Текст книги "Человек находит себя (первое издание)"
Автор книги: Андрей Черкасов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
1
Алексей забрал у Гречаника свой первоначальный проект полуавтоматической линии. Теперь, когда переключатель действовал безотказно, настала пора приниматься за другое, еще более интересное дело. Совершенствуя автомат, Алексей внес в него еще несколько изменений. Попутно возникли новые мысли. Нужно было еще раз, как говорил главный добровольный консультант Алексея Горн, «упереться мозгами» в проект. Гречаник это намерение одобрил. Возвращая проект, он пообещал, как только у Алексея все будет готово, рассмотреть предложение на техсовете, а там и начать осуществление идеи, которая, по его словам, очень хорошо «вписывалась» в план перестройки технологического процесса. Создание этой, пусть даже небольшой, полуавтоматической линии освободило бы место, занятое сейчас станками, которые после окажутся ненужными при изготовлении стульев.
Проект, собственно, не был еще проектом в полном смысле этого слова. Было в нем несколько общих и довольно кустарно выполненных самим Алексеем чертежей, с десяток разрезов отдельных узлов и довольно пространное, хоть и не во всем технически ясное, описание самой линии. Алексею очень хотелось, чтобы и чертежи, и схемы, и описания, и расчеты в проекте походили на те, какие доводилось ему видеть в больших папках технического отдела. Однако самому такая задача была не по силам, а просить кого-то Алексей не любил.
«Ладно, – решил он, – хоть бы дотолкать это дело головой, чтобы всем понятно было. До остального не дорос пока».
В размышлениях над изменением деталей проекта он просидел больше недели. Когда сложилось главное, пошел к Горну.
Александр Иванович был дома; он только что вернулся с фабрики; навстречу Алексею вышел голым до пояса и с полотенцем через плечо.
– А-а, юноша! – Он почему-то всегда обращался к Алексею так, несмотря на то, что «юноше» перевалило уже за третий десяток. – Как раз вовремя! К пирогу поспел. Ну проходите, проходите. Я сей же час!.. А это, собственно, у вас что? – немного нагнулся он, разглядывая папку в руках Алексея, и вдруг пропел разочарованно – Э… э… э… Я думал вы с охотничьим инвентарем, а это… – Александр Иванович махнул рукой. – Когда же мы с вами на косачей-то соберемся, а?
– Соберемся, Александр Иванович, сползаем в выходной пораньше.
– Ну, ну… Так вы это… идите в комнаты. Я пополощусь после трудового дня.
Горн толкнул дверь. Навстречу Алексею, радостно покручивая обрубком хвоста и подскакивая от радости, вылетел коротконогий и вислоухий спаниель, носивший совсем не охотничью кличку Писарь. К Александру Ивановичу он попал уже взрослым, и попытка переименовать его в Джека не привела ни к чему: собака откликалась только на свое прежнее имя. Путаясь у Алексея в ногах, Писарь тоже пошел в комнату и улегся у его ног.
Горн вернулся, энергично растирая полотенцем мокрые волосы и грудь. Потом, звонко пошлепав себя ладонью по мясистому животу, предупредил:
– Только вначале, юноша, «культурное» развлечение. Идет?.. До пирога никаких научно-технических разговоров. Давайте к столу! Он натянул на себя желтую майку, взял со стола папку Алексея и бросил ее на диван: – «Не пропадет ваш скорбный труд и дум высокое стремленье!» – продекламировал он с пафосом и добродушно рассмеялся.
Как ни отговаривался Алексей, за стол его Горн все-таки усадил. Пока жена Горна, невысокая худенькая женщина, с еще молодым, несмотря на солидный возраст, лицом, разливала по тарелкам суп и резала пирог, Александр Иванович рассказывал Алексею о своих двух «сынах», недавно приславших ему письма из Москвы. Они были близнецами и оба учились в университете.
– Молодцы! – одобрительно произнес Горн, нацеливаясь вилкой в кусок пирога на блюде, – в отца пошли, механики будут. Оба на физико-математическом… – Он «пропустил» обычные перед обедом «сто грамм», уговорив на это и Алексея.
Когда со стола было убрано, Горн сказал:
– Ну, юноша, давайте сюда ваши «плоды мучений и страстей», поинтересуемся состоянием младенца. Так, так, – говорил он, развертывая и разглядывая дополнительные, извлеченные из папки эскизы. – Ну-с!
Знакомился и разбирался он долго. Слушал пояснения Алексея, на ходу подправлял карандашом эскизы, соображал, записывал что-то на корочках папки… Наконец встал и стремительно заходил по комнате. В такт его не особенно легким шагам в буфете отзывчиво и тоненько позванивало что-то стеклянное.
– Знаешь что, Алексей Иванович, – сказал Горн, останавливаясь и ложась животом на стол с разбросанными по нему листами. Он подтащил к себе один из листов, изображавший общее расположение станков линии (надо сказать, что главный механик всегда, если придумывалось у него для Алексея что-то новое, вдруг обращался к нему по имени-отчеству и переходил на ты). – Знаешь что… Идея есть. Как ты посмотришь? – И он стал объяснять замысел.
Алексей слушал, переспрашивал и, когда Горн закончил и даже набросал принципиальную схему контролирующего аппарата, сказал:
– А ведь, ей-богу, здорово это, Александр Иванович!.. Это такое дело! Такое дело! Спасибо вам, Александр Иванович!
– Счастливо творить, юноша! – пожелал Горн, проводив Алексея на крыльцо. – Значит, за контрольный аппарат не волнуйтесь, вместе соорудим! Пока, пока! До скорого свиданья! – и помахал рукой.
И снова не стало оставаться времени на еду и сон. Алексей то застревал на фабрике и, поймав пробегавшего мимо Горна, советовался с ним, то устраивался за большим общим столом дома, раскладывал чертежи… Он сделался крайне рассеянным.
Как-то вечером он постучал в комнату Тани и, когда услышал в ответ «Да, да!», приотворил дверь.
– Татьяна Григорьевна, – сказал он, входя, – извините меня, потревожил… Просьба к вам: подскажите. – Он положил на стол чертеж, испещренный карандашными пометками Горна. – Вот посмотрите сюда… Вот… Ну не лезет в голову и только! В общем, заело. Думал до Горна слетать, да неловко, поздно уж, и так ему надоел… – Он помолчал и виновато добавил: – Вот вам теперь надоедать пришел.
– Ну, это пустяки, – просто сказала Таня, достав с этажерки справочник. – Где у вас остальные чертежи? Пойдемте.
2
Таня сидела возле Алексея за столом в общей комнате. За дверью в мастерской Ивана Филипповича слышалось частое покашливание, остро шипела цикля. Варвара Степановна ушла куда-то к соседям. На стене мерно стучали часы. Сильная лампа заливала просторный стол ярким светом. От резкого сентябрьского ветра позванивали черные стекла. В них изредка ударяли крупные хлесткие капли. Видимо, собирался дождь.
Выслушав объяснение Алексея, Таня подправила чертеж и открыла справочник. Она выводила на бумаге формулы, множила и делила на логарифмической линейке, изредка листала справочник…
Покончив с расчетами, Таня поинтересовалась проектом вообще. Алексей рассказал свой замысел, и она подумала: «Какой он все-таки молодец!»
– Сколько классов вы кончили, Алексей Иванович? – спросила Таня.
Услышав в ответ, что ушел из восьмого, она покачала головой. Даже восьми не кончил, а как интересно всё у него задумано! Не всякому инженеру это по плечу, он же только практик, простой рабочий, в сущности… Какие оригинальные решения!
Алексей стоял теперь у стола рядом с нею и тоже думал, все больше и больше мрачнея.
«Светлая голова у нее! До чего светлая! А я-то, чурбан!» Ей двадцать четыре года, а ему, Алексею Соловьеву… Да что там считать! Уж, наверно, половину своего века прожил, а знания? «Какой же я дурак, что не учился, когда возможность была!» Таня, как будто угадав его мысли, спросила:
– Почему вы не стали учиться дальше, Алексей Иванович? Как свободно, как радостно вы бы сейчас чувствовали себя!
Сказала она это без всякой тайной мысли, а у Алексея возникло тяжелое и странное чувство. Знаний мало. Да, конечно. И это не только мешает творить и стесняет свободу его мысли, это незримой стеной отделяет его от Тани вместе со всеми его чувствами.
– Из вас получился бы замечательный инженер, – сказала Таня, перебирая на столе чертежи.
– Татьяна Григорьевна, я даю вам слово: начну я учиться, начну, вот увидите! – взволнованно заговорил он. – В Новогорске открывается школа взрослых, заочная, я туда поступлю. Одного боюсь, как с работой. Справлюсь ли?
– Это будет зависеть от вас, от желания вашего, от упорства.
– Поступлю! – Алексей рубанул воздух ладонью и улыбнулся. – А затрет если? Вы поможете?
– Сколько хватит умения, – ответила Таня. – Постучите, и я приду, помогу…
«Не отталкивает, не гонит, помогать соглашается!» – подумал он. Это было самой светлой надеждой…
На столе лежала Танина линейка. Алексей подобрал ее, повертел в руках.
– Татьяна Григорьевна, – нерешительно проговорил он, – просьба у меня: научите пользоваться логарифмической линейкой, а?
– А не трудно покажется… так сразу?
– Я ведь не вовсе дурак, – улыбнулся Алексей, – пойму как-нибудь.
– Ну что ж, давайте познакомлю. Садитесь рядышком…
И Таня начала объяснять.
– Смотрите, вот это шкала ДЭ…
Понимал Алексей плохо. Его путало множество шкал, цифр, делений и, главное, то, что сидел он «рядышком». Его волновала близость Тани. Самый простой пример он не смог решить.
– Как же мне попонятнее вам объяснить? – огорченно проговорила Таня и начала объяснение снова. Закончив, она с надеждой взглянула на своего ученика: – Теперь поняли вы, Алексей Иванович?
– Понял, понял, – поспешно признался Алексей, ровно ничего не поняв, – только… повторите, пожалуйста, еще.
И Таня в третий раз начала объяснять…
Алексей добросовестно уставился на шкалу линейки. Придвинувшись совсем близко к Тане, он как бы невзначай касался ее локтя. От этого делалось жарко и хорошо, но зато шкала начинала издевательски плясать него в глазах.
– Алексей Иванович! Для кого я объясняю? – спросила Таня, отодвигая локоть.
Алексей сконфузился, и, может быть, именно это отрезало путь к отступлению. Таня была рядом. Перед ним было ее лицо, глаза, серьезные и немножечко лайковые, губы… вот-вот на них появится ее хорошая, особенная улыбка…
Алексей взял Танину руку. Она была теплой и мягкой по сравнению с его грубой ладонью.
– Таня! – голосом, переходящим на шепот, назвал он ее по имени. – Милая, позвольте сказать вам несколько слов…
– Отпустите мою руку, Алексей Иванович, – спокойно и чуть слышно произнесла Таня, потянув руку к себе.
Алексей сжал ее осторожно, но сильно.
– Выслушайте меня! Я давно…
– Отпустите руку… Алеша, – еще тише сказала Таня и поднялась.
Она назвала его по имени, и Алексей понял это по-своему. Он тоже встал, не отпуская руки.
– Таня!
– Я прошу вас, Алеша, никогда, – слышите? – никогда больше не начинайте этот разговор, если… хотите, чтобы я помогала вам по-настоящему.
И это было ответом на всё. Алексей выпустил Танину руку.
– Ясен вопрос, – глухо сказал он.
По стеклам стучал дождь. На столе все еще лежала маленькая логарифмическая линейка. Визирное стеклышко било в глаза Алексею отражением раскаленного волоска лампы. Словно издеваясь над ним, мелко рябила множеством делений шкала ДЭ.
3
Таня вернулась к себе и села за книгу, но в голову больше ничего не шло. Вдруг она вспомнила, что сегодня к ней собиралась прийти Валя. Вчера она сказала, что хочет поговорить о чем-то важном и безотлагательном. Было уже одиннадцать часов. «Наверно, не придет» – подумала Таня и снова попыталась углубиться в книгу.
Она не знала, что когда стояла с Алексеем у стола и он все не выпускал ее руку, с улицы на них смотрела остановившаяся против дома Валя. Она шла к Тане и невольно подняла голову, проходя мимо окон, в которых мог показаться Алеша. Он был перед нею и держал Танину руку. Нет, Валя не могла ошибиться. Комната была хорошо освещена, а занавески не были задернуты. Валя стояла недолго. Холодные капли дождя секли затылок. До этого она как-то не ощущала их. Вдруг сделалось холодно, почти до озноба. Валя повернула обратно и пошла к дому. В ветреную темноту из освещенных окон домов вырывались снопы света, переливавшиеся от косых дождевых струй. Вместе с дождем летели мертвые листья.
Придя домой, она отказалась от предложенного Егором Михайловичем чая, прошла в свою комнату, разделась и сразу легла в кровать.
– Все, все, конец теперь… теперь все, – повторяла она, ежась от какого-то внутреннего холода. Лежала она без сна, без мыслей, без слез. Холодно было так, что не помогало даже пальто, наброшенное поверх одеяла. Валя старалась убедить себя, что так все и должно быть, ведь она же давно знает это. Алеша сказал же ей прошлой осенью, чего же еще? Она начала беспощадно ругать себя за все, в чем была и не была виновата, за эту любовь, которая пришла не спросясь, а теперь не хотела уходить, давила и угнетала ее.
…Таня сидела все над той же страницей. Она прислушивалась к шуму дождя. На черных стеклах блестели водяные дорожки. Ветер налетал порывами. Он шумел ветвями деревьев и побрякивал на крыше отставшим железным листом.
После того, что произошло, на душе было как-то особенно одиноко и пусто. «Ничего своего нет, – думала Таня. – Георгий неизвестно где. Вернулся ли он? Он не напишет мне ничего, и я ничего не делаю, чтобы его вернуть. Вернуть! Нет, нет! Не может быть, чтобы я его потеряла! Если бы можно было поехать в Москву, увидеть… объяснить…»
Достав листок бумаги, Таня начала писать. Она не писала черновиков, не рвала в клочья только что написанное, не исправляла и не зачеркивала ничего.
«Георгия, я больше не могу так, – писала Таня. – Эта неизвестность угнетает меня. Неужели ты веришь в то, что я обманывала тебя? Я люблю и всегда любила только тебя, любила, когда ты еще ничего не знал. Эта любовь не пройдет. Я не хочу говорить о том, как ты меня обидел, хоть это и было очень горько. Моя любовь в тысячу раз сильнее любой из обид. Сколько их еще может быть в жизни, таких обид? Какая сила, кроме любви, будет бороться с ними? Я хочу, чтобы ты мог прочитать мои мысли, как читают книгу. Если бы ты прочитал их!.. Ты поверил бы мне на всю жизнь! Моя любовь с тобой, милый! Она озарит каждый твой шаг, отгонит все темное, поддержит в горе и дает силы для самой трудной борьбы. Она может все, Георгий, ждать и жертвовать в том числе. Родной мой! Я могла бы писать всю ночь, это успокаивает. Но правда тускнеет от обилия слов. Я кончаю. Обнимаю тебя и жду… жду. Твоя Татьянка».
Таня сидела над письмом, положив на стол руки и наклонив голову. Вдруг она услышала музыку: где-то играла скрипка. Таня вздрогнула и осмотрелась: уж не заснула ли? Откуда взялась скрипка? Наконец, она сообразила, что это Иван Филиппович пробует свой новый инструмент.
Сначала были слышны только аккорды, октавы, несложный пассаж, кусочек гаммы. Ровная, продолжительная нота без вибрации. Наконец, где-то на басовой струне началась едва слышная, осторожная мелодия. Она набирала силу. Звучание переходило в более высокие регистры.
Таня не могла понять, что это. Мелодия казалась странно знакомой и в то же время новой, особенной. В ней была и напевность народной песни, и что-то напоминавшее Чайковского… Глинку. Она переходила из минорного тона в мажорный, и мажорный дышал мягкой просветленной грустью, напоминавшей краски осени среди яркого солнечного дня. В минорном сквозь чистую сердечную грусть просачивались яркие, как первые весенние капли, звучания….
Незаметно для себя Таня начала подпевать, просто угадывая каждую следующую ноту. Она догадалась, что это собственная импровизация Ивана Филипповича. Значит, он не только мастер скрипок, но еще и музыкант…
Ночью Таня видела сон. Она поднимается по узкой полутемной лестнице. Наверху стоит Георгий и протягивает ей скрипку. Таня отводит ее рукой и обхватывает ладонями голову Георгия. Но в руках ее уже гипсовая голова бюста Чайковского. Она выскальзывает из Таниных рук на пол и разбивается на тысячу мелких белых осколков. Таня хватает два из них и бежит куда-то вниз. В подвале стоит рояль. Она поднимает крышку и бросает между струн два этих осколка. Слышен далекий всплеск, как в глубоком колодце. «Опоздала» – почему-то говорит Таня и садится за рояль. Пальцы свободно бегут по клавишам, но вместо музыки слышен однообразный гудящий звук. Приходит Алексей. Он говорит: «Не надо, – и, взяв ее за руки, поднимает со стула. – Разве же они будут звучать? – говорит он. – Ведь это же шкала ДЭ!»
Таня проснулась, когда было уже светло. Дождь кончился, очевидно, недавно, потому что с деревьев и крыши срывались еще крупные капли, и слышно было, как они падали. В окне виднелся краешек неба, ветер гнал клочковатые, похожие на морскую пену облака. «Почему в окне солнце? – подумала Таня. – Ведь это же северная сторона!» Она встала с постели и отодвинула занавеску. Березка рядом стояла вся золотая, а еще недавно на ней было всего несколько желтых листков. «Умирает, – подумала Таня, – умирает и светит…»
И вдруг так светло, так хорошо стало от этого сияющего угасания жизни, оттого, что увиделось оно на рассвете. Вспомнилось написанное ночью письмо, музыка Ивана Филипповича и то, свое, душевное, что в ней слышалось. Отблеск, похожий на золотой свет осени под окном, коснулся девушки, и как будто кто-то позвал посмотреть вокруг на все, что умирает, чтобы весной снова стать живым, на то, что живет, дышит, на тех, кто трудится рядом, и на все, что никогда не умрет. Разве это не ее свет? Не ее радость? Разве можно не верить, что та радость, которую она ждет, придет обязательно?
4
Валю Таня не увидела ни на другой, ни на следующий за ним день. Закрутилась в делах цеха и в подготовке очередного номера «Шарошки», в редколлегию которой ее избрали со дня организации газеты. Номер посвящался теперь кое-каким «героям» из смены Шпульникова, у которого по-прежнему, несмотря на всяческое содействие Костылева, с контролем дело не ладилось.
К воскресенью установилась хорошая погода и как-то посветлело на душе, оттого что отправила письмо в Москву. Это был первый день, когда просто захотелось немного отдохнуть от всего. Утром Таня пришла к Вале. Когда она вошла в ее комнату, Валя поднялась и торопливым движением уличенного смахнула со стола на кровать кучу тетрадей с институтскими конспектами.
– Я за тобой, пошли на воздух! – сказала Таня.
– Ты так незаметно вошла, – растерянно забормотала Валя, краснея и стараясь незаметно накинуть на тетради газету: совестно было, что застали ее за таким нестоящим, как ей казалось, занятием.
– Очень просто: ты увлеклась и не заметила… Ну, собирайся! В такую погоду непростительно сидеть дома.
Вскоре девушки неторопливо подходили к реке. На Вале был короткий жакет и серая пуховая шапочка. Таня шла с непокрытой головой; косынку она несла в руке.
Осторожное осеннее солнце стояло невысоко. Оно золотило небо и заливало светом золотые кроны деревьев. От этого кругом все светилось и невозможно было понять, где больше золота: в небе или на земле.
– Почему ты косынку сняла? – спросила Валя. – Полную голову паутины наберешь.
– Пускай она меня хоть всю облепит, – засмеялась Таня. – Она такая ласковая! Не бойся паутинки, Валя! Хочешь, я натащу ее на тебя? – И Таня, протянув руку, старалась поймать плывшие по воздуху паутинки. Они, словно играя, увертывались от ее руки.
– Не поймаешь, – улыбнулась Валя. – Они хитрые, эти твои паутинки.
– Когда я была маленькая, – сказала Таня, опуская руку, – мне почему-то казалось, что осенние паутинки – это время. Мама часто жаловалась отцу, что время летит так, что ничего не успеваешь сделать. Я смотрела на паутинки и думала: это вот и есть само время. И правда, в самом деле похоже. Тебе не кажется, Валя?
– Молодость уходит, – ответила Валя, протягивая руку за паутинкой. Паутинка увернулась и уплыла кверху.
– Глупости! Я вот не могу представить себе, как это вдруг молодость уйдет, – сказала Таня. – Мне кажется, она постоянно будет со мной. А как бы хорошо! Я все думаю: пока есть заботы, есть, что делать, состариться просто невозможно. Не знаю, так ли это. А вот бы в самом деле так жить, чтобы заметить старость только с последним ударом сердца!
Валя молчала. Девушки спустились к самой воде и стояли, прислушиваясь к тишине.
Ветра не было. Ели наверху стояли молчаливые, будто тоже прислушивались к чему-то, может быть, к собственному безмолвию. Не вздрагивала ни одна хвоинка. Пахло еловыми шишками, тронутой морозцем травой, можжевельником и свежестью осенней воды. Повсюду – над деревьями, над рекой – медленно тянулись по воздуху серебряные паутинные нити. Они проплывали над багряными кронами вздрагивающих осинок, цеплялись за листья и горели в пропитанном солнцем воздухе, как тысячи маленьких радуг. Иные поднимались в небо и исчезали. И, может быть, это от них небо становилось прозрачным и бледным.
– Как чудно здесь, Таня! – шепотом, чтобы не нарушить тишины, проговорила Валя, сжимая Танину руку.
Вода вдалеке сверкала почти зеркальной гладью, тронутой чуть заметными рябинками. Она отражала небо и, казалось, хотела вернуть ему пролитый в нее свет. У берега вода была черной и мертвой. Она несла желтые, алые и бурые листья. Иные уплывали по течению, иные, запутавшись в лозняке, застыли.
– Я покажу тебе мою красавицу, Валя, – Таня потянула спутницу за руку, – полюбуешься ею. Пойдем.
Они медленно пошли вдоль берега. Сонно вздрагивали задетые плечом то одна, то другая осинка, изредка роняя в траву золотую слезку – желтый листок.
– Вот она, смотри! – Таня остановилась.
Перед ними, опустив мохнатые, поросшие лишайником ветви, походившие на опущенные руки, стояла повисшая над водою ель.
– Пошли наверх, поближе к моей елочке! – Таня стала подниматься по тропке.
Вдали прогремел выстрел, за ним второй.
– Что это? – насторожилась Валя.
– Алексей с Горном ворон пугают, наверно, – поделилась догадкой Таня. Они при ней сговаривались вчера пораньше «упалить» в лесок.
Девушки подошли совсем близко к ели. Таня оперлась рукою о ствол, покрытый дымчатыми потеками затвердевшей смолы.
– Вдруг она упадет, – сказала Валя, закидывая голову, чтобы разглядеть вершину.
– Нет, мне почему-то кажется, что она всегда будет стоять так, – ответила Таня, – А вообще страшно, когда смотришь, правда?
Снова прогремел выстрел… И что-то вдруг случилось, потому что Тане показалось, всегда будет так: эта негаснущая красота одетой солнцем земли, тишина, которую даже выстрелом не спугнешь, и, значит, все так же хорошо будет на сердце, как было утром, когда от березки лился в окно чистый золотой свет. «Я все равно дождусь!» – мысленно повторила Таня то, главное.
Отсюда, сверху, Елонь казалась еще более красивой и светлой. И оттого, что небо было слепящее, слепила вода, отражавшая его снизу, пылали на берегу кроны осин, Танино лицо показалось Вале каким-то особенным. «Разве мог Алеша не полюбить ее?» – горестно подумала она, вспоминая то, что видела тогда вечером сквозь забрызганное дождем стекло. И еще один выстрел (наверно, Алексея!) порвал последнюю паутинку, которая сдерживала желание узнать все. Но произнесенное Валей слово прозвучало не вопросом, а, скорее, подтверждением уже известного.
– Любишь… – проговорила она почти в самое ухо Тани.
– Люблю, – мечтательно ответила Таня. Ответила чуть слышно, как будто тугая струна откликнулась другой звучащей струне. И слово это показалось Вале громче недавнего выстрела, хоть и знала, что не услышит ничего другого. Нагнувшись, она сорвала сухую, жесткую, как проволока, травинку и стала туго обкручивать ею палец, так, что кончик его побелел. Слез больше не было; да и к чему они теперь, когда все свое исчезло окончательно.
Обернувшись, Таня увидела унылое Вали но лицо, совсем не такое, как еще несколько минут назад, и ее белый, натуго перетянутый палец.
– Что с тобой? Нездоровится? – спросила она. – Ты что с пальцем делаешь? Распусти скорее…
– Так… – безразличным голосом ответила Валя, послушно разматывая травинку, и вдруг сказала: – Алеша хороший человек… очень хороший! Ты счастливая, Таня…
– Ты про что это?
– Я знала, что он полюбит тебя, – не отвечая, продолжала Валя… – Боже мой, если бы я была, как ты, если бы…
– Постой, постой! Ты объясни, в чем дело? Я не понимаю.
Танино лицо выражало такое откровенное изумление, что Валя даже немножко растерялась.
– Ты же сама сказала, что любишь… Алешу.
– Я? Алексея? Откуда ты это взяла?
– Догадывалась сначала… Ты работаешь вместе с ним, видишь его постоянно. А разве можно не полюбить его? Потом… – Но тут следовало сказать главное, и Валя замялась. Говорить ли?.. – Потом, я шла к тебе и остановилась у окна. Танечка, милая, только ты не подумай, что я подсматривала!.. Я не могла не поднять голову возле его окон…
Таня окончательно поняла все. Заговорила горячо и взволнованно:
– Так вот ты о чем, Валя! Да что ты! Что ты! Это же совсем не к нему относилось!
Глаза Вали радостно расширились и повлажнели.
– Это правда? – Она схватила Таню за плечи и с силой затрясла ее. – Танечка, да?
– Дурочка, – ласково, тоном, каким говорят с детьми, ответила Таня. – Разве же такими вещами шутят?
И тут, когда все стало ясно, Валя вдруг почувствовала, что теряет силы. Она устало опустилась на подсохшую траву, села, поджав ноги, и провела рукой по голове. Пуховая шапочка съехала на затылок, волосы рассыпались. Радость оборачивалась той, старой горечью: снова открывалась дорога терзаний с ясным, недосягаемым светом впереди.
Таня села возле и обняла Валю за плечи. Так они и сидели, а Валя начала рассказывать о себе и уже не могла остановиться и говорила путано и многословно.
– Все равно он не полюбит меня, Таня, – говорила Валя. – Он упорный и сильный, а я? Потеряшка. Грошовый инженеришко. Соломинка, оброненная у дороги неизвестно кем. Что мне делать с собой? Уехать? Я не смогу. Заново жить начать? Но как? – В Валиных глазах, голубых и по-осеннему светлых, тоже, как в небе, дрожала радужная паутинка. – Это самый разъединственный свет в моей жизни…
Она делилась самой сокровенной своей мечтой, возникшей давно от огромного желания в чем-то и как-то помочь Алексею и от полной невозможности сделать это. Она часто представляла себе, что вот кто-то приходит к ней и говорит, что он, Алеша, очень болен. Нужна операция, иначе – смерть. Надо заменить сердце, но кто из живых согласится отдать свое? Валя соглашается. К чему ей сердце? Пусть живет он! Она видит Алексея с худым изможденным лицом, без кровинки. Говорит: ты будешь жить! Ее уводят, и она знает, это конец. Делается страшно и необыкновенно хорошо…
– Я иду и знаю, – совсем тихо, переходя почти на шепот, закончила Валя, – сейчас меня не будет. И никогда больше… с ним рядом. А он поправится… – По щекам побежали слезы, Поспешно достав платок, она стала вытирать глаза, но слезы не унимались.
– Перестань, Валя, возьми себя в руки, – успокаивала Таня, сжимая ее пальцы.
– Я не могу, не могу, – еле слышно проговорила Валя, продолжая вытирать глаза с такой силой, что казалось, хочет вдавить их внутрь. – Ты ведь не знаешь, Таня, не могу потому, что я гадкая! Это я в мечтах «героиня», которой себя не жаль, а на самом деле… На самом деле я реву оттого, что мне себя жалко! Мне Алеша говорил, кто своего места в жизни не нашел, тот себя одного любит…
Успокоившись, наконец, Валя долго молчала. Она сидела, обрывая сухие метелки трав, потом сказала:
– Вот ты любишь… Тебя любит кто-то. Он думает о тебе, ждет, наверное… Как хорошо и просто иной раз счастье складывается.
– Складывается… – медленно повторила Таня. Если бы знать, как его сложить…
– Ну посоветуй мне, Таня, скажи, ну что делать? Ты не подумай, что я про то, свое спрашиваю. Что мне с собой-то делать?
– В таких делах советовать трудно… Ты помнишь слова Павла Корчагина? «Я держу себя в кулаке и знаю, если он разожмется, произойдет несчастье…» А как ему было трудно! Он и мне помог. Знаешь, было когда-то так, что передо мной стало совсем, совсем темно. Ни дороги, ни жизни… А потом… я пошла к станку, подручной. И так трудно, трудно было, просто не передать… – Таня замолчала и вдруг подняла руку, показывая вверх. – Смотри, смотри, ястреб! Как он красиво летит!
Над Еланью на неподвижных распластанных крыльях плыл ястреб. В светлом небе он казался почти черным.
– Я который раз его вижу, – сказала Таня, – все сюда летает.
Ястреб покружился над берегом и полетел на ту сторону, к соснам. Девушки проводили его глазами. Разговор больше не получался. Грохнули три выстрела один за другим – теперь много ближе. Таня поднялась.
– Пойдем, Валя, встретим охотников, – предложила она.
Валя молча согласилась. С берега они вышли на дорогу, ведущую к вырубке. Вдали показался лес. К лесу вела неширокая извилистая дорога, прорезанная глубокими колеями. В них стояла рыжая вода, плавали красные и желтые листья и сверкало отраженное солнце. От его блеска каждая лужа вдалеке казалась такой же золотой, как и всё вокруг.
Еще один выстрел прогремел где-то совсем близко, Вскоре на повороте, где начинался мелкий березнячок, показались двое охотников. Впереди, волоча по земле длинные, похожие на тряпки, уши, бежал коротконогий Писарь. Завидев девушек, он остановился и, понюхав воздух, повернул морду к хозяину, как бы спрашивая, что делать дальше.
– А-а! Девушки-голубушки, душеньки-подруженьки! – еще издали заголосил Горн, сняв широкополую шляпу неопределенного цвета и, как пращей, покручивая ею над головой. – Чем обязаны мы, недостойные стрелки, такой необыкновенной встрече? Писарь, ветречай!
Писарь помчался навстречу, крутя обрубком хвоста. Уши его развевались, как флаги. Добежав до девушек, он начал подпрыгивать вокруг них на задних лапах, норовя лизнуть чью-нибудь руку и радостно повизгивая.
– Какие ветры понесли вас в леса? – театрально подбоченясь, спросил Горн, когда он и Алексей поравнялись с девушками. – Уж не по нашим ли следам?
– Хотели помочь вам донести добычу, – ответила Таня. – Много настреляли?
Алексей молча показал подвешенных к поясу двух тетерок и косача. Горн уныло погладил свой почти пустой ягдташ.
– Мне повезло необыкновенно, – сказал он, доставая из ягдташа какую-то большеголовую птицу. – Полюбуйтесь!
– Сова… – всматриваясь, проговорила Валя.
– Совершенно верно! – горестно усмехнулся Горн. – Сова! Уважаемый товарищ начальник библиотеки, натуральная сова! Весь мой улов. Кстати, нет ли у вас там литературки по сверхметкой стрельбе? А то вот уже два года занимаюсь охотой, а, кроме ворон, сов и коростелей, добычи не доставлял. Впрочем, сегодня виноват вот этот вислоухий субъект. Фью-ить! Писарь! Поди сюда, изменник! У-у! Канцелярская душа! Представьте, всю охоту сегодня на компаньона работал.
Горн покосился на Алексея, и в глазах его сверкнула искорка приятельского ехидства. С ловкостью заправского кавалера он подхватил обеих девушек под руки.
