Текст книги "Молчащий"
Автор книги: Анна Неркаги
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)
Вспомнилось: она возвращается откуда-то, а навстречу бежит мама. Полы ягушки развеваются, и кажется, что мама летит, только очень медленно.
Мама стаскивает мокрые кисы Анико, сажает дочь за стол и даёт вкусную лепёшку из рыбьей икры. Как хорошо было уходить и каждый раз возвращаться к маме, чувствовать себя усталой, маленькой и нужной.
Павел не спал и слышал, как Анико вышла. Она долго не возвращалась, и он забеспокоился. Оделся и тоже вышел на улицу.
Возле лиственницы услышал не то плач, не то шёпот. Осторожно закурил трубку, не зная, как утешить человека, потерявшего мать, да и нужно ли? Может, ей лучше побыть одной?
Анико замолкла.
«Уж не замёрзла ли?» – испугался Павел. Тихо подошёл к девушке. Она не удивилась.
– Не думала, что мне будет так тяжело. Я, оказывается, всё помню. – Анико говорила медленно.– Боюсь встречи с ними. Понимаете? Я могу оказаться не такой, какую они ждут,
Павел почувствовал, что она не всё сказала, опять ушла в свои думы. Но откровенность девушки тронула. Они постояли молча и молча же вернулись в дом.
енщиныначали готовить вечерние котлы, чтобы к возвращению мужчин были чай и горячее мясо.
Сегодня Алёшка с Пассой с раннего утра поехали осматривать пастбище, а Алёшка хотел снять ещё последние капканы. Охотничий сезон кончился в начале апреля.
Себеруй с утра от нечего делать тоже возился с капканами, смазывая их песцовым салом, чтоб не ржавели, и ждал Пассу. Тот обещал вернуться пораньше. Надо успеть дотемна осмотреть копыто у важенки. Уже третий день хромает. Скоро начнутся длинные кочевания, и она может совсем из сил выбиться, и оленёнок с ней измучится.
Себеруй отложил в сторону капкан и задумался. Появились маленькие оленята, забот стало больше. За малышами нужен хороший присмотр, ладно что дни тёплые, а то начинать жизнь с ощущения холода даже оленю не очень приятно.
Себеруй поднялся и только сейчас заметил Алёшку. Тот распрягал оленей.
Подошёл к нему.
– А где Пасса?
– Он не приехал? Мы же разошлись.
– Опаздывает. Как песец?
– Семь, отец.
«Настоящий охотник, – подумал Себеруй. —· Покойный Янзи был бы доволен сыном. По земле ходит человек, а не его подобие».
Себеруй ходит от нарты к нарте. То верёвки, которыми укреплён багаж, подтянет, то хорей подберёт, чтобы детишки не сломали. Почему долго нет Пассы? Себеруй уже с неделю живёт у него, но огонь в своём чуме поддерживает. Всё осталось, как при жене. Анико приедет к себе домой, а не к чужим. Вернётся к отцу, в свой чум. Там каждая вещь принадлежит матери. Когда Себеруй заходит в чум, ему кажется, что жена вышла и вот-вот возвратится, а маленькая шаловливая дочурка спряталась от него за подушкой, как всегда делала.
Потом обхватит за шею тёпленькими ручонками и долго будет заливаться довольным смехом...
Жена не заходила, и смех дочурки не раздавался. Но Се-беруй всё равно каждый день подолгу сидел в своём чуме, оглдцывая вещи. Иногда засыпал и, проснувшись, молча лежал, стараясь сердцем уловить родные звуки, голос жены, писк дочери. Он пытался представить Анико, хлопочущую у огня, но это не получалось. Однажды, порывшись в мешках со старыми вещами, Себеруй нашёл детские куклы. Они были потрёпанные, и он подумал: а вдруг это её игрушки, Анико? Расставил их, как это делают дети, приготовил куклам постели. На женские фигурки надел ягушки...
Вместе прожито немало, и эти случайные задержки всякий раз тревожат. Охотник может запоздать, в этом нет ничего особенного. Зверь иной раз умней человека, и обхитрить его непросто. Но сейчас охоты нет. Может, заехал к кому-нибудь?
Буро, следивший за хозяином, увидел, что тот наконец успокоился, подошёл, лёг у ног.
Скоро к ним подсел Алёшка с ракетницей в руках.
– Ты куда?
– Пойду оленей поближе подгоню.
Буро поднялся, сел на задние лапы, настороженно подняв уши. Себеруй и Алёшка тоже прислушались. Чуть слышно скрипели полозья со стороны дороги из посёлка.
– Видно, кто-то по пути к нам решил заехать. Сейчас все дрова возят. Может, кому ночлег нужен, – предположил Алёшка.
Когда упряжка вынырнула из леса, Себеруй узнал Пассу. За спиной у него кто-то сидел, неловко держа на весу ноги.
Себеруй привстал. Неужели?
Нарта остановилась. Пасса не успел ещё отбросить хорей, как Себеруй пошёл к нему. На ходу поправил старенькую малицу, торопливо провёл ладонью по усам и щекам.
Анико спрыгнула с нарты. Повернувшись к чумам, увидела маленького человека. Он шёл к ней спотыкающейся, суетливой походкой.
«Отец! – мелькнуло в голове, и сразу же пришли страх и недоумение. Вот этот совсем незнакомый невзрачный старичок и есть её отец? Его надо обнять, собрать крупицы чувства, некогда жившего в ней, полюбить, считать самым родным человеком? Она растерялась, зачем-то схватила с нарты портфель, выставив его перед собой, словно хотела защитить себя или оттолкнуть того, кто спешил к ней. Когда отец подошёл вплотную, она невольно сделала шаг назад: от старика тяжело пахнуло дымом, табаком, грязным телом. Себеруй не замечал ничего. Он два раза провёл ладонью по своей грязной малице, будто вытирал её, и протянул перед собой руку.
Но Анико не ответила на приветствие. Она со страхом смотрела на чёрную малицу отца, на его спутанные, сальные волосы, морщинистое лицо, грязные руки и чувствовала, как к горлу подступает тошнота.
Себеруй не видел состояния дочери. Всё отцовское, исстрадавшееся в одиночестве и горе торжествовало в нём, радовалось, тянулось к Анико, которая приехала к нему, хотя и стала большим человеком. Он не смутился, когда Анико не пожала руку, наоборот, даже рассердился на себя, что только руку подаёт, а не целует свою дочь.
Себеруй неловко потянулся вперёд, и тут Анико увидела на его усах что-то чёрное, мокрое. «Табак»,– поняла она. Отстраниться не успела и лишь закрыла глаза, когда губы отца коснулись её щеки. Портфель выпал, больно ударив по колену.
Отец, стыдясь своего волнения и радости, отвернулся. Анико выхватила из кармана платок, вытерла щёку. Алёшка, стоявший неподалёку, не поверил своим глазам. Можно надеть чистое красивое пальто, пахнуть духами, но чтобы так... стирать отцовский поцелуй, будто плевок. Он подошёл поближе, захотел увидеть лицо девушки. Может, глаза наврали и не было ни платка, ни омерзения. Подошёл и помрачнел. Да, глаза её суетились, в них ещё не погасло отвращение.
Себеруй справился с собой, повернулся к Анико, взял её за руку и радостно посмотрел на людей, приглашая их полюбоваться на дочь. Те уже подходили ближе, решив, что теперь и им можно поздороваться с гостьей.
Себеруй поднял портфель и зачем-то передал его Алёшке. Руки старика дрожали. О, Алёшка отлично знал, что это значит, когда у ненца дрожит рука.
Первой подошла пожилая женщина.
– Торова.
– Здравствуйте, – Анико понимала, что нехорошо здороваться по-русски, но язык не повернулся сказать ненецкое «торова» – отвыкла, застеснялась. Откуда-то из-под ног, словно куропатка, выскользнула старушонка в старенькой дырявой ягушке.
– Торова, ты узнаёшь меня? – спросила она, подавая сухую коричневую руку.
– Нет,– тихо ответила Ани ко.
– Кэле, кэле, – подосадовала старушонка, покачала головой и добавила: – Ты была маленькой.
Анико показалось: старушка пожалела, что девушка стала большой.
Алёшка решил не здороваться. Он отошёл к куче валежника и начал зло ломать холодные ветки.
Мысли теснились, как непослушные олени, обида за старика не проходила. «Хорошо, что он ничего не заметил, – успокаивал себя Алёшка, аккуратно складывая ветки, – но что... как понять всё это? Неужели она брезгует нами?»
Было ещё не темно, да и какая в апреле ночь! Люди будто и не собирались спать, они суетились, готовили мясо, прибирали в чумах, торопливо переодевались в чистое, хотя это считается большим грехом: не покойники же, чтобы к ночи надевать хорошее, но кто знал, что именно вечером придёт неожиданная радость.
Только Алёшка продолжал рубить валежник. Он знал, что Себеруй с Пассой пошлют его за оленями, если сегодня надумают делать праздник. Кто же гостя встречает без свежего мяса! Но на этот раз ему не хотелось праздника, и не потому, что он не уважал Себеруя и обычай. Что-то другое, похожее на протест против гостьи, испытывал Алёшка. Он знал, что это нехорошо, ему было стыдно, но продолжал упорствовать.
Подошёл Пасса, держа в руках снятые с нарты постромки.
– Ты что это набросился на валежник, как песец на приманку?
Алёшка взмахнул топором, откинул его и исподлобья взглянул на старика. Глаза у соседа были спокойны, а губы кривились в улыбке.
– Погонишь оленей туда, где мы с тобой сегодня были. Доброе место. Ягеля много, – сказал он. – Можешь взять мою собаку, она хорошо отдохнула.
– Не надо. Моя тоже отдыхает. – Алёшка кивнул на Икчу, спавшую под нартой.
Только сейчас Пасса заметил, что парень не в себе.
Хмурится, а с чего бы? Что он, за Себеруя не рад? Нет. Тут что-то не то... С этими мыслями направился к Себе-рую и Анико. Себеруй беседовал с дочерью, но так тихо, что Пасса даже без капюшона ничего не слышал, но он заметил на лице друга обиду и прибавил шагу. Подойдя, озабоченно спросил:
– Нэвэ, Анико, наверное, чай пить хочет, – и предложил ей: – Иди ко мне в чум, жена чаем напоит.
Когда девушка ушла, мужчины помолчали. Себеруй сидел сгорбившись.
– Сидишь так, будто тебя хореем по спине ударили. – Пасса чуть улыбнулся и взял из рук Себеруя табакерку.
Тот не пошевелился, будто и не видел Пассы, лишь посмотрел на чум, в котором скрылась дочь, и ещё ниже опустил голову.
– Что с тобой? – уже серьёзно спросил Пасса и услышал тихий, потухший, тоже будто сгорбленный, голос друга.
– Она языка нашего не помнит.
Пасса опешил. Такого он не ожидал. Дети уходили, приходили, и снова их не было, но чтобы кто-то забыл свой язык, родной, тот, что дан Идолами как богатство, как вечное отличие человека, – такого никогда не было... На душе стало холодно, будто он съел чересчур много холодного мяса, на язык просилось страшное проклятье, обращённое неизвестно к кому, но вслух Пасса сказал:
– Она вспомнит всё. – А про себя добавил: «Если захочет».
Рядом с отцом было неловко, потому что надо было любить, а любви нет, есть только жалость. Анико всякий раз вздрагивала, когда отец касался её рукой или полы его малицы задевали её пальто. Не было легче и среди женщин. Они радостно суетились вокруг стола, посматривали на портфель, видимо, ожидая подарков, угощали торжественно, со смешной важностью. Мясо брали руками, подкладывали поближе к чашке Анико, она снова чувствовала тошноту, смотрела исподтишка – чистые ли платья у женщин, тарелки, руки. И тот же запах табака, псины, прелой кожи, сырости. Хотелось выйти на улицу. Еле выпила одну чашку, радуясь, что женщины молчат. Откуда ей было знать, что разговор за гостем, а за хозяевами – стол.
Оказавшись наконец на улице, Анико вдохнула чистый
воздух и, положив на нарту портфель, села, чувствуя себя усталой и одинокой. Отец с Пассой стояли около третьего чума и о чём-то тихо переговаривались.
Анико вскочила. Мать... Это её чум. Как же она могла забыть, что мамы нет? И все забыли. Никто не сказал о ней ни слова... Бедная мама ждала, когда дочь вспомнит о ней, вспомнит, что приехала не к этим женщинам, и даже не к отцу, а именно к ней.
Быстро подошла к чуму. Дом мамы. Здесь она жила.
Себеруй встал рядом с дочерью. В чум нужно войти вместе, чтобы жена видела: всё хорошо, они пришли к ней. Правда, ему казалось, что он ведёт к себе не дочь, а чужого, совершенно чужого человека. Дочь должна была хоть немного походить на ту, которую они с женой любили, берегли до шестилетнего возраста, а эта девушка не похожа на ту, маленькую, в продырявленной малице. Хочется плакать, вместо того чтобы радоваться.
Анико напрягала память, умоляла напомнить, что она должна сделать. Чуть отвернулась, чтобы отец не заметил глаза, полные слёз. Себеруй подумал, что дочь забыла, как надо заходить в чум, и торопливо откинул полог двери.
– Заходи, заходи.
Чум мамы... Мир, созданный её любовью, усталыми, но неутомимыми руками.
Анико проглотила слёзы. Не надо расстраивать отца.
– Проходи, садись, – сказал Себеруй. – Я сейчас печку затоплю.
Анико хотела сказать, что сама сделает всё, но голос пропал. Отец вышел.
Анико постояла и села на ящик, в котором, помнится, хранилась чайная посуда.
Из всех углов, из каждой вещички на неё смотрели детство и мама. Анико закрыла лицо руками, но прошлое уже пришло к ней, оно стояло перед глазами...
...Отец, вернувшийся с охоты; песцы, что лежат у костра головой к рассвету. Тепло чума, и не только от весёлого огня, а больше от улыбок. Мама возится у костра, поторапливая вечерний котёл с мясом.
Но самое хорошее начиналось потом. К ним приходили соседи, степенные, с красивыми трубками и табакерками. Некоторые приносили небольшие рога и делали из них ручки к ножам, ложки, пуговицы. Отец, положив около себя неизменную табакерку, начинал петь яробцы-легенды.
Анико усаживалась возле него и могла слушать всю ночь, потому что яробцы очень длинные.
«Зачем я вспоминаю?» – спросила себя Анико. Ей вдруг показалось, что этими воспоминаниями она хочет в чём-то оправдаться перед детством и мамой. И перед отцом.
Поднялась, прошла к месту, где всегда сидела мама, занятая шитьём и своими нехитрыми мыслями. О чём она думала всю жизнь, без неё? Как ей жилось?
Отец появился неожиданно. Чуть коснулся плеча:
– Пойдём пока к соседям.
Анико молча кивнула. Да, там будет легче.
Алёшка, попив чаю, поехал в ночное. Стадо спокойно паслось вдоль речки. Ягель сейчас влажный, и даже самые шустрые олени далеко не уходят. Лёжа на нарте, Алёшка думал об Анико. То, что она изменилась, – естественно. Время берёт своё. Но по тому, как она вела себя при встрече с отцом, Алёшка понял: Анико не останется в тундре и все надежды старика напрасны.
Были у Алёшки и тайные мысли. Он даже сам краснел, когда они приходили. Годы бегут, как олени под гору, а он не женат. Мать уже несколько раз заикалась о невестке и как-то сказала, что есть у неё на примете девушка. Алёшка тогда усмехнулся. Чего уж скрывать, он часто думал об Анико, особенно после письма Пассы. Он, конечно, не надеялся, что она останется в тундре, но вдруг? И тогда... тогда Алёшка сделает всё, чтобы она стала его женой. А как будет доволен старик... Но Алёшка понимал и другое: той Анико, что была в его мечтах, нет. Он знал, что думали пожилые ненцы о своих детях, проучившихся в школе семь-восемь классов: дети уходят.
Сам Алёшка закончил девять классов. И учился неплохо. После девятого приехал на каникулы с мыслью, что это, пожалуй, последнее лето в кругу родных. Потом начнётся большая жизнь и будет не до них. Но вскоре не стало отца, а вместе с ним ушло затянувшееся детство.
В тот день Алёшка с охоты вернулся поздно. Спал до четырёх часов дня. Разбудил его плач. Плакали братья.
«С чего это они?» – подумал Алёшка, подняв голову, да так и замер. Поперёк входа в чум на мокром брезенте лежал отец, неподвижный, огромный.
Алёшка вскочил и нагнулся над ним.
Широко раскрытые глаза отца смотрели на него. Алёшка
закрыл их, но они медленно открылись и снова уставились с прежним выражением недоумения и страха.
Плакал Алёшка тихо, по-мужски сдержанно, положив голову на мокрую и холодную грудь отца.
Отец ушёл, оставив жене четырёх сыновей.
Алёшка стал старшим мужчиной в семье и хозяином чума. Трудно было, особенно в первый год. Сказывалась интернатская избалованность и изнеженность. И если бы не Пасса с Себеруем, Алёшка сейчас не стоял бы прочно на земле, как говорят ненцы. Несколько месяцев подряд он не приносил с охоты ничего. Однажды нашёл в капкане песца, а рядом человеческие следы. Кто-то подложил ему добычу. Пожалел, значит. Тогда Алёшка впервые после смерти отца заплакал, и у него дрогнула рука, подбиравшая чью-то милостыню.
Алёшка загрустил. Долго глядел в ночное небо, чувствуя рядом тепло собаки. Она всегда устраивалась у него под боком, что особенно хорошо в буранные дни. Вот кому не о чем думать. Погоняла оленей – и отдыхай себе спокойно. Как говорится, сердце молчит и душа не тревожит.
нико проснулась поздно. На улице лаяли собаки, слышались оживлённые голоса, плач маленьких оленей. Торопливо оделась и вышла. У самых дверей столкнулась с большим быком. Тот испуганно отскочил, остановился и, казалось, с любопытством посмотрел на чёрного человека (Анико была в пальто чёрного цвета).
Подошёл Себеруй. Они с Пассой издали наблюдали встречу Анико и Тэмуйко.
– Это олень твоей матери.
– Он меня почему-то испугался.
– Ещё не знает, поэтому и убежал. Попробуй ему хлеба дать.
Себеруй достал из-за пазухи кусок хлеба.
Тэмуйко при виде лакомства заволновался. Сделал несколько шагов навстречу, но опять остановился. От незнакомого человека тянуло неприятным, нетундровым, запахом.
Анико шла к нему, держа хлеб.Мамин олень. Его ласкали её руки. Он хорошо знал маму, может, и любил. Хотелось шепнуть ему ласковое слово, погладить по стройной шее.
Но Тэмуйко, развернувшись, ушёл к стаду и затерялся среди оленей.
Анико растерянно оглянулась на отца.
– Он привыкнет к тебе. Пусть немного погордится.
Себеруй улыбнулся. Ему понравилось, что дочь огорчена. Значит, не совсем чужая.
– Пойдём. Я покажу тебе твоих оленей.
– Моих? Разве у меня они есть?
– У тебя их много, дочь. Третья часть стада твоя. Да, старик один, умирая, завещал тебе своих.
– А зачем мне олени?
Себеруй не ответил. Но Анико поняла, что её приезд он принял за возвращение навсегда. И верит в это. Но оставаться в тундре глупо. Это означает, что надо переучиваться жить. Перестраивать себя. Ломать всё, что достигнуто за четырнадцать лет?! Зачем тогда надо было учиться?
Праздник в стойбище – редкое явление. Здесь не празднуют даты. А вот удачная охота – праздник, сын у кого-нибудь родится – самый большой праздник. Гость приедет – всем радость.
Правда, за последние годы появились Дни рыбака и оленевода. Но их не особо почитают. Для бездельников лишний повод выпить.
Себеруй велел Пассе и Алёшке заколоть двух годовалых бычков. Туши разделали на речке, где снег был чище.
Анико сидела рядом с отцом на нарте, наблюдала за приготовлениями. Повернулась к отцу. Он нюхал табак. Вспомнила вчерашнюю встречу с ним, грязные усы, своё отвращение и ужас. Стало стыдно за себя, и Анико опустила глаза. Увидела, что пальто в шерсти. Испугалась: а вдруг и вши есть? Хотела сорвать пальто, выбить его о снег. Удержалась. Сделать так – значит опять оскорбить отца.
Анико осталась сидеть, только сжалась и незаметно подобрала под себя полы пальто.
Около оленьих туш стали собираться соседи.
Поднялся и отец.
– Пойдём.
«Отказаться? Нет. Получится нехорошо».
Они прошли к месту пира. Перед ними расступились.
Анико неловко села на корточки. Отец подал ей нож с тонким лезвием. Анико поискала взглядом хлеб, но не нашла.
«Хоть бы немножко съесть».
Себеруй подал дочери кусочек сырой печени... Он вспом-
нил, что маленькая Анико очень любила печень; покойная жена, бывало, забирала её всю и солила, чтобы потом давать дочери.
Анико густо посолила кусочек, стараясь выглядеть спокойной. Рот был полон соли, и всё же запах крови чувствовался сильно. «Надо выдержать, надо выдержать...» – думала Анико.
Когда с куском печени было покончено, все заулыбались, да так приветливо, что Анико чуть не заплакала. Значит, переживали за неё, понимали.
А гости уже ели. То, что губы и подбородки были запачканы кровью, теперь не казалось противным, а вся картина праздника дикой. Ненцы питались так испокон веку, и, может, ещё много лет пройдёт, а сырому мясу они по-прежнему будут отдавать предпочтение.
Алёшка отгонял оленей на пастбище, но сцену с кусочком печени застал и обрадовался за Анико.
Анико больше не ела, а, устроившись поудобней, смотрела на земляков и старалась понять, как они могут жить тут. Ни кино, ни театров, ни книг. Чем они живут? Задумывался ли кто-нибудь из них, ради чего он появился на свет? Маленькие, некрасивые, а круглые капюшоны малиц делали лица мужчин похожими на физиономии каменных Идолов, которых Анико помнит с детства.
Почти у каждого озера, в котором отец ловил рыбу, гордо полулежали каменные хозяева озёр.
Перед тем как закинуть невод, отец обязательно угощал Идолов, ставил перед ними что-нибудь вкусное: варенье из морошки или хлеб с маслом. Чаще всего отец мазал рыбьим жиром то место, где, по его мнению, у Идола был рот.
И только после этого закидывал невод. Если улов был хороший, отец разделывал самого большого, жирного сига и опять угощал Идола. Если рыбы было мало, отец некоторое время молча смотрел Идолу в лицо и говорил:
– Ему сегодня ничего не надо.
Сейчас Анико поразило не столько внешнее сходство людей с теми Идолами, сколько общее выражение значительности и достоинства на лицах ненцев и их каменных богов. Должно быть, сидящие перед ней знают что-то очень важное и основное в жизни, чего не знает она, иначе не вели бы себя так спокойно и уверенно.
Около каждого мужчины лежали собаки. Их не отгоняли, не кричали на них. Им кидали кости и внутренности, и
в движениях людей не было ни пренебрежения, ни злости. Подавали как друг другу, как равный равному.
И только большой бурый пёс лежал в сторонке и наблюдал за всеми полусонными глазами. Отец кидал ему кости; и тот подбирал еду с достоинством, не жадно и не торопливо, а если кость не долетала, не поднимался.
Анико почувствовала к этому псу особое уважение. Может, оттого, что он не давился куском и не скалил зубы, как другие собаки, может, оттого, что он, как показалось Анико, тоже отошёл от суеты жизни, чтобы хорошенько подумать обо всём, не сделать ошибки.
После чая Анико пошла к матери. Кладбище было недалеко.
Анико достала из кармана скляночку с табаком, переложила в портфель, чтобы не потерять. Отец просил передать матери.
Веночек из ярких цветов решила нести в руке, боясь измять его. Он был маленький и изящный. Купила на базаре перед самым вылетом. В стойбище не хотела показывать, стеснялась, да и боялась, что не поймут, а может, и осудят.
Идти нетрудно. Зимник твёрд, как асфальт. Видно, не один десяток лет ездят по нему. Кое-где из-под мокрого снега выглядывает прошлогодняя трава. Анико пытается представить её зелёной и сочной, но не может.
Скоро показалось священное место, а за ним и кладбище.
Могилу матери нашла сразу. Молча постояла, потом высыпала табак на гроб и на землю, как велел отец. Села на доску, оставшуюся с похорон, и прислонилась плечом к гробу. «К живой не пришлось, так хоть к мёртвой приласкаться, прощения попросить за то, что не была с ней».
– Прости меня. Я была виновата в нашей разлуке, ушла от тебя, чтобы учиться и быть лучше. Только лучше ли я стала? – И ей вспомнилось, что несколько раз после геологической практики могла поехать домой. Можно было хоть раз в месяц писать письма, посылать маленькие посылочки, родители были бы рады любой весточке от неё.
Им простительно. Они никогда не знали точно, где живёт их дочь. Как ужасно, что ничего не изменишь в прошлом. Она почувствовала, что сейчас заплачет. Поправила на венке цветочки, положила его на гроб, придавила камнем. Попыталась представить лицо матери... и не смогла. «Какое же оно было? Доброе? Злое?»
Сняла варежку и погладила холодные доски.
Лицо матери... Она никак не может вспомнить его... Вот суровое лицо Елизаветы Ивановны, воспитательницы интерната. Когда Анико училась в четвёртом классе, Елизавета Ивановна хотела сделать из неё хорошую гимнастку... Улыбнулось добренькое, исковерканное оспой лицо бабки Лизы, ночной няни. К ней Анико ходила пить чай, часами слушала её рассказы и песни... Светло и строго глянули глаза Валентины Георгиевны Старенко, любимой учительницы, которая во многом, чуть ли не в главном, заменила ту, что лежала здесь...
Анико заплакала. Пусть поздние слёзы, пусть стыдно.
Как должно быть уютно, спокойно и хорошо людям, у которых есть мамы. Пусть старенькие, сморщенные, пусть глупенькие и смешные, но живые.
Мы приходим к маме, несём к ней свои обиды и нужды, забывая о её обидах и нуждах. Счастье несём к маме реже, хотя знаем, что она не попросит от него ни кусочка, а только удвоит его.
Тяжело приходить к мёртвым, знать, что пришёл поздно, и в этом твоя, только твоя, вина, ни при чём тут житейская суета, на которую привыкли валить всё.
Анико больше не плакала, понимая, что слезами прощения матери не заслужишь.
Тэмуйко медленно отходил от стада. То и дело поднимал голову и смотрел на собаку: как бы не заметила. Потом снова опускал морду, делая вид, что усердно щиплет ягель. Увидев, что погони нет, Тэмуйко пошёл смелее. Сначала вышел на зимник и скоро свернул к кладбищу. Он приходил сюда не каждый день, хотя хорошо помнил место, где лежит мать, и сейчас приближался спорыми, уверенными шагами.
Вдруг Тэмуйко остановился, ноздри его вздрогнули – он увидел Анико. Постоял, принюхиваясь, и осторожно подошёл к могиле, только с другой стороны. Коснулся губами досок и, чуть прикрыв длинными ресницами глаза, замер.
Анико стояла, не веря ни глазам, ни сердцу. Олень у могилы?! Может, случайно забрёл, отстал от стада и завернул сюда, увидев человека? Кажется, вчерашний гордец. Да, он.
Тэмуйко не обращал на неё внимания. Он глядел большими тоскливыми глазами на саркофаг, на проталины
около него и, казалось, думал о чём-то печальном и неоленьем.
Анико молча рассматривала его. Рога у оленя уже отпали, и вместо них торчали влажные отростки пантов, но они не^делали его некрасивым, а, наоборот, придавали голове особое изящество и молодость, подчёркивали широкий, чуть выпуклый лоб.
«Он пришёл сюда не зря, не забрёл случайно. Но тогда зачем?» – думала Анико, но уже догадывалась, что олень «сознательно» пришёл к матери, только почему-то стыдно было признаться в этом себе.
Анико встала, положила на саркофаг склянку с оставшимся табаком, поправила шарф и шапочку, неловко склонила голову, мысленно прощаясь с матерью.
От встречи с оленем осталась в душе тяжесть и вместе с тем какое-то светлое чувство.
Пошла по свежим следам Тэмуйко, думая, что вот она ушла, а он остался. Обернулась.
Тэмуйко не смотрел на неё. Он стоял, низко опустив красивую голову.
Анико вдруг показалось, что олень плачет. Иначе зачем он будет так стоять? Ему, должно быть, очень тяжело. Она подождала, когда Тэмуйко поднимет голову, но тот не шевелился.
Где-то захохотала куропатка, и ей тут же, не медля, ответила другая. Смеялись они по-весеннему: легко и радостно.
нико решила ничего не говорить о встрече с Тэмуйко.
Отец встретил молча и торжественно. Он был в новой малице, хотя солнце светило по-весеннему лукаво. И не только он, а все были одеты празднично. Ножны на поясах мужчин блестели, на ногах, несмотря на небольшие лужицы, красивые кисы с узорами. Женщины переоделись в чистые платья.
«К чему это?» – испуганно подумала Анико и невольно поправила на голове мохеровую шапочку.
Отец ласково поглядывал на неё.
Женщины расстелили на земле шкуры, и получилось что-то похожее на мягкий ковёр. На него поставили чашки, посуду с мясом, маслом, рыбой.
Анико подошла к своему чуму, удивлённо опустилась рядом с отцом. Он нюхал табак и довольно улыбался.
– Что они делают?
– Праздник будет.
– Утром же был.
– Сейчас ещё больший праздник. Ты встречалась с мамой, поговорила с ней. – Себеруй говорил так, будто действительно знал, что дочь беседовала с матерью. – Она увидела тебя и сейчас радуется, и мы тоже радуемся тому, что ты приехала.
Когда женщины закончили приготовления к празднику, отец поднялся и, как утром, сказал:
– Пойдём.
Опять испытание, но сейчас, видно, серьёзней, чем с куском печени. Пошла за отцом, стараясь улыбаться.
Уселись, как утром. Рядом отец, с другой стороны – Пасса. Прямо напротив парень, который был чем-то знаком, но Анико никак не могла вспомнить, кто он.
Алёшка время от времени смотрел на неё: ну, вспомни, вспомни.
Женщины принесли чайники.
– Надо было костёр разжечь. Чай-то быстро остынет, – проворчала мать Пассы, раскалывая ножом большой кусок сахара. – Или в чуме сидеть.
– Ма, мы не пойдём в чум. Они ведь у нас маленькие, – возразил Пасса и, слегка улыбнувшись, достал из-под колена бутылку спирта.
Жена подала ему ковш холодной воды. Разбавляя спирт, Пасса продолжал, будто жаловался:
– Маленькие у нас чумы. Надо бы побольше да получше, но некому пока думать о чуме. Вот вырастут нашй. – Он хотел сказать «сыновья», но быстро поправился, – наши дети, тогда они поставят нам чумы побольше да потеплей.
– Хватит вам про чумы, – вмешалась жена Пассы и подмигнула матери Алёшки: мол, поддержи.
Пасса налил всем по чашке спирту, высоко поднял свою и сказал, посмотрев на Анико:
– За то, чтобы наши дети возвращались.
Этот тост, видно, понравился. Некоторое время все молча и торжественно смотрели на Анико, потом разом выпили.
Анико чуть пригубила свою чашку. Люди верят, она останется с ними, но как им объяснить, что это невозможно? Пасса поднялся и, обращаясь к Алёшке сказал:
– Приведи упряжку.
Алёшка вскочил легко и радостно, и, пока шёл к оленям, хорошая улыбка была на его лице.
Четыре огромных быка ступали лениво и важно, сонно смотрели большими сытыми глазами и не обращали внимания на людей.
Отец поднялся, подошёл к оленям, погладил каждого по морде, губы его чуть заметно шевелились, будто он давал наказ животным.
– Это, дочка, мамины олени. Почти всех она воспитала сама, когда они оставались сиротами. – Голос его дрогнул, но тут же просветлел. – А теперь они твои. Нарту тебе сделал Пасса.
Ноги сами подняли Анико. Она не знала, что делать. Принять оленей и нарту – значит согласиться остаться, а нет – обидеть людей, искренне желающих ей добра.
Алёшка с волнением ждал её ответа или хотя бы взгляда, он с силой дёргал ножны и, почувствовав, что может невзначай оторвать их от пояса, сел, не спуская глаз с Анико.
– Подойди сюда, – попросил отец.
Анико подошла. Отец передал ей хомут. Принимая его, она уже решила во всём соглашаться сейчас и не портить людям праздник.
Отец поправил урпяжь на каждом быке и сказал:
– Передовым у тебя будет Тэмуйко. Его сейчас нет, но если он в упряжке – ты можешь даже спать в дороге. Сам вывезет к людям. Его твоя мать выкормила грудью.
Анико стояла потрясённая, но её отвлекла мать Пассы. Она подошла и протянула красивую ягушку. Глазки старушки блестели, аккуратно причёсанные волосы белели сединой.
– Носи, дочка. Никогда не замёрзнешь. Можешь в ней спать на снегу, как куропатка.
Не зная, куда деть хомут, Анико растерялась. Все засмеялись. Алёшка взял хомут и глазами показал, чтобы приняла ягушку и положила на нарту. Анико смущённо улыбнулась старушке, её пальцы чуть коснулись горячей маленькой руки, и девушка поразилась: какая она сухонькая! И такие усталые руки шили для неё, чужой, этот хитрый узор?
