал вас. Убейте его каждый кусок. Раскидайте тело по ветрам, болотам, киньте на съедение Животным ночи, – вскричал Улыб и сам еле успел отскочить.
Множество топоров и ножей впились, врезались в тело Молчащего. И скоро каждый в диком торжестве поднимал над собой куски окровавленного тела. Невиданное ликование охватило скопийцев. Они целовались, будто наступил Великий праздник. Мазали лица друг друга кровью Убиенного. Каждый вырывал из рук куски мяса и костей Молчащего и подбрасывал их вверх, как дивную игрушку, доставляющую детскую, озорную радость.
Голова Молчащего осталась у ног Улыба. Открытые, чистые глаза с невысохшими на них слезами смотрели на Повелителя Тьмы. И в них Чудовище видело то, чего больше всего боялось. Любовь... Умирая, Молчащий любил своих убийц. Жалких, сгнивших заживо скопийцев. Сейчас торже-ствоваших победу над ним, делящих и отбирающих друг у друга куски его мяса. Будто это были ломти хлеба, могущие утолить их голод, а капли крови – удивительным питьём, способным залить тёмную жажду.
О, эти несчастные... Не знали и не знают другой пищи. Их духовные глаза закрыты, и на них печать Дьявола. Духовные уши заткнуты наглухо, и их не касается ни дивная песнь небес, ни голоса увещевающие. Их уста сгнили для молитвы, их дыхание смрадно. Осознание – закрытая дверь, и напрасно стучатся, бьются об них, терзая и разбивая себя, Сыны Света во все времена. Другая пища ублажает их сердца и наполняет чрева.
Но, Боже, образуми их! Чтобы слёзы и кровь мучеников, сынов твоих, кровь сына Единородного, распятого на Голгофе, доставляла им не радость, а дивные слёза раскаяния. Чтобы плакать им неутешно о тех, кого предали-распяли.
Улыб в бессильной ярости хотел пнуть лежащую перед ним прекрасную голову. Хотел, как всегда, скривить свои губы в усмешке дьявола. Но одеревеневшие вдруг члены не слушались его. Он попытался вызвать из тёмных глубин души своей мертвящий сатанинский хохот. Но этот ужасный звук застрял у него в горле, распух и превратился в огромный ком. Дыхание распёрло грудь. Будто ужасное Чудовище воцарилось в нём и, не находя выхода, заметалось в диком отчаянии. Улыб схватился за горло. Перед ним продолжали бесноваться скопийцы. Их искажённые, страшные лица и выпученные, одичавшие глаза полыхали неудержимым торжеством. Последнее, что почувствовал явственно Улыб, теряя себя в своём разорвавшемся существе, презрение и отвращение к падшим. На глазах у изумлённых скопийцев Улыб разлетелся на множество мелких кусочков со страшной скоростью, растворившихся в пространстве. И вслед за этим раздался над ним так хорошо знакомый дивный голос:
– Смотрите, ждите и славьте!
В небесах, над землёй, под ней, отовсюду, куда бы ни повернулись, ни взглянули ошеломлённые скопийцы, отовсюду нёсся высокий, прекрасный, уходящий в выси голос Молчащего:
– Смотрите!
Вздрогнули небеса над Скопищем.
– Ждите! – звенел голос Молчащего.
И будто множество ликующих в восторге повторяли кряду за ним:
– Ждите... Ждите...
– Славьте! – раздался последний возглас Молчащего. И всё небо от края до края, до самого дальнего горизонта озарилось, вспыхнуло ярчайшим светом, никогда доселе невиданным. Казалось, вспыхнула и загорелась земля. Дома-гробовины осветились, невыносимым уродством, гнилью, уродством, ничтожеством обнажилось всё скопийское.
Под этим горящим, сияющим небом заметались скопийцы, перепачканные кровью Молчащего. Невыразимый ужас наполнил все их существа. Совсем близко, в ярком полыхающем свете они увидели друг друга, сжимающих в руках куски убиенного. Эти куски вдруг стали жечь им руки, в ушах неустанно слышалось:
– Идите! Смотрите!
Сияющее небо опустилось низко над Скопищем, и чудилось, будто множество голосов повторяли настойчиво:
– Идите! Смотрите!
И под этим сияющим небом, на испоганенном кусочке земли, на самом краю страдающей, задыхающейся планеты, объятой гневом Дьявола, произошло чудо, которое не стыдно назвать чудом. Да благословен будет глаз, узревший его. Благословенно ухо слушающее. Благословен разум понимающий, и чудотворна душа принимающая.
...Скопийцы остановились, как вкопанные. Куски убиенного выпали из их рук, и ещё не доходя до земли, прямо на лету превратились в чудные цветы невиданной красоты, наполняя своим ароматом и благоуханием всё вокруг. Чудные цветы не только цвели, но и пели. Их песни не походили на песни скопийцев. Сойдясь вместе, эти дивные песни сплелись в цветной венок и вились вокруг скопийцев, сходясь и расходясь. Их голоса и все звуки непередаваемой нежности и любви летали и витали вокруг изумлённых скопийцев. И казалось, что кто-то ласковый гладит скопийцев по головам, спинам, по обнажённым ногам.
И правда, взглянувши друг на друга, скопийцы увидели, что на них нет одежд. И у ног каждого лежат серые кучки пепла, будто кто невидимый раздел их заботливой, неслышной рукой и поджёг их гнилые, тошнотворные одёжи огнём невидимым, негорючим.
Взглянувши в себя теми очами, о которых так тосковал Молчащий, скопийцы увидели себя детьми.
«Идите! Смотрите!» – сказал уже знакомый голос, полный любви и нежности, и именно таким услышали его скопийцы. И они пошли. Пошли сами. Голос Молчащего не сказал им, куда идти.
Скопийцы-дети, взявшись за руки, спустились туда, куда никогда не спускались. Никакие чувства не владели ими, кроме детского желания увидеть то, о чём им говорил Молчащий.
Скопийская помойка исчезла, как будто её и не было. Им встречалось множество поющих цветов, которые вились вокруг них, заигрывая и ведя как будто. Многие садились на плечи идущцх и пели им на ухо шелестящие лёгкие песни, сладко щекотавшие души тех, кто слушал.
Путь привёл к жилищу Молчащего. Все узнали его сразу, хотя многие в жизни не видели в глаза. Убогое жилище Ушедшего являло собой небольшое возвышение земли, заросшее детьми природы – травами, цветами, деревцами. Они приветствовали всех тихим печальным шорохом...
И опять скопийцы почувствовали себя маленькими, одинокими, без матери и отца, как будто брошенными, позабытыми родителями. Почувствовали себя растерянными, не знающими, где их путь. Где.дом, где прошлое. Что было в нём, где будущее, и что будет в нём. Где смысл, где радость, где смерть и где жизнь. Будто они родились миг назад, и ничто неведомо им. Они забыли совершенно ужасное ско-пийство, Дьявольское Скопище.
Золотая, звенящая пустота осталась позади, и они даже не посмотрели назад, на Скопище. В одно дыхание дышали
они. В одни глаза смотрели. Вложив в свой взгляд всё, что составляло сейчас их суть – они дети.
И от этого дыхания, от силы глаз убогое жилище Молчащего распалось, как лёгкий туман. И на золотых его руи-ндх удивлённые дети-скопийцы увидели... Увидели теми глазами, о которых тосковал и плакал Молчащий...
...Со груди сверкающей глыбы на скопийцев глянул... Божественный Лик... Глаза того, кто был распят на кресте две тысячи лет назад, изливали на людей своих тот же свет – любовь и милосердие.
И спала белёсая полоса мерзости с душ и глаз скопийцев. Волны света, тепла и радости прошли по ним от макушки до пят. Встали они перед Ликом, как в неведомом прошлом для них... как бы в начале пути. А в распахнувшемся сознании каждого прошла сиятельная тень Божественного Отца, и неутолимая жажда прикоснуться, дотронуться, в великой усталости преклониться овладела скопийцами. Так, пройдя тяжёлый, мучительный путь, припадаем мы к отчему порогу, не имея сил переступить его. Но каждая клетка нашего существа вопиёт – там нас ждут, там простят, там нас любят.
Усталые, изнемогшие, обливаясь слезами, скопийцы воздели руки к Зовущему... И тут же небо в вышине, до сих пор молчавшее, застывшее, раскололось на части, и оттуда, из сверкающего далека упали на землю, на Скопище горящие куски огня. Они неслись, как яркие золотые стрелы и, падая, достигая своей цели, вспыхивали.
Не прошло и мгновения, как Скопище, от края и до края занялось огнём. Живым огнём. Горели дома-гробовины с их затхлым гнилым чревом, где человеческий дух был осквернён и унижен. Горели убогие вонючие притоны – убежища похоти и разврата. Горели, трещали, распадаясь брызгами огней, дома богатых, жестоких, сытых. В праведном огне горела мразь, погань, страх. Горела сама Тьма.
И в этот миг горящее небо соединилось с пылающей землёй, и сплошная золотая гудящая стена диковинного Огня встала перед скопийцами.
Никто не сделал шага назад. Озарённые лица были серьёзны, торжественны. Печать усталости уступила место величию. Последние поднялись с колен, когда первые, воздев глаза, прошептали:
– Отче, прими нас, – и шагнули в бушующее пламя.
– Отче, прости нас, – прошептали последние и скрылись в золоте Огня...
боюсь предсказывать. Но ничего не могу с собой поделать. Золото спасительного Огня стоит перед глазами Души. Золото Огня искупительного.
Слышу голос Зовущего. Чувствую любовь Любящего. Нему одному известно, сколько слёз пролито. Сколько мук Души испытано. Но чего не было и нет – сомнения. Самой лучшей участью тела и души посчитаю ту, что описана. Повесть эту считаю своим покаянием и очищением. И вместе со скопий-цами в миг последний перед лицом Огня восклицаю:
– Отче – прими нас!
– Отче – прости нас!
За себя восклицаю и за всех.
сентября 1996 года
п. Лаборовая
олк положил морду на лапы и прислушался к вою пурги. Здесь, в укрытой снегом норе, было тепло и спокойно, но тело зверя иногда вздрагивало, и он крепко жмурился. Ему хотелось уснуть, чтобы набраться сил, – вот уже несколько дней живот волка пуст. Ненцы прозвали его Хромым Дьяволом за хитрый ум и чёрные дела. Поспит он, потом поднимется и на зимнике задерёт оленя.
Люди часто оставляют на дороге до утра измученных животных, которые не могут дойти до стойбища. Рядом с обессилевшим оленем ставят пугало: надевают на палку или деревце шкуру, пахнущую человеком, прикрепляют сук – будто кто-то с ружьём стоит.
Хромой Дьявол не боится этих «сторожей». Однако подходит к оленю осторожно. Он давно усвоил жестокий, несправедливый закон: зверь на двух лапах всегда убивает зверя на четырёх. Тут свой мир, свои законы .и счёты. Хромой Дьявол знает это: потерял из-за людей заднюю лапу... Прежде у него не было к людям зла и ненависти. Он был счастлив. Имел своё логово под землёй, четырёх широколобых волчат и волчицу. Но однажды, возвращаясь с охоты, попал в капкан. Капкан был большой, не такой, что люди обычно ставят на глупых песцов, насторожен, видно, на крупного зверя. Волк провозился с ним всю ночь. А под утро, когда рядом остро запахло человеком, перегрыз себе лапу.
После этого Хромой Дьявол ушёл из стаи. С годами одиночества пришли и ум, и ловкость.
...Внезапный звук, похожий на крик человека, прервал чуткий сон волка. Он насторожился. Повернул, прислушиваясь, морду, и на шее обозначились рубцы и шрамы.
Крик, заглушаемый стонами вьюги, повторился. «Зверь на двух лапах!»
Злобу, горячую, обжигающую, почувствовал волк.
Глухо зарычав, он сжался, бока втянулись.
С тепла на холод – не очень приятно. Ударил ветер, и Хромой Дьявол чуть не упал. Три лапы – не четыре. Постоял недолго и не спеша заковылял на запах.
Стойбище затаилось. Ночью буран всегда кажется опасней, чем днём. Бывает, что шесты, составляющие скелет чума, не выдерживают – и ветер ломает жилище людей, уносит с собой вещи, нарты. Здесь, в тихом ущелье, буран не так страшен – ветер со свитом пролетает выше, оставляя за собой белёсый снежный хвост.
Чумов в ущелье три. Один принадлежит Ного Себерую, рядом стоит чум его друга Ледкова Пассы, а чуть подальше живёт Лаптандер Алёшка с матерью и братишками.
Чумы стоят в окружении нарт с туго упакованной домашней утварью. Есть и порожние нарты, на которых сейчас полно снегу. Перед каждым чумом лежит большая куча сухого валежника. В тундре с топливом плохо.
Ветер хотя и не очень свирепый, всё-таки проникает в ущелье, скрипит нартами, сердито бьёт по стенкам чумов, но они только стонут, не подвластные ни снегу, ни ветру.
Сурова тундра не только климатом, сурова самой жизнью. Время здесь словно остановилось, и кажется: вот-вот появится из белой метельной круговерти огромный мамонт.
К утру буран затих, но от того, что тяжёлое свинцовое небо нависало низко, на земле было сумрачно и неприветливо. В такую непогодь никому не хотелось шевелиться, и чумы, стоящие в ущелье, ещё не курились сизым дымком.
Недалеко от стойбища на заснеженном урочище сбилось в кучу стадо. Покачивается на ветру лес могучих рогов. Олени держатся вместе, согревая друг друга.
Вчера утром Пасса, заметив, как хмурится лоб хребта Саурей, пригнал оленей в глубину ущелья, поближе к людям. Мало ли что может случиться... И не ошибся.
Пасса с Алёшкой всю ночь охраняли стадо, а сейчас Пасса сидит на своей нарте, смотрит в сторону чумов: не появится ли дымок. Очень хочется чаю. Кажется, всё внутри застыло, хотя савак у него новый, тёплый и шерсть его ещё довольно густа. Звенящие сосульки повисли на бровях и усах Пассы, и он осторожно обдирает их. Рядом Алёшка пытается закурить, но в спички попал снег, и они не загораются.
– Сей год это последний буран, – сказал Пасса, подавая Алёшке свои спички.
– Почему?
– Злости в нём много. Недобрый буран.
Небо теперь смотрело почти невинно; кое-где сквозь взъерошенные облака проступала даже робкая голубизна, обещающая нечто весеннее, и лишь над хребтом Саурей по-прежнему висела лохматая чёрная туча.
