Текст книги "Пути неисповедимы (Воспоминания 1939-1955 гг.)"

Автор книги: Андрей Трубецкой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 40 страниц)

Спустя некоторое время меня остановил в зоне после работы тот самый старший надзиратель, передавший от Еленки рюкзак, человек рассудительный, спокойный и, главное, не сволочь (это не потому, что я получил через него передачу, а по общему признанию). По национальности он был не то татарин, не то казах. «Ну, как дела москвич? Жена-то пишет?» – «Ничего. Но писем еще не получал». – «Да, а мне здорово попало за твою передачу». – «От кого же?» (хотя я догадывался от кого). – «От кого? От начальства».

И через некоторое время я узнал, как меня нашла Еленка. В зону на третий лагпункт пришел вольный механик с шахты. Звали его Семеном, и пришел он за инструментом, который якобы унесли с шахты. Он зашел в амбулаторию к доктору Чеховскому и прямо спросил, где я. Чеховский сказал. Семен, имея пропуск, прошел на первый лагпункт и узнал, где работает режимная бригада (Чеховскому он прямо сказал, что ко мне приехала жена). Как Еленка нашла Семена, она мне рассказала позже. Я тогда все Допытывался о нем, но, услышав, что его подозревают в стукачестве, перестал им интересоваться. Это вполне могло быть – устроить свидание, а потом продать.

В поезде по дороге домой Еленка по свежей памяти записала события тех дней.

Глава 4. ДВА ДНЯ И ДВЕ НОЧИ В РУДНИКЕ (воспоминания Е.В.Трубецкой)

Поезд остановился на станции Новорудная поздно ночью. Все вылезли. Темно, холодно. Вокзал – врытый в землю вагон без колес, еле освещенный тусклым светом фонаря. Вокруг стояли грузовые машины. Люди с вещами сновали, спрашивали, натыкаясь друг на друга.

Машины шли в рудник – 4 километра от станции. Там же поселок – Старый Джезказган. Рудник Джезказган обозначен на карте в самом центре Казахстана крошечной точкой. Там добывают медную руду. Там он. Сердце сжалось в маленький комочек и ничего не чувствовало.

Влезли в огромный грузовик. Грузовик полетел куда-то в темноту. Впереди сквозь пыль тускло мелькали огни. Там он. Где? Как? Под какой крышей? За какой проволокой?

Грузовик круто заворачивал по неровной дороге. Все наваливались друг на друга в сторону. Впереди, там, где мелькали огни, зло лаяли собаки. Выехали из темноты. Шахта, террикон. Поехали вдоль высокой каменной стены, освещенной сверху. Начинался поселок. Спрашивать не хотелось. Вокруг чужие, черные люди, закутанные от холода. Замелькали низкие хаты. Как бы слипшиеся друг с другом, они внезапно вырастали из темноты и так же внезапно исчезали. На шахтах горели дежурные огни, тускло освещая колючую проволоку и вышки по углам. На улицах никого не было. Поселок Старый Джезказган спал.

Остановились на большой неосвещенной площади. На каких-то буграх. Все быстро слезли и исчезли в темноту. По площади бродила огромная лохматая собака и человек. Мне показали гостиницу – одноэтажный домик на другом конце площади. Туда направились еще двое. Постучались. Нас сразу впустили.

Пахнуло каким-то необыкновенным уютом сразу в передней. Ярко горела лампа. Было тепло и тихо. На столе стоял самовар, покрытый чистой марлей. Вышла заведующая, высокая, стройная немолодая женщина и какой-то заспанный паренек. Нас стали спрашивать, откуда, зачем. Те двое оказались молодыми специалистами, направленными сюда на работу из Киевского политехнического института. Когда я сказала, зачем приехала, заспанный паренек вдруг встрепенулся и спросил фамилию. Назвала. Заведующая повела молодых специалистов на свободные койки, а мне велела ждать. Я подумала:

«Если не пустят, попрошу переждать до утра в передней». Паренек чем-то напоминал брата Михаила и был этим приятен. Он сказал, услышав фамилию:

– Как будто бы знаком. Он расконвоирован?

– Не знаю.

– Да-а. Он не в третьем лаготделении?

– Ничего не знаю. Знаю только почтовый ящик и еще, что он был фельдшером. Буду завтра искать.

– Ничего, найдете, – подбодрил паренек. Вернулась заведующая. Постояла, подумала и велела идти в ту же комнату, куда ушли те двое. Комната маленькая, узкая, три койки, стол и стул. Чисто. Светло. Стеклянная дверь на балкон была наполовину забита фанерой наглухо, так что на месте дверной ручки была приделана розетка. От нее шел шнур к репродуктору, который лежал на полу около кровати и издавал какие-то дребезжащие звуки.

Молодые специалисты – муж и жена – возились с чемоданами и были всецело заняты ими.

На часах в передней пробило два часа – местное время. Значит, в Москве, бьет сейчас на Спасской башне 12.

Я умылась, разделась, легла. Теперь спать, спать! Выспаться, а назавтра – действовать! Пробовала представить себе, куда я приехала. Ощутить, что он где-то близко, совсем рядом. Что мы дышим одним воздухом. Что, может быть, завтра увидимся.

Но сердце – маленький сухой комок – не чувствовало ничего.

28/УШ. 1951

Утром проснулась от громкого разговора. Молодые завтракали, болтали. На меня не обращали никакого внимания. Я быстро встала за их спинами, оделась. На душе – гнетущая, непонятная тяжесть. Перевязала ссадины на руке, ноге, подбородке, еще не зажившие после падения с велосипеда, и вышла в переднюю. Появился паренек и сказал, что надо идти к Зинке в амбулаторию. Она знает. Только собралась идти, как в переднюю пришла вчерашняя заведующая, – милая, простая, в большом белом халате на плечах. Посоветовала сходить лучше в Другую гостиницу, недалеко отсюда, к врачам, которые работают в зоне. А Зинку никакую не спрашивать. Пошла к врачам. Врачи уже ушли. Значит, надо возвращаться, пробовать через Зинку.

Симпатичный паренек фамильярно поговорил с Зинкой по телефону, поблагодарил ее и велел мне идти с ним. Он был в грязной коричневой спецовке. Рука перевязана бинтом.

Чем-то он к себе притягивал – своей деловитостью, добродушной развязностью, непосредственностью. И уж больно похож на брата Михаила, здесь, в глуши, далеко от дома.

– Ваш муж расконвоирован. Он живет отдельно. Вы можете с ним хоть целый день сидеть.

Сердце ухнуло. Этого не может быть! Тут какая-то ошибка.

Паренек зашел в амбулаторию перевязать руку, сказал подождать. Стою, думаю – ждать или не ждать? И решила уйти от паренька, найти третий лагпункт, о котором вчера ночью упоминалось в гостинице.

Никто не знал где он находится. Посылали в разные стороны. Шла по дороге, на которую указывало большинство. Тут и дороги толком не было. Глиняные низкие хаты лепились довольно беспорядочно. Отдельно стояли одноэтажные и двухэтажные каменные дома. За домами пустыри, огороженные колючей проволокой.

Дошла до переезда железной дороги. По ту сторону железной дороги высилась черным корпусом шахта.

Может, Андрей где-нибудь здесь? Никого не видно. Оглянулась – паренек догоняет.

– Что же вы ушли? Я все равно иду туда. Он, не останавливаясь, пошел дальше.

– Сейчас сделаем так. Я пройду в зону. У меня есть пропуск. Я механик. Все узнаю, а вы ждите.

Перешли переезд. Мимо шахты. Он назвал шахту своей, 43. Против шахты, через дорогу расстилалось огромное пространство за двумя рядами проволоки. Везде пусто. Работы еще не начинались.

– Меня зовут Семен. А вас?

Некоторое время шли молча.

Потом он стал говорить, что свидания не дают, но если кто приезжает, что, правда, бывает редко, то иногда устраиваются. Вдали показалась высокая каменная стена с вышками. Прошли мимо собачника. Страшные, колоссальные собаки-волкодавы лежали и ходили на цепи. Увидев нас, некоторые вяло залаяли.

Осталось перейти площадь, а там – вход в зону, вахта 3 лагпункта.

– Ты меня не знаешь, – сказал Семен, – я иду по-своему делу, ты – по-своему. Я была немного сбита с толку. Зависимость от этого человека сковывала волю. И, несмотря на его доброжелательность, это было почему-то неприятно. Подсознательно чувствовала, что начинается какая-то вынужденная ложь – от этого коробило. Я уж не знала, что говорить, что отвечать, если спросят.

Семен побалагурил с солдатами на вахте и ушел. На меня никто не обращал внимания. Как же лучше спросить? – Где мне найти Трубецкого? – наконец решилась прямо. Один из них весьма равнодушно направил меня в управление лагеря, в спецчасть. Объяснил куда. Пошла, чтобы не сидеть. Пошла вдоль каменной стены. В стене через каждые 50 метров башни. На башнях пулеметы (пулеметов не было, были часовые с автоматами. – А.Т.). Поверху в несколько рядов колючая проволока.

Это и была зона. А вокруг на сотни и сотни километров простиралась выжженая солнцем степь. Что такое зона, я еще плохо себе представляла.

Долго шла вдоль стены по тропиночке, обогнула ее и сразу за углом увидала управление.

Было 9 часов утра. Решила пойти прямо к начальнику лагеря и все ему рассказать. Его не оказалось. Заглянула в спецчасть – из начальства тоже никого.

Ну что ж, значит, обратно, поджидать Семена. Опять вдоль стены.

Встречались синие фуражки – проходили мимо.

Поселок был далеко. Здесь зона и шахта. Где-то он здесь! Но где?

Надо ждать Семена.

А чего ждать? Ведь я приехала не ждать. Пошла по дороге, мимо зоны к 43 шахте. За открытыми воротами, недалеко от проволоки стояла женщина в белом халате с ребенком на руках. Наконец-то человеческий человек. Спросила, не знает ли Трубецкого? На вахте еще никого не было. Она сказала, что бригады заключенных еще не пришли. Придут минут через десять. А Трубецкого она не знает.

Я села у вахты на лавочку, у самых ворот и решила ждать появления бригады. Скоро донесся глухой злобный лай собак. На дороге в пыли показалась черная колонна (сердце ухнуло и застыло); Колонна медленно двигалась по пыльной дороге и постепенно расщеплялась. Бригады расходились на шахты. Одна из них шла сюда. Неужели здесь?!

Надела очки и решила не сходить с места, что бы мне ни говорили. Колонна приближалась. Черные сгорбленные люди с большими номерами на грязных серых рубахах. Некоторые в железных шахтерских касках на головах. Метрах в пяти от колонны – конвой. Подошли ближе. Вот один, высокий и черный. Лица не видно.

Душа захолонула! Андрейка! Стараюсь не глядеть. Опять гляжу. Плохо понимаю. Он или не он? Подошли поближе – нет, не он. Они долго стояли у ворот шахты. Потом их стали запускать по рядам и считать. Заключенные с любопытством оглядывались на меня. Солдаты набрасывались на них с руганью.

Господи, ведь он такой же! Где-то здесь.

Наконец бригада прошла, закрыли ворота. Я заметила час – 9 часов 30 минут. Куда теперь? Здесь его нет. Вышла на дорогу и вижу идет Семен прямо ко мне.

– Ты никого не спрашивала?

–Нет.

– Никуда не ходи. Ничего не спрашивай, иначе тебя в двадцать четыре часа отсюда приказом. Завтра вы увидетесь здесь, на 43-й. Я все улажу. А сейчас иди в гостиницу. Никому ничего не говори.

Что за таинственность? Неприятное чувство усилилось. Но я верила Семену и, не раздумывая особенно, отправилась в поселок. В столовой поела, хотя в горло ничего не лезло. Потом походила по площади. Напротив гостиницы, через площадь возвышался аккуратный трехэтажный куб с четырехколонным портиком. Рядом – одноэтажное такое же аккуратное здание почты и магазина. Это центр поселка Старый Джезказган. На афишах у клуба – заграничный фильм «Петер». То же самое сейчас идет в Москве. Забавно!

В гостинице заведующая спросила, как дела. Я ответила: пока неизвестно, и легла на койку.

Противно было на душе.

Молодые специалисты пришли из бани и наслаждались жизнью, друг другом. Он высокий, худой, ярко рыжий. Она маленькая, кругленькая, черненькая, в очках. Мне повезло. Дай Бог им счастья!

Что же теперь делать? Ужасно глупо сидеть, ничего не делать и чего-то ждать. Скоро молодые ушли по своим делам, а пришел Семен и сел на соседнюю койку.

– Знаешь что, я все узнал. Он на первом лагпункте, в режимной бригаде. Сегодня они работают на кирпичном заводе. Наверное, ничего не выйдет, потому что он под особым наблюдением. Но попробуем. Сейчас я пообедаю и пойдем на кирпичный.

Ушел. Ни капли не стало легче, а даже наоборот.

Он быстро вернулся.

– Идем!

Что за странный человек? Почему он так активно принял участие в моих поисках? Я ему ничего не обещала. Он даже по собственной инициативе на свои деньги купил поллитра начальнику конвоя. Все это было неприятно. Затягивался какой-то узел. Подсознательно, не думая особенно, к чему все это приведет, слушалась Семена во всем.

А Семен говорил:

– Если нас задержат или будут спрашивать, ты меня не знаешь, я тебя не знаю. Поняла?

– Как же я тебя не знаю, когда мы все утро ходим вместе?

– Ничего, мы еще сейчас с тобой под ручку пойдем. Скажешь – привязался.

И он подает мне свою забинтованную руку, которую я беру своей перевязанной. Так идем дальше.

Я чувствую себя загнанным зайцем. Хотелось убежать подальше от этой путаницы. Но мы шли туда, где был Андрейка, и я не могла не идти.

До кирпичного завода от гостиницы километра два. Прошли зону. Шли по полотну железной дороги, вышли в поле, прыгали через какие-то канавы и пришли к огороженному колючей проволокой большому участку. Солнце начинало припекать. Метрах в двадцати за первой проволокой шла вторая. За ней копошились на низких буграх люди. Это был кирпичный завод. Значит, там работали заключенные, находящиеся под особым наблюдением. Где-то там был он. Мы подошли вплотную к первому проволочному заграждению.

Куда он меня тащит? Зачем? Безумство!

Семен должен был попытаться пройти с пропуском через вахту в зону, а потом как-нибудь протащить меня под видом своей ухажерки. От этого я категорически отказалась и сказала, что буду сидеть и ждать его возвращения. А он найдет Андрея, расспросит его, узнает все.

Отчаянные головы! Но тогда я была совершенно спокойна. Все чувства атрофировались.

Мы перелезли через первую проволоку и шли уже между двумя проволоками. На нас, казалось, не обращали внимания ни на вахте, ни в зоне. Я села на камушек метрах в пятнадцати от вахты. Вторая, внутренняя проволока была в пяти метрах.

Слышу, Семена не пропускают. Он так и этак – не пропускают.

Прошло минут пятнадцать. Стараюсь не глядеть за проволоку туда, где работают, но невольно голова поворачивается сама. Замерла на камне. Очки очень плохо помогали, ничего не могла разглядеть. Старалась представить себе, глядя за проволоку, что должна делать ухажерка в таком положении?

Больше того, должно быть, так же подсознательно боялась увидеть Андрея сломленным, хотя знала, что этого не может случиться. Знала, что не может сломиться его сильный дух, с честью прошедший огонь и воду. А между тем иногда закрадывалась непрошенная мысль. Также ли, высоко подняв голову и смело глядя вперед через все испытания, проходит он последние медные трубы?

Мне показалось, я сижу очень долго. С вахты доносится то смех, то добродушная ругань. Солнце палило немилосердно.

Вдруг совершенно явственно, близки услышала знакомый родной и совершенно бодрый голос:

– Еленка!

Волна, теплая, ясная залила с головы до ног. Ни один мускул не дрогнул, только приложила палец ко рту и замерла. Поймет или не поймет?!

На это никто не обратил внимания. На вахте заняты были разговором: двое солдат крутились на турнике тут же у самых ворот, солдаты на вышках окаменели то ли от жары, то ли от уважения к службе, а он стоял, широко расставив ноги, стройный, бодрый, загорелый, прежний, родной ... и смотрел на меня.

И тут совершилось то, чего я не ожидала. Андрей бодрым маршем направился к вахте и громко по-военному отчеканил:

– Гражданин начальник, разрешите обратиться!

Что он сказал еще не знаю, только через две секунды слышу страшную ругань с вахты.

Вылетел разъяренный солдат с Семеном. Семен крикнул меня, и нас с ним повели, повели прочь от кирпичного завода под конвоем.

Повели нас в управление к оперуполномоченному. Пошли, не оглядываясь. Страшно не было ни капли, а даже, наоборот, интересно. В боковом кармане у меня лежала крошечная иконка Божьей Матери.

Солдат продолжал ругаться. Всю дорогу грозился. Бедный отчаянный Семен молчал. Я что-то говорила, а сама думала о том, что вот лопнула, наконец, глупая, страшная пружина, и можно было действовать начистоту. От этого стало легче, надо было только выбросить сейчас лишние адреса.

Оперуполномоченного не оказалось. Велели ждать. Остановились у входа в управление. Тут стояло еще несколько синих фуражек, с которыми завел разговор наш конвойный (это был не солдат-конвойный, а наш надзиратель из зоны, всегда сопровождавший бригаду на работу. – А.Т.). Пока они переговаривались, Семен успел шепнуть: «Ты меня не знаешь, я тебя не знаю».

Ладно. На душе стало свободно и легко, и даже появилось озорное чувство. Пошла в уборную, выбросила ненужные бумажки. На обратном пути меня уже поджидал конвойный. Семен был уже там.

С легким сердцем вошла в кабинет оперуполномоченного. Он сидел в конце комнаты за большим письменным столом, не шевелясь, положив локти на стол. Перед ним – Семен. Села через стул от Семена. Конвойный встал у двери.

Опер, не шевелясь, глядя в упор оловянными глазами, стал отрывисто спрашивать:

– Откуда вы его знаете? – он кивнул на Семена.

– А я его не знаю.

– Почему же вы очутились вместе на кирпичном заводе?

– Он показал мне дорогу.

– Зачем вам понадобился кирпичный завод?

– Я ищу мужа. Спрашиваю каждого встречного, где его найти. Некоторые мне говорили о кирпичном заводе.

– Кто говорил?

– Не знаю. Никого здесь не знаю. Приехала сегодня ночью. Чужие люди.

– А разве вы не знаете, где надо спрашивать?

– Знаю. Я здесь была утром. Никого не застала и решила идти спрашивать кого-нибудь. Сидеть не могла.

– Почему он привел вас на завод?

– Значит хорошенько попросила.

– Зачем он туда шел?

– Наверное, по своим делам. Не знаю. Разговор продолжался в том же духе еще несколько минут. Глаза опера стали мягче. Потом он велел Семену идти, а мне – остаться.

Очная ставка кончилась. Семен вышел. Опер попросил мой паспорт. Спросил, кто я и откуда.

– Значит, вы его не знаете?

– Нет.

– А почему он назвал вас своей барышней?

– Может я, правда, ему приглянулась, такая обколупленная и перевязанная.

Совсем обнаглев, решила просить о свидании.

– Да вы же его видели.

– Разве это называется видела?

– И то хорошо, могли совсем не увидеть. Свидание не разрешим. А вам советую уезжать отсюда.

– Обязательно уеду. Мне работать надо. Только мне хочется его хоть чуть-чуть повидать и передать передачу, вкусненького...

– Передачу посмотрим, а повидать нельзя. Спросила, у кого еще можно просить о свидании. Он сказал, что можно к начальнику обратиться, но все бесполезно. Отдал паспорт, и мы мирно расстались.

Вышла из управления, набрала полные легкие воздуха, чистого, теплого и медленно пошла прочь.

Что теперь? Куда лучше? Что там Андрей? Было уже около шести часов вечера. Солнце садилось, освещая рыжие вышки зоны.

Что теперь думает Андрей, который видел только, как меня повели под конвоем? Где Семен? Чем помочь?

Странно, но тяжесть с сердца спала, стало удивительно легко. Медленно молча пошла вдоль стены по тропиночке.

Оглянулась. И вижу: по направлению от кирпичного завода движется в пыли черная колонна. Они! Возвращаются с работы!

Подтянуться! Выше голову! Сейчас опять увидимся! Вон он близко, левофланговый, в синих брюках. Очки от пыли сдвинуты на лоб. Загорелый, стройный, будто ничего и не было, будто случайно попал он в эту сгорбленную серую колонну заключенных, медленно двигающихся с руками назад.

Он увидел меня, приподнял шапку и приветственно махнул рукой, за что его обложил матом ближайший конвойный. Пусть ругается, если ему хочется, а мы все равно вместе!

Сейчас еще что-нибудь придумаем! Я шла по тропинке вдоль стены.

Колона двигалась по дороге метрах в тридцати от стены. Затем она, с большим радиусом обогнув стену, стала выходить на площадь перед входом в зону. Здесь мы с Семеном были с утра. К воротам подходили со всех сторон другие колонны, постепенно заполняя площадь. Моя колонна стала забирать в сторону, огибая площадь.

Решила идти напролом мимо конвойных. Пропускали без разговоров. И тут только я поняла, что меня ведь могут принимать за жену какого-нибудь офицера, живущего в поселке. Никому даже не придет в голову мысль, что я приезжая жена заключенного. Это придало бодрость и решимость.

Мои заворачивали опять за угол стены, обходя зону кругом. Выровнялись. Андрей шел с краю в колонне.

В конце стены, с противоположной стороны, оказался еще один вход Здесь была вахта первого лагпункта.

Останавливаться было нельзя. А пройти у самой стены можно. Я же жена офицера и иду, куда мне надо, а до заключенных мне нет никакого дела!

Андрей время от времени поглядывал. Шапку снял, держал руках. Двигались к воротам. У ворот их стали пропускать по рядам синие фуражки в белых фартуках, обыскивая каждого. В колонне были и старики, и совсем еще молодые. Большинство – политические, двадцатипятилетники, как я узнала позже.

Пройдя мимо вахты, мимо конвойных, которые были всецело заняты – заключенными, я оглянулась последний раз, завернула за угол и очутилась с другой стороны знакомого управления. Солнце садилось. Стало быстро темнеть. Здесь сегодня нечего было делать.

Значит, он живой, здоровый, за этой высокой белой стеной. Сюда он приходит с работы каждый день. За стеной, по вечерам, он учится, стараясь не потерять приобретенного за три года в университете. За этими страшными рыжими башнями он молится со мной каждую ночь. Его стережет полсотни разъяренных собак, готовых каждую минуту разорвать всех этих черных, бородатых людей. Его стерегут синие фуражки с пулеметами, не считая за человека, у которого есть имя и фамилия.

У него есть номер и больше ничего.

А этот человек прошел Великую Отечественную войну, защищая Россию, отдавая ей свою кровь. Этот человек бежал в партизаны, на Родину, он не мог без нее жить. Этот человек, награжденный боевыми наградами за защиту своего Отечества, учился, чтобы потом все знания опять-таки отдавать своей стране. И этот человек, молодой, полный сил, имеет теперь номер на своей груди, десять лет лагеря и обвинен в измене Родине. Смешно!

В гостинице никого не было. Соседей тоже не было. Показалось, что я приехала очень давно. В комнате было темно. Не зажигая света, прилегла на койку и тут же заснула. Проснулась от легкого прикосновения к плечу. Кто-то наклонился.

Семен! Сон слетел.

– Ну, что?

– Пропуск отобрали, теперь, наверное, не отдадут.

– Что же теперь делать?

– Та-а, ерунда. Не отдадут – уеду отсюда, все равно и комнату не дают. Я здесь пять месяцев и все в гостинице.

– Всего пять месяцев, а уж всех знаешь!

– Если б не ты, и не знал бы.

– Ты бесстрашный какой-то!

– Бесстрашный и добродушный, – очень просто сказал он. – Я и сам был в заключении год, и ко мне жена приезжала.

Он сидел напротив на койке. Света не зажигали.

– Это все ерунда, – продолжал он, – а вот я видел сейчас его, твоего мужа. Он убивается, чуть не плачет. Его заключенные ругают, зачем он тогда к вахте пошел. Теперь он говорит, что не только свидание, а и передачу не разрешат.

Завтра их бригада будет работать против 43 шахты, а его, наверное, в зоне оставят, не выпустят.

Помолчал. (Что-то не похоже на Андрея, чтоб он убивался.)

– Да ты не горюй. Напиши письмо, я ему передам. Не сейчас передам, а дня через два, когда уедешь.

Надо сейчас ни о чем больше не думать. Семену велела уходить, свет не зажигать. А сама разделась, легла и заснула, как убитая.

29/УШ.1951

На следующий день с утра решила идти прямо к начальнику и просить о свидании. Утро было замечательное! Настроение бодрое, даже радостное. Молодые специалисты перебирались на новую квартиру и сидели на чемоданах в ожидании машины. Скоро машина пришла, и чета распрощалась со мной и уехала.

Осталась одна. Почувствовала себя, как дома. Включила радио – прелюдия Шопена. Привела в порядок вещи. Раздобыла на кухне утюг, погладила светлое платье. Перевязала чистыми бинтами ссадины.

Теперь можно идти. По дороге в магазине, в добавление к передаче, купила топленого масла и несколько банок консервов. Свои вещи оставила в гостинице.

Сегодня надо уезжать. Поезд в Каранду отправляется по четным числам в два часа ночи. В 22 часа на станцию Новорудная шла из гаража комбината машина.

Почему-то с утра была уверенность – что-то сегодня выйдет. Вскинув рюкзак на плечи, бодро пошла по знакомой дорожке мимо клуба через переезд.

– Где он сейчас? Сидит в зоне? Вот глупо. Теперь, наверное, действительно, ничего не разрешат.

За переездом слева от дороги возвышалась 43 шахта. Дорога слегка пылила. В тех краях особенная пыль. Мягким слоем сантиметра в три она покрывает землю. При малейшем ветре пыль завивается и кружит по дороге облаком, разрастаясь вширь и вверх. При сильном ветре начинается пыльная вьюга и смерчи.

Сегодня было на редкость тихо. Начинало изрядно припекать.

– Дамочка, не спешите, Андрей здесь, – где-то близко сказал мягкий, спокойный голос.

Что такое?! Не сразу поняла.

Справа от дороги тянулись два ряда колючей проволоки. За ней на буро-серых буграх работали люди, одинаковые, серые.

Значит, его не оставили в зоне! Опять охватило озорное чувство, спортивный интерес. Так и есть. Вот он идет быстро по буграм, длинный, в синих брюках, с очками на лбу. Не добежал метра три до проволоки, приподнял фуражку и пошел внутри вдоль проволоки параллельно дороге. Сильный, стройный, совсем такой же.

Я, не останавливаясь, жестом показала ему на свое сердце. Кивнул. Вахта совсем далеко. Он незаметно показал на нее. Поняла, что надо зайти.

Напротив у ворот 43 шахты стояла бригада заключенных. Когда я поравнялась с ними, первые сняли шапки и поклонились. Это было так неожиданно, и так же неожиданно екнуло сердце. Вахта – крошечное сооружение – оказалась битком набита солдатами в синих фуражках. Они сидели за столом, который занимал все свободное пространство. Напротив двери в стене было проделано небольшое отверстие. Это было окошечко, из которого стража взирала на заключенных; я увидела милое, милое, ничуть не изменившееся за два года родное, загорелое лицо. Он стоял там, за проволоками, в десяти метрах от меня и улыбался.

– Здрасте. Кто здесь самый старший? – а сама поверх фуражек смотрю в окошечко.

– Я. А что?

– А мне вот передачу надо передать.

– Кому?

– А вон он стоит в синих брюках.

– Это вам в управление надо идти.

Вдруг слышу ясно спокойный Андрейкин голос: «Иди к полковнику Чечеву». Сумасшедший, сейчас его обложат, если не хуже! Но ничего.

Вышла из вахты. Прошла несколько шагов и, о ужас! забыла фамилию полковника. Вернулась, спрашиваю у солдат. Они хором: «ЧЕЧЕВ!»

Теперь уже не забуду. Если Андрейка сказал, значит сначала к нему. Идем вдоль проволоки, я по эту сторону, он – по ту, смотрим друг на друга. Вдруг снова его твердый голос.

– Если ничего не выйдет – уезжай!

– Выйдет!!!

Он кивнул, и я пошла, не оборачиваясь. Выйдет! Выйдет! Должно выйти! Если дадут хоть десяток минут через проволоку (должны дать), скажу ему сначала, что все здоровы, про бабушку, про братьев, а потом прочту «Молитву» Лермонтова («В минуту жизни трудную...»). И еще прочту последнее четверостишие «Писем из тюрьмы» Назьма Хикмета. В управлении сказали, что полковник Чечев не здесь, а в управлении лагеря (здесь управление лаготделения), которое находится совсем в противоположной стороне поселка. Иду назад. Кругом, в обход, по другой дороге, километра два. Вхожу, спрашиваю у дежурной синей фуражки.

– Здесь полковник Чечев?

– Уехал в командировку.

Наверное, мое лицо вытянулось настолько противоестественно, что дежурный добавил:

– Он сейчас еще дома. Идите домой. Он едет в пять вечера, а сейчас вон еще часа нет.

Долго запутанно объяснял, где найти дом Чечева. Поняла только, что перед домом должен стоять легковой ЗИС и грузовик.

Поблагодарила и пошла. Домик одноэтажный, маленький, в зелени.

На лавочке сидят синие фуражки, смотрят:

– Здесь живет полковник Чечев?

– Стучите в ту дверь. Открыла старушка.

– Можно мне видеть полковника Чечева?

– А вам на что?

– Личное дело.

– Сейчас узнаю.

Через минуту вышел очень толстый дядя в белой майке без рукавов, с совершенно лысой головой, увеличивающейся книзу. «Вроде, добрый», – подумала я и, не снимая рюкзака, выпалила все в нескольких словах. Вдруг глаза полковника стали стеклянными. Не дослушав, он оборвал:

– Нельзя. – Повернулся и хлопнул дверью.

– Товарищ полковник...

– Бесполезно, – сказала синяя фуражка с лавочки. Так-с. Еще одна дверь захлопнулась. Ничего, пойдем в другую. Спрашиваю у солдат, к кому можно обратиться еще.

– Да к кому же еще. Бесполезное дело. Вот, может, майор Щеков.

– А где его найти?

– В управлении лагеря.

Снова иду в управление. Опять к тому дежурному.

– Ну, нашли?

– Все в порядке. Где мне найти майора Щекова?

– А его сейчас нет.

Ждать или не/ждать? Дежурный сказал что-то о заместителе. Решила пойти к нему. Подождала, пока он освободится, и с полным рюкзаком ввалилась к нему в кабинет.

За столом в просторном шикарном кабинете сидел дядя в штатском и курил. Опять мелькнуло в голове: «Выйдет!» Сразу начала:

– Знаете что, помогите мне, пожалуйста. Я приехала из Москвы, к мужу. Он заключенный. Надеялась, что мне дадут хоть десять минут с ним переговорить, а не дают. В министерстве сказали: поезжайте, там, на месте разрешат, а вот не разрешают. Как мне быть?

– Да-а. Не разрешается.

– Мне же надо немного, мне только сказать ему несколько слов, что все здоровы, чтобы голос мой услышал, пусть далеко. Неужели и этого нельзя?!

Заместитель взял трубку. Мне показал на диван у противоположной стены (дай Бог ему здоровья!). Кому-то позвонил.

– Вот бумага. Пишите заявление на имя начальника лагеря. Там, у дежурного. Он вам скажет потом, что делать. Написала, спрашиваю у дежурного.

– Это вы за этим к полковнику ходили? Знал бы, не послал. Дежурный взял заявление, куда-то ушел. Скоро вернулся и велел идти в комнату № 7 к майору. Перед майором уже лежало мое заявление. Сбросила рюкзак у стола. Стою, молчу.

– Ну, что ж. Свидания разрешить не можем. – Голос сухой, жесткий.

– Товарищ майор, поймите, ехала в такую даль и, значит, зря?

– Ничем не могу помочь.

– А мне в приемной министерства сказали: поезжайте, дадут на месте.

– Не знаю, кто это вам сказал.

– Товарищ майор, я ему только несколько слов скажу через проволоку, скажу, что бабушка здорова, что братья учатся... Пусть он хоть голос мой услышит, и больше ничего не надо. Сегодня уеду.

– Нельзя. А что уезжаете, правильно делаете.

– А передачу?

– Это можно. Напишите список передаваемых продуктов и можете приписать, что бабушка здорова, что братья учатся. Он вам пришлет записку, что получил.

Сказал и стал писать на заявлении. Опять мелькнула смутная надежда: разрешит! Расчеркнулся, подает и говорит:

– Все. Конец.

Читаю: «Тов. Гостеву. В свидании отказать. Передачу разрешить». Кажется, действительно, все.