Текст книги "Человек находит себя (первое издание)"
Автор книги: Андрей Черкасов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
Двойственность чувств Гречаника доставляла ему не мало мучений. Он руководил подготовкой к введению на фабрике взаимного контроля и не верил в него. Отдавал ему время, но не находил для него места в душе. Угнетало главным образом то, что приверженность его к старой системе контроля находит поддержку лишь в ограниченном кругу людей…
Партийное собрание решило, и он, главный инженер, подчинился, как коммунист. А свои убеждения, собственный взгляд на вещи? Как быть с этим? Отложить на дальнюю полку, как прочитанную, потерявшую значение книгу?
Он согласен: от тех мер, которые недавно разработал и предложил он сам, польза будет. У станков, у рабочих мест появятся технологические карты, режимы обработки, описания и самые наглядные чертежи деталей, узлов. Все это уже готовится в техническом отделе. Поможет это? Конечно. Рабочий будет знать, что требуют от него. Но знать и уметь осуществить – это же совершенно разные вещи! Браковщиков уже нет и не будет больше, так решено. Но на кого же будет оглядываться рабочий? На свою совесть? Она у людей разная. На эталоны, придуманные Токаревым? На эти деревяшки, которые в конце концов так и останутся музейными экспонатами? Нет и нет! Все это не то, совсем не то! Вот предложение старика Сысоева – это другое дело! Вначале маленькая, после все растущая бригада, которая будет делать художественную мебель. Туда будут отбирать лучших, самых сознательных, работающих без брака, и вполне возможно, что в такой бригаде бракеры будут не нужны. Но сразу на всей фабрике без бракеров? Сделать в год мебели на двадцать миллионов рублей, и никто, кроме одного приемщика на промежуточном складе, ничего не проверит?
Эталоны, между тем, готовились во всех цехах. И опять все: делалось именно так, как хотел Токарев.
Гречаник думал поручить это дело самым опытным и умелым рабочим. Тогда за качество эталонов можно было бы не беспокоиться. Но Токарев решил иначе.
– Заставьте каждого сделать эталон для себя, – сказал он, – и не утверждайте до тех пор, пока не представят годный. Этим мы с самого начала поставим людей в рамки ответственности и безо всяких скидок…
Не по душе пришелся такой оборот дела и мастерам цехов, и большинству рабочих: уж слишком много было хлопот. Мастера собирали готовые эталоны и приглашали в цех главного инженера, чтобы он осмотрел и утвердил их. Но Гречаник придирался страшно и добрых две трети возвращал для переделки. Люди ворчали:
– Тоже, придумали! На этих игрушках одной крови сколько испортишь!
А когда в фанеровочном цехе Гречаник, не утвердив, в третий раз возвратил эталон фанерованной дверки, сменный мастер вспылил:
– Вы уж попросту придираетесь, Александр Степанович! Когда же люди план-то будут выполнять с вашими эталонами?
– По мне – когда угодно! – повысил голос Гречаник.
– Я в фабком пойду! – начал горячиться мастер. – Что у меня люди заработают на этих бирюльках?
Ярцев, все эти дни проводивший в цехах, оказался свидетелем спора. Он вмешался:
– А интересно, что вы в фабкоме заявите, товарищ мастер?
– А то и заявлю! – ответил мастер, начиная уже выходить из себя.
– Ну да, – спокойно, как бы соглашаясь, продолжал Ярцев, – так попросту придете и скажете: «Товарищ предфабкома, вмешайтесь, администрация заставляет меня требовать от рабочих качественного изготовления эталонов, а у них не получается, отмените решение партийного собрания!» Так, что ли?
– Ничего не так! Надо, чтобы нам специально эталоны приготовили.
– Вот именно. А люди будут на них смотреть, сделать же все равно не смогут. Картинкой умения не прибавишь! Свои руки сделать должны. Вы подумайте: эталон сделать не можем! А то, что изготовляем, должно быть точь-в-точь по эталону. Ну, а теперь скажите, что же вы до этого дня в своем цехе делали? Брак ведь, правильно?
Мастер не ответил. Он сосредоточенно теребил ворот своей спецовки. Однако, почувствовав его поддержку, Степан Розов, работавший в этой смене, выкрикнул с места:
– Готовые давайте!
– Кто не хочет делать эталоны по-настоящему, тому в цехе места нет, – твердо сказал Гречаник.
– Вы поймите, – старался втолковать мастеру Ярцев. – Взаимный контроль – это взаимная строгость с самого начала. Рабочие должны так же вот безжалостно придираться друг к другу, когда будут принимать от соседа уже не эталоны, а рядовые детали.
Вечером, когда Ярцев рассказывал Токареву о событиях этого дня, в директорский кабинет вошел председатель фабкома Тернин, невысокий сутуловатый человек с добродушным лицом и усталыми глазами.
– Беда, товарищи администрация, – озадаченно проговорил он, разводя руками. – Получится ли что у, нас со всем этим, а? Из фанеровочного идут – шумят, Шпульников вчера пришел – говорит: рабочие отказываются по нескольку раз эталоны переделывать. Как быть-то?
– А ты, Андрей Романыч, сам ответь, – сказал Ярцев, – как быть, если больной отказывается глотать горькое лекарство? Лечить бросать?
– Зачем это? Уговорить надо, растолковать…
– Ну вот, оказывается, сам понимаешь?
– Выходит, еще собирать придется, – потирая лоб, сказал Тернин.
Токарев поднялся из-за стола, энергично потирая руки. Нахмуренные брови его разошлись, на лице показалась улыбка.
– Давайте, где особенно туго идет, проведем цеховые производственные совещания, – сказал он и добавил: – А вообще, должен вам сказать, все развивается очень правильно.
– Что вы имеете в виду? – спросил Гречаник. Он стоял в стороне с хмурым лицом, засунув руки в карманы.
– Я имею в виду, что болезнь начинается всерьез!
– Что же в этом хорошего? План в августе, мне думается, мы завалим тоже всерьез.
– Пускай! Восполним в сентябре. – В голосе Токарева прозвучала спокойная уверенность. – Но никаких скидок, никаких послаблений, если по-настоящему хотим возродить славу уральских мебельщиков!
Тяжело вздохнув, Гречаник покачал головой.
– Та слава, о которой говорите вы, Михаил Сергеевич, – сказал он, – это слава отдельных кустарей, художников. Это ж совсем другое дело! Таких художников сейчас единицы, а остальные… Да что там говорить! Скажите, какого искусства можно ждать от людей, которые ежедневно делают сотни одних и тех же вещей, даже ре целых, а только частей их? Искусство же требует проникновения в красоту вещи. Художество, искусство идет от красоты вещи.
– Не согласен! – вмешался Ярцев. – Путь к красоте вещи идет от красоты труда, от внутренней красоты, понимаете? А красота эта начинается с бережного, любовного отношения ко всему, что делают твои руки, что дает тебе материальные блага. Прежде всего!
– Допустим! – взволнованно ответил Гречаник. – Но воспитать это можно только тем, что отвергает все вы, – строгим контролем извне. Делать хорошо! Это в производстве вырабатывается только привычкой…
– Разве мы возражаем, Александр Степанович? – сказал Токарев, выходя из-за стола и останавливаясь посреди кабинета. – Все дело в том, как воспитать привычку. Я считаю, что сегодня, на тридцать восьмом году революции, говорить о караульном при совести рабочего человека – дело нестоящее… Совести надо помогать. Простите за образность, но сегодня мы с вами полководцы славы, только славы не кустарей, а коллектива в несколько сот человек! Прошу вас: душой, душой давайте на эту славу работать!
«Душой работать!» Эти слова не шли у Гречаника из головы. А где сегодня его душа? С теми, кто участвует в этой перестройке, или нет? Что делает он? Руководит подготовкой, требует, строгость его поддерживают. Значит, он участвует в том новом, что началось на фабрике, только, выходит, участвует не искренне, лишь в меру долга. Но разве долг может быть помимо души?
2
Большая работа Гречаника, которой он отдавал все свободное время, жертвуя отдыхом, здоровьем, подходила к концу. Идея была интересная и новая. Если осуществить ее, фабрика сможет без всякой перестройки изготовлять любую мебель. Для этого нужно наладить выпуск узлов такой мебели – деревянных щитов, оклеенных фанерой из ценного дерева, из которых можно собирать разные вещи. Гречаник назвал свою работу проектом наборов мебели из унифицированных узлов, Он пришел к Токареву, положил перед ним пачку чертежей и сказал:
– Вот, закончил, – и стал излагать свою идею.
Токарев слушал внимательно. Потом еще раз пересмотрел чертежи и сказал:
– Идею я лично одобряю, но конструкция мебели бедна. Это же простые прямоугольные коробки.
– Это мебель с большим будущим, – возразил Гречаник. – Можно будет строить фабрики узкоспециализированные, для производства таких унифицированных щитов отдельно, для сборки мебели отдельно. Можно будет перевозить мебель в разобранном виде, в узлах, в деталях, наконец.
– Но мебель-то бедна! Ее нужно как-то облагородить, – покачал головой Токарев.
– Мы применим художественную фанеровку, – доказывал Гречаник, – будем делать инкрустацию из цветной фанеры. Плоскость обогатим орнаментом. Все это в наших руках!..
– Хорошо, – сказал, наконец, Токарев, – допустим, я согласился, жертвуя личным вкусом, но такой крупный переворот в деле специализации без министерства решать нельзя…
– Ну да, – начиная раздражаться, проговорил Гречаник, – упразднить бракеров и перевернуть всю систему контроля – это без министерства можно! Это ваша идея! – Гречаник нервно начал собирать чертежи. – Хорошо, я пошлю это в техническое управление министерства, но вопрос вначале поставлю на партийном собрании!
Через час он уже говорил с Ярцевым, волнуясь и перескакивая с одного на другое:
– Где логика, где последовательность? Я подчинился партийному собранию, потому что я коммунист. Почему же мне не дают осуществить мою идею? Может, она много лучше, свежее идеи директора? Мирон Кондратьевич, где же логика, повторяю я!
– Не волнуйтесь, Александр Степанович, – успокаивал Ярцев. – Я разделяю ваши намерения – решать смело. Но что, если мы наводним рынок мебелью, которую будут покупать еще хуже, чем сегодняшнюю? Мне, кстати, она тоже не нравится, бедна. Таким образом, осторожность Токарева я не считаю капризом. Впрочем, давайте обсудим это вместе.
Спор решился несколько неожиданно. В очередном номере технического журнала Гречаник наткнулся на статью. Она называлась: «Мебель из унифицированных узлов и деталей». Прочитав заглавие, он даже остолбенел на миг.
В статье излагалась его, его идея! А в конце говорилось, что на днях технический совет министерства одобрил новые типы мебели и что центральному конструкторскому бюро поручено разработать чертежи и технологию в нескольких вариантах. Значит, Гречаник опоздал! Его опередил кто-то! Но разве это было сейчас важно? Разве дело в том, чья идея, а не в том, что она дает? Бурный прилив радости охватил Гречаника. Он сразу отнес журнал Токареву и попросил прочитать статью при нем.
– Ну, Михаил Сергеевич, теперь вы убедились, что фабрику я пытаюсь ориентировать правильно?
– Конечно, надобность в согласовании отпадает, – согласился Токарев, – но мое-то мнение не изменилось: мебель бедна. Впрочем, можете обсуждать на техническом совете, попробуем сделать образцы, посмотрим, что получится.
Пользуясь правами председателя технического совета, Гречаник собрал заседание в тот же день. Большинство членов совета к новшеству отнеслось осторожно. Илья Тимофеевич Сысоев морщился и с сомнением качал головой:
– Больно уж просто что-то.
Однако совет решил изготовить первую партию мебели по чертежам Гречаника, но обязательно с художественной фанеровкой; на этом Илья Тимофеевич настаивал энергичнее всех.
– Коли уж новое, так до последу новое, – говорил он.
3
После того как Таня окончательно поняла, в чем причины ее неудач, первым ее желанием было сразу пойти к Гречанику или даже к Токареву и просить их немедленно вмешаться. Но она представила себе, как будет жаловаться на Костылева, а Токарев, конечно, уж опять обязательно подумает, что она ищет способа избавиться от лишних трудностей, Гречаник же, думала она, тот давно уверен в том, что новый мастер не справляется по неопытности… И Таня не пошла ни к директору, ни к главному инженеру. Однако посоветоваться с кем-нибудь обязательно было нужно, и она решила поговорить с Ярцевым.
Из всех, кого Таня уже знала на фабрике, он казался ей наиболее простым и доступным человеком. Может быть, потому, что видела его в непринужденной домашней обстановке, когда он затащил ее к себе слушать музыку, А может быть… может быть, повлияло и то, что услышала его такой теплый, взволнованный рассказ о ней самой. Все это располагало, и Таня пошла к Ярцеву.
Теперь она работала во вторую смену, с пяти вечера, поэтому к Ярцеву пришла пораньше, за час до вечернего гудка. В кабинете она увидела Алексея. Он стоял у стола вполоборота к двери, очевидно, уже собираясь уходить.
– А-а, Татьяна Григорьевна, – сказал Ярцев, когда Таня отворила дверь, – заходите, заходите!
Алексей, закончив разговор и сказав свое обычное «Ясен вопрос!», пошел Тане навстречу. Взгляды их встретились. В глазах Алексея было что-то необычное: радостное и теплое. Таня уступила ему дорогу, а он остановился возле нее, как будто хотел что-то сказать, но не сказал – только улыбнулся и вышел.
Ярцев усадил Таню и, довольно потирая руки, сказал:
– Итак, разрешите обрадовать вас, Татьяна Григорьевна. Вы, конечно, догадываетесь, чем именно.
– Я ничего не знаю, – удивленно и растерянно ответила Таня.
– Это обычная вещь – вы не знаете, а вся фабрика говорит!
– Но о чем?
– О чем? – Пристально посмотрев Тане в лицо, Ярцев сказал: – Сегодня днем Соловьев снова испытал свой автомат… Может быть, теперь догадываетесь? Нет? Ну так вот: автомат работает великолепно! Слышите? Сам, собственными глазами видел. Так что поздравляю вас.
– Но при чем же тут я? – спросила Таня, краснея.
– А кто помог Соловьеву? Кто подсказал?
– Мирон Кондратьевич! Можно ли делать из этого событие? Всякий на моем месте поступил бы так же.
– Согласен. И, кстати, никакого события не делаю, просто рад за вас и всё.
– А я очень, очень рада за Соловьева! – горячо и искренне проговорила Таня. – Он, оказывается, так долго мучился с этим…
– Вы не совсем поняли меня, – сказал Ярцев. – Я рад за вас потому, что многие из людей, и не только вашей смены, переменили мнение о вас, о новом мастере, понимаете? Я сегодня говорил с Любченко, с Шадриным, с Соловьевым, с Сергеем Сысоевым…
– Мирон Кондратьевич, – осторожно перебила Таня, – я пришла за советом. В смене у меня неблагополучно. Мне кажется…
– Я знаю. Соловьев мне только что говорил, что вы отыскали причину.
– Соловьев говорил? – нахмурилась Таня.
– Да. Что же в этом особенного? Он коммунист и поставил перед секретарем партийной организации вопрос о наведении порядка. Я намерен сегодня говорить с директором и главным инженером. К сожалению, у нас на фабрике бывает, что мы проглядываем беспорядки у себя под носом. Но ничего…
– Я прошу вас, – немного волнуясь, продолжала Таня, – очень прошу, Мирон Кондратьевич, ничего не говорите пока ни Токареву, ни Гречанику. Они могут подумать, что я испугалась, что ищу дела полегче… Не надо… Я ведь поэтому и за советом пришла. Не знаю, как лучше, как правильнее поступить. И не из-за себя, нет! В этой обстановке больше всех страдают рабочие, и помочь нужно им, понимаете? Ну, изнутри что-то изменить, чтобы Костылев сам себя опрокинул. А то, допустим, не будет меня, кто-то другой станет мастером, а начальник цеха себя поведет по-прежнему, и, выходит, снова все начинать, так?
– Вообще, мысль правильная, – согласился Ярцев, – но что придумать в том плане, как предлагаете вы?
– Да, да, только без административного вмешательства…
– Хорошо! – хлопнув ладонью по столу, сказал Ярцев после некоторого раздумья. – Договоримся так: вашу смену мы берем под контроль. Я имею в виду партийную организацию. И должен вас немного огорчить – Токареву и Гречанику мне сказать об этом придется. Вы не беспокойтесь, это будет по партийной линии, без административного вмешательства. Идет? Ну, вот и хорошо! А вы тем временем поглубже вникните в работу, в каждую мелочь. Правда, все это трудно, может быть, и отдохнуть кое-когда мало придется…
– Я уставать привыкла, Мирон Кондратьевич, – сказала Таня с улыбкой, – придет время, отдохну, лишь бы в смене порядок был.
– Да-а, с вашим характером отдохнете, пожалуй! – с ноткой недоверия проговорил Ярцев. – Когда еще соберетесь!
– Соберусь! – ответила Таня и весело, непринужденно рассмеялась. – Зимой отдохну. Заберусь в берлогу и буду, как медведь, лапу сосать!
На смену Таня ушла в приподнятом настроении, несмотря на то, что вновь предстояли мучения с пестрым сменным заданием, с зачисткой концов.
Карусельный фрезер Алексея уже работал. Возле станка стояли Токарев и Гречаник. Около них крутился Костылев. Он заходил то с одной, то с другой стороны, всяким своим движением, всем поведением своим стараясь показать и свою причастность к событию. Он подбирал обработанные детали и сосредоточенно рассматривал их, а то, постучав по бруску пальцем, показывал директору или главному инженеру; подходя к Алексею, что-то говорил ему в самое ухо. Но Алексей как будто ни на что не обращал внимания. Он сосредоточенно работал. Стол плавно вращался. Один за другим щелкали включавшиеся пневматические прижимы. Детали послушно подставляли свои бока поющей фрезе. Она со звоном врезалась в податливое тело надежно закрепленной древесины, – автоматический переключатель Алексея Соловьева действовал безотказно.
Таня, боясь обратить на себя внимание, не подошла к станку. Она недолго наблюдала со стороны. Потом принялась за обычное дело – распределение работы.
Немного позже, когда Токарев и Гречаник ушли из цеха и Алексей ненадолго остановил фрезер, Таня, проходя мимо него, услышала слова Костылева:
– Молодец, Соловьев! Ну что ж, прими и от меня поздравление.
– Не могу, – сухо ответил Алексей, – мне твое поздравление сунуть некуда…
4
Таня получила сразу два письма: одно было из Москвы, другое – с Дальнего Востока, и на конверте его стоял обратный адрес – номер воинской части, где служил лейтенант Иван Савушкин.
До начала вечерней смены времени оставалось совсем немного, читать письма было некогда, но Таня не могла удержаться, чтобы не вскрыть дальневосточный конверт и не прочесть хоть первые строки.
«Таня, милая, – писал Савушкин, – своего обещания я исполнить не смог…»
Дальше читать было незачем. Тане показалось, что на землю набежала огромная тень, как от грозового облака, хотя с самого утра небо было чистым. Последняя надежда исчезла. «Неужели это конец?» – подумала она, прибавляя шаг. Гудок застал ее у проходной.
Началась смена: распределение работы, ворчливые реплики рабочих, вынужденных ожидать, неполадки с размерами, бесконечное пересчитывание и разбраковка деталей перед сдачей… Только в обеденный перерыв, присев за столом в цеховой конторке, она снова взялась за письмо Савушкина:
«…своего обещания я исполнить не смог и поэтому пишу тебе против желания, зная, что огорчу тебя и ничем не смогу успокоить. Не правда ли, как странно все получается в жизни! Я шесть лет не писал тебе, боясь потерять надежду на то, чем жил, теперь знаю, что потерял, и пишу… Я поехал к Георгию сразу с вокзала, но его не оказалось дома. Я заходил еще несколько раз…»
Таня оторвалась от письма. Гнетущая слабость разливалась по телу. Того, что узнала только что, она боялась больше всего. «Значит, Георгия Иван так и не увидел, ничего не смог ему объяснить, а теперь уехал из Москвы сам. Неужели погибло все?.. Счастье, о котором так мечтала?..» Глаза начал застилать влажный туман. Таня с силой потерла пальцами веки. Снова склонилась над письмом.
«…Мне очень жаль, что приезд мой принес тебе столько страданий, Таня, милая! Я чувствую себя виноватым и знаю: нет никакой надежды эту вину искупить…»
Таня читала, и частые, написанные мелким почерком строки, ровные и прямые, ломались, расплывались и убегали в стороны. Она с трудом различала слова.
«…Из Москвы я уехал в тот же день, вечером. Проезжая через твою станцию, стоял на площадке и жалел, что не могу увидеть тебя. Ты, конечно, спала; шел всего пятый час утра по вашему времени. Видел в стороне высокую трубу, наверно, это была твоя фабрика… О себе писать нечего. Мои воинские дела в полном порядке. Остальное ты знаешь. По правде сказать, я увез с собой больше того, что ожидал. Ведь я даже не знал, найду ли тебя. Но вот нашел, причинил тебе горе, а ты назвала меня большим настоящим другом. Это огромное счастье, Таня, быть твоим другом! И хотя мне очень трудно от всего остального, я чувствую себя совершенно спокойным; все определилась – теперь я военный на всю жизнь, но никто не отнимет у меня права непрестанно думать о тебе. Вот и всё. Прости меня за невыносимо длинное письмо, но за все шесть лет это, может быть, не так уж и длинно. Жму твою руку и верю, что счастье все-таки не ушло от тебя, а оно для меня дороже всего на свете, дороже моего собственного. Иван».
Таня сложила и спрятала письмо.
«Ванек, Ванек! В жизни нет ничего странного, просто все в ней до невероятности трудно, – мысленно сказала она. – Мне осталось одно – ждать. Но хорошо, когда есть надежда дождаться, а если нет ее?..»
Чувствуя, что глаза снова делаются влажными, Таня большим усилием воли сдержала слезы и поскорей вышла в цех, чтобы не оставаться одной.
Второе письмо она прочитала уже после смены, стоя под фонарем во дворе. Оно было от Авдея Петровича Аввакумова.
Неровный почерк с очень наклонными буквами читать было трудно. Местами буквы наползали одна на другую, а оттого, что в чернилах, по всей вероятности, попадалась какая-то грязь, некоторые были расплывчатыми и мохнатыми. На восьмом десятке зрение стало заметно изменять Авдею Петровичу.
Он не писал ничего особенного. Сообщил, что скучает и что будь у него «подпорки» покрепче, на недельку обязательно прикатил бы к ней в гости. Писал, что на московской фабрике все по-прежнему. Спрашивают про Таню, просят писать. Настёнка с Федей передают по большущему привету.
«…Ну будь здорова, Яблонька, – заканчивал он письмо. – Желаю тебе мебельных радостей побольше и такого преогромного счастья, чтобы и на руках не унести! Твой… а уж кто твой, хоть убей, не придумаю. В общем, все равно, пускай, твой дед Авдей Петрович».
Таня улыбнулась привычному ласковому обращению «Яблонька». Счастье! Если бы оно пришло хоть когда-нибудь!
Наступившая ночь была одной из самых тяжелых, С ней в какое-то сравнение шли только мучительные ночи, проведенные в поезде, когда уехала из Москвы. Но тогда была хоть искра надежды, обещание Савушкина уладить все, а эта…
Таня лежала в постели и с трудом сдерживала желание разрыдаться, по-девчоночьи, зарывшись в подушку… Но, наверно, сил для борьбы хватало в обрез, потому что по лицу изредка сбегали скупые обжигающие капли.
Диплом Таня защитила летом 1955 года, Авдей Петрович радовался этому не меньше ее. Еще бы! За пять последних лет, изучая мебельное дело, Таня поработала и у него в цехе. Первая самостоятельно отполированная ею вещь заслужила похвалу старого мастера.
– Молодец, Яблонька, – наедине он по-прежнему называл ее так, – не совестно твои руки теперь к нашему мебельному искусству допустить. Радостно, что и дед Авдей в этом чуточку виноват…
Говоря о фабричных делах Тани, несправедливо было бы умолчать о том, как ей помогала музыка. Несмотря на вечную нехватку времени, на то, что спала иной раз не больше трех часов в сутки, Таня изредка выкраивала часок, чтобы забежать к Николаю Николаевичу.
В его квартире на рояле всегда стоял простой граненый стакан с красными розами; Николай Николаевич сам разводил их. «Это символ сочетания строгости с красотой в искусстве, – говорил он Тане, – все в нем должно быть так же сдержанно и прекрасно, как эти цветы, и так же остро, как шипы на их стеблях».
По просьбе Тани он играл ей Бетховена: то «Апассионату», то «Лунную», играл баллады Шопена и ее любимый до-минорный этюд. Однажды она попросила сыграть этюд вместе с нею – «в три руки». Николай Николаевич согласился, и они играли вдвоем, Таня – только правой рукой. Красные розы в стакане вздрагивали, изредка роняли лепестки. Иногда лепесток падал прямо на клавиши. Играя, Таня закрывала глаза. На щеку выбегала одинокая, непрошенная слезинка…
Уходя, Таня мысленно ругала себя за то, что опять, вопреки своему решению, позволила себе прикоснуться к клавишам, и давала слово, что это не повторится. Но в следующий визит играла опять. Оправдывала она себя тем, что Николай Николаевич – ее бывший учитель и что при нем можно…
О Георгии Таня вспоминала все чаще и чаще, не переставая верить в то, что все равно когда-то его встретит. Она не могла пройти по улице, проехать в вагоне метро или в троллейбусе без того, чтобы не всматриваться в лица людей, чем-нибудь напоминавших ей Георгия. Она уверяла себя, что надежда эта – нелепость, но ни надеяться, ни верить не переставала.
Жила она теперь в отдельной небольшой комнате рядом с квартирой Авдея Петровича. Эта комната очень кстати освободилась три года назад, и Тане удалось ее получить. Настя тогда уже обзавелась семьей, и в дедовой «скорлупе» стало слишком тесно. Только недавно Феде дали квартиру где-то в Замоскворечье, куда они и переехали вместе с первенцем – голубоглазым Авдюшкой.
Таня по-прежнему работала на фабрике, теперь уже мастером цеха, и считала, что жизнь ее теперь вполне определилась, что с фабрикой она никогда не расстанется и что; вообще, ее не ждут никакие перемены. Но получилось иначе.
В один из дней ее пригласили в управление кадров министерства и познакомили с приказом министра – двадцать лучших молодых специалистов направлялись с московских фабрик на мебельные фабрики Урала и Сибири. Таня была в числе двадцати.
– Партийная и комсомольская организации фабрики рекомендовали вас, товарищ Озерцова, – сказали ей в управлении. – Вам предоставляется выбор… – И предложили список.
«Новогорская фабрика» – прочитала Таня и подумала: «В этом городе я росла во время войны. Он почти родной мне».
Она выбрала Новогорскую фабрику, еще не зная, что она находится в Северной горе, в тридцати километрах от самого Новогорска. Отъезд назначили на конец июля, после полагавшегося Тане отпуска. А через несколько дней… она нашла Георгия!
5
Это казалось невероятным! Но Таня жила в Москве, а в любимом городе, как и в волшебной сказке, сбываются даже самые несбыточные мечты.
Произошло все в воскресенье. В дверях магазина Таня столкнулась с пожилой женщиной, лицо которой показалось очень знакомым. Таня даже остановилась в растерянности, загородив выход. Лицо женщины вдруг сделалось строгим. Таня извинилась и дала пройти.
«Боже мой! Да ведь это Ксения Сергеевна!..» – догадалась она уже в магазине. Выбежала на улицу и огляделась, как будто можно среди множества движущихся людей сразу отыскать одного, на мгновение промелькнувшего человека. Наугад пошла влево. Почти бежала, налетая на прохожих и поминутно извиняясь. Ее толкали. А она конфузилась и все шла, шла… Только пройдя квартал, сообразила, что все это невероятно глупо. Ну как она найдет Ксению Сергеевну, не зная даже, в какую сторону та пошла?
Таня решила обратиться в адресный стол, а пока без конца упрекала и ругала себя за то, что сразу не узнала Ксению Сергеевну. Потом пришла мысль, что, возможно, она и обозналась – ведь бывают же похожие лица! Но обидная эта мысль быстро погасла: «Нет, не может быть! Это она, она!»
А часом позже Таня увидела Ксению Сергеевну на троллейбусной остановке.
Нет, она в самом деле не ошиблась! Рядом с женщиной стоял мужчина в соломенной шляпе. Такая шляпа, помнилось, мелькнула в дверях магазина, когда Таня столкнулась с Ксенией Сергеевной. Это, конечно, Андрей Васильевич Громов. Его не узнать было невозможно. Окончательно разрушились остатки всяческих сомнений…
Таня подошла и робко сказала, обращаясь сначала к женщине:
– Ксения Сергеевна, здравствуйте… Андрей Васильевич…
Женщина не сразу узнала Таню; девушка растерянно улыбнулась, как бы извиняясь за то, что стала такой «неузнаваемой». Наверно, это была та давняя, особенная Танина улыбка, которую нельзя было не узнать.
Что-то светлое прошло по лицу Ксении Сергеевны.
– Неужели Таня? – проговорила она и вдруг шагнула навстречу, совсем забыв о том, что кругом люди, и обняла девушку, прижимая ее голову к своей груди. – Танюша, девочка ты моя! – тихо повторяла она, и глаза ее посветлели от радостных слез.
– Здравствуйте, здравствуйте, Таня! – говорил Андрей Васильевич и долго тряс ее руку.
Подошел троллейбус, и Громовы увезли Таню с собой, разрешив больше всего остального волновавший ее вопрос: Георгий так обрадуется!.. И это значило, что он тоже в Москве и что скоро, всего через несколько минут, Таня увидит его.
Никогда еще троллейбус не двигался так медленно и не были такими утомительно долгими остановки. О, эти несколько минут! Они заслонили собою все предыдущие годы, и как будто все, тревоги, ожидания, надежды, предчувствие счастья – все сосредоточилось в этих коротких и… бесконечных минутах.
Георгия не оказалось дома. В разговоре, состоявшем из бесчисленных вопросов, восклицаний, короткого и несколько сбивчивого повествования Тани, взаимного удивления – всего обычного при таких неожиданных встречах, было рассказано обо всём самом главном: и о несчастье Тани, и о долгих бесцельных попытках Ксении Сергеевны разыскать ее, и о Георгии…
Георгий окончил консерваторию в Свердловске. Его природные способности и опыт учителей сделали свое дело. Он уже был лауреатом Всесоюзного конкурса музыкантов-исполнителей (Как! Разве Таня не знала об этом из газет?), а теперь вот приехал в Москву работать в филармонии. Они здесь уже почти полгода. Кстати, на днях в парке культуры состоится концерт с его участием; вот-вот должны появиться афиши.
Но самым радостным для Тани было то, что когда она потерялась, Георгий, оказывается, не давал матери покоя; все время расспрашивал, когда же в конце концов найдется Татьянка. И что это за бестолковые люди, которые никак не могут отыскать всего только одну маленькую девочку?.. Он и позже не раз вспоминал Таню, рассматривая в альбоме сохранившиеся фотографии (Андрей Васильевич снял детей во время музыкальных занятий). Часто позже, играя дома «Песню без слов» Чайковского, Георгий говорил: «Это Татьянкина любимая…»
В прихожей щелкнул замок, и Ксения Сергеевна сказала:
– Это он вернулся.
Послышались шаги за дверью. И Тане показалось, что все, окружавшее ее в этой комнате, вдруг исчезло. Остались только бьющий в окно и затопляющий пространство солнечный свет, слепящая звездочка на чем-то блестящем в нише буфета да еще гулкие удары в груди и в висках.
