Текст книги "Пути неисповедимы (Воспоминания 1939-1955 гг.)"

Автор книги: Андрей Трубецкой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 40 страниц)

Глава 6. ПОБЕГИ (рассказы беглецов)

За пять лет моего пребывания в Степлаге побегов было много, но все они были неудачные. Только один беглец ушел, что называется, с концами. Поговаривали, что ему помогли с воли, принеся на работу форму войск МВД. Это был грузин, которого я не знал. Подробности этого побега рассказал мне много лет спустя Тенгиз Залдастанишвили. Бригада, в которой был Гиви – так звали беглеца – ходила на работы в дивизион, где велось строительство. Как водится, работяги там подрабатывали «налево» для «вольняшек» и военных дивизиона. Военный заказчик приходил прямо на место работы и открыто выносил то, что ему делали. Это и учел беглец. Он привел в порядок выброшенные кем-то военные брюки и телогрейку, постирав и зачинив их. Вся трудность была сделать фуражку войск МВД. Он сумел сделать такую фуражку. Смастерив табуретку и половую щетку и улучив момент, когда у ворот сменился вахтер, он спокойно пронес мимо него свои изделия. Расчет был верен – вахтер ничего не заподозрил, подумав, вероятно, что этот военный зашел в зону до его смены. Беглец отправился на железнодорожную станцию, купив поллитра водки. На станции разговорился (уже, конечно, без синей фуражки) с машинистом паровоза, вместе распили водку. Пожаловался, что он вербованный, что ни черта здесь не заработал, что хочет уехать, а денег нет. Машинист посочувствовал и предложил довезти до -Караганды, а беглец обещал помогать в пути. В Караганде машинист передал его своему приятелю, другому машинисту, и тот довез до Петропавловска. А там Гиви ехал спокойно как обычный пассажир и благополучно вернулся в Тбилиси. Однако прожил на свободе недолго, попав случайно в какую-то проверку документов, связанную с уголовным делом, к которому не имел никакого отношения. Его задержали, все выяснили и отправили уже не в лагерь, а в закрытую тюрьму. Интересно, что после реабилитации и возвращения, он по какой-то причине принял обет молчания и перестал бриться. Живет под Тбилиси, иногда появляется в городе с тетрадкой и карандашом на веревочке на груди и так и общается.

Но это, повторяю, был единственный случай. Всех остальных беглецов возвращали.

Один молодой парень, мордвин, сын культурных родителей (отец – чуть ли не прокурор республики, а сын сел за антисоветчину), скромный и тихий, бежал днем с шахты, разыграв, если так можно выразиться, психологический этюд с конвойным солдатом. В то время на этой шахте проходили практику несколько учеников ПТУ. Этот парень вывернул телогрейку наизнанку, номером внутрь, так же поступил с ватными брюками (после этого побега в телогрейках и ватных штанах, как и во всей другой одежде, стали пробивать насквозь дыры величиной чуть не с ладонь, которые зашивались тряпкой с номером). На лоб под шапку поддел кусок белой расчесанной овчины, имитируя пышный чуб – всех заключенных стригли наголо – и с плоскогубцами в руках выпрыгнул из поднимающейся клети на ходу прямо на часового, стоявшего у нулевой, чуть не сбив его с ног, а клеть ушла вверх на эстакаду. Выпрыгнул с криком: «Предохранитель выбило!» – и бросился к трансформаторной будке. Так как заключенные на этой шахте работали только под землей, то двор не охранялся, и парень без помех ушел на железную дорогу и зарылся в руду в открытом пульмане. Там его и нашли с собаками на каком-то перегоне за Кенгиром. Парня страшно избили. Я это хорошо помню потому, что его привели на осмотр в амбулаторию третьего лагпункта, где я тогда работал. У него на лице была застывшая страдальческая полуулыбка – он не мог ни открывать, ни закрывать рта; ему прикладом выбили зубы.

А вот другой случай – побег из режимной бригады с шахты. Совершен он был в июле, в самое неподходящее время, в жару и сушь. Шахта № 39, с которой бежали, была самой мелкой и, к тому же, изолированной от остальных, то есть не связанной подземными штреками с другими. Одна из выработок этой шахты близко подходила к поверхности, и грунт над ней даже просел. Это место было обнесено наверху проволокой как опасное. Каждую смену пять человек, собравшиеся бежать, проламывали себе выход именно в этом месте и, выйдя на поверхность, ушли в степь. Группа была интернациональной: два кавказца-грузина (они быстро откололись и пошли отдельно), украинец Поденко, русский (фамилию забыл) и татарин Аблязов, крупный, мясистый и властный субъект с низким лбом, претендовавший на особое положение среди соплеменников. Эти трое долго шли степью. Скоро кончился небольшой запас воды, взятой с собой. Кругом выжженая степь, жара. И тут случилось невероятное: Аблязов зарезал украинца и пил его кровь. Третий крови не пил. Потом он рассказывал, что Поденко молил Аблязова не убивать его, что вода должна быть близко (они, действительно, были в километрах десяти от какой-то речушки). Они так и остались около зарезанного, где их обнаружили и привезли в лагерь. А через несколько дней поймали и двух других беглецов. Эта страшная история всколыхнула весь лагерь. Аблязов сидел в «камере хранения», а режимники, да и не только они, строили планы, как ему отплатить. Однако, сказать, что абсолютно все были возмущены этим бессмысленным убийством и страшным фактом, когда один человек пил кровь другого, было бы неверно. Наш же собригадник, узбек, передавал передачи Аблязову, правда, передавал тайно. Это выяснилось позже, когда все немного успокоились, и поэтому осталось для узбека без каких-либо телесных внушений. Только иногда в разговоре с этим узбеком проскальзывало: «Все вы, черножопые, кровь готовы пить у нашего брата».

Упоминавшиеся мной Кравченко и Криков после суда за убийство Шелкаускаса отправлялись в закрытую тюрьму, по слухам в Иркутскую. Туда же, по тем же слухам, был отправлен Аблязов. Кравченко и Криков передавали, что если он будет там, то Аблязову не жить. Добавлю, что случай этот использовался лагерным начальством в поселке – вот, дескать, какие звери находятся здесь за проволокой.

Еще одна попытка бежать тоже из нашей бригады с знакомого карьера у 43 шахты. Были у нас два приятеля, два пожилых человека – Цибаев и Филин. Сидели они в режимке давно. Когда я там появился, они были уже старожилами. Жили дружно, вместе ели, вместе спали. Кстати сказать, «вместе есть» означало неизмеримо большее, чем внешний смысл этих слов – есть из одной миски, сливая в нее баланду или сваливая кашу, было символом очень большой дружбы и даже братства. В режимку Цибаев и Филин попали за попытку к бегству, но в разное время, а в бригаде близко сошлись. На воле Цибаев работал кузнецом, а за что попал в лагерь – не знаю. Уже когда я был в режимке, к их компании присоединился западный белорус Старикевич, а немного позже Филин откололся, да так, что и спать перешел в другое место, да и работать стал в другом забое. А потом и Старикевич отделился от Цибаева, но отделился внешне. В намеченный день Старикевич засыпал Цибаева щебенкой в подготовленном забое, где беглец устроил себе нечто вроде пещеры с запасом воды и сухарей. Дело было в марте, когда еще лежал снег. В тот день случилось так, что в обеденный перерыв подрались двое бригадников, подрались до крови. С вышек это видели. А когда стали снимать с работы и пересчитывать, то одного не досчитались. Выяснилось, что нет Цибаева. Бригаду задержали на карьере. Стали подозревать, что его убили. Прибыло начальство, дополнительный конвой. Из дела выяснилось, что Цибаев еще раньше пытался бежать. Обошли зону кругом – снег везде цел. Значит Цибаев, живой или мертвый, на карьере.

Нас увели, а пустой карьер стали круглосуточно охранять снаружи. Внутрь нагнали солдат искать Цибаева, переворачивать все штабели. Из бригады, сидевшей теперь под замком, забрали Филина и Старикевича. Филин скоро вернулся весь избитый: «Ничего не знаю, я давно с ним разошелся», – только и твердил он начальству. А вот из Старикевича выбили все, что нужно.

Месяца через полтора Цибаев вновь попал к нам в режимку и рассказал следующее. План его был таков: вылежать чуть ли не месяц в своем тайнике, хлебом, сахаром и водой он запасся достаточно. По его расчетам так долго охрану держать не будут. Тогда он сможет спокойно уйти. Он полеживал, и все, что делалось на поверхности, довольно хорошо слышал, а время отсчитывал по взрывам под землей в шахте, когда между сменами отпаливали руду. Лежал спокойно, с каждым днем все больше уверяясь; что его не найдут. Но однажды, когда он уже устраивался спать, послышались близкие голоса и даже как будто знакомый голос Старикевича: «Вот здесь копайте», – потом звуки работающих лопат, и его извлекли. Было уже темно. Светили карманные фонари. Кругом много офицеров. Поэтому не били. Цибаеву прибавили срок до 25-ти, и все. Старикевич же исчез с нашего горизонта. А когда нас вновь вывезли на карьер 43 шахты, мы увидели, как там все было перевернуто: досталось же солдатикам работы. Бригадники особенно жалели обогревалку – довольно просторное помещение, построенное из камня в глубоком забое, имевшее печку и дощатые нары для спанья.

Об одной попытке побега Бориса Горелова я уже рассказывал. А вот другая. После первой он долго сидел в БУРе, затем вышел в общую бригаду и ходил на карьер, с которого пыталась бежать группа, проданная Шелкаускасом. Подобралась группа из трех человек: молодой парень по фамилии Вельгус, репатриант из Китая, работавший до посадки в одном из Ленинградских институтов. По внешнему виду был он с примесью какой-то дальневосточной крови (надо сказать, что в лагере было довольно много репатриантов из Китая). За что он попал в лагерь – не знаю. Другой член группы – кубанский казак Горнага, ражий парень с длинным лицом и лошадиными зубами. Служил в казачьих войсках у немцев, куда попал из плена. С казачьими войсками был одно время во Франции в Дижоне. Службой там был доволен, рассказывал о публичных домах: «За сто франков и курицу с вином дадут, и бабу выберешь». А вот еще его рассказ: с приятелем после госпиталя коротали время перед отправкой на фронт в буфете Белорусского вокзала в Москве. Познакомились с официанткой, и та повела их домой, обещая и выпивку, и закуску, и «девочку» для приятеля. Пришли, и все было, как обещано. Разошлись по разным комнатам, легли и потушили свет. Тут раздался шорох, официантка исчезла, а Горнагу осветили ярким фонариком и потребовали отдать деньги, верхнюю одежду, оружие. Делать было нечего, выпросил себе лишь шинель – на дворе зима. Вышел в носках, не зная, что с приятелем. У парадной двери сгреб кучу снега для ориентира и кинулся искать милицию. Нашел, привел. На стук долго не открывали. Открыли. Испуганная официантка стала умолять Горнагу. Тот первым делом налил стакан милиционеру и выпровадил его – все в порядке – и остался завершать недоконченное. Как выяснилось, эти волнения приятеля не коснулись.

Что в этом рассказе от выдумки, а что от были – судить трудно, но голодное время в большом городе вынуждало людей на многое. Мне вспоминается рассказ об одной женщине в Сталинграде, которая по окончании боев собрала целый склад немецких сапог. Для этого она отрубала ноги у убитых, приносила домой, разогревала и вытаскивала обрубки.

Горнага был еще и шофером. Был избран следующий план побега. На карьер все время приезжали грузовики за камнем. Эта тройка решила связать шофера, сунув в рот кляп, и драпать на машине, протаранив жиденькие проволочные ворота зоны. А там в степь, сколько хватит бензина. План, откровенно говоря, рискованный. О нем мало кто знал. Но знал приятель Горнаги – Гришка Рябчун, тоже кубанский казак. Это был чернявый, стройный и ловкий парень, нельзя сказать, что первой молодости. Служил у немцев в казачьих войсках каким-то чином на Кубани. А потом получил 25 лет. В нашем лагере он написал следующее заявление начальству: «Так и так, при отступлении с Кубани были зарыты большие ценности. Готов показать место». Его, конечно, вызвали и попросили описать место. «Описать не могу, могу показать». Ладно, повезли на Кубань. «Дайте сначала свидание с матерью, потом скажу». Дали. Потом повезли на место. Ходил, ходил, водил за собой – не мог найти: «Надо хорошенько вспомнить, времени много прошло». Сидит, вспоминает. «Дайте еще свидание». Дали. А после свидания сказал: «Ничего я не знаю. Все это выдумал, чтобы с матерью повидаться. Везите обратно». Избили. Привезли. Вот такой Гришка Рябчун. В день побега наша бригада оставалась в зоне и не была запертой. Так вот, этот Рябчун, наш собригадник, все время влезал на крышу барака и посматривал в сторону карьера. А вскоре всех троих привели в лагерь отдельно от бригады и посадили в БУР.

На карьере произошло следующее. Как и было уговорено, шофера отвлекли от машины под предлогом показать какое-то барахло для продажи. За штабелем приставили нож к горлу и стали связывать, а Горнага стал заводить машину, но, видно, так нервничал, что завести не смог. Это решило дело. Время уходило. Ребята бросили шофера и стали прятать вытащенные из заначек продукты, воду. Шофер убежал на вахту. Этим все и кончилось. Беглецов избили, привели в зону. А начальство сделало вывод: на всех объектах построили мощные шлагбаумы у ворот. Тройка, отсидев положенное в БУРе, попала к нам в режимку.

В БУРе Борис участвовал еще в одной попытке бежать. БУР выводили на работу на шахту, где они вели подкоп за зону, благо слой земли здесь был достаточно мощный. Подкоп шел мимо вахты, где между сменами солдаты коротали время. Надо же было, чтобы один солдат начал колоть дрова над подкопом. Начал колоть, а пенек провалился под землю. К счастью, никого в подкопе не было. Заключенных сейчас же сняли с объекта, но без всяких последствий.

В режимке был еще один беглец, тоже кубанский, но не казак, а грек – Федя Татаров, черный, плотный, прямой, как доска, круглолицый с большими черными круглыми глазами. Человек бывалый, немного заикающийся после контузии на фронте, тоже служивший в казачьих войсках у немцев. Их бежало пять человек с шахты (в том числе, и Рябчун). Удалось уйти довольно далеко по степи, но всех поймали (кажется, не без помощи самолетика). Подробности этого побега знаю плохо и прибавить к сказанному мне нечего, а вот о Феде стоит рассказать.

При отступлении из Белорусии в 1944 году, часть, где служил Федя, проходила через Новогрудок. Там он был посажен в тюрьму за какое-то непочтение к начальству. Из тюрьмы Федю освободили немцы, срочно сортируя заключенных – кого взять с собой, кого выпустить, кого расстрелять перед сдачей города нашим войскам. Рассказывал о жутких бомбежках немецких городов союзниками. Каким-то образом попал в Италию, где чуть не женился на дочери какого-то богача. Не помню, уж как вернулся на родину и попал в фильтрационный лагерь в Среднюю Азию под Ходжентом на крупное строительство. Оттуда бежал и пришел на Кубань. Бежал интересно. На строительстве он принимал у ворот машины с материалами. Человек общительный, Федя быстро сошелся с солдатами охраны, приучил к себе. Отправляя машины со стройки, он цеплялся за борт и отъезжал на десять, двадцать метров. Такие поездки делал все дальше и дальше, в шутку помахивая охране рукой, как бы прощаясь. А в один прекрасный день так и уехал. Охрана опомнилась, да поздно. Скрываясь и таясь, он долго пробирался на Кубань, где пешком, где поездом. Уже за Волгой в каком-то рабочем поселке попросился ночевать в одну семью. Пустили. Он лег, но еще не спал, когда пришел старший сын, который стал спрашивать, как это пустили человека, не проверив документы. Хотел будить (Федя прикинулся спящим), но мать не дала. Старший отложил проверку до утра. Ночью Федя встал, надел костюм старшего и ушел. На Кубань вернулся благополучно, но его уже искали и в конце концов схватили. Теперь уже без фильтрации Федя получил свои 25.

Однажды Федя исчез месяца на два из лагеря. Рассказывал, что его возили на родину опознавать однополчанина. Опознавал он через полузавешенное окошко местного МГБ одного из трех стоявших на тротуаре и мирно беседовавших людей. Федя, конечно, сразу узнал однополчанина, но не признался. Тем не менее тот через некоторое время появился в нашем лагере. Говорил, что его нередко приглашали в местное МГБ, докапываясь до истины. Однажды попросили подождать на улице, где «случайно» подошли двое малознакомых сотрудников и завели какой-то незначительный разговор. Он и не подозревал, что его в это время опознают.

А вот побег, о котором подробно рассказывал его участник Женька Бузюк, бандеровец. Этот побег был не из нашего лагеря, а из соседнего, в Джездах, где находился марганцевый рудник. После побега Женьку содержали в нашей режимке. Бежало их четверо: бригадир, его помощник Женька и двое работяг – все украинцы. Дело было весной – самое лучшее для побегов время. У шахты был старый выход, основательно заваленный камнями и заделанный бревнами. Поэтому выход не охранялся. Сюда-то бригадир и посылал двух работяг раскалывать снизу выход, подпиливать бревна. К моменту, когда все было готово, в шахте пошли обвалы – так уж совпало. Перед начальством встал вопрос: спускать работяг под землю или не спускать? Все же спустили. А шахта местами обваливается. Скомандовали съем, и четырех человек не досчитались. Лагерное начальство и начальство конвойное начали спорить: бежали, нет – задавило обвалом. Каждый стоял на том, что ему выгодно. А беглецы тем временем благополучно выбрались из шахты, засыпали табаком следы и двинулись на запад. Но, засыпая следы, сделали оплошность: опорожнив табакерку, бригадир отбросил ее в сторону, а через несколько дней табакерку нашли, и конвой ее признал – бригадир был щедрый и иногда угощал из нее солдат. Значит, побег!

И хотя беглецы этого не знали, но шли, таясь, и в основном по ночам. Однажды даже напоролись на медведя. Причем обе стороны страшно испугались; дело было в кустарнике, а ветер дул им навстречу. Отойдя километров двести, стали идти спокойнее.

Однажды с холма увидели казахские юрты. Мнения разделились: бригадир стал утверждать, что бояться нечего, лагерь далеко, казахи ничего не знают, можно спокойно идти и как следует поесть – питались сухарями, салом, сахаром и водой. Женька не соглашался, говоря, что казахи оповещены о побеге, и их схватят. Разделились. Пошли трое, а Женька лег на траву и стал наблюдать. Видел, как трое подошли к юртам, вошли в одну из них. А через некоторое время оттуда вышел казах, направился в соседнюю юрту и вернулся уже с ружьем в руках. А еще через некоторое время всех троих с руками назад, связанными, вывели, посадили на повозку и повезли через степь. Женька отполз назад и далеко обошел это предательское кочевье. Теперь остался один. Срезал в кустах толстую палку и двинулся дальше. Местность холмистая.

Вдруг из-за холма навстречу всадник-казах. Подъехал, повернул, поехал рядом и стал спрашивать почему один, а где еще? Женька понял, что этот не знает о поимке, но что кругом все хорошо оповещены о побеге. В ответ начал темнить, а казах уговаривать: «Пойдем со мной, начальник ждет, хорошо кормить будет». Женька молчит. Тогда казах начал рысцой выезжать на соседние холмики и звать на помощь или же ехать рядом, чтобы не потерять беглеца.

И тут Женька решил действовать. Он подскочил к всаднику и что есть силы ударил палкой по голове. Казах вскрикнул и свалился с лошади. Женька вскочил на нее и помчался прочь. Гнал, не останавливаясь, пока лошадь не свалилась, и дальше уже пошел пешком.

Дня через три он проходил мимо заросшего камышом озерка, на берегу которого стояла одинокая юрта без признаков жизни. Осторожный беглец выбрал путь так, чтобы от юрты его отделяло озерко, и продолжал спокойно двигаться дальше. Но вот им овладело чувство беспокойства, и Женька оглянулся. Сзади метрах в пятидесяти за ним ехал на лошади старичок. Он приблизился и на ломаном языке стал очень гостеприимно приглашать к себе. Женька подумал: «Юрта одна, кругом никого, старичок слабенький – рискну», – и повернул к юрте. В ней была только молодая хозяйка, не то жена, не то дочь. Женьку угостили на славу, и старичок стал деликатно расспрашивать, вернее, даже не расспрашивать, а говорить какими-то намеками, почему-то расхваливать Турцию. Из всего этого Женька почувствовал, что его принимают то ли за турецкого шпиона, то ли за кого-то в этом роде. Увидев у Женьки на боку резиновую грелку, старичок спросил, что это. «Вода». – «Налей молока, лучше». Во всем чувствовалась симпатия. На прощанье старичок сказал, чтобы обязательно зашел к его сестре, рассказал, как ее найти, и прибавил, что она даст адрес еще дальше, и что ему будет хорошо и спокойно. На дорогу снабдил сухим сыром, еще какой-то едой. К сестре Женька заходить не стал – боялся.

В одну из следующих ночей спал в стоге камыша и утром проснулся от страшного шума и гама. Шевельнулся и сотни крыл стали бить по сухой траве – видно, большая стая птиц поднялась в воздух. Так он шел еще несколько дней, уже не таясь, но шел по целине, избегая дорог.

Однажды присел в степи перекусить. И вдруг из-за ближайшего холма показался грузовик, в кузове которого сидело несколько человек – оказывается, вблизи пролегала проселочная дорога. Грузовик подъехал и остановился, а сидевший рядом с шофером человек стал приглашать Женьку подвезти. Тот отказывался. Тогда вмешался находившийся в кузове мужчина, в полувоенной одежде, и Женьке пришлось сесть. Поехали. «Полувоенный» стал спрашивать, кто, откуда, куда. Женька в ответ – темнить. «Придется задержать до выяснения», – сказал «полувоенный» и стал требовать от сидевшего с шофером, чтобы машина поехала туда-то. Тот отказывался, говоря, что своих дел по горло. Наконец согласились сначала заехать в совхоз, а потом в район. «Полувоенный» все расспрашивал, и из расспросов Женька понял, что его принимают за чеченца, которых сюда вывезли еще в войну. Приехали в совхоз – хутор из нескольких домов. «Полувоенный» ушел в дом, сказав Женьке, чтобы сидел в кузове. Человек, ехавший в кабине с шофером, сочувственно проговорил: «Эх, парень, подвел же я тебя. Я сейчас пойду в дом и буду ему зубы заговаривать, а ты беги».

Как только закрылась дверь и прошло несколько мгновений, Женька спрыгнул с машины и помчался к видневшейся невдалеке рощице. Он был уже близко от нее, когда от хутора послышались крики, а затем и выстрелы. Оглядываясь, Женька видел, что «полувоенный» бежал за ним, стреляя из пистолета, но был далеко, а роща близко. Женька уже ликовал, но рано. Из леска прямо на него выехал человек с ружьем за спиной. Ружье он сразу перехватил на руку и остановил Женьку. И вот опять в машине.

Женьку привезли в район, сдали в милицию и посадили в тюрьму. Началось следствие. По рассказам Женьки, следователь был фигурой своеобразной. Лейтенант-казах, довольно плохо говоривший по-русски, спрашивал: «Лампочку видишь?» – «Вижу». – «А у немцев лучше?» – и впивался глазами. Наконец на сцене появился конвойный лейтенант, тот самый, который водил Женькину бригаду на шахту: «Признаете? Ваш?» – «Нет, вроде, не наш. Не похож». Но вот позвали солдат-конвоиров. Те тут же признали: «Бузюк! Он!» Так кончился этот побег.

Назад ехали вместе. Солдаты были довольны, но не тем, что поймали беглеца, а, главное, тем, что пожили другой жизнью, поездили. К Женьке относились беззлобно и даже подсознательно с какой-то благодарностью. Он это чувствовал. Привезли к подполковнику Чечеву. Тот отдернул занавеску на стене кабинета, где висела большая карта, и велел показать, какими путями шел, где поймали. Промерил циркулем и изрек: «Тысячу с лишним километров прошел, а все же поймали. Нельзя у нас убежать». Спорить Женька не стал.

В лагерь привезли к разводу, чтобы все видели. На разводе начальник лаготделения сказал; «Эх, Бузюк, Бузюк, ботинки-то ведь сносил как казенные». Больше у него слов не нашлось. Вот и вся эпопея, которую нам, не торопясь, очень красочно рассказывал Женька в камере тюрьмы третьего лагпункта. Сокамерники, затаив дыхание, слушали, мечтали. А. И. Солженицын в «Архипелаге» пишет об этом побеге и Женьке, но говорит, что беглец после следствия был завербован и рассказывал свой побег с провокационной целью. У меня такого впечатления не сложилось. Были еще побеги, но подробности я знаю плохо и описывать не стану. Но о Саталкине рассказать стоит. Этот бегал не из лагеря. Был он уже не молодым человеком, далеко за сорок, приземистый брюнет. В лагере пребывал в евангелистах. Как им стал – не знаю. Надо сказать, что евангелисты в лагере были тесно спаяны, помогали друг другу. В свободное время их можно было видеть сидевшими большой группой и распевавшими свои песни. О побеге он рассказывал так. От фронта скрывался у родственников в деревне под Оренбургом. Но кто-то донес, и его пришли забирать. Дело было вечером. Когда милиция вошла в дом, ему удалось незаметно выскользнуть на улицу. У дома был поставлен часовой. Он ходил взад и вперед и, конечно, видел Саталкина, но равнодушно повернулся к нему спиной, продолжал ходить. Саталкин ушел через сугробы в татарский аул, где его спрятали. Там он долго скрывался, но однажды, выйдя в город, был схвачен. Посадили во внутреннюю тюрьму при Оренбургском МГБ. На допросы водил хромой инвалид. Камеры располагались в подвале, куда из следственного коридора вела крутая лестница. Инвалид спускался по лестнице первым. Саталкин был в валенках, и шаги его не были слышны. Он отстал, круто повернулся, выскочил в коридор и побежал по нему прямо на часового у столика. Коридор за часовым еще немного продолжался, а далее была небольшая лестница и дверь на улицу. По коридору за часовым шла женщина с бумагами. Саталкин закричал: «Наташа, бумаги уже подписаны!» (в голову пришло первое попавшееся имя – имя жены) и промчался мимо часового. Этот, по-видимому, принял Саталкина за своего – Саталкин был в шинели. Погоня образовалась довольно скоро. Саталкин начал уходить дворами, и тут мальчишки обостренным чутьем поняли, что к чему, и тоже погнались за ним с криками: «Шпион! Шпион!» Уйти от них стоило большого труда, и Саталкин скрывался у дальнего родственника. А тот через несколько дней его выдал. Его торжественно привели в большую комнату – Красный уголок МГБ и поставили на середину для обозрения всем чинам этого заведения, как единственного человека, сумевшего отсюда бежать. Затем эти чины тут же избили Саталкина под портретами вождей и отправили в подвал.