Текст книги "Молчащий"
Автор книги: Анна Неркаги
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)
Себеруй не спал почти всю ночь, слушая истошное завывание метели. В такие бураны даже десять шкур, укрывающих чум, кажутся паутинкой. К тому же в ногах ворочался Буро, огромный старый пёс, и всё время стаскивал ягушку, которой Себеруй прикрыл себя. Собака тоже не спала. Сегодня они с хозяином остались вдвоём в чуме.
Жена Себеруя вместе с маленькой дочкой уехала позавчера за продуктами и ещё хотела завернуть к подруге, чум которой, по слухам, стоял недалеко от посёлка. Внезапно начался буран, и Себеруй, конечно, забеспокоился: не застал ли он их в дороге.
Сон пришёл лишь к утру, и то ненадолго. Приснилось, будто жена с дочкой вернулись и уже пьют чай, девочка просится к отцу на руки, и Себеруй, радостно и нежно улыбаясь, тянется к ней.
Проснулся он внезапно и сразу заметил, что ветер уже ослаб – не так зло треплет стенку чума – и снег из мука-данзи, дымового отверстия, больше не сыплется.
Буро поднялся, насторожил уши, прислушиваясь к звукам, доносящимся с улицы.
«Пасса с Алёшкой приехали», – подумал Себеруй. И тут же услышал голос Пассы:
– Нэвэ, вставайте-ка, чуть не весь чум занесло.
– Ничего, бывает и хуже.
Себеруй откинул полог, закрывавший дверной проём, и услышал позвякивание лопаты – Пасса откапывал вход с улицы. Чтобы не сидеть без дела, Себеруй стряхнул снег с постели, с посуды, затопил печку. Жена, перед тем как уехать, приготовила сухих дров, и Себеруй возился недолго. Обычно после бурана затопить печь под силу только женщине.
Выйдя из чума, Себеруй прищурился – таким ослепительно белым был снег. Сел рядом с Паесой на нарту-легковушку, завёл разговор об оленях и буране.
Себерую шестьдесят четыре года. Роста он небольшого, серые глаза всегда внимательны и добры.
Пасса выглядит моложе Себеруя, хотя они одного воз-
раста. Он тоже небольшого роста, но в плечах шире, а походка... В походке ненца всё есть: и плавность, и твёрдость, и гордость, и достоинство. Пасса затянут поясом, обшитым красным сукном, с самодельными медными украшениями. Сзади на мелких цепочках висят пять волчьих зубов – знак доблести охотника. А сбоку – ножны, тоже украшенные пластинками меди, шило в костяном футлярчике. О мужчине судят по тому, как тот подпоясывается. Если полы малицы ниже колен и мешают ходить, то охотник и мастер он неважный. О Пассе этого не скажешь. Он всегда собран, и даже когда ненадолго выходит из чума, вид у Пассы такой, будто он отправляется на охоту. Пассу в стойбище, да и во всей тундре, уважают. Как охотник он мудр, знает места, богатые ягелем, умеет провести аргиш по любому бездорожью. Но люди тянутся к нему ещё и потому, что он настойчив. Услышит, что кто-то ребёнка в школу не хочет отдавать, спешит в то стойбище. Иногда специально упряжку запряжёт и поедет за много километров поговорить с отцом-упрямцем.
За чаем, узнав, как идёт песец, не беспокоит ли волк, как бы невзначай просит закрыть глаза и спрашивает:
– Темно?
Получив ответ, продолжает:
– Теперь открой. Светло. Бумагу знаешь – с глазами ходишь, а нет – мал-мал слепой. Сейчас в жизни не только след песца надо видеть.
Пастухи смеялись над его объяснениями, но ребятишек учиться отдавали.
И ещё Пасса отличался умением верить.
Пришла Советская власть – он первым в стойбище поверил и помог ей. Была война – верил в победу. И за веру и труд был награждён. Они с Себеруем получили медали «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.». Сейчас он твёрдо верил: детей надо учить грамоте, чтобы те, у кого голова толковая, придумали хороший, тёплый чум, в котором зимой можно было бы снимать малицу, не только когда печка топится. Неплохо было бы иметь в чуме и радио, чтобы по-ненецки иногда говорили обо всём, что на земле делается, и хорошо бы ещё лампочку повесить, как в посёлке.
Все эти мысли Пасса держал пока в голове. Ждал, когда сын его, который сейчас учится в шестом классе, подрастёт и начнёт понимать серьёзные вещи.
Пасса пригласил Себеруя на чай, и теперь тот, сидя рядом с другом, допивал уже четвёртую чашку. Пили, как всегда, неторопливо, степенно. Чай в тундре всё: он и согревает в стужу, и снимает усталость после охоты или долгих переходов, это и ритуал, и знак уважения к гостю.
Женщины умеют готовить чай из травы, которую они называют «чай птички». Он получается зеленоватым, но очень вкусным, а старые ненцы говорят, что и полезным.
Себеруй радовался в душе, хотя радости своей и не выказывал: буран прошёл, скоро жена с дочкой вернутся. До посёлка недалеко. На сытых оленях быстро домчатся, к обеду уж дома будут.
Напившись чаю, он принялся вытёсывать новенький лёгкий хорей. Как-никак невеста растёт. А в школу Себеруй её не отдаст. Нет. Никогда. Сколько бы Пасса ни твердил «темно», «светло» – не отдаст. Уедет в город, как старшая, забудет чум, оленей. Тогда никто не поддержит очаг рода, и будет ни «темно», ни «светло», погаснет очаг.
У Себеруя есть ещё дочь, но никто в стойбище, да и сам Себеруй, не знает, где она сейчас и сколько ей лет. Может, девятнадцать, а может, двадцать. Девочке ещё и семи не было, когда в чум Себеруя приехал на лошади русский. Поговорил – и увёз Анико в школу. И с тех пор Себеруй не видел дочь даже во сне.
В ту же зиму Себеруй укочевал в горы, где летом меньше комаров и не так жарко. Приехала дочь на каникулы – ни мамы, ни папы. Пожила у чужих, зарабатывая себе кусок варёной рыбы, а на следующее лето уже не показалась. У русских-то, видно, лучше было.
Себеруя можно понять: не всякому доверишь то, что с трудом добывал и о чём мечтал всю свою жизнь. Приходилось покупать отощавших оленей, отдавать за каждого несколько бочек хорошей рыбы, а потом ухаживать за ними. Устраивал, охорашивал жизнь, трудился, как нехитрый олешка, никого не обманывая, а нет-нет да и мелькало в душе: «Вроде как виноват ты, старый, перед Анико».
В такие минуты Себеруй брал на руки вторую дочку, маленькую ещё, молча ласкал её, решив, что теперь вся его жизнь в этой девочке. А за Анико Идолы простят его.
К обеду погода совсем улучшилась. На земле и на небе стало ясно, только усталая позёмка медленно и задумчиво ползла, запинаясь о сугробы и камни.
Себеруй всё чаще смотрел в сторону леса, откуда долж-
на была появиться жена. Зная нетерпеливый характер Неко-чи, он тревожился. Жена всегда торопится домой, будто без неё чум развалится или огонь в нём погаснет. Иную женщину из гостей арканом не вытащишь, всё бы ей у соседки сидеть да чай пить. А Некочи любит свой чум и каждую вещь в нём. Она умеет радоваться всему. Иной раз неожиданно засветится от какого-нибудь пустяка и потом весь день дарит свою радость и Себерую, и соседям.
Неслышно подошёл Пасса, присел рядом на нарту. Се-беруй отложил хорей и достал буро-жёлтую табакерку из мамонтовой кости. Насыпал на ноготь большого пальца табаку.
– Я сейчас савак твой из-под снега достал, – сказал Пасса.
– Его же Некочи с собой взяла, – Себеруй не донёс понюшку до носа, так и застыл.
– Забыла, видно.
Сердце защемило. Без савака даже в обыкновенный мороз замёрзнешь. Себеруй задумался. Подошёл Буро. Умными глазами посмотрел на хозяина, и Себеруй ясно увидел в его взгляде беспокойство, участие, ласку. Много лун, много вёсен на земле прожито, но он не помнит, чтобы взгляд у этой собаки выражал что-либо иное.
– Как твой ум ходит, Буро? Где хозяйка?
Буро отвернулся, всем своим видом показывая, что ответить не может.
– Кого ты запряг передовым? – спросил Пасса. – Подай-ка табакерку.
– Тэмуйко. Олень умный, сам знаешь, дорогу понимает...
Себеруй хотел ещё что-то добавить, но промолчал. Он
вдруг подумал, что не всегда хороший олень спасёт хозяина в чёрную пургу...
Алёшка спал после ночного дежурства, и мать ходила на цыпочках. Разожгла огонь, повесила над ним чайник и котёл с мясом. Двух младших братьев Алёшки выпроводила на улицу. Буран стих. Пусть побалуются, а то сидят и стучат камнями. Покупает им Алёшка игрушки: зайцев, собак, пистолеты. Ничего не признают. Подавай им камушки, и всё тут. Красивые камни, некоторые с белой полоской посерёдке, есть с мудрёным шаманьим рисунком, а есть и просто чёрные. Мать собрала их, аккуратно сложила в мешок и спрятала в посудный ящик, куда детям не разрешается лазать. Пусть поищут, а то не дадут старшему поспать.
Мать подсела к огню с шитьём, прислушиваясь к голосам мальчишек на улице. Идолы подарили ей четырёх сыновей. Один учится в школе, но он вернётся, и четыре удалых охотника будут бороздить тундру на белых, как снег, быках. Разве может не гордиться сердце матери? Старшему только двадцать лет, а он уже настоящий мужчина, взрослые мудрые охотники говорят с ним как с равным, а могучие быки его ничуть не хуже быков Себеруя и Пассы. И бумагу Алёшка знает. Говорит на другом языке, как настоящий русский. И с людьми, которые чего-то в земле ищут, Алёшка беседует так же просто, как с ненцами. Когда чум стоял недалеко от Харасавэя, Алёшка однажды уехал к русским, и его целый день не было. Вернулся вечером, о чём-то долго думал, лицо его то загоралось радостью, то хмурилось. Мать ничего не спрашивала. Пусть думает, он мужчина, кормилец,– думай и за мать, и за братишек.
Мысли матери прервал один из мальчиков, который, просунув голову в чум, крикнул:
– Ма!
– Тише. Что?
– Пасса велел будить брата.
– Зачем?
– Не знаю. Пусть выйдет.
– Не дадут поспать. Будто Алёшка один, – заворчала мать, но, вспомнив, что у Себеруя уж который день болит спина, а сам Пасса тоже сегодня не спал, стала осторожно и нехотя будить сына.
Алёшка просыпается с трудом.
– Что, ма?
– Пасса зачем-то зовёт.
– Некочи приехала?
Нет.
Алёшка встревоженно сел. Лицо, чуть припухшее со сна и от усталости, стало сосредоточенным. Мать подала ему сухую малицу и кисы. Алёшка вышел, а она, жалея сына, снова принялась ворчать, и он даже на улице слышал её недовольный голос.
Пасса ждал Алёшку возле чума.
– Потом поспишь. Некочи не вернулась... ещё...
– Мать говорила.
– Поезжай на моей нарте по дороге. Савак возьми.
– В посёлок заезжать?
– Да. Расспроси, когда её видели. Нашим не говори, что
едешь. А матери можешь сказать, что олень ночью от стада отбился. Надо, мол, искать.
Алёшка кивнул.
– Чаю-то попил?
– Успею.
– Попей. Кто знает, сколько придётся искать. От последних слов обоим стало нехорошо.
Себеруй не мог больше ждать. После обеда попросил Пассу пригнать ездовых и запрячь упряжку. Тот молча кивнул. И вдруг...
– Смотрите!– закричали дети, указывая на дорогу.
Кто-то приближался к стойбищу.
Собаки запоздало залаяли, чтобы оправдаться перед людьми, только Буро всё ещё колебался: стоит ли позориться? Вдруг это хозяйка?
Себеруй пристально, до рези в глазах, вглядывался в летящую навстречу упряжку. Сердце его будто сковало холодом. «Нет, не Некочи это. Алёшка».
А Пасса всматривался в то, что лежало на нартах за спиной Алёшки, и лицо его побледнело.
Алёшка с ходу резко остановил упряжку. Олени тут же упали. Дышали они загнанно, с хрипом. Алёшка, бледный, со страшно искажённым лицом, дикими глазами, молча прошёл мимо людей. Остановился, повернул было к Себерую, но, крепко закусив дрожащие губы, застыл около Пассы. Тот на него не смотрел.
– Нашёл, – выдавил Алёшка и медленно шагнул к Себерую.– Отец, пусть у тебя сердце будет больше неба.
Себеруй не слышал его. Он стоял неловко согнувшись и упрямо смотрел на нарту. Ветер шевелил край шкуры, прикрывавшей поклажу, пытаясь сорвать, будто хотел показать людям то, что лежало под ней. Себеруй, выпрямившись с трудом, сделал то, чего не мог или боялся сделать ветер...
Буро, до сих пор настороженно следивший за ним, вдруг прыгнул к хозяину и, неожиданно лязгнув зубами, зарычал.
– Ля-ля, – ласково позвал Пасса, но пёс оскалился и на него. Сел на задние лапы и протяжно, со стоном, завыл. Собаки поддержали его.
Себеруй стоял, закрыв лицо руками. От него отошло всё: и люди, и время, и даже он сам, остался один крик. Ужасный, разрывающий душу. Крик сердца.
Алёшка и Пасса осторожно положили на шкуры люльку
с девочкой. Её опухшая ручонка резко выделялась на меховом одеяльце. Истерзанное тело Некочи трудно было назвать телом. Лишь голова в пятнах крови на губах и щеках осталась нетронутой.
Буро продолжал выть, и Себеруй, словно проснувшись, поднял голову.
– Буро, ляг, – прошептал он.
Услыхав голос хозяина, Буро замолчал и лёг у его ног, вздрагивая и поскуливая. Пасса склонился над останками.
– Он. Хромой Дьявол!
Пасса знал следы зубов этого волка. Много раз видел их на тушах зарезанных оленей. А в тундре ему часто пересекал дорогу нервно-запутанный след трёхлапого зверя.
Видно, и сейчас скрестились их пути.
ладбище рода Ного хмуро и неприветливо. Оно заросло бородатыми, корявыми лиственницами, и деревья образуют такую тень, что и днём здесь темно, как ночью. Звуки приглушены, они теряются: зимой тонут в снегах, а летом зарываются в сочный влажный мох.
Кладбище древнее. С далёких незапамятных времён хоронит на нём своих соплеменников род Ного. Земля освящена жертвенной кровью оленей, пламенем костров, думами и слёзами поколений. Нга, Идолу смерти, свирепому, мудрому и ненасытному, люди приносят жертвы не только в дни своих обид, но и в дни счастья и покоя.
Тут лежат отец Себеруя, его мать, дед, бабушка, дети, которых унёс Идол Нга. Теперь вот жена и маленькая дочка будут здесь ждать его, последнего мужчину когда-то большого, умного и доброго рода.
Самые первые люди рода Ного жили в горах. Они никогда не переходили через Уральский хребет и не знали, что там, по другую его сторону. Да и ни к чему это было – род большой, дел хватало всем: кто рыбу ловил, кто зверя добывал, а иные каменным делом занимались, топоры, ножи вытачивали.
Жили дружно, старались не вступать в войну с другими родами, не обижали соседей, и, если
кто-нибудь с чёрной мыслью смотрел на их богатые пастбища, Ного молча снимались и уходили.
– Земля большая, – говорили старейшие, – зачем ссориться.
Молодых учили мудро, спокойно. Учили миру, любви, ловкости и доброте.
Нельзя сказать, что род Ного был очень богат и знаменит. Его не сравнишь с родом Лаптандеров – жителей долин, которые и сейчас сильны, красивы и горды.
Люди рода Ного не отличались высоким ростом, как стройные, чернобровые и черноглазые Лаптандеры, не были так надменны, может, даже в ловкости уступали, но никто в тундре не скажет, что Ного кому-то уступали в силе ума, в доброте и достоинстве. Они были крепкие, со светлыми, цвета спелого ягеля, глазами. Любили охоту, спокойные игры, длинные кочевья с долгой песней. Щедро приносили жертвы Земле, Идолам, а вечерами, после жирного мяса, любили рассказывать-напевать легенды-яробцы. Их передавали из поколения в поколение, сочиняли новые. Род был счастлив. Войны и ссоры обходили их стороной. Ного ни на кого зла не имели и никого не обижали.
И тогда жизнь сама обидела их. В одно жаркое лето олени заболели копыткой. Умирали сотнями. Много семей осталось без мяса и шкур.
Старейшие держали совет. Оставшихся оленей не хватит на весь род. Решили часть людей поселить у больших озёр, чтобы они могли прокормить себя рыбой. А остальные должны были выхаживать уцелевших оленей.
Постепенно у Ного поднялось, окрепло новое хозяйство. Род трудился много и упорно. Старейшие ходили по древним, почти забытым, кочевьям и, напрягая седую память, доставали немногочисленные запасы, отложенные в вечной мерзлоте в дни беспечной жизни. Это были голубые меха песцов, рыжие, цвета солнца, лисицы, янтарные соболя и белки. Их меняли на оленей у богатых родов, и пришло время – Ного повеселели, снова послышались добрые, светлые песни о жизни и радости.
Много лет прошло. Род вступил в силу. Мог уже поспорит с богатством с Лаптандерами. Обиженные из всех родов приезжали к ним: нищие за помощью, богатые за невестами, друзья за добрым словом.
И кто знает, чем не угодил жизни добрый род Ного.
Свалилась на него новая беда. Люди умирали целыми
стойбищами. Смерть не щадила ни молодых, ни старых. Живые, здоровые приносили богатые, щедрые жертвы добрым Идолам. Старейшины и шаманы исступлённо упрашивали добрых духов не трогать хотя бы детей. Но напрасно. Идолы каменно молчали. Ничто не трогало их: ни слёзы, ни стоны, ни мольбы.
Много тогда в тундре людей погибло, много крови выпили ненасытные Идолы. Болезнь поглотила род. Из всех Ного осталось лишь несколько человек, которые попали в стойбище Яка, богатого ненца. Там и встретились отцы Се-беруя и Пассы. Каждый из них оставил после себя двух сыновей.
Младший брат Себеруя ушёл на войну в 1914 году и не вернулся.
...Себеруй ходит от одной могилы к другой. Всё знакомо, дорого, на гробе отца в прошлом году поправлял доску. У многих гробов менял ножки.
Ненецкие кладбища отличаются от русских. Гроб имеет форму обыкновенного ящика, и его не зарывают в землю, а, наоборот, поднимают. Он стоит на четырёх метровых ножках, отдалённо напоминая египетский саркофаг.
Надписей на ящиках нет, но Себеруй помнит всех. Каждая смерть задела его сердце.
Некочи и её дочь положили в один саркофаг. Сейчас над ним хлопочут жена Пассы, его мать и Алёшкина мама. Они кладу в гроб вещи Некочи, котелки, кисы, ягушку старенькую, чашки. Только всё это разбитое и разорванное. Такой обычай.
Женщины тихо переговариваются:
– Иголку не забудь положить.
– Где её сумочка?
– Около головы.
– Напёрсток туда же положи. Там всё понадобится.
Некочи одета в новую ягушку с ярким орнаментом. Это её
последняя работа. В посёлок ехала – не хотела надевать, усмехнулась ещё: «Успею, – говорила, – вся жизнь впереди».
Выражение лица женщины спокойно. Будто она в момент смерти ни о чём горьком не думала, словно не верила, что умрёт.
Зато лицо девочки страшно. Черты искажены, ротик скривился.
Пасса и Алёшка уже подводят оленей. Сейчас полагается забить двух самых лучших и самых любимых оленей по-
койной, чтобы не обижалась и чтобы там, в другом мире, ей было на чём ездить.
Люди не обижают Некочи. Пока варится мясо, они щедро насыпают табак в уголки саркофага, в костёр и просто на землю.
Молча, склонив головы, сидят вокруг костра. Всем хочется сделать приятное жене Себеруя и вместе с тем дать наказ, чтобы она там, в стойбище ушедших, замолвила слово за тех, кто остался, да' подробно рассказала, кто как живёт. Это скорее не похороны, а проводы человека, решившего уйти в другой мир.
Мать Пассы старше всех. Она лучше знает обычаи и поэтому говорит:
– Не молчите. Надо говорить о чём-нибудь. Сейчас ведь их очень много к ней пришло. И все слушают её рассказ. Они должны слышать и наши голоса.
– Да, – добавляет Пасса. – Они должны знать, что мы пришли провожать её, что на земле она жила хорошо.
Старая ненка продолжает:
– Не обижайся, мать Анико. – Женщины редко когда называют друг друга по имени, чаще – матерью живого ребёнка.– Девочку мы хорошо одели. Ей не будет холодно. А на тебе, ты сама видишь, твоя новая ягушка. – Она дотрагивается маленькой рукой до ягушки покойной.– Я тебе не сделала больно? – спрашивает и сама же удовлетворённо отвечает: – Нет.
Потом достаёт из мешка платье из красивой шерстяной ткани. Медленно разворачивает его и держит так, будто показывает кому-то. Не тем, кто у костра, а тому, кто виден только ей.
– Мать Анико, передай это платье моей матери. У ней такого никогда не было. Видишь, какое оно. Я купила его на пенсию. Теперь мы, старухи, тоже деньги получаем, как все люди. – Старушка радостно улыбается. – Пусть она снимет платье из кожи оленя, в котором мы её похоронили, и наденет это. – И бережно кладёт в уголок гроба подарок для матери.
На лице её удовлетворение и покой. С тем же выражением достаёт табакерку, сыплет табак на ягушку Некочи и заботливо поправляет мешочек с игрушками девочки.
Пасса подложил в костёр валежник. Огонь вспыхнул ярче. Для Некочи он горел в последний раз, и казалось, понимал это. Языки пламени ластились друг к другу, образуя диковинные цветы и листочки.
Пасса взял кусок мяса, разрезал его на мелкие части. Жена подала ему две кружки крови. Он положил мясо и поставил кровь к голове и ногам Некочи.
– Мать Анико, отведай сама и дай всем, кто к тебе пришёл, мяса. Моему отцу скажи, что живу помаленьку, растут сыновья. Двое в школе, учатся жить по-другому. Совсем не так, как мы с ним. Передай ему, что осенью, когда у оленей будет хорошая шкура, я забью быков, шкуры он найдёт на священном месте у Хара-Пэ. Ему хватит на малицу.
Отец Пассы, работая батраком у Яка, не имел хорошей малицы, не говоря уже о саваке, и однажды в ночном сильно простудился. Через полгода его похоронили. Родные не могли ему на прощание справить новую малицу. Это навсегда запомнилось Пассе, тогда ещё мальчику. Отца положили в гроб в плохонькой, истасканной одежонке, и сыну всё время казалось, что отец мёрзнет. Пасса уже несколько раз забивал быков на разных священных местах, оставляя шкуры отцу на малицу: так он старался загладить перед ним вину родных и свою.
Помолчав, Пасса добавил:
– А за отца Анико не бойся. Сама знаешь, хорошо жили. И оленя делили, и чай, а теперь горе его, как еду, поделим.
Алёшка, опустив голову, сидит рядом с Себеруем. Совсем мало лун прошло с тех пор, когда он вот так же, как Пасса, говорил с покойным отцом. Обещал ему жалеть мать, помочь стать братишкам настоящими охотниками.
– У тебя, мать Анико, сыновей не было, – неожиданно говорит Алёшка. – Я помню, как ты называла меня сыном, когда я ещё маленьким был. Я буду дедушке Себерую сыном. Отец мой к тебе пришёл. Пусть он это слышит. И ещё: я обещал отцу, что помогу братишкам стать охотниками. Я не хочу обманывать его. Стал вот по-другому думать. Был я у геологов. Такие же парни, как и я. И по всей нашей земле ищут нефть. Из неё керосин делают. Иногда в посёлке его не достанешь. А найдём нефть – будет свой керосин.
Алёшка специально говорил про керосин, хотя знал, что из нефти можно сделать много и других нужных вещей. Но покойная Некочи и его отец знали только керосин.
Все внимательно слушали Алёшку, заметив это, он с увлечением продолжал:
– Мы, ненцы, лучше знаем свою землю. И если мои братишки выучатся на геологов, то им будет легче. И комаров они не боятся.
– Да, это правильно, – подтвердил Пасса. Ему очень понравилась мысль о керосине.
Сварилось мясо, и Алёшкина мать разложила куски по тарелкам, расставила их у головы и ног Некочи. Раздала и всем сидящим у костра по тарелке бульона. Бульон пробовали и остатки выливали на землю вокруг гроба.
Себеруй угощал тех, кто пришёл встречать умершую в подземном стойбище. Он машинально сыпал табак, брал мясо, а сердце ныло, горело. Старик смотрел на костёр, на пылающие головёшки: ему казалось, что это его жизнь выпала из рук доброго Идола и теперь обугливается, шипит.
«Доченька... Жена... Их нет». Голоса людей привели его в себя, и он долго смотрел запавшими глазами на сидящих у костра, стараясь понять смысл слов.
Пасса внимательно следил за ним.
«То, что случилось, словами не объяснишь. Да, этот день поистине чёрен в своей черноте. И дай, Идол жизни, силу Себерую, чтобы он вынес этот день», – так думал Пасса, ухаживая за другом. Думал он и о Тэмуйко, любимом олене Некочи. Алёшка сказал, что оленей не было, они разбежались, почуяв волка. Но что стало с Тэмуйко?
Солнце садилось. Надо завершать обряд, пока на землю идут лучи жизни. Потом людей здесь не должно быть; придёт время других, тех, кто не провожает, а встречает покойников.
Пасса с Алёшкой выбрали место, где поставят гроб. Снег ещё глубокий. Придётся пока вбить ножки в снег, а весной сделать всё как полагается.
Алёшка приготовил гвозди, чтобы забить крышку, и вдруг застыл: Себеруй смотрел на него так, что ему захотелось бросить молоток и бежать отсюда.
Долго держался Себеруй. Мужественно вёл себя и вчера, и сегодня. И когда тела любимых людей положил в холодный ящик, и когда ночью караулил их вечный сон.
А сейчас схватился за голову: «Один-одинёшенек...»
Человек понимает это остро лишь тогда, когда действительно остаётся один. Сирота среди людей – как пень среди густого леса.
– Я один, – прошептал Себеруй, и сказанное прозвучало настолько ясно и глубоко, ясно до обнажённого режущего страха, что он вздрогнул и только сейчас по-настоящему понял, что случилось непоправимое.
Умерли жена и дочь. Значит, нет ни прошлого, ни буду-
щего. Если у человека нет будущего, он опирается на прошлое и этим живёт. И вдруг темно и впереди, и сзади. Как и для чего жить дальше?
Последний луч солнца ещё прощался с землёй, когда всё было закончено.
Люди тушили костёр, негромко повторяя хором:
– Мать Анико, не обижайся, это не мы тушим огонь, а снежный буран.
Алёшка вдруг подтолкнул Пассу:
– Смотри!
Пасса вздрогнул. В лучах уходящего солнца, гордо неся голову, шёл олень. Тэмуйко!
Да, это Тэмуйко. Ночью он попал в чужое стадо, остался там до утра. А теперь торопился к людям. Подойдя, олень осмотрел всех. Взгляд его задержался на Себеруе, казалось, он спрашивал: «Где мать? Где хозяйка?» Потом приблизился к саркофагу, обрадовался – нашёл свою хозяйку. Потёрся мордой о доски, устало опустился рядом.
Себеруй боком, пытаясь скрыть от людей слёзы, подошёл к нему, чтобы попрощаться. Тэмуйко был самым любимым оленем Некочи. Она должна его взять с собой. Таков обычай.
Олень обдал теплом ладонь Себеруя и опять опустил морду. Он устал и хотел спать. Хозяйка была рядом, почему не отдохнуть? Пасса подхватил топор, собрал в кольцо аркан, подозвал Алёшку:
– Пойдём, поможешь.
Себеруя они отстранили молча. Тот хотел что-то сказать, но только бессильно махнул рукой.
Тэмуйко не двинулся, когда к нему подошли. Пасса накинул петлю. Тэмуйко не испугался, тряхнул головой, чтобы петля удобно сидела и не тёрла шею.
Суров закон тундры. Кто уходит из жизни, забирает своё. Не отдашь – покойный придёт за ним. Бывало, целые стойбища забирал.
Боль сдавила горло Тэмуйко. Он вскочил, зашатался, пытаясь утвердиться на уходящей из-под ног земле.
Себеруй отвернулся, но тут же, задыхаясь, крикнул:
– Стойте! Не надо! Я беру грех на себя. Пусть живёт. Она его грудью кормила.
Пасса будто ждал этих слов. Бросив аркан, сказал Алёшке:
– Отпусти.
ой ночью, когда Тэмуйко был с матерью-хозяй-кой, он в снежном буране потерял дорогу и остановился. Хозяйка распрягла оленей, ласково потрепала своего любимца по шее и ушла к нарте. Тэмуйко слышал оттуда её голос.
Потом случилось неожиданное. Олень, что был в упряжке крайним, шарахнулся и пропал в снежном вихре. Вскоре и остальные учуяли запах волка, разлетелись в разные стороны. В беге повернув голову, Тэмуйко совсем близко заметил тень и даже услышал лязг зубов и нервное дыхание волка.
Тэмуйко бежал легко. Спасали длинные ноги. Не отставал и Хромой Дьявол. Немного погодя олень взглянул в ту сторону, откуда ждал нападения. Волк медлил, как-то нелепо готовясь к прыжку.
Хромой Дьявол не мог решиться. Прыжки давались ему трудно, к тому же сейчас сбивал дыхание азарт.
Сильный порыв ветра спас Тэмуйко. В то время как волк распластался в прыжке, ветер ударил так резко, что Хромого Дьявола отшвырнуло в полёте на несколько метров.
Бой Тэмуйко решил не принимать. Он то ускорял бег, то еле шагал, тяжело раздувая бока, будто совсем выбился из сил. Хромой Дьявол понимал оленя и, обманывая себя, плёлся за ним.
Ушли довольно далеко. Потянуло дымом, и Тэмуйко умчался к стойбищу. Волк бросился было за ним, но тут же остановился и, задрав морду, завыл от бессилия и отчаяния. В глазах его была тоска, злая, голодная. Но плакал Хромой Дьявол недолго. Вспомнив о чём-то, замолк и повернул назад по свежему, ещё не совсем занесённому следу.
...В одну из вёсен Некочи готовилась кормить ребёнка. Но девочка родилась и сразу умерла.
В ту же весну, в последнюю, яростную пургу, появился на свет Тэмуйко. Маленький, с любопытной мордочкой, красивыми длинными нож-ками, он стал любимцем Себеруя и Некочи.
Мать Тэмуйко была годовалой важенкой. Частенько отбивалась она от стада, уходила в тундру. Оленёнок, бывало, охрипнет, ища её, Она же лишь под вечер приходила к нему.
Однажды ночью, когда дежурил Себеруй, волк отогнал её от стада. Важенка металась из стороны в сторону и всё рвалась к одиноко стоявшему кусту ольхи. Но волк оттеснял её в тундру. Скоро они потерялись во тьме.
Олени в упряжке запутались, и Себеруй не мог помочь важенке.
– Угнал собачий сын, – с досадой плюнул он. И тут вспомнил о кусте ольхи. Что ей там надо было?
В кустах, раскинув ножки, запрокинув далеко назад лобастую голову, спал Тэмуйко, любимец Себеруя. Что теперь с ним делать?
– Хороший был бы олень, – тяжело вздохнул Себеруй.
Тэмуйко проснулся, поднял голову, поводя фиолетовыми глазами. Увидел Себеруя, вскочил испуганно, отбежал. Подозрительно посмотрел – мол, что за зверь такой.
А «зверь» любовался им, и сердце его сжималось от жалости: выживет ли без матери?
Весь день Тэмуйко звал мать, бегал на старые пастбища, принюхивался. Важенки не гнали его, но к вымени не подпускали.
Себеруй надеялся: прикормит какая-нибудь, примет нового сына.
Вечером Алёшка сказал:
– Кончай ты его, дедушка. Весь день ходил и плакал голодный...
Себеруй не ответил.
За чаем Некочи была расстроена, просыпала на пол сахар и чуть не уронила стакан.
– Ты что?
– Поймай Тэмуйко.
– Зачем? У нас что, мясо кончилось?
– Да нет. Не примут его важенки. Попробую приучить к ухе. А потом ко всему привыкнет.
Некочи знала, как это трудно. Она уже поднимала на ноги беспомощных оленят. Они плохо привыкают к людской пище, грубой для них.
Себерую знакомо упорство жены. Он поймал Тэмуйко, принёс в чум. Некочи привязала его у постели, приготовила уху и, радуясь, что оленёнок ведёт себя тихо, поднесла ему миску с едой.
Но есть Тэмуйко не стал. Мотал головой и брыкался. И так весь день. Измучилась с ним Некочи.
Когда в стойбище стало тихо, она снова принялась кор-
мить маленького упрямца, и опять напрасно. Тогда женщина опустилась рядом с ним, сбросила ягушку, расстегнула ворот платья. Закрыла ладонью глаза оленёнку. Тот даже не пошевелился. Когда Некочи поднесла ему грудь, он вздрогнул, затем, помочив слюной сосок, втянул в себя молоко.
– Себеруй!
Тот поднял голову и обомлел: Тэмуйко, непризнанный сын стада, сосал грудь, упёршись ножками в пол.
Уснули только на рассвете. Тэмуйко, укрытый ягушкой и обласканный своей новой матерью, лишь изредка поднимал голову, но уже не плакал, а что-то высматривал в негустых сумерках чума.
Некочи кормила его неделю, потом приучила к ухе, хлебу и даже сахару.
Спустя семь дней после похорон между Пассой и Себе-руем случился коротенький разговор.
– Старика надо убить, Себеруй.
Между собой мужчины часто называют волка стариком.
