Текст книги "Человек находит себя (первое издание)"
Автор книги: Андрей Черкасов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)
– Ну, помню… Ты это к чему? – насторожился Вася.
– Так вот, я только сейчас понял, как грубо недооценил тебя в тот раз и, может, даже обидел…
Лицо Васи медленно расплывалось в улыбке.
– Я ошибся, – продолжал Алексей, – и беру свои слова назад, потому что переменил мнение о тебе. Ты не просто дурак, нет, ты чемпион среди дураков, ясен вопрос?
Улыбка на Васином лице погасла. Он ничего не сказал, только напялил кепку и продолжал стоять неподвижно.
Алексей сунул ему в руки ключ:
– Молчание – знак согласия. На, отвертывай гайки!
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
Из Северной горы, большого уральского села, еще в старину по всем городам России развозили великолепную мебель.
Когда-то здесь работало множество кустарей. По шестнадцати часов корпели они, не разгибая спины, в низеньких тесных мастерских, еще и поныне стоящих на иных усадьбах возле жилья. Кое-кто побогаче держал наемных работников. Таких мебельных царьков было, впрочем, немного, двое-трое на все село.
Северогорскую мебель скупало уездное земство. За ней наезжали купцы из Перми, Екатеринбурга, Вятки. Слава здешних умельцев переваливала через Уральский хребет, шла в Сибирь, в Харбин, шагала к Питеру и Москве, доходила до Парижа.
У иных стариков и доныне сохранились некогда нарядные, но уже помятые и потемневшие от времени прейскуранты. На скользкой бумаге – снимки зеленоватого цвета. Под каждым перечислены достоинства изделий и размеры в вершках, а под иными примечание! «Оригинал удостоен золотой медали на Парижской выставке…».
Много повидали на своем веку порыжевшие на углах страницы. Под снимками остались жирные отпечатки купеческих пальцев, там, где пухлый перст его степенства придавливал слова: «Оригинал удостоен…» Тогда, должно быть, лоснящиеся уста изрекали глубокомысленное: «Запиши, стало быть, этот вот шифоньерчик…»
Мебель увозили. Творец ее получал свои «кровные», пропитанные солоноватой горечью целковые. Шифоньерчики, кресла, резные буфеты торжественно и с соблюдением всех предосторожностей – как бы полировочку не попортить – вносились в барские покои. Кто-то, может быть, поковыривая ноготком мизинца в зубах, хвалил мебель: «Медалькой у французов награждена!». Но никому никогда не приснились человеческие руки с узловатыми пальцами, загрубелыми, как черепаший панцирь, ногтями, набитыми на ладонях мозолями, такими, что крошились о них дубовые занозы и не прокалывал гвоздь. Никому не приснились выцветшие глаза, полуослепшие от вечного смотрения на пламя свечи, отраженное, как в зеркале, в небывалой по глянцу полировке. Никто ни разу не вспомнил об имени человека, погребенном в словах «Оригинал удостоен…», о судьбе того, кто своими руками создавал бесценные вещи, замечательные произведения искусства, и умирал в нищете, покидая мир в еловом гробу, наспех сколоченном из невыстроганных досок…
В тридцатом году раскулачили Шарапова, державшего в селе мастерские. Кустари организовали артель. Только Павел Ярыгин, который приходился Шарапову племянником, да еще кое-кто из сговоренных им кустарей в артель не пошли. По-прежнему работали они на дому, вывозили мебель на рынок и посмеивались над артельщиками.
– На квас заработаете, а за хлебными корками к нам приходите, выручим… – похихикивая, язвил Ярыгин.
Пророком он оказался плохим. Артель росла, набирала силы. Через несколько лет артельщики построили новое здание. В большие светлые цехи с охотой потянулись надомники. Вступили в артель и Ярыгин с его единомышленниками, но в мастерские идти отказались, работали по старинке, на дому, а мебель потихоньку «сплавляли» на сторону.
Началась война. Артель стала делать лыжи для армии. После войны снова взялись за мебель. Через год на собрании членов артели самый старый из северогорских мастеров, Илья Тимофеевич Сысоев, некогда гнувший спину в шараповской кабале, предложил перевести надомников в мастерские.
– Хватит советскую власть обманывать! – сказал он. – До какой поры вы, приятели, будете мебель «налево» гнать да стариковством своим невыполнение норм прикрывать? Айдате-ка в цех! Мы тут вам самое почетное место отведем. Ну, а не пойдете, худого не скажу, из артели вас коленком под комлевую часть р-раз! И беседуйте себе с фининспектором на доброе здоровьице.
«За» голосовали все. Надомники руки кверху тянули нехотя. Челюсть Ярыгина сама собой отвисла книзу.
А в одну из ветреных февральских ночей запылал производственный корпус. Спасти не удалось ничего, Вместе с артельными постройками сгорели два квартала жилых домов.
Ярыгин во время пожара стоял в толпе односельчан.
– Гляди-ка ты, как неладненько издалося, – поминутно осеняя себя крестом, бормотал он, – а ведь на подъем артёлка-то двигалася, ох-ох-о-о! Это уж кому раз не повезло, и до последу не повезет…
На рассвете, обсуждая с приятелями ночное происшествие, он спокойно философствовал:
– А при всем при том разобраться: вечного-то, друг-товаришш, ничего не бывает…
Виновников не нашлось. Надомников и Ярыгина таскали чуть не полгода, но за отсутствием улик дело вскоре заглохло.
Столяры разбрелись по своим низеньким мастерским; снова началась работа на дому. К тайному удовольствию Ярыгина, артель почти погибала.
А через три года приехавшие из Москвы инженеры занялись какими-то изысканиями, Слухи о том, что в Северной горе будет строиться мебельная фабрика, вскоре сделались достоянием всего села.
Строить фабрику начали, однако, только в 1951 году. К тому времени Северная гора стала рабочим поселком. Стройка заметно оживила поселок, внесла в его жизнь свежую струю. Из Новогорска автомашины почти ежедневно везли на строительство разные грузы. На станцию подавали вагоны с кирпичом, железом, цементом.
Артель, между тем, окончательно развалилась. Прежние мебельщики стали строителями. Первым пришел Сысоев старший вместе с сыном Сергеем, последним появился Ярыгин. Он ходил за прорабом больше недели, выговаривая себе «работенку» повыгоднее. Столяры посмеивались: «Паша-таракаша (так прозвали его за тонкие тараканьи усики) вторую неделю „на примерку“, ходит, деньгу себе по росту подбирает!»
– А вовсе в том греха-то и нет, – по обыкновению философствовал Ярыгин, когда крылатые издёвки достигали его ушей. – Денежка она есть главный житейской смысл. Уговор она прежде всего любит, чтобы чинно-благородно все было.
К декабрю 1953 года построили только первую очередь, однако, фабрика начала уже работать. В магазинах Новогорска появилась новая мебель. Но покупали ее плохо. И красоты маловато и прочность-то, кто ее знает, да и дорогая к тому же.
Мастера предлагали:
– Давайте придумаем свое! Неужели мы мебель разучились ладить? Слава-то прежняя куда подевалась?
Но бывший директор Гололедов от всех предложений отмахивался:
– Фабрика есть? – Есть! Мебель делаем? – Делаем! Нужна мебель? – Нужна! Ну и пусть берут, какую даем. Нам некогда красотой заниматься, лишь бы не разваливалась.
Фабрика продолжала работать по-прежнему. Мебель пока не разваливалась, но покупали ее все так же плохо.
Однажды Илья Тимофеевич побывал в Новогорске. На другой день с утра он пришел к Гололедову:
– Как вам, товарищ директор, не знаю, а мне стыдно, – дергая бородку, заявил он. – Своими глазами вчера нашу беду подглядел. Рижскую мебель в универмаг привезли, так в магазин не войти, аж до драки… В полчаса разобрали. А рядышком наши «шкафы», ровно будки сторожевые торчат, никто и спрашивать не хочет, Я, как распродали рижскую, подошел к продавцу, покупать вроде собрался, по шкафчику нашему ладошкой похлопываю да приговариваю: «Добрая вещица, ничего не скажешь», А продавец на меня глаза вытаращил, ничего не говорит, только, понимаю, за ненормального считает. У меня дальше притворяться душа не вытерпела, махнул рукой, да и прочь из магазина… Вот и решил от имени всей рабочей массы, от «столярства» всего к вам идти. Совестно делать такое дальше!
Гололедов, как всегда, держал себя очень спокойно.
– Давайте не будем принимать близко к сердцу капризы людей с испорченным вкусом, – сказал он. – Вы старый производственник, должны понимать: нам нужен план! Побольше да попроще.
– Вы меня, конечно, простите, – не вытерпел Сысоев, – только за такие рассуждения, худого не скажу, в глаза плюнуть – просто очень милосердное наказание… Извиняюсь, конечно, поскольку у меня тоже, видать, вкус сильно испорченный…
Шли дни. По-прежнему мебель увозили в город, по-прежнему поругивали и покупали скрепя сердце, – где лучшую возьмешь? Из Риги-то не каждый день возят.
Слава северогорцев разучилась парить над землей.
Когда сняли Гололедова, Илья Тимофеевич пришел домой в приподнятом настроении. Он достал из старенького буфета с витиеватой резной верхушкой заветную (мало ли, радость какая приключится) поллитровку, стукнул ладошкой в донышко и, налив полнехонький стакан, опрокинул его себе в горло. Потом крякнул, утер рукавом губы и, понюхав корочку черного хлеба, подмигнул своей встревоженной половине, Марье Спиридоновне, шумно поставил стакан и раздельно проговорил:
– Со святыми упокой…
Старушка поперхнулась неизвестно чем и закашлялась.
– Ты здоров ли, батюшко? – сквозь кашель с трудом проговорила она, с опаской поглядывая на мужа.
– Выздоравливаю! На сто пятьдесят процентов! – ответил он. – Отходную сегодня сыграли нашему… с неиспорченным вкусом…
Это было нынешнею весной. Старику верилось; скоро на ощипанных крыльях славы начнут отрастать новые перышки.
2
Общее собрание закончилось поздно. Илья Тимофеевич вернулся домой уже в сумерках. Возбужден он был до крайности и потому особенно рьяно потеребливал свою бородку.
– Ты хоть на развод оставь, батюшко, – предостерегала его Марья Спиридоновна, – вовсе, без бороды-то неловко.
Ухмыльнувшись, Илья Тимофеевич повиновался. Он сел за стол ужинать. Неторопливо прихлебывал из глиняной миски любимую похлебку, то и дело загадочно подмигивал жене.
– Ты чего? – заволновалась она. – Уж не на кулорт ли сызнова посылают? – В прошлом году, когда Илья Тимофеевич ездил на Кавказ по совсем бесплатной путевке, Марья Спиридоновна не спала ночей. Было страшно: вдруг полезет купаться в море да и потонет. «Эвон оно какое огромнушшее, сказывают…» Моря она боялась больше всего на свете. Даже клятвенное обещание мужа, что в море его никто никаким трактором «не запятит», не принесло ей тогда покоя.
Илья Тимофеевич отодвинул миску и, потирая руки, объявил:
– Какой там курорт! Просто дело доброе предстоит, Эх, и правильный же, видать, мужик!
– Что за мужик? – не поняла жена.
– Да директор! Не гололедовской хватки… с таким не потонешь!
– Где не потонешь-то? – снова забеспокоилась старушка.
– Нигде, Спиридоновна, нигде! Даже в море самом глубокущем.
– Ехать, что ли? – произнесла Марья Спиридоновна упавшим голосом.
Илья Тимофеевич добродушно рассмеялся:
– Эка страх тебя взял. Говорю тебе, дело большое начинается, добрую мебель всей фабрикой ладить станем.
– Прямо уж! – недоверчиво произнесла Марья Спиридоновна и спросила, успокаиваясь: – Сережка-то чего не идет?
– Придет. После собрания коммунистам остаться велено было.
– Собрания да собрания все… За день не наговорятся, – ворчала Марья Спиридоновна, прибирая на столе… – Опять все простынет.
Не дождавшись Сергея, Илья Тимофеевич ушел спать на сеновал. Уснуть он не мог долго. Ночь наступала пасмурная и теплая. Сено дурманяще пахло и при каждом движении шелестело под его головой, щекотало то лоб, то ухо. Где-то скрипел коростель…
Собранием Илья Тимофеевич остался доволен: «Правильно делаем, ой как правильно! – думал он. – Давно пора!» Снова проходило в памяти все, что говорилось сегодня. Идею взаимного контроля одобрили почти все, а Илье Тимофеевичу больше всего понравилось, что каждому рабочему дадут теперь небольшой альбом с техническими документами, в которых будет все самое главное: и размеры сказаны, и чертеж будет, и какой материал надо применить и какой нельзя. Но самым умным и правильным показалось то, что, кроме всех документов, у каждого станка в шкафчике под стеклом поместят образец. Образцы эти Токарев назвал эталонами и объяснил, что на каждом будет наклейка с печатью и подписью главного инженера об утверждении. «Поди попробуй, помимо аталона этого самого, соорудить! Нет уж, никуда брак тут не спрячешь! Молодцы мужики!..»
Эталоны предложил Токарев. И к сообщению его о том, что они будут введены, на собрании отнеслись по-разному. Иные одобряли, иные посмеивались, иные махнули рукой: пустое, мол, все это.
Радовало Илью Тимофеевича и то, что народ и «начальство» поддержали его предложение сколотить «бригадку» для изготовления новых образцов, чтобы после в отдельном цехе начать серийное изготовление такой мебели и втягивать в него лучших рабочих.
Ярцев назвал будущую бригаду «художественным конвейером», сказав, что такое название ей обязательно следует присвоить после, когда она вырастет, и что допускать к «художественному» надо будет самых достойных, чтобы все боролись за почетное право попасть туда. И получится, что за хороший труд трудом и награда. Лучшие получат право трудиться над созданием самого красивого, художественного.
Сергей Ильич пришел через час. Спал он обычно в доме, но на этот раз почему-то полез на сеновал к отцу.
– Ты чего, тут, что ли, спать станешь? – спросил старик, услышав шаги Сергея и шуршание сена.
– Не спишь, батя?
– Стало быть… коли разговариваю. Ложись давай да говори, что там еще баяли?
– Я не спать. Директор тебе передать наказывал, чтобы ты утром прямо к нему шел… не заходя в цех. И чтобы пораньше, слыхал?
– Не глухой… А на что?
– Не знаю, сам скажет.
– Вечно у вас тайны всякие: сам, сам скажет! – проворчал Илья Тимофеевич, поворачиваясь на бок. – Приду уж, ладно… – бросил он вслед спускавшемуся по лестнице сыну.
Ворочался он еще долго. Слышал, как хлопали двери в доме и как Сергей пробирал своих сыновей за то, что поздно вернулись с реки, и как оправдывались мальчишки богатым уловом. Слышал, как Марья Спиридоновна ходила с фонарем в хлев к корове. Под дощатой крышей метались и золотили доски желтые отсветы фонаря. Потом все утихло. Только слышно было, как тоненько и назойливо звенит возле самого уха комар…
3
– Давайте, Илья Тимофеевич, бригадку будем сколачивать, – сказал Токарев, когда наутро Сысоев вошел к нему в кабинет. – Зерно, так сказать, будущего «художественного», а?
Директор, видимо, был в хорошем настроении. Он ходил по кабинету, потирая руки и довольно поблескивая глазами. Несмотря на то, что спал он в эту ночь так же мало, как и всегда, лицо его казалось странно посвежевшим. Может быть, это было от чуть заметной улыбки.
– Что ж, дело правильное, – согласился Илья Тимофеевич.
Директор усадил его в кресло, сел за стол сам.
– Я хочу назначить вас бригадиром, – сказал он, поставлю на оклад. Это очень важное, интересное начало. Потом, когда бригада вырастет, создадим цех и вас – мастером.
– Я худого не скажу, Михаил Сергеевич, – начал Сысоев, откашлявшись, – только в начальники-то вы меня не запячивайте, не по мне это. Век свой руками на житье зарабатывал; «клеянка» у меня на это дело не приспособлена. – Он похлопал себя ладонью по голове и снова откашлялся.
Токарев начал уговаривать. Илья Тимофеевич не соглашался, уверяя, что «в освобожденные начальники» он не годится, что «грамотёшки» у него маловато… Токарев не отступал. Наконец сошлись на том, что Сысоев примет бригадирство временно и при том условии, что и сам будет работать за верстаком, обеспечивая лишь необходимый «догляд» за делом.
Директор поручил ему подумать о составе бригады и принести денька через два, не позже, список.
– Только таких людей, на которых положиться можно, что не подведут, – предупредил он. – А я позабочусь о том, чтобы оплата за образцы и за все, что будете создавать после них, заинтересовала бригаду. Значит, договорились?
Илья Тимофеевич целый день раздумывал над составом будущей бригады. Посоветовался с председателем фабкома Терниным, перетолковал с сыном, которого тоже прочил в «мебельные ополченцы», как назвал он бригаду. Сергей, однако, в бригаду идти отказался, хоть и был у него седьмой «краснодеревный» разряд.
– Зря, Серега, зря не соглашаешься, – наступал отец, – смотри, какое дело я тебе предлагаю: славу нашу мебельную на ноги ставить! На склад-то твой хоть кого поставь, лишь бы в столярном деле кумекал, а мне помощник правильный нужен. Так записать или как?
– Не пойду, батя, не наседай, – отговаривался Сергей. – Пошел бы я, и дело мне это, сам понимаешь, как мило, да только…
– Ну чего только?
– А то, что промежуточный склад – это мне партийное поручение, понятно тебе? Ты пойми, у меня здесь оборонный рубеж, откудова браку будем отпор давать.
– У тебя оборона, а у меня наступление, – подмигнул Илья Тимофеевич, – ну-ка смекни, что лучше?
– Не мани, не мани! – махнул рукою Сергей Ильич. – В этом деле я над собой не хозяин, понял?
– Надо полагать… – отступился наконец Илья Тимофеевич.
Состав бригады все же наметился подходящий. Вечером, уже дома, отужинав и выпив по обыкновению пяток стаканчиков наикрепчайшего чайку, такого, что, по словам самого Ильи Тимофеевича, «и у турка цвет лица, без сомнения, потерялся бы», старый мастер нацепил очки и, подстелив газетку, чтобы не наследить чернилами на клеенке, принялся за четвертое по счету переписывание состава бригады.
Половина фамилий уже была занесена на чистенький листок из школьной тетради, когда в обшивку дома постучали.
Илья Тимофеевич поднялся, сдернул с носа очки и подошел к окну. Просунув голову между густо разросшимися геранями и бальзаминами, он спросил!
– Кто?
– Выходи, друг-товаришш, на завалинку повечеровать, – раздался где-то у самого подоконника знакомый, со сладенькой хрипотцой голос Ярыгина.
– Чего стряслось, Пал Афанасьич? – недовольно спросил Сысоев.
– Дело есть, Тимофеич, первейшей важности.
«Неспроста прикатил, хитрый черт!» – подумал Илья Тимофеевич, неохотно выходя из дома. Он знал, что выйти нужно, потому что Ярыгин все равно не отвяжжется.
Ярыгин уже сидел на скамеечке у ворот, положив руки на колени и тихонько пошевеливая пальцами, Сысоев сел возле. Помолчали.
Солнце стояло низко. Его лучи светлыми полосами пробивались сквозь нагромождения облаков. Стороной тили дожди. Густые полосы ливня вдалеке размывали серо-синюю пелену туч и едва заметно ползли вместе с нею. Где-то в стороне лениво перекатывался гром.
Ярыгин сидел молча и неподвижно, словно окаменевший. Глаза его остановились на одной точке, будто прицеливались. Только пальцы рук по-прежнему извивались на коленях.
– Ты, Пал Афанасьич, уж не на богомолье ли собрался? – спросил Илья Тимофеевич, усмехнувшись. – Меня из избы вытащил, а сам сидишь, молитвы на память читаешь, что ли…
Ярыгин очнулся. Глазки его засуетились, усики дрогнули.
– Ты, Тимофеич, насчет бригадки-то поразмыслил, аль пока не прикидывал? – разрешился он, наконец, вопросом.
– Не прикидывал пока. А ты что, соображения имеешь?
– Вроде. – У Ярыгина вздрогнуло правое веко и левый ус начал подниматься кверху.
– Какие же, любопытствую? – насторожился Илья Тимофеевич.
– Народу-то сколь в бригаду метишь?
– Говорю: не прикидывал.
– Так, так… А ведь народишко, Тимофеич, туда самый отборный потребуется.
– Смекаю.
– Да-а… человечков шесть, а то и восемь, – продолжал Ярыгин.
– Может, шесть, а может, и восемь, – согласился Сысоев, косясь на собеседника. Он начал понимать, к чему тот клонит.
Ярыгин сидел в прежней позе, внимательно разглядывая соседний тополь.
– Так, так… А мебелишка-то из какого сортименту будет, смекнул?
– Это мне пока неизвестно, после решать будем, полагаю, на художественном совете.
– А-а…
Ярыгин неожиданно повернулся к собеседнику лицом, несколько секунд смотрел на него и вдруг заговорил торопливо, вкрадчивым голоском:
– Я ведь что соображаю, дело-то к чему идет – умельство наше стародавнее раскопать, мебелишку такую, как при земстве, стряпать, верно?
– Нет, брат, такую не пойдет, – решительно замотал головой Сысоев, – Время нынче не то!
– Верно, зерно, хе-хе! – мелконько затряс лицом Ярыгин, – прежде-то у дворянства-то взгляды на художество тонкие были, вкусы с подходцем, а нонче-то…
– А нынче еще тоньше, так понимай! – повысил голос Илья Тимофеевич. Не скрывая своей неприязни, он хмуро глянул в испитое лицо Ярыгина. – Да, да, Пал Афанасьич, взгляды тоньше да подходец поглубже! Тут, брат, финтифлюшками не отделаешься, настоящее художество требуется. Чтоб за живое брало, не то что там дворянам твоим вихры-мухры разные!
– Вот и я про то же! – быстро согласился Ярыгин и вдруг сжался весь, словно для броска. – Тут, окромя нас, стариков, никто не сможет, Тимофеич, никто! Слышишь, не сможет! – еще раз шепотом повторил он, нагибаясь к самому лицу Сысоева. – Ты мне там какое дельце в виду имеешь, бригадир? – пошел он, наконец, в открытую.
Сысоев не ответил.
– Тут ведь что, Тимофеич, что главное-то! – заспешил Ярыгин. – Не только состряпать надо, отстоять требуется. Многие против нас попрут. У нас, сам знаешь, к чему привыкли: побольше да попроще, план подай! Наше художество не ко двору!
– Я, Пал Афанасьич, худого не скажу, – вдруг перебил Илья Тимофеевич, – только тебя в бригаду не предполагал. – Голос его прозвучал негромко, но твердо.
Ярыгин торопливо начал скоблить ногтями лоб.
– Это мало важности, что не предполагал, – не растерялся он, – я не в обиде, понимаю, ты думал, я не соглашуся, ну а я… сам понимаешь, для общей пользы… не постою, пойду, раз уж надобность обнаружилася, хе-хе!
– Обойдемся мы, говорю, – отрезал Сысоев, – хватит народу. Так что вот. Не к чему тебя отрывать.
Пальцы на коленях Ярыгина замерли, как будто одеревенели. Некоторое время он сидел неподвижно, чего-то ждал. Минута прошла в молчании.
За Медвежьей горой снова прокряхтел гром. Темное облако отстригло полосы солнечного тумана. Тревожно зашелестел тополь.
– Вот я и говорю, – как бы нехотя произнес Ярыгин, – как-то еще дельце это обернуться может. Нам ведь план нужен, а такую нужду грех прозевать. Тут еще хуже мебель дай – все равно брать будут, В городе плюнут – в деревне подберут. При такой поспешной жизни кто красоту-то твою разглядывать станет? Хе-хе! На простой-то мебеляшке и заробить легче, гони знай.
Ярыгин замолчал, покряхтел, оглядел горизонт.
– Знать-то погода переменится, ишь кругом затягат, – вяло пробубнил он. – Да-а… хе-хе!.. Ты думаешь, Тимофеич, в бригаде вас с деньгой не облапошат, что ли? Держи карман? Это в приказе для красного словца насчет материальности брехнули; объедут на кривой, хе-хе! А Ярыгин что! Ярыгин не пропадет.
– Ты, Пал Афанасьич, вот что, – хмуро проговорил Сысоев, – шел бы отдыхать. Да и мне недосуг.
– Гонишь? – насторожился Ярыгин.
– Советую.
– Неспокойно рядом с Ярыгиным? Хе-хе! – Ярыгин язвительно усмехнулся. Колючие зрачки его замотались из стороны в сторону.
– Разные дороги у нас с тобой, вот что! – Илья Тимофеевич встал.
– Ты про что это? – тоже поднимаясь, спросил Ярыгин.
– Про всё!
Взгляды их встретились. Глаза Ярыгина сузились до предела. Они жгли ненавистью лицо человека, постоянно портившего ему, Павлу Ярыгину, жизнь. Как ненавидел он это лицо, эти спокойные, с чуть заметной голубинкой глаза! Дали бы ему волю, разрешили бы уничтожить, раздавить этого человека! Вот бы праздник-то был!
– Зря ты, Тимофеич, хе-хе! – пробуя улыбнуться поласковее, зашевелил губами Ярыгин. Голова его медленно втягивалась в плечи. Для чего-то пошарив глазами в небе, он повернулся и зашагал прочь.
Илья Тимофеевич вернулся в дом и снова уселся за список. Вошел Сергей. Он повесил кепку на деревянный колок у дверей, подошел к отцу.
– Я, батя, Ярыгина сейчас встретил – сказал он, через плечо отца заглядывая в список. – Идет, руками рассуждает чего-то; вид такой, будто не все у него дома.
Илья Тимофеевич усмехнулся:
– То еще не велика беда, кабы «не все дома», беда – не знает, «куда из дому ушли». – Ты чего застрял на фабрике-то?
– С Озерцовой, с мастером нашим новеньким, разбирался. Не повезло девчонке, опять браку у нее напороли. У Тернина в фабкоме был, Ярцева у него застал, так беседовали насчет перестройки.
– И много наперестраивали?
– Прикидывали кое-что, как будет.
– Молодцы перестройщики! – похвалил Илья Тимофеевич. – А еще про что?
– Остальное по партийной линии.
– А перестройка, выходит, вроде по беспартийной линии?
– Да нет, зачем…
– То-то вот, зачем! На-ка смотри список по моей, по партийной линии, добрая бригада будет?
Илья Тимофеевич подвинул сыну исписанный тетрадный листок. Сергей прочитал список.
– А паренька этого, Шурку Лебедя, ладно ты, батя, сюда вписал? – спросил он.
– А что неладно-то? Пускай учится. Да и для остальной молодежи приманка. Подумаю, после еще, может, кого из ребятишек на подмогу приму.
– Ну, ну… А ты знаешь, Ярыгин сегодня после обеда, как приказ вывесили насчет бригады, к Тернину в фабком приходил. Прямо не сказал, но, понятно, в бригаду твою метил, прощупывал все, чтоб рекомендовали. А Тернин ему прямо сказал: не мое, мол, дело, это пускай Сысоев решает. Он после, говорят, к самому директору ползал.
– Да-а, – протянул Илья Тимофеевич, – вошь тоже ползает, ищет, где кожа тоньше… Ну что ж, завтра к директору пойдем список утверждать.
4
Если бы лет пятнадцать назад кто-нибудь предсказал Алексею Соловьеву профессию станочника-деревообделочника, он бы наверняка счел это недоброжелательством. Возню с деревом он всегда считал занятием, не достойным настоящего человека, столяров пренебрежительно называл колобашечниками, а под горячую руку и гроботесами. Откуда пошла такая нелюбовь, сказать было трудно. Если бы копнуть родословную Алексея, там обнаружились бы почти одни столяры. Разве только отец, с некоторых пор занявшийся скрипками, составлял некоторое исключение. Однако и он начинал со столярного дела, к тому же свое музыкальное мастерство всегда признавал сродни мебельному.
Из трех сыновей Ивана Филипповича Алексей был младшим. Старшие пошли по лесному делу. Оба они погибли в разное время и в разных местах в первый же год войны.
Учился Алексей плохо. Гораздо больше школьных наук его интересовало слесарное дело. Он вечно возился с какими-нибудь машинами. То чинил швейную, то ремонтировал чей-то велосипед. Раз даже набрался смелости взяться за арифмометр. Однако в результате его стараний «хитрая машинка» приобрела неожиданные математические «свойства»: сколько бы ни считали на ней, сколько бы ни крутили ручку, в окошечках неумолимо появлялись одни девятки.
Доучившись с грехом пополам до восьмого класса, Алексей удрал в город. Его приняли в ученики слесаря на домостроительный комбинат. Через полгода он уже достиг пятого разряда.
«Колобашечником» Алексей стал незаметно. Началось с ремонта станков в строгальном цехе. Потом появилась первая оригинальная фреза, которую он изобрел и сделал собственными руками. Позже – вторая… после – комбинированный патрон к станку… И поскольку создавалось все это, в конечном счете, для презираемых прежде колобашек, он полюбил в конце концов дерево простой, но сильной любовью, настолько сильной, что вскоре перешел в станочники.
Через неделю после начала войны он семнадцатилетним мальчишкой удрал на фронт. Дома считали его погибшим, потому что не получали писем, но в сорок пятом он вернулся. Эти четыре года войны ураганом ворвались в жизнь Алексея, но, рассказывая о них, он говорил так, словно было это самым обыкновенным делом. Он партизанил где-то в тылу у врага. С секретным заданием командования ушел на вражескую сторону. Друзья и все, кто знал его, считали тогда Алексея изменником. А он, не щадя жизни, сражался за счастье родной земли далеко за ее пределами. Возвращение в часть незадолго до победы было одним из величайших праздников его жизни. Об успехах, о делах фронтовых друзей Алексей рассказывал с увлечением, но когда дело касалось его, говорить начинал скупо и хмурился. Отец видел это и не расспрашивал. Да и нужно ли было, если ясней всяких слов говорили за Алексея строгие задумчивые глаза, возмужалое лицо, похудевшее и утратившее последние признаки былой мальчишеской свежести, да еще две Красных Звезды на его горьковато пахнущей гимнастерке.
Алексей возвратился на комбинат, к своему станку. Снова начались бессонные ночи – то над каким-то особенным резцом, то над новым устройством к станку. В трудную минуту помогали друзья. Из дум, из бессонницы, из взволнованных учащенных ударов сердца рождались дерзкие мысли. Они превращались в дела, в радость…
Алексею сказали: «Тебе нужно учиться!» Он только махнул рукой: «Некогда! За учением дела не сделаешь и время упустишь!» – «Смотри, парень, – предостерегали его, – жалеть будешь!» – «Ерунда! – отмахивался Алексей. – Неученую голову руки выручат, а ученых голов и без моей довольно!»
Позже, уступив просьбам отца, Алексей переехал в Северную гору, поступил на фабрику, строительство которой было в самом разгаре. Работал в бригаде монтажников. После пуска фабрики стал к станку. Неспокойная мысль снова не давала спать. Он задумал большое дело, ушел в него, но вскоре понял: знаний недостает! Забеспокоился, навалился на техническую литературу. Она давала половину того, что нужно было ему. В глазах пестрели бесчисленные и непонятные формулы. Они врывались в текст и превращали его, даже самый простой, в туманный и непонятный. Это вызывало жгучую досаду на себя за то, что проучился всего только восемь лет.
Что было делать? Начинать учиться? Но он давным-давно перезабыл все, что знал раньше. Попробовал заниматься сам, накупил учебников, справочников. Просиживал над книгами все свободное время, а знания не лезли в голову. Он приходил к глазному механику фабрики Горну. Александр Иванович, добродушный, живой, уже заметно лысеющий человек, несмотря на вечную занятость, помогал, сколько мог, но советы его Алексей выполнял слепо, не отдавая себе отчета в том, зачем он делает так, а не иначе…
Александр Иванович качал головой:
– Учиться, учиться нужно, Соловьев! При твоей голове да работа в темную! Разве ж это дело?
Алексей уходил от него, кусая губы и еще сильнее досадуя на себя. Часто беспокоить Горна он не решался, Ночи напролет просиживал над книгами. Бессистемные занятия поглощали много времени, а пользы давали мало. Вера в себя исчезала. Алексей мучился, но продолжал работу над задуманным делом: «Как-нибудь кончу все равно!»
5
Инженер Валя Светлова приехала на фабрику в прошлом году.
Настраивая станок, Алексей увидел незнакомую девушку с русыми вьющимися волосами. Она нерешительно ходила по цеху. Вид у нее: был растерянный, а на лице застыло выражение того обиженного беспокойства, какое бывает у школьника, который не приготовил урока, но вызван к доске первым. Было видно, что в цехе она чувствует себя посторонним, неизвестно почему попавшим сюда человеком.
