Текст книги "Человек находит себя (первое издание)"
Автор книги: Андрей Черкасов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)
Георгий вошел и удивился присутствию незнакомой девушки, поднявшейся ему навстречу.
– Здравствуйте, – учтиво проговорил он.
– Теперь не узнаешь, а помнишь, покою мне не давал, спрашивал все: «когда найдется?» – сказала Ксения Сергеевна.
– Татьянка! Может ли быть?
Таня шагнула к нему. Она улыбалась, и чистые светлые слезы радости стояли в ее глазах!
– Георгий! Как чудно все это!
– Может ли быть, может ли быть! – все повторял Георгий, что есть силы сжимая ее руки.
А перед глазами Тани колыхалась светлая пелена, похожая на теплый грибной дождик. Она все улыбалась Георгию, улыбалась… и не могла говорить…
Когда чуть поостыл первый порыв радости, Георгий вдруг засуетился:
– Мама! Отец! Нужно же отметить, как полагается, этот праздник. Правда, Татьянка?.. Такая радость и вдруг без музыки!
Он достал скрипку, открыл рояль, провел смычком по струнам.
– Татьянка, «Песню без слов»! Любимую!
В комнате наступила тишина, Таня медленно подошла к роялю и опустила крышку клавиатуры.
– Музыки больше нет, – тихо сказала она дрогнувшими губами.
Георгий стоял ошеломленный. Ксения Сергеевна прикладывала к глазам платок. Андрей Васильевич, отвернувшись, барабанил пальцами по ручке кресла.
Лицо Тани вдруг стало строгим и спокойным, только чуть шевельнулись брови. Она дотронулась до руки Георгия, в которой он держал скрипку, и повторила:
– Нету больше… Я все тебе расскажу…
6
Известие о предстоящем отъезде Тани омрачило радость Георгия не меньше, чем ее рассказ о несчастье. Он уговаривал Таню придумать что-нибудь, чтобы изменить так неудачно принятое ею решение. Она только покачала головой:
– Нет, нет, это невозможно. Я должна ехать. – И тут же попросила не говорить пока об этом, чтобы не портить хорошее настроение, тем более что до отъезда еще сравнительно далеко, больше месяца.
Танин отпуск перед отъездом пришелся как нельзя более кстати. Они проводили вместе целые дни – бродили или разъезжали по Москве, рассказывали друг другу обо всем, что произошло с ними за эти долгие годы. Но пока никто еще не коснулся главного, того, что рождает мечты и тревожно счастливые сны юности, потому что самым главным сейчас, и для Тани особенно, была сама радость давным-давно загаданной встречи, радость, заполнившая все.
Разговор об этом состоялся позже, сразу после концерта, в котором участвовал Георгий, Они сидели на одной из уединенных скамеек шумного московского парка. Таня еще была под впечатлением концерта и выступления самого Георгия. В программе была и «Песня без слов». Когда Георгий играл, Таня, следя за аккомпаниатором, снова вспоминала о том, как они играли вместе, и старалась представить у рояля себя, аккомпанирующей Георгию. Она вспомнила и его рассказы о том, как проходили годы в консерватории, и не могла не спросить про то, что так волновало ее прежде, когда еще только мечтала об этой встрече.
– Георгий, скажи, ты… – Таня замялась. – Ну, был такой человек… девушка, которая тебе нравилась?
Георгий ответил не сразу, Таня ждала и мяла в пальцах листок боярышника.
– Была, – просто сознался Георгий. – Нравилась… только очень недолго…
Это было в консерватории. Георгий познакомился с девушкой, аккомпанировавшей ему на одном из студенческих концертов. Ее звали Верой. Глазами, улыбкой, цветом волос и манерой играть она очень напоминала ему Таню. У них завязалась дружба. Частые встречи и игра вместе положили начало первому чувству. Георгий увлекся. Во время каникул, когда Вера уехала к родным, он переписывался с нею и в одном из писем признался ей в любви. Любовью были наполнены и все остальные его письма. Кончилось все неожиданно. Георгий случайно услышал, как Вера вслух читала его письма подругам, смакуя каждое слово, и подруги смеялись. После он сказал ей: «Я ошибочно принял тебя за настоящего человека. Верни мои письма». Писем она не вернула, но на этом оборвалось все.
Георгий кончил рассказ и, отыскав Танину руку, сжал ее.
– Доверчивые ошибаются чаще других именно в чем-то хорошем, – сказал он и, помолчав, спросил: – А ты, Таня… любила кого-нибудь?
В его вопросе слышались нотки тревоги.
– Да, – ответила Таня, – очень давно, всегда и сейчас тоже…
– Кого же?
– Тебя. – Она ласково прикоснулась щекой к его плечу.
На танцевальной площадке гремел оркестр. Отовсюду слышался разноголосый праздничный шум. Ветер шевелил листья, и молочный свет электрических фонарей пятнами лежал на песчаных дорожках.
– Я тоже тебя люблю, – сказал Георгий после долгого молчания. И теперь, когда и он, и Таня произнесли те единственные слова, без которых не проходит юность, ему уже хотелось говорить только об этом, о своем большом чувстве, которое росло постепенно еще когда-то прежде, а теперь, после встречи с Таней, выросло в настоящую любовь. Но он не сказал больше ничего, наверно, потому, что не нашлось более сильных и более понятных слов…
Был еще один вечер. Над Москвой догорали поздние облака. Спокойная, похожая на пролитый лак, река отражала небо и огни города. Таня стояла на набережной рядом с Георгием. От воды поднимался теплый легкий парок. Они молчали. Лицо, волосы, глаза Тани – все светилось.
«Песня без слов»! – подумал Георгий, сдерживая дыхание, и, дотрагиваясь до тонких девичьих пальцев, лежавших на парапете, повторил вслух: – Ты сама как песня без слов, Татьянка!..
Напрасно в ту ночь Ксения Сергеевна несколько раз ставила на плитку чайник для Георгия. Напрасно Авдей Петрович по обыкновению прислушивался к шагам на лестнице и в коридоре: он привык засыпать лишь после того, как услышит хлопанье двери Таниной комнаты и шаги за стеной, говорившие о том, что Таня вернулась.
Небо светлело, когда Георгий и Таня остановились возле ее дома. С неба сорвалась звезда, и Таня стиснула пальцы Георгия. Как часто бывает за порогом зрелости, короткое воспоминание детства коснулось памяти.
– Смотри скорее! Звездочка падает… совсем как тогда, на рассвете, когда я еще девчонкой о тебе думала и не знала, где ты… и встречу ли. А теперь…
– Что теперь? – улыбаясь, спросил Георгий.
– А теперь мы вместе. Как это хорошо!
Георгий притянул Таню к себе, порывисто обнял и поцеловал в полураскрытые губы. Небо над Москвой светлело. Недалеко слышались чьи-то запоздалые или ранние шаги. Таня прижалась щекой к плечу Георгия.
– Это такое счастье! Такое! – шепотом проговорила она, вздрогнув всем телом, и, еще сильнее прижимаясь к его плечу, добавила: – Невыносимое!
– Если бы не надо было тебе уезжать! – гладя ее волосы, сокрушенно проговорил Георгий. – Что я буду делать без тебя?
– Я не боюсь этого, милый! Я верю, мы все равно, мы обязательно будем вместе! Может быть, настоящее счастье такое и есть, горьковатое немножечко, когда и очень, очень светло и чуть-чуть больно от чего-то… Помнишь? «Мне грустно и легко, печаль моя светла, печаль моя полна тобою…» Да! Наверно, если счастье полное, то все останавливается и ждать нечего… А ты знаешь, в жизни постоянно надо чего-то ждать, идти к чему-то, и чтобы вокруг тебя и рядом все делалось радостнее, красивее… Мы обязательно будем вместе! – еще раз повторила Таня и положила руки на плечи Георгия. – Если бы ты знал, как я люблю тебя, родной мой!
Георгий молча обхватил ее голову ладонями и еще раз поцеловал в губы.
– Татьяночка, милая! – Больше он не сказал ничего.
7
Георгию предстояла концертная поездка в Варшаву. Ехать он должен был на другой день после отъезда Тани. Потом он собирался приехать к ней и окончательно решить вместе, как следует все устроить.
До отъезда оставалась неделя. Утром Таня встала раньше обычного, быстро оделась и заплела косы, уложив их тяжелыми жгутами на затылке. Улыбнувшись своему отражению в зеркале, она вдруг застыдилась этой неожиданной кокетливости и для чего-то подышала на стекло, как будто извинялась перед ним за то, что произошло. Прибрала в комнате, сменила воду в вазочке с цветами и уже собиралась ехать к Георгию, когда в коридоре раздался нерешительный звонок. Таня пошла отворить и… замерла от удивления. На пороге стоял военный в форме пограничника и с погонами лейтенанта. Это был Иван Савушкин.
– Ванёк! Боже мой, это ты! – вскрикнула Таня. – Ну проходи же, проходи скорее!
Савушкин перешагнул порог и долго жал Танину руку. Прошел в комнату. Лицо его выражало большую радость, светлые, еще больше поголубевшие глаза улыбались.
– Я такой и ждал увидеть тебя, Таня, – сказал он после непродолжительного молчания, и было видно, что он очень рад встрече.
Таня усадила его к столу. Савушкин рассказывал, как он попал в Москву, как разыскивал ее по адресу, который ему сообщили в Новогорском детском доме, куда заехал по пути. Там же он узнал о несчастье, случившемся с Таней; наверно, Авдей Петрович писал брату об этом. Служит Савушкин на Дальнем Востоке с того дня, как окончил военную школу. Отпуск вот решил посвятить розыскам Тани; а увидеться было очень нужно, просто необходимо. Скоро отпуск кончается; через неделю нужно возвращаться в часть…
О собственной жизни Савушкин рассказывал скупо. Таня заметила шрам на его левой щеке. Он сказал: «Так, было там одно дело, вот и осталась память…» Промолчал о том, что больше месяца вылежал в госпитале тяжелораненый, что неделю находился между жизнью и смертью и выжил, может быть, потому, что думал о Тане, жил ею, видел только ее… Медсестра наклонялась к его изголовью, трогала лоб или поправляла подушку, а он чувствовал Танину руку, видел Танины глаза, волосы и, кажется, слышал даже теплое имя Ванёк…
– Почему ты мне не написал ни разу? – с обидой спросила Таня.
– Я боялся, – откровенно признался Савушкин, – боялся того, что вдруг получу ответ и узнаю… – он помедлил, достал портсигар —…и узнаю, что мне больше нельзя писать. Как бы я жил тогда? Трудно пришлось бы, вот я и боялся. – Он тихо рассмеялся. – Видишь, какой я слабенький человек, а еще солдат!
Он замолчал, и Тане все сразу стало ясно. Савушкин больше ничего не говорил и не спрашивал, но она понимала, что он уже сказал и спросил обо всем, что он ждет ответа…
– Ванёк, ты прости меня, если я в чем-то виновата перед тобой, но… я нашла свою судьбу… – Таня положила свою руку на руку Савушкина и сильно сжала ее. – Но ты всегда был для меня и всегда останешься добрым, хорошим другом… если только моя дружба нужна тебе.
Удар Савушкин принял твердо.
– Ну что ж, – Только и сказал он и попросил разрешения закурить.
Разговор они продолжали как настоящие, самые хорошие друзья.
Неожиданно приехал Георгий. Он знал, что Таня собиралась к нему пораньше: сказала, что будет не позже девяти часов. Прождав до половины десятого, Георгий, обеспокоенный (уж не заболела ли?), отправился к ней сам. Он вошел в комнату и остановился пораженный, увидев неизвестного военного. Таня познакомила его с Савушкиным, рассказала, что они давние друзья и что тот приехал повидать ее. Георгий к новости отнесся настороженно. Он испытывал чувство досады: придется теперь делить с Савушкиным и без того скудный запас времени, когда нужно столько еще сказать друг другу, столько обдумать вместе.
Георгий старался держать себя непринужденно и, чтобы не огорчить Таню, прятал новое и такое тревожное чувство первой ревности.
Понемногу чувство это росло, и, по мере того как приближался день Таниного отъезда, Георгий все больше и больше мрачнел. Его неприятно поражало изменившееся настроение Тани. Еще несколько дней назад она начала грустить и часто задумываться, что он, естественно, связывал с приближением дня отъезда. А с тех пор, как появился Савушкин, она заметно повеселела и оживилась. Он не знал, что это Таня просто боролась с собой, с наступающей печалью, чтобы и у него поддержать веселое настроение, убедить, что все будет хорошо, что разлука не окажется долгой. Не знал он и другого: почувствовав себя впервые за долгие годы счастливой по-настоящему, Таня гнала даже маленькое облачко от своего счастья, оберегая его от всякой тени, от всего, что могло омрачить его хоть самую малость.
Вместе, все трое, бродили они по московским бульварам, по улицам, по аллеям парков. Если Савушкин из такта пытался как-то отдалиться, Таня брала его под руку:
– Ванёк! Ну что это? Опять в сторону? Нет, нет, давайте последние дни в Москве проведем как полагается, – и смеялась.
Тревога Георгия усилилась, когда он узнал, что Савушкин уезжает не только в один день с Таней, но попросту вместе.
Последняя ночь – самое трудное время перед отъездом. Таня долго не ложилась. Вдруг сделалось очень грустно. Завтра она последний раз увидит Георгия. Как дождаться того дня, когда он сможет хоть ненадолго приехать к ней?
Заснула она уже на рассвете, по привычке обняв подушку, сегодня почему-то влажную под самой щекой.
Когда наутро пришел Георгий, Таня укладывала вещи и напевала что-то вполголоса, чтобы развеяться. Она бросилась к нему навстречу, а он стоял, отыскивая в ее глазах успокоение для себя, долго молчал, потом проговорил, заметно стараясь подавить волнение и тревогу:
– Татьянка, мне нужна правда, ты скажешь?
– Какая?
– Ты… любила его прежде?.. Савушкина…
– Георгий! Я ведь уже говорила тебе… Разве ты мне не веришь?..
– Я не хотел говорить с тобой об этом… старался держать в себе, но ты уезжаешь… и вместе с ним… и твое настроение все эти дни, – сбивчиво начал говорить Георгий, – и от этого так неспокойно…
– Успокойся, милый! – начала уговаривать его Таня. – Я из тех, кто любит один раз на всю жизнь… Он просто мой хороший товарищ. Вместе были в детдоме…
– Но зачем это ласковое Ванек?..
– Я знала его еще мальчонкой и всегда называла так… привыкла… Я прошу тебя, Георгий, не надо! Мне и так нелегко уезжать от тебя, а если знать, что ты не веришь мне, что сомневаешься, будет еще тяжелее… – Таня обняла Георгия и, поцеловав, сказала: – Я буду думать о тебе постоянно, каждую минуту… даже во сне!
Он облегченно улыбнулся и взял ее за плечи.
– Вот бы всегда мне видеть тебя такой! – проговорил он взволнованно.
– Я всегда такая…
Сборы подходили к концу. Чемоданы были уложены, только один из них все еще никак не хотел закрываться. Георгий взялся все переложить по-своему. Он занялся этим, пока Таня разглаживала дорожное платье. Несколько книг, вынутых из чемодана и стопкой уложенных на стуле, расползлись и шумно свалились на пол. Из раскрывшегося томика Пушкина выпал сложенный вдвое листок. Подбирая книгу, Георгий пробежал глазами страницу и подчеркнутые карандашом строки: «Печаль моя светла, печаль моя полна тобою». – Смотри, Татьянка, на твоих любимых стихах раскрылся! – Георгий прочитал вслух: – «И сердце вновь горит и любит оттого, что не любить оно не может…» – Он поднял выпавший из книги листок: «Если когда-нибудь понадобится тебе рука друга… понадобится такой человек, который жизни для тебя не пожалеет… я буду ждать… И это… самая чистая правда… слово мое самое твердое. Иван».
– Что это? – Георгий протянул Тане записку. Лицо его побелело.
Она удивилась его виду и серым губам, еще не поняв как следует, что произошло. Он принял удивление за растерянность уличенного.
– Значит, все, что ты говорила мне, было неправдой? Зачем ты обманывала меня? Знаешь ты, что такое для меня хоть одна капелька лжи? Как верить после этого всему? Ты просто не знала, не ждала, что он может приехать, – тяжело и взволнованно дыша, быстро говорил Георгий, и Таня не знала, что ему отвечать, потому что он засыпал ее вопросами, на которые она не могла ответить, до того неожиданны и нелепы были обвинения.
Растерянные, испуганные глаза и молчание Тани казались Георгию лишним доказательством того, что он прав.
– Вот откуда эта радость после его приезда! Лгала, лгала мне!
– Это неправда, Георгий! – крикнула Таня. Ей показалось, что это страшный и тяжелый сон и что надо как можно скорее проснуться.
– Что неправда? Что?.. – не успокаивался Георгий, теряя от волнения голос и переходя на тяжелый звенящий шепот. – То неправда, что ты любила только меня, как уверяла недавно! А я верил, слышишь? Меня второй раз уже губит то, что я слишком доверчив!
В комнате вдруг стало темно, как осенью, хотя над Москвой без единой пушинки в вышине раскинулось голубое июльское небо. Таня тяжело опустилась на край кровати. Она провела рукой по глазам, лбу…
– Значит, ты в самом деле считаешь, что я… что я лгала? Сравниваешь меня с той, которая просто смеялась над тобой! Это не может быть, Георгий! Не может быть! – Голос Тани начал дрожать. Она не находила слов, чтобы опровергнуть нелепое обвинение, несуществующую вину.
Георгий шагнул к ней и протянул зажатую в руке записку.
– Зачем же тогда ты хранишь письмо рядом с любимыми стихами? Нет, Таня!.. Я никогда не встану на чужой дороге! Я дорожу любовью! Я никогда не прощу лжи! Я не могу… не буду…
Что-то перехлестнуло горло. Георгий не смог больше говорить. Выронив на пол злополучную записку, он повернулся и вышел из комнаты…
Савушкин застал Таню сидящей на кровати с неузнаваемым, сразу осунувшимся лицом. На полу валялись книги, записка… – Что случилось?..
Таня молчала. Он поднял записку и догадался.
– Ванёк, я просто очень, очень несчастный человек, – сказала Таня глухим безразличным голосом. Она прикусила губу. Маленькая рубиновая капелька выступила на ней.
– Успокойся! Дай мне его адрес, я разыщу его и объясню всё, – сказал Савушкин, узнав из короткого сбивчивого рассказа Тани, что произошло. Он ушел, но через час вернулся расстроенный.
– Его нет дома, и я не знаю, где теперь искать, – сказал он. – Я звонил, стучал в дверь, но мне никто не открыл… По-моему, тебе нужно отложить отъезд, Таня…
– Нет, Ванёк, я должна ехать. Все равно он улетает завтра в Варшаву. Нет, нет! Завтрашний день ничего не сможет изменить. Скорее, скорее и дальше от всего этого, от моего несчастья!
Савушкин еще и еще ездил к Громовым, но неизменно возвращался ни с чем.
Поезд уходил вечером. Георгий не появлялся. Таня ждала и надеялась до последней минуты. Она искала его глазами среди множества людей на перроне, но его не было.
Савушкин отнес ее чемоданы в вагон и, вернувшись, сказал:
– Я не поеду, Таня. Останусь, разыщу его и объясню все, должен же он понять! Обещаю тебе исправить это…
Внезапное решение Савушкина немного успокоило Таню. Может быть, в самом деле, он сможет убедить Георгия!
– Спасибо, Ванёк, хороший мой, настоящий мой друг… – Таня стиснула его руку.
Савушкин тут же ушел. Спустя минуту объявили отправление поезда. Таня вошла в вагон. Перрон медленно поплыл назад. Разноцветные платки, шляпы, свернутые газеты, букетики цветов и просто ладони рук, мелькающие в воздухе, машущие и стремящиеся подняться, взлететь как можно выше – всё это провожало кого-то, посылало вдогонку убегавшим вагонам тысячи беззвучных пожеланий, непроизнесенных слов, приветов.
Таня стояла у окна, провожая уплывающую Москву, плотно сжав губы и изредка потирая пальцами уголки воспаленных глаз.
На душе было одиноко, тревожно и пусто.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
Утром простояла бригада сборщиков: не хватило деталей. Гречаник вызвал к себе Костылева. Тот пришел, притащив на утверждение новые эталоны. Он положил стопку аккуратных, чисто обработанных брусков на край стола и вопросительно уставился на главного инженера.
– Вызывали, Александр Степанович?
Гречаник поморщился и, показав на эталоны, спросил: – Зачем вы принесли это? Я приглашал вас по другому делу. И потом… вы ведь знаете: утверждать эталоны я прихожу в цех.
– Виноват, конечно, – мягко ответил Костылев, чуть наклонив голову. – Ноги ваши пожалел, Александр Степанович, лишний раз в цех не сходите. Работки у вас побольше нашего, закрутитесь за день, да еще из-за пустяков в цех бежать…
– Почему из-за пустяков? Вы же знаете…
– Знаю, Александр Степанович, знаю, – сокрушенно вздохнул Костылев и добавил с ударением: – Игрушки они игрушками и останутся… Умным людям на забаву.
Замечание это покоробило Гречаника. Почему он говорит об этом именно ему и наедине? До сих пор Костылев еще не высказывал открыто своего отношения к перестройке на фабрике. В душе Гречаника, где-то очень глубоко, возникло неприятное чувство.
– Унесите в цех. Я сам приду, – сказал он. – И поменьше заботьтесь о моих ногах.
Костылев промолчал.
– Скажите лучше, – продолжал Гречаник, – почему у сборщиков опять простой? Когда это кончится?
– Наша инженерная девица по-прежнему срывает задания, – проговорил Костылев, усаживаясь поближе к столу. – Я вам докладывал…
– А пора бы уж ей привыкнуть, Николай Иванович, как вы считаете?
– Само собой, – немедленно согласился начальник цеха. – Толковый инженер на ее месте…
– Как работает автоматический переключатель Соловьева? – сухо перебил Гречаник.
– Ну как… работает, вообще-то… А что? – Вопрос явно обескуражил Костылева.
– Я о другом спрашиваю…
Костылев забеспокоился под пристальным взглядом главного инженера.
– Это в каком смысле? Насчет нормы, что ли? – Он растерянно пожал плечами, не понимая, чего от него хотят.
– В таком смысле, что автомат вообще-то заработал после подсказки этой «инженерной девицы», товарищ начальник цеха! Вся фабрика говорит, а до вас не дошло? Таким образом, Озерцова, по-видимому, серьезный специалист, и мне, знаете, как-то странно, что она до сих пор не может наладить работу смены. Вы посмотрите-ка повнимательнее, подразберитесь и помогите ей, подскажите. Потом доложите мне. Ясно?
Костылев ушел встревоженный; никогда еще главный инженер не разговаривал с ним таким тоном.
…С первых дней работы на фабрике Костылеву везло. Гречаник быстро продвинул его, назначив начальником цеха. Однажды на производственном совещании даже поставил в пример остальным, как опытного и принципиального руководителя. Костылев и в самом деле работу организовывать умел. Человек большого практического опыта, очень работоспособный, он мог сутками не уходить с фабрики, иногда сам становился к станку. Оборудование он знал, разбирался в капризах машин, чем в свое время снискал авторитет среди станочников и слесарей. Резкий тон и грубые окрики рабочие ему прощали: «Дело знает, ну, а что шумлив маленько, ничего! Крикнет – не стукнет». Когда же в цехе появилась замечательная фреза, чудесно работающая без сколов, авторитет Костылева вырос еще больше. О том, что фрезу придумал Илья Новиков, знали только два человека: Шпульников и сам Костылев.
Костылев старался поскорее войти в доверие к директору. Он считал, что это одно из главных условий «укрепления устоев», и не упускал случая обратить на себя внимание Токарева.
Как-то директор в цеховой конторке сделал выговор мастеру Шпульникову за беспорядок в смене. Присутствовавший при этом Костылев сокрушенно покачал годовой и, придав лицу выражение хмурой скорби, сказал:
– Вот и поработайте с таким народом, Михаил Сергеевич! Пока сам не сунешься, никакого толку. Можно подумать, что у директора только и забот, что нянькаться с каждым.
Когда Токарев, проходя как-то по цеху, спросил Костылева, не видал ли тот главного инженера, начальник цеха принял независимый вид и самодовольно произнес:
– К нам Александр Степаныч редко заходят (о начальстве Костылев привык говорить во множественном числе), не беспокою, сам управляюсь…
Специального образования Костылев не имел; семь классов школы, которую он окончил уже давно, казались ему пределом учености. Был бы толк в голове, а остальное придет, рассуждал он.
На фабрике Костылев держался независимо. У людей, работавших с ним, постепенно складывалось мнение, что начальник станочного цеха знает если и не все, то, вообще, «здорово много» и никакими трудностями его не испугаешь.
Было, однако, нечто такое, что вызывало у Костылева если не страх, то во всяком случае основательное беспокойство. Он побаивался знаний. Не вообще, всяких знаний, а знаний молодых специалистов, людей, с которыми ему приходилось работать. Однажды еще в артель, где он когда-то работал, из промыслового союза направили к нему техника, молодого способного паренька. Костылев вначале принял его спокойно, но, присмотревшись хорошенько, забеспокоился. Приезжий так быстро вникал в дело, так горячо брался за работу, что за короткий срок завоевал авторитет в коллективе. Поползли слухи, что скоро приезжего назначат техническим руководителем вместо Костылева. Тогда Николай Иванович начал действовать. Молодой техник стал то и дело попадать впросак и в конце концов подал заявление об уходе.
Это было первым, но далеко не последним опытом применения костылевского метода самосохранения.
Появление Татьяны Озерцовой вначале не беспокоило Костылева. Печальный конец производственной деятельности Валентины Светловой давал ему уверенность в успешном исходе атаки. Однако, искусственно начав усложнять обстановку в смене Озерцовой, он вскоре стал замечать, что эта «девчонка» вовсе не собирается сгибаться. Правда, ни одного задания ее смена еще так и не выполнила, но поведение Озерцовой в цехе и ее дела вызывали у Костылева тревогу.
Прежде всего стало ясно, что станки даже самых последних моделей она знает много лучше, чем он сам. Несколько дней назад на фабрику привезли два новых станка, и, когда втащили их в цех, Озерцова, не дожидаясь главного механика, быстро растолковала заинтересовавшимся слесарям особенности устройства и способы настройки.
Приходилось Костылеву наблюдать и то, как ловко она настраивала станки, как учила рабочих быстро и точно устанавливать резцы на валу с помощью индикатора – хитрого прибора, которого сам начальник избегал касаться и до приезда Озерцовой долго держал у себя в конторке, закрытым в футляре.
А теперь к успеху «девчонки» прибавлялась еще удача с автоматическим переключателем Соловьева…
Да, над спокойной и уверенной костылевской жизнью нависла угроза. Костылев решил, что москвичку нужно укротить, и побыстрее. Он пришел в свою конторку и, посидев с полчаса над цеховым журналом, сфабриковал для второй смены, где работала Таня, особенно сложное задание.
«Ну теперь-то она обязательно напортачит», – подумал Костылев, оставляя на столе только что подписанный бланк.
2
«Что он с ума сошел, что ли? – подумала Таня, глядя на аккуратно выведенные чернилами цифры. – За одну смену зарезать столько шипов на одном станке! И фрезерные тоже… Разве же они справятся? Нет, хватит произвола!»
Таня решила протестовать. Однако попытка разыскать Костылева не привела ни к чему. Что же делать?.. Идти жаловаться? Нет. Не так давно она сама отвергала это.
«Как хочет, – решила, наконец, Таня. – Сделаю столько, сколько смогут пропустить станки, а завтра основательно поругаюсь с ним, пусть он идет жаловаться!» От этой мысли стало легче.
Но в самом начале смены выяснилось еще одно досадное обстоятельство. Шипорезчица Нюра Козырькова, всего неделю назад переведенная Костылевым в Танину смену, совсем не представляла себе, как обрабатывать новые для нее детали.
– Татьяна Григорьевна, да вы поставьте другого кого-нибудь, – взмолилась Нюра, маленькая круглолицая и очень курносая девушка, отличавшаяся большой подвижностью и привычкой капризничать. – Я ведь не рабатывала на них, на мелочи этой! И браку вам напорю, и без пальцов останусь.
– Не напорешь, я тебе помогу, – убеждала ее Таня, – и за пальцы не беспокойся. Давай, я тебе объясню.
Видя, что просьбы не действуют, Нюра попробовала изменить тактику:
– Пф-ф! – пренебрежительно фыркнула она. – На что это мне? Без заработку остаться? Что я, дура, что ли?
– Ты какая-то странная, Нюра, – попробовала усовестить ее Таня. – Кто же, по-твоему, за тебя и на твоем станке задание должен выполнять?
– А по мне хоть кто! Что мне – больше всех надо, что ли?
– Больше всех, наверно, мне надо, – с укоризной проговорила Таня. – Дай-ка гаечные ключи.
Нюра удивленно взглянула на своего мастера. Однако, увидев, что Таня начала настраивать станок, девушка насторожилась.
– Чего это вы, Татьяна Григорьевна?
– Как чего? Ты же видишь. Настраиваю станок. Потом работать буду.
– Сами, что ли?
– Ну да. Ты же отказалась, а свободных людей в смене нет.
– А мне чего делать? – растерянно спросила Нюра.
– Сегодня домой иди, а завтра выйдешь в первую смену. Зачем нам люди, которые в трудную минуту не хотят помогать?
– Мне из вашей смены уйти?.. Да что я, дура, что ли?
– Да, конечно, раз начинаешь капризничать при первом затруднении. А дальше еще труднее будет, тогда что?
– Нет уж! Давайте-ка, я сама! – решительно шагнула к станку Нюра. Глаза ее блестели. Она поймала Танину руку и уверенно отобрала ключи. – За каждого работать вас тоже не хватит, – и добавила виновато: – Только вы мне расскажите, как тут всё.
Через час со станка Нюры уже сошла первая партия деталей. Особенности новой работы девушка прекрасно усвоила, однако Тане было ясно, что шипорез не выполнит за смену и половины того, что нужно. Использовать один из фрезеров? Но они тоже перегружены…
Таня долго наблюдала за работой Козырьковой. Как много времени уходит на укладку деталей в каретке! Конечно, прижим ненадежный, а то можно было бы по нескольку штук сразу укладывать.
Таня подошла к карусельному фрезеру. Здесь дела шли хорошо. Это угадывалось, кроме всего, по довольной улыбке Алексея.
– Посоветуйте, Алексей Иванович, что делать? Завалим ведь наверняка, и так, как ни разу еще не заваливали!
Она рассказала Алексею о том, что мучило ее сегодня.
– Вы понимаете, я прекрасно знаю, что Костылев безо всякой надобности увеличил задание. Это очередная его атака, но выполнить хочется. Хотя бы для того, чтобы люди поверили в собственные силы. Беспокоюсь за шипорез… Да и фрезера тоже…
– Насчет фрезеров беспокойство в сторону! – перебил Алексей. – Чего не доделают, я в третью смену останусь закончить, на своем приспособлю.
– Работать две смены подряд?
– А что особенного? Сменщика нет, станку все равно стоять. А для вас… – Алексей замолчал, потом произнес медленно и раздельно: – Для вас я готов работать и три подряд…
– Почему же для меня? А для дела? – строго спросила Таня.
– Это уж мне знать, почему. А насчет шипореза я тут смекну одно дело. – Алексей помолчал. – В общем, придумаем!
– Это уж мне знать, почему, – в раздумье еще раз повторил Алексей, когда Таня отошла от его станка, и вздрогнул оттого, что совсем рядом раздался возглас:
– Клюнуло!
Алексей обернулся. Рядом стоял Вася Трефелов, улыбавшийся младенчески невинной улыбкой.
– Что клюнуло? – сердито спросил Алексей.
Вася по привычке сдвинул кепку на лоб и задрал голову, потому что иначе невозможно было бы смотреть из-под заслонявшего глаза козырька. Вместо ответа он замасленным пальцем поковырял на груди слева свой комбинезон и произнес тоном заговорщика:
– Это самое… которое тут помещается… у Алексея Иваныча Соловьева, ага?
