Текст книги "Пути неисповедимы (Воспоминания 1939-1955 гг.)"

Автор книги: Андрей Трубецкой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 40 страниц)

Владимир Константинович строжайше предупреждал нас, партизан, ни в коем случае не ввязываться в разговоры с поляками о политике. «Отвечайте на все их вопросы, что мы, солдаты, и наше дело воевать, а политика для министров». Польских командиров он одаривал оружием, а в их отряды отдавал парашюты – а это 70 квадратных метров шелка, да еще и стропы, которые можно раздергивать на нитки. Что все это значило – не трудно понять: с оружием у поляков было туго, а польская деревня – корни партизан – никаких промтоваров не видела уже несколько лет. В общем, все пункты описанного договора строжайше выполнялись нашей стороной. Владимир Константинович особо нас инструктировал в отношении поведения с населением во время заготовок продуктов для отряда – ведь питались мы исключительно за счет населения – никакого принуждения, грабежа, только просить. Нарушителей грозил расстреливать. Поэтому мы питались хуже, чем поляки, которые у себя дома не стеснялись. Продуманная и умная линия поведения нашего командира обеспечила отряду в значительной мере безопасное пребывание в Августовских лесах, в глубь которых немцы соваться не решались.

Надо сказать, что отряд экипирован был первоклассно: постоянная радиосвязь с Москвой, оружие сплошь автоматическое (ППД, который у меня был, имел, помимо основного, два запасных диска по 71 патрону в каждом, да россыпью еще 300 патронов, на поясе висели две гранаты-лимонки). С таким оружием в лесу, в тылу у немцев не страшно. И так у каждого партизана. Кроме того, в отряде были ручные пулеметы и две бесшумные винтовки, ни до, ни после мной не виденные. Это были обыкновенные «трехлинейки», а на ствол навинчивалась специальная мортирка с двумя пробками из мягкой резины. Получались как бы двойные двери, через которые звук не пробивался, а пуля проходила. Дальнобойность такой винтовки до пятиста метров. Говорили, что при выстреле слышался только звук затвора, да очень слабый хлопок.

В отряде к нам относились очень хорошо. Вечерами к нашему костру подсаживались другие партизаны послушать рассказы Николая о морской жизни (до армии он служил на флоте), а моряки всегда у нас были в ореоле романтики, приходили вместе попеть. Здесь я впервые услышал новые песни, фронтовые, партизанские: «Идет война народная», «Жди меня», «Землянку», «Костю-моряка», такого мирного и далекого от войны, и другие. А Николай завоевывал авторитет, всеобщее признание и уважение – он был, действительно, на редкость обаятельным человеком.

Я уже упоминал, что от нашего отряда отделился и ушел на восток другой отряд, истинно партизанский. Так вот, Васька однажды сказал, что он не против уйти с этим отрядом (об уходе отряда было известно заранее). Николай стал поговаривать, что Васька все-таки человек достаточно противный и что хорошо было бы с ним расстаться, и пусть идет с этим отрядом. Я воспротивился, говоря, что мы бежали вместе и будем вместе. Ведь вы еще не открылись, а теперь расходиться – так нельзя, говорил я им. Тем не менее, Васька просился уйти с отрядом Невского, но его не взяли.

Отряд все еще жил у того самого болота, где мы его застали, когда заболел командир отделения Сашка, заболел аппендицитом. Нужна была операция, но врач отряда Маруся не решалась ее делать, да и нечем было оперировать. Сашке становилось все хуже и хуже, у него начиналось воспаление брюшины. Командиром нашего отделения назначили Николая, а Сашка лежал в большом шалаше, завешенным изнутри парашютом. Это была санчасть отряда. Кстати, туда я отдал аптечку, собранную Сергеем для нашего побега, а Иван – особые таблетки, которые выдавались в Германии в бомбоубежищах, когда не было надежды выбраться живыми: быстрая, без мучений, смерть. Эти таблетки Иван достал через свою знакомую Эльзу на случай, если попадем к немцам. В отряде мы рассказали о таблетках, а на следующий день Костя, немного стесняясь, попросил эти таблетки у Ивана, говоря, что сами можете понять, почему он должен их отобрать. Понять можно было.

Сейчас я уже не помню, когда нас всех пятерых вызвали к начальству – до назначения Николая командиром отделения или после. Да это и не так важно. Важно было сделанное нам предложение: вернуться в любом составе в Кенигсберг, хотя бы одному, для налаживания связей и диверсий. Владимир Константинович подчеркнул, что задание сугубо добровольное. «Подумайте, а вечером дадите ответ». Да, задание было заманчивым. Ведь обстановку там я знал хорошо, знал людей и мог многое бы сделать. Вот было бы здорово! Но я подумал: сколько моральных сил положено, чтобы вырваться из этого чужого и враждебного мира (я не имею в виду милых родственников и знакомых, спасших и приютивших меня), а теперь опять лезть в зубы к зверю. Я отказался, так и сказав, почему. И все отказались, а вот Васька согласился. Мне это очень не понравилось. Но так ничего и не было. Никто никуда не поехал. Тогда я еще не догадался, что это все было неспроста.

Одной из первых акций отряда, проведенных еще до нас, была засада на шоссе. В засаду попал грузовик с немцами. Немцев побили, а безоружного шофера взяли в плен. Это был человек средних лет, довольно бесцветная личность. Держался он спокойно, считая себя, по-видимому, человеком нейтральным, либо, вообще, отличался большим самообладанием. Передвигался он по лагерю свободно, но в сопровождении конвойного. Через несколько дней после нашего появления конвоир повел его помыться в баню, а когда немец разделся, пристрелил его. Да, война есть война. От поляков я знал, что в Сувалках у немцев в госпитале есть их пленные. Я высказал мысль, что этого шофера можно поменять на пленных, но идея показалась, по-видимому, не заслуживающей внимания, и немца ликвидировали.

Первое боевое задание, в котором мы участвовали, была совместная с поляками засада, вернее, засады, сделанные одновременно на нескольких дорогах. Еще на рассвете мы собрались около одного из польских отрядов. Я обратил внимание, как молодой поляк, совсем мальчишка, стоя на повозке, пересчитывал наше оружие. Тронулись с восходом солнца. Колонна получилась внушительной. Затем мы долго сидели на лесной проселочной дороге, где, по словам поляков, могли проехать немцы. Но так ничего и не дождались. Поняв бесполезность такого сидения, пошли к озеру Сервы, на берегу которого находился невдалеке от деревни Суха Жечка немецкий пост. Это был большой деревянный дом с пристройками, стоявший посреди вырубки, которая полого спускалась к берегу озера. На вырубке были видны бункеры и ходы сообщения. Объединенное командование нашей группы, примерно семьдесят человек, решило ограничиться обстрелом поста с противоположного берега озера. Расстояние было метров четыреста, так что вся затея представлялась для обеих сторон довольно безобидной. Мы осторожно вышли на берег, залегли среди кустов и деревьев и долго рассматривали пост. Он жил мирной жизнью – дымила кухня, было слышно, как работал движок, из сарайчика в дом прошла женщина в белом платочке. Немцев не было видно. Потом показались двое, и тут мы открыли огонь. Многие взяли низко, что было видно по вспениванию воды на дальней половине озера. Да и из автоматов стрельба на такой дистанции была больше для шума. Немцы мгновенно исчезли, а мы все палили. Страху нагнали, конечно, большого, но толку было мало. Назад шли без особого удовлетворения. На привале я обнаружил, что потерял часы. Где? По-видимому, там, где стреляли. Сказал об этом командиру взвода Павлову. «Ну, что ж, сходите, только не один, а вот, хоть с Иваном, да нас догоняйте, мы будем ночевать в отряде Конвы». Просто и хорошо. Такое доверие радовало. Ведь, действительно, отпустить двух пришельцев, да еще такого... (я вспомнил: «А как ваша настоящая фамилия?»). Тронулись с Иваном. Сильно хотелось есть, и по дороге мы зашли в крайнюю хату деревни Жилины, лежавшей на краю леса. Хозяйка быстро сготовила яичницу с домашней колбасой и салом, поставила кринку молока. Пока все это готовилось и елось, разговаривали с хозяином. Здесь совсем рядом в 1939 году проложили границу «государственных интересов СССР и Германии». Хозяин рассказывал, как начальник нашей погранзаставы поручал ему одно дело и как он его выполнял. Граница проходила по полю, где наши пограничники построили высокую наблюдательную вышку, с которой в бинокли смотрели на немецкую сторону. Километрах в трех-четырех от границы немцы построили здание своей заставы, но построили так, что от нашей вышки их загораживало одиноко растущее раскидистое дерево, находившееся на немецкой стороне. Начальник заставы попросил этого крестьянина за хорошую плату ночью перейти границу и срубить это дерево, что тот и сделал.

Плотно и вкусно закусив и чувствуя себя вольными птицами, мы с Иваном двинулись к озеру. Перешли дорогу, где утром тщетно сидели в засаде. Здесь уже нас не покидала настороженность. Затем мы вышли на берег озера, обыскали место, откуда стреляли – часов не было. На той стороне опять работал движок. «Давай, попугаем их», – предложил Иван, и мы начали палить в два автомата. Движок мгновенно замолк, а мы, удовлетворенные, но без часов, двинулись в обратный путь.

В лесу рано стемнело, надвигалась гроза, и под ее первыми каплями мы прибыли в лагерь Конвы, где нас тепло встретили бывшие хозяева. Наш командир взвода был слегка обеспокоен, так как слышал стрельбу, а когда узнал, в чем дело, то похвалил. В отряде Конвы меня ждал приятный сюрприз – письмо от Нади из Кенигсберга. Мне передали уже вскрытый конверт с зачеркнутым адресом. Надя выражала радость по поводу нашего благополучного путешествия и прочее. Внизу была приписка от Сергея, коротенькая, но сердечная. Письмо это я хранил до 1949 года, когда оно пропало со многими дорогими вещами... Наши партизаны довольно косо посмотрели на эту переписку, и я поспешил объяснить в чем дело. Всю ночь громыхал гром, и лил прямо-таки тропический ливень. Вода текла в шалаши, и под нами не было сухого места. Утром весь лес был до предела наполнен влагой, болота вышли из берегов.

Мы тронулись восвояси, свернули слишком рано, желая сократить путь, и попали на такое огромное болото, каких я никогда не видел: огромный луг с отдельными купами кустов и небольших деревьев, уходивших и терявшихся в далекой дымке. Воды выше колен, и соседние кусты качаются в такт с шагами, как на волнах. А впереди, метрах в трехстах, целое стадо непуганных журавлей с их удивительным говором и чарующими кликами. Очень жалко было поворачивать вспять.

Вернувшись в лагерь, мы узнали, что засада второй группы была совсем неудачна. Они без толку просидели на шоссе. В эту группу входил Васька, и партизаны были недовольны его поведением. Димка рассказывал, что Васька все время кашлял и ладонью громко бил на себе комаров. Зато третья группа, в которую входил Николай, в упор расстреляла два грузовика с немцами. Как потом выяснилось, это была специальная команда по охоте на партизан. На эту засаду немцы ответили репрессиями, повесив двенадцать заложников.

Я рассказал Косте о письме, о Наде, Сергее, его желании уйти в партизаны. Все это заинтересовало командование, и вскоре со мной и Николаем по этому поводу беседовал Владимир Константинович. Возможность переписки и сравнительно безопасного переезда из Августовских лесов в Кенигсберг сулила определенные перспективы. Владимир Константинович заявил, что если мы ручаемся за Сергея, то его можно заочно принять в отряд. Он попросил написать биографию Сергея и что-то вроде поручительства, добавив, что запросит Москву. Дня через два командир сказал, что Москва согласна и что Сергея надо вызвать сюда для переговоров и получения задания, так как для пользы дела ему лучше оставаться в Кенигсберге. Сергей даже получил кличку «Траян» (как выразился Владимир Константинович: «Траян! Траянский конь! Знаете?» – спутав, по-видимому, императора и город). Откровенно говоря, мне этот вариант нравился меньше. Сейчас еще ничего, но перспективу такой работы после войны нельзя назвать чистой. Да и мечтой Сергея было вернуться на Родину, а не оставаться за ее пределами. Ну да, ладно, думал я, там видно будет, ведь это дело, в конце концов, добровольное. И я написал Сергею письмо (опять через поляков и Надю) с просьбой приехать такого-то числа в отпуск на станцию Щепки. «Здесь масса ягод, грибов, чудная рыбная ловля» и прочее, прочее, расписывал я. Срок Сергею был назначен с запасом с тем, чтобы он, если надо, мог выправить себе проездные документы.

А тем временем мы перебазировались значительно западнее нашей прежней стоянки. Новое место было выбрано неплохо. К нему вела еле заметная, заросшая травой тропа. Она терялась на поляне неправильной формы, выходя на нее между двух заболоченных участков леса. На поляне и особенно густо по краям ее росли вязы, грабы, и все это вперемежку с елью, березой. За поляной простиралась совершенно непролазная гуща с огромными, почти в два обхвата елями, непроходимыми буреломами, глубокими мхами, частым сухим ельником, неожиданно открывающимися топями. Отряд переходил туда ночью, а с утра строили шалаши. Для этого делали каркас из длинных тонких орешин, получался полукруглый свод длиной более двух метров. Под сводом на земле делали настил из жердей, так как земля сырая, болотистая, а на настил клали лапник. Свод накрывали еловой корой, которую сноровисто длинным рулоном снимали со стволов стоящих елей. Дня через два, когда все было сделано, наше отделение вернулось на старую стоянку за больным Сашкой, которого перенесли на носилках. Самым трудным участком пути было болото на выходе из старого лагеря, где под тяжестью носилок, поднятых на плечи, мы утопали в болотной тине по пояс. После болота сушились и отдыхали, и тут заметили, как метрах в ста от нас лесную дорогу перебежало шесть вооруженных людей. Солнце их освещало с противоположной от нас стороны, и их черные фигуры мы отчетливо видели на фоне светящейся зелени. Кто это были? Не польские и не наши партизаны. Так и не выяснилось это.

Уже месяц, как мы жили в отряде, сдружились с партизанами, привыкли к новому укладу. Все это время меня не покидало нехорошее чувство чего-то не сделанного, чего-то, за что придется рано или поздно расплачиваться, досада от нарушенного Николаем и Васькой обещания открыться. В голову все время приходила попытка Васьки уйти с другим отрядом. Это было очень похоже на желание замести следы, потеряться. Или его пожелание вернуться в Кенигсберг с заданием? Все эти мысли оставляли у меня осадок. Васька совсем откололся от нашей компании, присоединясь к другим партизанам. В шалаше мы жили вчетвером. На мелкие задания нас брали обычно порознь. Николай и Васька часто ходили с Мишей Когутом. Я же больше с Ванюшкой и Димкой. Однажды я сказал Николаю, что на мой взгляд давно пришло время им открыться, что все мы на самом лучшем счету, что он, Николай, назначен командиром отделения, что то, чего он хотел – зарекомендовать себя – сделано, и пора выполнить обещанное в Кенигсберге – открыть себя. На это Николай сказал мне следующее: «Боюсь я открыться. Вот недавно мне сон приснился. Стою я в церкви, а с амвона голый человек показывает на меня пальцем и говорит – били тебя, не добили, резали тебя, не дорезали, сам себя убьешь. Боюсь я о себе рассказать». Я ответил, что если его предостерег сон, то этот сон можно толковать и обратно – ведь молчанием можно себя погубить. И тут я рассказал ему все о Петьке: что он еврей, что ненавидит Николая за антисемитизм, что, как говорил Петька, если они вместе попадут к партизанам, то он все припомнит Николаю, что это настроение Петьки нас с Сергеем очень настораживало, и мы всеми силами помогли бежать ему отдельно от нас. Иначе совместный побег грозил кончиться плохо. Говорил я Николаю и о том, что если Петька в Белостоке связался с партизанами, да еще с такими, как наш отряд, то он наверняка сообщит или уже сообщил о нем, и во много раз хуже будет, если о его прошлом узнают не от него. Николай помрачнел: «Да, это дело надо обдумать». Он долго молчал и после раздумья проговорил: «Нет, все же лучше подождать». На этом разговор и кончился. Ни с Ванюшкой, ни с Димкой обо всем этом я, конечно, не говорил.

Совместно с поляками мы большой группой ходили довольно далеко на восточную окраину Августовской пущи запасаться продовольствием. Жертвой было намечено имение, принадежавшее какому-то немцу. В имении забрали целое стадо коров, закололи с десяток свиней. Мне выпала роль стоять в дозоре на краю деревни, так что я не видел происходящего в имении. Самого хозяина дома не было. Была его мать-старуха, которую не тронули. Делать мне в дозоре было нечего, и я коротал время, малюя красно-синим карандашом на белой стене дома лозунги на польском языке о польско-советской дружбе, украшая их орнаментом из серпов, молотов и бело-красных флагов: пусть знают, что мы дружим. Возвращались обратно засветло по открытым пространствам, на которых глаз отдыхал. Все-таки долгое пребывание в лесу незаметно давило. Но вместе с тем на открытом пространстве не покидало чувство беспокойства и даже беззащитности, несмотря на отличное вооружение. Все эти чувства как рукой сняло, когда мы вступили в лес. Действительно, для партизан лес – дом родной. В лесу выпотрошили свиней, засыпали мясо солью (там было некогда) и спокойно двинулись в лагерь. Я и несколько партизан остались с крестьянами-возчиками, мобилизованными для перевозки трофеев. Им нельзя было показывать расположение лагеря, и поэтому они остались ждать лошадей на краю леса.

Еще до этого похода, во многом снявшего с нас заботы о пропитании, нередко приходилось отправляться на так называемые заготовки. Памятуя наказ командира, мы не требовали, а только просили продукты у крестьян. Мне, владеющему польским языком, было проще, и я избрал такую тактику, которая всегда приносила богатые плоды. Ходили мы, естественно, только ночью, и по ночам стучали в окна и двери. Я этот стук сопровождал руганью на польском языке. Хозяева, бледные, у которых буквально, зуб на зуб не попадал, отпирали двери, и тут я начинал просить. Те были рады отдать все, что угодно, видя, что все так хорошо кончается. Ни тогда, ни после совесть меня особенно не мучила. Жили крестьяне богато, и два-три десятка яиц, кусок сала, несколько килограммов крупы, гороха, каравай-другой хлеба большого урона им не приносили. Ехали назад обычно на повозках, пили сырые яйца, кидая подальше в темный лес скорлупу, чтобы не оставлять следов. Кругом темень и полная тишина, лишь иногда громыхнет колесо где-нибудь на корне, протянувшемся через дорогу, да фыркнет конь. В конце такого пути кто-либо из нас – обычно поляки – возвращали повозку хозяину, ждущему у деревни.

Вот так мы и жили. Отряд занимался в основном разведкой, посылая в разные стороны маленькие группы, которые обычно сопровождала радистка. Группа Миши Когута отправлялась всегда очень далеко, поговаривали, что в Восточную Пруссию, но что они там делали, я не знал.

Однажды произошел странный, но многозначительный случай, который мог кончиться для меня плачевно. Мы сидели и чистили автоматы, причем так, что я и Васька оказались обращены спинами друг к другу на расстоянии метров двух-трех. Рядом, со мной никого не было, остальные ребята сидели поодаль. Вдруг раздался выстрел с характерным резким щелчком, который слышится, когда стреляют в твою сторону. Пуля прошла где-то у самой головы. Я мгновенно обернулся и увидел, как Васька, повернув голову, бледный, смотрит на меня, а автомат торчит у него под локтем, гладя дулом в мою сторону. Я накинулся на Ваську с руганью: «Вот, чертов старший лейтенант, не умеешь с оружием обращаться!» Со всех сторон бежали партизаны с автоматами в руках: выстрел – это ЧП. Всеобщее беспокойство улеглось. Васька давал объяснения, что выстрелил случайно, чистя оружие. А у меня где-то в глубине зашевелилось сомнение. Но только чуть-чуть. Уж больно это было похоже на Ваську – небрежное обращение с оружием.

Немцы интенсивно использовали Августовские леса, сплавляя бревна по каналу и вывозя древесину, обработанную на местных лесопилках. Их было две: одна большая, охранявшаяся немцами, другая поменьше, без охраны. Была еще узкоколейка, при попытке взорвать которую погиб младший Черепович, о чем я уже писал. Лес – материал стратегический, который немцы использовали при строительстве укреплений в Восточной Пруссии. Совместно с поляками было решено одновременно уничтожить лесопилки и взорвать шлюз на Августовском канале, по которому сплавлялся лес. Я попал в группу, назначенную взрывать шлюз. Ходило нас человек десять вместе с поляками. Канала мы достигли, когда уже вечерело. Шлюз никем не охранялся. Вблизи стоял дом смотрителя. Два наших партизана, знающих свое дело, один из них, молодой блондин Сашка, заложили несколько килограммов тола там, где надо, сказали жителям, чтобы открыли окна, иначе выбьет стекла, зажгли бикфордов шнур и отбежали. Все залегли. Сильно грохнуло. Мы вскочили, когда вода еще падала с высоты, а вместе с ней обломки ворот и шлюза, посмотрели на дело рук своих и вернулись в лагерь. Все просто и хорошо. К утру пришли и остальные группы, благополучно выполнив свои задания. Правда, при ликвидации большой лесопилки разгорелась сильная перестрелка, но немцев блокировали в их бункерах, а лесопилку и огромный склад древесины, готовый к отправке, подожгли.

Вскоре было объявлено, что к нам должен прибыть самолет с грузом – взрывчаткой, оружием, патронами. Отряд постепенно пополнялся бежавшими от немцев нашими пленными.. Обычно они сперва попадали к полякам, а уже от них к нам. Мне запомнилась одна такая группа человек в пять. Они бежали из имения из-под Инстербурга в Восточной Пруссии и, как только перешли границу Сувалкской области, попали в польский отряд, шедший в рейд на запад. Бывшие пленники участвовали в нападении на дом Бибикова, которого поляки очень не любили (это чувство было взаимным). Самого Бибикова дома не было, а то бы ему не сдобровать. Дома была, судя по рассказам ребят, только его жена. Забрали продовольствие, кое-какие вещи. Поляки сказали пленным, чтобы те переоделись, а свою старую форму оставили бы в доме. Они этого не сделали, так как разгадали желание поляков замести следы, переложив вину на бежавших пленных. «Не мы последние, побегут еще, как тут после этого встретят?» – заключили они свой рассказ.

Встречать самолет пошла большая часть отряда во главе с Владимиром Константиновичем. Пригласили и человек тридцать поляков. Идти далеко, через бывшую границу, проведенную здесь в 1939 году. Командир назначил меня в головной дозор в паре с другим партизаном – идти метрах в ста впереди отряда. Напутствие его было кратким: «Пропустите засаду и останетесь живы – расстреляю». А надо сказать, что в засаде тоже не дураки сидят, и когда видят двух вооруженных людей, идущих по дороге, то понимают, что основная часть партизан идет сзади. Поэтому стараются себя не обнаружить. Вот здесь мне пригодились знания, почерпнутые еще в полковой школе из «Боевого устава пехоты» [21] 21
  В отряде оказался экземпляр такого устава. Просматривая его, я обратил внимание, что издан он, вернее, напечатан не у нас, а в Германии, вероятно, для нужд Власовской армии.


[Закрыть]: как осматривать овраг, отдельно стоящий дом – на пути и такой был – и прочее. Мои действия, по-видимому, не ускользнули от внимания командира, так как впоследствии, когда он ходил на задание, или при передвижении отрада он всегда назначал меня в головной дозор. Лестно, но, черт возьми, опасно. Правда, тогда на меня напало какое-то неистовство – я лез везде – слишком уж сильно мечтал прежде о том, чего теперь достиг.

Перейдя границу и углубившись километра на три-четыре на «нашу» территорию, мы остановились на поляне, где стояло несколько заброшенных домиков – наша погранзастава. От домиков остались только срубы, а в одном-двух – еще полы и крыша. А вот немецкая застава, мимо которой мы проходили, была иной – кирпичные, оштукатуренные и побеленные дома. Да и на самой границе стояли еще два пограничных столба, но таких разных, хотя и полосатых: наш красно-зеленый, весь облупленный, как будто его красили в прошлом веке, и немецкий – черно-белый, как новенький, с доской из нержавеющей стали, на которой было вытеснено «Deutshe Reich» и орел со свастикой в когтях.

На этой поляне мы прожили три дня, так как самолет все не прилетал из Москвы, связь с которой держали постоянно. Через поляну проходила запущенная проселочная дорога от границы вглубь «нашей» территории. На этой дороге у входа и выхода с поляны были поставлены посты, сменявшиеся каждые три часа. В эти дни делать было нечего, и я слонялся по поляне сначала бесцельно, а потом со все возрастающим интересом. На краю полянки я случайно обнаружил в бурьяне разбросанные и проржавевшие части ручного пулемета Дегтярева. В одном из домиков на уцелевшем полу – нашел гривенник, который долго хранил у себя. Как-то, стоя на посту на дороге, ведущей с поляны на восток, я, от нечего делать, копнул носком сапога мох под сосной. Нога наткнулась на что-то твердое и подвижное. Я наклонился и вытащил два пустых магазина от самозарядной винтовки Токарева, уже сильно проржавевших. И только тогда, когда я держал их в руках, все виденное мною соединилось, и я хорошо представил себе то раннее утро 22 июня 1941 года. Немецкие полчища и горстка пограничников, вооруженных винтовочками и пулеметиками. Они приняли удар немецких частей со всем арсеналом боевой техники и бились до последнего патрона (на стенках деревянных домиков многочисленные следы осколков и пуль, следы ближнего боя), а потом, отступая, уничтожали и прятали свое оружие уже без патронов. Эту полянку я вспоминаю до сих пор с внутренним благоговением перед безвестным, но высоким воинским подвигом, не отмеченным никакими наградами, а лишь смертью или страшным пленом.

Вместо трех часов мне пришлось простоять тогда все шесть. Черепович, который должен был сменить меня, встал на пост по своему разумению почему-то в другом месте. Из-под своей сосны я видел, как с полянки он просеменил в лес. Но я был солдатом дисциплинированным, зарубив себе на носу, что самовольно пост покидать нельзя ни под каким видом. Отойти же метров пятьдесят назад и крикнуть не решался – еще паника поднимется. Так и стоял. И это затянувшееся стояние и помогло мне найти те самые порожние магазины. Когда сменили Череповича, хватились и меня. Николай был разводящим, он и выяснил, что Черепович меня не подменял.

К вечеру мы снялись и пошли на место встречи самолета. Быстро темнело, собирались тучи. На огромной старой вырубке, шириной метров шестьсот и длиной километра два, в ее середине выложили буквой «Т» пять больших куч сухого хвороста. Около каждой кучи дежурили партизаны с маленьким костерком. При первых звуках самолета надо было зажигать кучи. Остальные партизаны были поделены на четыре группы искать сброшенные мешки. Тут же было сказано, что будут сброшены двое людей. Совсем стемнело. Вдали загремело, но это был не гром. Костя сказал, что сейчас должен быть самолет, что он летит вместе с бомбардировщиками, которые бомбят железнодорожные узлы. И, действительно, послышался гул низко летящего самолета. Костры ярко вспыхнули, когда самолет был уже над нами. Мы стали разбегаться за грузом. Быстро и безмолвно спускались парашюты, и длинные мешки падали на землю. Я заметил парашют, спускающийся более медленно. Пока я через пни и мелкий кустарник подбегал к месту приземления, там уже копошился человек в сером. Каково было мое удивление, когда я увидел женщину средних лет. Подбежали и Другие партизаны. Мы помогли ей освободиться от парашюта и повели к ярко горевшим кострам. Я спросил, не ушиблась ли она. «О, нет, все очень хорошо!» – проговорила она с сильным немецким акцентом. Первое, что я, наивный человек, подумал – зачем гнать сюда самолет, чтобы спустить к нам эту немку. У костра стоял второй парашютист тоже в сером комбинезоне, пожилой, сухопарый человек небольшого роста. Он мне напомнил нашего давнего Загорского [22] 22
  Теперь вновь Сергиев Посад.


[Закрыть]хозяина, у которого в 30-е годы мы снимали квартиру, некоего П; Г. Осипова, часовщика по профессии и пьяницу по наклонности. Но это, конечно, был не он, а второй немец.

Партизаны подтаскивали к кострам темные длинные, зашнурованные бельм мешки. Один мешок, девятый, долго не могли найти. Самолет давно уже улетел, включив на прощанье сильный свет. Наконец, все найдено, погружено на повозку, и мы двинулись в обратный путь. В лагерь вернулись во второй половине следующего дня. Перед тем, как распустить участников похода, Владимир Константинович объявил всем благодарность и, еще не распуская строя, сказал следующее: «Нам стало известно об одном деле. Если это, действительно, так, то виновникам не сдобровать. А теперь разойтись».

Ночь была жаркой, душной, спали плохо. На другой день делать было нечего, и мы продолжали отсыпаться. Сквозь дрему услышал, как позвали Николая. Он встал и ушел. А через некоторое время разбудили и нас троих и позвали к командиру. Мы гуськом двинулись – Ванюшка первый, я второй и Димка третий.

На полянке около штабных шалашей, которые скрывались в гуще больших кустов и деревьев, стояли четыре елки, причудливо росших из одного корня. В тени этих елок партизаны поставили стол из тесаных плах. За столом с одной стороны сидели Владимир Константинович и Костя, а с другой Николай и Васька. У меня внутри, что называется, захолонуло: «Узнали!» – пронеслось в голове. Вспомнилось вчерашнее предупреждение Владимира Константиновича.

Нам сказали сесть на ту же скамейку, что и Николай и Васька. Вид у обоих был подавленный. Перед Костей лежала бумажка, на которой были написаны фамилия, имена и отчества Николая и Васьки. По краям бумажки – завитки и прочее, что рисуется, когда написанное и тема разговора далеки друг от друга. А разговор был, видно, длинный. Владимир Константинович, обращаясь к нам, сказал: «Когда вы прибыли в отряд, я вас спрашивал, не знаете ли вы людей, которые изменили Родине, служили у немцев. Теперь мы задаем этот вопрос еще раз. Что скажете?» Мы нестройно ответили, что прибавить к тому, что было, нечего. Тогда нас стали спрашивать о том же поочередно в том порядке, как мы сидели – первого Ванюшку, потом меня, потом Димку. Мы так же, теперь уже поочередно, ответили то же самое. Все это начинало походить на игру в жмурки с плохо завязанными глазами. Костя ерзал, тяжело вздыхал и всем видом показывал: ну чего вы там ерунду порете. В третий раз к нам обратился Владимир Константинович уже с прямыми перечислениями деяний Николая и Васьки, но, не называя их имен, спрашивая, и таких вы не знаете? Все и без того было ясно. И тут я не выдержал: «Владимир Константинович, все это мы знаем, но когда бежали, то уговорились, что они о себе сами скажут, а мы говорить не будем. Такой уговор у нас был». – «Был такой уговор?» – спросил он Николая и Ваську. Они молча кивнули головой. «И вы знали?» – спросил он Димку и Ванюшку. «Да, знали». – «Ну, вот, понимаешь, а сидят и молчат. Что же вы знали?» – «Что были в школе, ходили в наш тыл с заданиями». Это было все. Были еще какие-то вопросы о подробностях, которые я не помню. «Ну, ладно, идите, все понятно», – закончил разговор Владимир Константинович.