Текст книги "Человек находит себя (первое издание)"

Автор книги: Андрей Черкасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

Тут, собственно, и начиналась главная беда Сысоева. Без недоразумений, иной раз принимавших размеры скандала, почти никогда не обходилось, особенно, если за Шпульникова вступался Костылев. Постоянное заступничество начальника цеха привело к тому, что Шпульников совсем распоясался. Правда, Сысоев еще ни разу не уступил, но постоянные скандалы в конец измотали его, тем более что большинство рабочих смены Шпульникова считало, что все их горести и низкие заработки являются плодом какой-то необъяснимой неприязни Сысоева к их мастеру.

Чаша терпения переполнилась сегодня. Утром, придя на работу, Сысоев обнаружил возле дверей склада партию тех самых деталей, которые только вчера бесповоротно забраковал. Они лежали аккуратными стопками и, по всему видно, были приготовлены к сдаче. Приглядевшись, он обнаружил, что его карандашные пометки, сделанные вчера, просто-напросто счищены. Только их и не было, дефекты же – его наметанный глаз ошибиться не мог – остались. Попав в тупик, Шпульников пытался подсунуть вчерашний брак.

Шпульников работал во второй смене и на фабрике его не было, поэтому Сысоев пригласил Костылева и предупредил, что ни одной детали принимать не будет до тех пор, пока не появится сам мастер. Костылев не принял это всерьез, но детали понадобились сборщикам. Назревал простой… Костылев забеспокоился. Он сам пересмотрел всё, приготовленное к сдаче, и убедился, что бессилен «помочь» Шпульникову. Пришлось вызвать его из дому. Он пришел в воинственном настроении, снова рассчитывая на костылевокую помощь, и набросился с бранью на Сысоева, обзывая его придирой, склочником, подлипалой… Он перебирал детали и, поднося их к самому лицу Сысоева, шумел:

– Ну что в ней брак, ну что? От других хуже принимаешь, а мои из принципа в сторону, да? Тебе Любченко пол-литровки на квартиру таскает, думаешь, не знаю, да? Вот… Тебе и от Шпульникова того же требуется, да? Не дождешься! Вот… Не на того нарвался! – Шпульников сыпал оскорблениями и оглядывался по сторонам, отыскивая Костылева. Но тот предусмотрительно исчез по каким-то обычным «неотложным делам».

Сысоев сперва молчал, дал Шпульникову выговориться. Когда тот выдохся, веско сказал, сдерживая гнев:

– Забирай брак и девай куда хочешь, не запугаешь. Подмоги не жди, смотался твой начальник цеха, видишь, не идет выручать. А за оскорбления ответишь, понял?

Но Шпульников не понял. Он снова набросился на Сысоева и в конце концов вывел его из себя.

– Убирайся отсюда! – повысил голос Сысоев. – Можешь жаловаться!

– Буду жаловаться! В газету напишу! В райком партии поеду, расскажу, какой ты есть коммунист, продажная душа!

– Какой я есть коммунист, это мне перед партией моей отвечать, а не перед тобой! – стараясь сохранить внешнее спокойствие, едва сдерживая разгуливающиеся, издерганные в давних боях нервы, сказал Сысоев…

– Вот хоть верьте, хоть нет, Мирон Кондратьевич, – закончил он свой рассказ, – еще бы минута, и ударил бы я его! Не знаю, как удержался только. Вот и всё. Дайте нервы в порядок привести, помогите, пускай к батьке на «художественный» переведут. Истосковался я по столярству. Не мое это дело «блох» на складе ловить, не гожусь. Терпежу больше нет!

– Значит, все дело в том, что у коммуниста Сысоева «не стало терпежу»? – подвел итог Ярцев. – Что же сильнее-то: желание окончательной победы или «терпеж»? Выходит, им всё большущее наше партийное дело исчерпано. Так, что ли? – Ярцев сцепил пальцы рук и положил на них подбородок, опершись о стол локтями. Он не сводил с лица Сысоева спокойных, товарищески упрекающих глаз.

– Зачем так, Мирон Кондратьевич? – несколько растерянно проговорил Сысоев. – Я ж просто замены прошу. Дело ж не пострадает, нет ведь незаменимых-то.

– Конечно, нет. Есть просящие замену.

– Ну невмоготу раз! Мирон Кондратьевич, вы поймите! Есть кроме меня-то…

– Ты солдат? – вместо ответа спросил Ярцев.

– На Карельском сражался.

– Из-под огня бегал?

– Меня под огнем в партию принимали, – медленно и раздельно проговорил Сысоев глухим голосом.

Ну вот, видишь? А здесь, выходит, пускай другие коммунисты «под огнем», а Сысоеву работку полегче?

Сергей Ильич понуро молчал, покручивая пальцами тесемки лежавшей рядом ушанки.

– Вот объясни-ка ты мне, Сергей Ильич, – с какой-то мягкой задушевностью в голосе проговорил Ярцев, – неужели в мирные дни душа человеческая перерождается, а? Похоже это на людей ленинской закалки, как скажешь? Там – огонь, смерть – умирать стоя собирался, а здесь? От плевков побежал в кусты отлеживаться?

– Так я же…

– Ну, конечно, ты бы хотел, чтобы противники нашего большого дела, и твоего дела, заметь, хвалили тебя. А партийная-то организация надеялась… Ну что ж, поставим вопрос о замене.

Последние слова Ярцев произнес твердо. Он расцепил пальцы. Опустил руки на стол.

– Мне помочь надо, посодействовать, Мирон Кондратьевич, – начал Сысоев. Ярцев прервал его:

– Но ты же не помощи просил, а замены. Эх, Сергей Ильич! Разве годится партийную организацию на испуг брать? Да, кстати! Ты говоришь, Шпульников тебя в газету хотел?

– Пускай пишет! – махнул рукою Сысоев.

– Опоздал он. Кто-то опередил, – сказал Ярцев, разворачивая свежий номер газеты. – Вот, почитай. – Он протянул Сысоеву газету.

На третьей странице была статья под заголовком «Трудовые успехи северогорских мебельщиков». В ней говорилось о смелой инициативе коллектива, поставившего вопрос о контроле качества с головы на ноги и уже добившегося заметных успехов. «Грехи еще есть, но качество мебели изменилось неузнаваемо, – читал Сысоев, – это говорит самый строгий контролер, наш советский покупатель. Напряженно трудится производственный коллектив, направляемый партийной организацией фабрики и дирекцией…» Дальше перечислялись фамилии: «…беспартийный бухгалтер Е. М. Лужица… коммунист С. И. Сысоев, принципиальная строгость которого крепко помогает общему делу; промежуточный склад, возглавляемый им, стал непреодолимым рубежом для брака всех видов…»

Сысоев дочитал статью. Лицо его стало виноватым и растерянным, но сквозь растерянность заметна была радость. Под статьей стояла фамилия корреспондента областной газеты. Сысоев вспомнил: неделю назад Токарев, Ярцев и Тернин ходили по фабрике с каким-то незнакомым человеком, были и у него на складе. Он еще подумал, что это какой-то представитель из министерства.

– Ну и как же теперь? – с улыбкой прищурился Ярцев.

– Воля ваша… – опуская голову, глухо проговорил Сысоев.

– То-то вот, наша воля. Наша воля и без твоей не обошлась. Ну ладно, пошли к директору, разбираться будем сейчас.

6

Узнав о происшествии, Токарев сразу же пригласил Гречаника и Тернина. Сысоева он тоже попросил остаться в кабинете.

– Наверно, друзья, настало время решать, – сказал он. – Сейчас боевые качества руководителей как будто обнажились. И пора всё ставить на место. Давайте все в цех!

…Костылев шел из раскройного цеха в станочный как раз в тот момент, когда Токарев и Ярцев с Гречаником и Терниным входили туда через боковые двери.

– Разбираться пошли, не иначе, – под нос себе пробурчал Костылев. – Эх! И настряпал же мне дел этот дурак! – помянул он Шпульникова. – Выкручивайся вот теперь, попробуй…

Настроение, испорченное с утра, стало совсем никудышным.

По правде сказать, настроение Костылева испортилось не сегодня. Ничего особенного с ним как будто не произошло, внешне ничего в жизни не переменилось, Он по-прежнему аккуратно в восемь часов утра приходил в цех, выписывал сменные задания, просматривал работу ночной и вечерней смен, ходил возле станков, наблюдая, как идет работа. Но при этом все усиливалось странное и непривычное чувство, будто все в цехе движется как-то без его участия, и, не появись он здесь, ровно ничего не изменилось бы, все шло бы своим чередом. Он вспоминал досадную историю с клавишным прижимом, с неудавшейся попыткой перевести из смены Илью Новикова, видел, как всё меняется на его глазах, как, несмотря на самые тяжелые неполадки, порядка становится все больше и больше. Взаимный контроль, новые инструменты, устройства, станки, каких пока и в глаза не довелось видеть, поднимающая крылья творческая мысль, начавшееся возрождение былой славы, – какая частица его, Костылева, была во всем этом? Ему становилось страшно. Жизнь уходила вперед, а он висел на подножке, еле держась. В лицо бил ветер. Он грозил сбросить и отмести в сторону. Костылев боялся: этот ветер сметет его. Жизнь умчится, а он будет семенить за нею, тщетно силясь догнать и зная, что не догонит все равно.

Но еще до этого морозного январского утра что-то пустое и тягостное вплотную подошло к Костылеву. В конце декабря в новом клубе было собрание, посвященное выполнению (первый раз в жизни фабрики!) квартального плана. Директор делал доклад. Он говорил об успехах, о недостатках, о том, что мешало работать лучше, называл фамилии рабочих, мастеров, начальников цехов. Это было обычным для любого доклада, но больно ударяло Костылева. Его не хвалили. Не ругали. Его фамилия просто не была названа. «Хоть бы уж отлаял как следует!» – молча досадовал Костылев.

Теперь вот новая неприятность. Нет, нужно сделать все, чтобы она была последней. Иначе конец!

Когда Костылев входил в цех, ему навстречу уже летел растерянный Шпульников; до этого он все еще рылся в забракованных деталях, так и не принятых Сысоевым.

– Директор требует! – выпалил он, останавливаясь. Поза, лицо, глаза Шпульникова – все выражало надежду и мольбу о защите. Даже щетина на его постоянно небритых щеках выглядела какой-то свалявшейся и запутанной.

– …Что это такое, товарищ начальник цеха? – строго спросил Токарев, показывая на разваленные на полу бракованные детали.

– Плоды безответственности мастеров, Михаил Сергеевич, – с угодливой миной заявил Костылев и сразу же постарался придать лицу самый хмурый вид, чтобы все видели, как все это удручает его начальническую душу. – _ Ведь как старался. Сколько труда положил, чтобы вытащить вот его, Шпульникова, в люди. Ну никакого толку! И вот вам результаты, – сделал он трагический жест в сторону груды деревяшек. – Никаких сил больше нет!

– Да, результаты сами за себя говорят, – пересматривая брак, произнес Гречаник.

– Значит, говорите, «сил-возможностей» больше нет? – спросил Токарев, но Костылев не уловил иронии.

– Абсолютно! – подтвердил он, сопровождая слова сокрушенным наклонением головы. – Я больше так не могу и прошу вас, Михаил Сергеевич… товарищ Ярцев… профсоюзная организация, или помогите мне повлиять на Шпульникова, или… или надо сказать товарищу, что он больше не годится. Вас жалеючи, Кирилл Митрофанович! – обернулся он к мастеру.

Шпульников стоял с перепуганным лицом утопающего, которому вдруг, вытащив на сушу, объявили, что спасли по ошибке и сию минуту кинут обратно в воду. Такого оборота дела он не ожидал.

– Вы что, не знали, что это брак? – спросил Гречаник, поднося к Шпульникову несколько испорченных деталей. – Рабочие у вас знали? Товарищ Костылев, кто на смене? Любченко? Пригласите его сюда!

Любченко пришел. Гречаник спросил его, идут ли сейчас такие детали. Любченко ответил, что идут, полчаса назад пришлось пустить, иначе сборщикам из-за брака угрожал простой. Главный инженер велел принести несколько штук для сравнения и захватить с собой техническую документацию. Когда Любченко вернулся с охапкой готовых деталей, их начали внимательно рассматривать и сравнивать со шпульниковским браком.

– Небо и земля! – заявил Тернин, любуясь чистотой и точностью обработки брусков, принесенных Любченко.

– Ты, Андрей Романыч, размеры прикинь, – посоветовал Сысоев, подавая мерный калибр, – вот сначала те, а после эти вот… Ну что? Есть разница?

Тернин промерил и покачал головой.

– В размерах я, можно сказать, человек нейтральный, – сказал он, – но тут же спорить нечего!

– Согласен я! – с трудом выдавил, наконец, из себя Шпульников. – Ну откиньте, где размеры не выдержаны! Ну вот эти смотрите! – Он стремительно нагнулся и поднял несколько деталей. – Мерьте!

Детали измерили. Размер соответствовал калибру.

– При чем здесь размер? – Гречаник взял из рук Шпульникова брусок. – Дайте техническое описание!

Любченко протянул небольшую тетрадь в жесткой картонной обложке. Гречаник раскрыл ее.

– Смотрите! – Тут же перечислены все допустимые дефекты! Чего гадать? Да сравните, наконец, с тем, что в руках Любченко!

– Так ведь это же к столярам пойдет, зачистят, дело-то не потерянное, Александр Степанович! – взмолился Шпульников, раскусивший, что ему сейчас по-настоящему попадет.

– Принесите эталон! – скомандовал Гречаник. – Мы слишком много говорим, когда все ясно с одного взгляда!

Токарев с Ярцевым переглянулись. Любченко принес эталон и передал главному инженеру.

– Ну! – Гречаник протянул Шпульникову два бруска: эталон и бракованную деталь. – Продолжаем спорить? Для чего я утверждал это?

Шпульников, поскабливая щеку, молчал. Эталон взял Токарев. Отбросив в сторону бракованный брусок, он взял тот, что принес Любченко, только что обработанный. Сравнил. Показал оба Ярцеву и Гречанику.

– Смотрите! – с довольной улыбкой произнес он. – Рядовая деталь по качеству лучше утвержденного эталона. Это же показательный случай. Александр Степанович, вы чувствуете, чем начинает припахивать это дело? Эталон устарел, отстал. Молодец, товарищ Любченко! Да, товарищ главный, – обратился он к Гречанику. – Давайте-ка команду готовить новые эталоны. Выходит, они уже перестали быть мерилом лучшего.

– Если бы Шпульников так же старался, как Анатолий Васильевич, – вступил в разговор Костылев, – если бы слушал мои советы, разве было бы так?

Костылев начал энергично перебирать забракованные детали, показывая их то директору, то парторгу и заходя попеременно то с одной, то с другой стороны. Он без умолку говорил, возмущался, спрашивал…

– Ну вот хоть эта? Это что? Ну взгляните! Видите – перекос угла. Это же ясно! Эх, Кирилл Митрофаныч! Или вот эта! Михаил Сергеевич!.. Товарищ парторг!.. Ну это нее чистейшее безобразие!

Шпульников понуро стоял в стороне, ожидая приговора. Вокруг Костылева все молчали. А его точно подхватил ветер и закружил, завертел. Он поднимал деталь, показывал ее всем, бегал, лавируя между стоявшими возле него людьми, как будто с кем-то играл в кошки-мышки.

– Нет, ну что это? Ну какую ни возьми! Любая хоть сейчас в топку! Вот смотрите! Проверьте эту! Какой позор для моего цеха! Сейчас я вам, Михаил Сергеевич, напишу докладную и лично принесу в контору, ей-богу, хватит!

– Ей-богу, хватит, Костылев! – громко и резко оборвал его Токарев. Гримаса брезгливости и презрения тронула его лицо. – Неужели вам не надоело болтать?

– Как болтать? – неожиданно замерев на месте, спросил Костылев.

– Языком! – сухо ответил Токарев. – Давайте в контору!

– Мне? – начальник цеха в недоумении развел руками, роняя на пол не нужные больше бруски.

– Вы что, не поняли? – строго проговорил Токарев.

– А ему, Шпульникову, тоже? – Лицо Костылева постепенно серело. На лбу появлялись мелкие капельки пота.

– Когда понадобится, я приглашу, не спрашивая на то вашего позволения! – отрезал Токарев и обернулся – Пошли, товарищи! – Он быстро зашагал к выходу…

– Из-за тебя, сволочь! – просипел Костылев прямо в растерянное лицо Шпульникова.

Сменный мастер молчал, опустив руки и остеклянело глядя на ворох брака.

7

Разговор в директорском кабинете состоялся сразу же. Костылев пришел, приготовив про запас кое-какие оправдательные доводы. Токарев велел ему сесть. Костылев опустился в кресло, озираясь на Ярцева и Гречаника. Разговор с директором с глазу на глаз устраивал его больше. По насупленным бровям Токарева и слишком внимательным, как показалось, взглядам окружающих он понял, что дело дрянь. Токарев начал без обиняков.

– На что мне начальник цеха, который никого не учит? – спросил он, в упор глядя на Костылева. Тот поспешно перебирал в голове припасенные доводы. Помешкав с минуту, произнес:

– Я не виноват, Михаил Сергеевич, что Шпульников не воспринимает. Работа Озерцовой и Любченко лучше всего доказывает правоту моих слов.

– Ах вот как? Интересно! – с сочувственной иронией закивал Токарев. – Гадкий, бесталанный Шпульников! Как он подвел вас! Александр Степанович, дайте, мне ваши расчеты. Смотрите-ка, Костылев.

Начальник цеха приподнял голову. Перед директором лежал лист писчей бумаги с какими-то цифрами. Не очень давно Гречаник после разговора с Ярцевым проверил по его совету сменные задания Костылева, начиная с августа, и поручил нормировщикам подсчитать трудовые затраты в каждой смене. Оказалось, что в августе смена Озерцовой сделала на сорок процентов работы больше, чем смена Любченко или Шпульникова, если даже учитывать те дни, когда ей не удавалось выполнить задание. Позже, после костылевской перегруппировки, смены Любченко и Озерцовой, как правило, выполняли больше Шпульникова процентов на тридцать.

– Хорошая нагрузка пошла им обоим на пользу, – не смутившись, проговорил Костылев, когда Токарев назвал несколько цифр.

– А Шпульникову?

– На Шпульникове я ошибся, признаюсь, – Костылев наклонил голову.

– А вот это как? – Токарев назвал еще одну цифру – трудовые затраты в смене, которой до приезда Тани руководил сам Костылев. Они были много ниже, чем в остальных сменах.

– Это… э-э… – замялся Костылев.

– Это легкая жизнь для себя за счет других, – заметил Ярцев, сидевший в стороне.

– Я руковожу всеми сменами, я начальник и отвечаю за всё. Их успехи – мои успехи, их неудачи – мои…

– Хватит паясничать! – Токарев тяжело опустил руку на стол. – Выкручиваетесь, Костылев. Крупинки вашей нет в том, что завоевали два ваших мастера – Любченко и Озерцова, крупинки!.. Слышите?.. Разве только камни, которые вы бросали им под ноги! Давайте-ка начистоту! Кого вы пытаетесь обмануть? Токарева? Гречаника? Ярцева? Тернина? Кого еще? Вам удалось бы это, кабы обманывали каждого поодиночке! Но коллектив, партийную организацию вам обмануть не удастся!

– Вот что, Костылев, – сказал Ярцев, вставая и подходя к столу Токарева. Он наклонился вперед и оперся о стол обеими руками, – что решит директор, – дело его, но мне думается, с вами нам больше не работать. Знаете, как поступают с солдатом, если он вдруг начал стрелять по своим? Но где-то вы еще будете работать все равно, не знаю, где и кем, однако хочу сказать вам о просчете, который допущен вами. Не смотрите на меня так! Именно просчет, поскольку у вас были и расчеты. Вы избегали учить людей, потому что вы понимали: их рост – ваша могила. Вы копали ее, думая, что возделываете цветочную клумбу возле вашего дома, и отдыхали, сидя на самом ее краю. А люди переросли вас. Советую подумать об этом на будущее.

– Ну, Костылев, что скажете? – медленно проговорил Токарев по-прежнему с чуть брезгливой гримасой.

– Михаил Сергеевич, мне бы… я прошу вас… несколько слов наедине, пожалуйста, – делая скорбное лицо, заговорил Костылев.

– Мы и так наедине, – ответил Токарев, – вы, Костылев, и коллектив, который вам хотелось обмануть.

– Я прошу вас! – повторил Костылев тускнеющим голосом.

– Хорошо. Товарищи, оставьте нас на минуту.

Когда все вышли, Костылев проговорил, почти приникая к столу, возле которого сидел:

– Одна просьба! Вам она ничего не стоит! Дайте мне возможность уйти по собственному желанию!

– Так же, как ушел мастер-изобретатель Серебряков?

И это было последним, сокрушающим ударом. Костылев весь как-то сплющился, втянулся в кресло, как улитка в раковину, стал маленьким и сгорбленным. Последним усилием воли он попытался овладеть собой, потому что обладал неистощимым запасом нахальства, Он повторил просьбу.

– Боюсь, что уйти вам придется по собственному нежеланию работать с коллективом, Костылев.

Токарев встал.

– У вас есть что-то еще ко мне?

– Я прошу вас… Я вас очень прошу! – уже совсем открыто взмолился Костылев. – Вы не теряете ничего, а мне надо работать! У меня семья! Михаил Сергеевич! Я прошу…

Он говорил и упрашивал, давал всевозможные обещания, не вдумываясь даже хорошо в свои слова. Ему важно было одно…

Неожиданно открылась дверь. За ней стоял Ярцев, из-за плеча которого выглядывало унылое, помятое лицо Шпульникова.

– Можно к тебе, Михаил? – Ярцев переступил порог. – Пока ты не кончил разговор, есть одно дело. Шпульников, пройдите. Да, наверно, и всем можно? Товарищи! Александр Степанович, где вы? – обернувшись, позвал Ярцев. – Давайте сюда с Терниным.

– Говорите, Шпульников! – сказал Ярцев, когда все вошли.

Шпульников стоял посреди кабинета, беспокойно озираясь и косясь на Костылева. Его привел сюда страх. Он знал: конечно, Костылев наговорит на него, обольет грязью. Кто-кто, а Шпульников-то своего начальника знал лучше, чем все остальные. Пускай же и Костылев знает его, Шпульникова! Он только что признался Ярцеву в том, что больше года скрывал известное ему присвоение «новиковской фрезы». Сейчас, промаявшись с минуту, он рассказал это еще раз Токареву.

– Уговорил он меня, умаслил, – снова покосился Шпульников на бывшего начальника. – Сто рублей отвалил с премии.

– Ложь! – крикнул Костылев, вскакивая. – Это мое, кровное!

– Тихо! – Токарев гулко ударил по столу зажатым в кулаке карандашом. – Сядьте, Костылев.

– Сейчас мы внесем ясность, – сказал Ярцев, направляясь к двери. Распахнув ее, он позвал: – Товарищ Новиков!

Илья, растерянный и немного сконфуженный, вошел в кабинет. Ярцев распорядился сразу послать за ним, как только Шпульников рассказал об этой истории. Когда Илья услышал вопрос Токарева, увидел пришибленного, сидевшего в кресле Костылева, радостное удивление появилось на его лице.

– Я у главного инженера тогда был, да доказать-то чем?.. А этот, – мотнул он головой на Костылева, – пригрозился из цеха выгнать. Я и утих… До того-то времени досыта уж нагоняли повсюду…

Глаза Костылева сузились и заметались по-крысиному. Пальцы судорожно вцепились в подлокотники кресла…

– Товарищ Новиков, – неторопливо и раздельно произнес Токарев, – в нашей стране авторское право охраняется государством. Вы можете привлечь Костылева к судебной ответственности за присвоение…

Токарев говорил, а Илья стоял все такой же растерянный и сконфуженный. Костылев уставился на угол стола. Каждое слово директора ударяло его как пудовый молот.

– Ты вот что, парень, – сказал Тернин Илье, когда Токарев кончил говорить, – приходи в фабком, поможем тебе оформить…

Гречаник ушел от Токарева, испытывая сильное возбуждение, хотя еще не разобрался, какими чувствами оно вызвано. Важно было другое: возбуждение это рождало беспокойство, толкало к немедленному действию, заслоняя прежние сомнения.

Гречаник долго ходил по цехам. Останавливался у станков, доставал из-под стекла эталоны, сравнивал с рядовыми деталями. И удивительное дело: либо эталоны нельзя было отличить от сделанного в цехе, либо они выглядели даже хуже.

Домой он не пошел. Сбросив прямо на диван в кабинете свою меховую куртку и барашковую шапку, зажег настольную лампу и долго ходил взад и вперед, заложив руки в карманы.

Теперь он полностью убедился в том, в чем хотел убедиться как можно скорее: эталоны отстали! Почти все отстали!

Возбуждение несколько улеглось. Многое вспомнилось ему сейчас: партсобрание, где он защищал свои убеждения; крадущийся, волчий подходец Костылева. «Игрушки они игрушками и останутся… умным людям на забаву…»; вся утомительная, похожая на тяжкую затяжную болезнь, перестройка, которая и до сих пор не кончилась. Он, Гречаник, участвовал в этой перестройке, руководил ею… Руководил ли?

Да, бывает так… Сам идешь, а душа не двигается, тянет назад, как тяжелый камень. Это значит – не двигаешься и ты, только вид делаешь, что идешь. А новое уходит от тебя вперед далеко-далеко…

Что он делал до сих пор? Что? Старел! Старел оттого, что новое не вошло в него полгода назад, не стало делом его души.

Свет от уличного фонаря радужными искрами зажигал морозные узоры на стеклах. Гречаник сел за стол и быстро стал записывать:

«Собрать мастеров… Эталоны заменить… Решить с перегрузкой Сысоева…»

Против этой последней записи он поставил жирный вопросительный знак и задумался. Сергей Сысоев слишком много тратит времени на приемку множества некрупных деталей, на их пересчитывание, на разбраковку.

Внезапно пришла мысль. Нужно сделать ящики… Нет, даже не ящики, а… небольшие прямоугольные проволочные корзинки. Каждая – для определенной детали. И в каждую должно входить определенное число деталей, ну, допустим, пятьдесят штук… Тогда рабочие будут получать детали в таких корзинках, обрабатывать их и сразу укладывать не на стеллаж, а в такую же корзинку – контейнер. Контейнерная подача деталей! Порядок в цехе, порядок в учете!

– Делать! – Гречаник решительно полез в ящик стола за бумагой. Бумаги как назло не оказалось, но в левом ящике сверху лежал сложенный вчетверо большой лист. Гречаник начал писать и считать на нем. Исписал чистую сторону, развернул…

Перед ним были рисунки, еще в октябре принесенные скрипичным мастером Соловьевым, – орнамент для новой мебели. А Гречаник тогда совсем про него забыл.

Он смотрел на строгие, вдохновенные линии и чувствовал себя виноватым. «Нехорошо! Старик столько вложил в это, а я… в столе продержал… Нехорошо!»

Но понемногу мысль принимала другое направление… Сколько рук, сколько сердец трудится, над тем, чтобы делать хорошие, по-настоящему красивые вещи! Сколько бессонных ночей, нервов, поисков, изорванных в клочья черновиков! Вот оно, замечательное искусство созидания!

Гречаник бережно сложил лист с рисунками и написал на уголке: «Илье Тимофеевичу».

Потом он еще долго считал, делал наброски. Кончил совсем поздно. Оделся. Вышел.

В приемной было темно, только под дверью директорского кабинета светилась яркая полоска. Гречаник осторожно отворил дверь.

Токарев сидел за столом, подперев рукой щеку, и о чем-то думал. Он даже не пошевелился.

– Михаил Сергеевич, – негромко сказал Гречаник.

Токарев медленно поднял голову и посмотрел на него отсутствующим взглядом. Гречаник подошел ближе.

– У меня мысль появилась, Михаил Сергеевич… Хотелось бы поделиться…

– Да?.. Рассказывайте, я слушаю, Александр Степанович, – как бы очнувшись, проговорил Токарев и потер ладонями виски.

По мере того как Гречаник рассказывал, лицо Токарева все больше оживлялось, глаза загорались и, хотя брови все еще были нахмурены, на губах появилась какая-то особенная, хорошая улыбка.

– Замечательно, замечательно! Это надо немедленно делать! – сказал он, выслушав до конца.

Спускаясь по лестнице, Гречаник думал о том, что никогда еще не уходил от Токарева, испытывая такое удовлетворение.

Токарев снова погрузился в глубокое раздумье. Таким и застал его неожиданно вошедший Ярцев. Он был почему-то в старом рабочем ватнике и весь в древесной пыли.

– Ты все еще здесь, Михаил? – сказал он, падая в кресло и устало роняя руки. – Уф-ф!

– Ты как будто с мельницы только что, – сказал Токарев, оглядывая ватник Ярцева. – Чего это вырядился?

– Сейчас от Сысоева, – ответил Ярцев. – Решил убедиться. На складе помогал порядок наводить и, кстати, умаялся так, что дальше некуда. Подумай, Михаил, сколько этой лапши за день приходится перебирать.

– Это скоро изменится, – заметил Токарев. – Гречаник…

Но Ярцев не дал ему договорить.

– Знаю! Я встретил сейчас Александра Степановича у проходной. Он все рассказал мне. От души тебе скажу: рад я за него, Михаил, очень рад. Его просто не узнать. Ты знаешь, он сказал мне: «Не знаю, то ли моложе я вдруг стал, то ли повзрослел за сегодняшний день…» А ты еще сомневался, помнишь?.. Ну, когда начинали все это. Кстати, пока мы возились с Сысоевым на складе, придумали почти то же, что и наш главный инженер. Интересное совпадение, правда? Ну, ты домой-то идешь сегодня?

– У меня, Мирон, скорее здесь дом, чем там, в квартире. Тесно там одному, невмоготу, понимаешь? – глухо проговорил Токарев, и только сейчас Ярцев увидел, какое у него усталое, осунувшееся лицо.

– Случилось что-нибудь? – с тревогой и участием спросил он.

– И да, и нет… Вообще, все это чертовски мучительно… На, читай, если хочешь… – Токарев подал Ярцеву листок, исписанный крупным детским почерком.

«…Папа, когда ты нас увезешь на Урал? Мне здесь скучно, и я хочу к тебе. А ты писал, что там горы и много снегу, и хорошо на санках кататься. Я маму спросила, а она говорит, что не поедем и что это вовсе ты приедешь обратно…»

– От дочки, значит? – Ярцев протянул письмо Токареву, внимательно вглядываясь в его лицо.

– Да. И жена написала. Она, Мирон, видишь ли, раздумала ехать сюда. Пишет: зря не отговорила меня вовремя. Настаивает, чтобы добивался перевода в Москву. И тон письма, знаешь, нервозный такой. В общем, дружище, здорово сыро на душе… тяжело…

– Понимаю… Решил что-то?

– Да… то есть не решил, а… Просто знаю, что должен быть здесь. Знаю и буду. А вот как это все получится, ей-богу, просто представить себе не могу. Ты иди, Мирон, отдыхай.

– А может быть, вместе ко мне пойдем? – предложил Ярцев. – У меня и переночуешь, а?

Токарев покачал головой.

– Отдыхай…

Ярцев не стал уговаривать. Он знал, Токарев умеет справляться с собой. Прощаясь, Ярцев дольше обычного задержал в своей руке холодную руку друга. Крепко стиснул ее и, ничего больше не сказав, вышел.

В трех верхних окнах конторы всю ночь не погасал свет.