Текст книги "Человек находит себя (первое издание)"
Автор книги: Андрей Черкасов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)
Многие думали, что виноват клей, полученный накануне, тем более что Ярыгин клеил другим. Клей проверили. Он оказался нормальным. Работу пришлось переделывать. На это ушло много времени, и выработка бригады упала. Ярыгин торжествовал.
Через некоторое время история повторилась. Саша Лебедь был в отчаянии: «Вот тебе и обязательство! Вот и выполнил! Эх ты, комсомолец!»
Илья Тимофеевич неприятностью поделился только с сыном и просил никому пока не говорить.
– Сами доищемся, быть не может! – негодовал он. – А нет – выкидывайте и меня на помойку!
Как-то в обеденный перерыв он не пошел домой – остался, чтобы помочь Саше исправить брак. Ярыгин обедать не ходил вообще – домой идти далеко, а тратиться на столовую считал недопустимой роскошью. Он сидел на верстаке, свесив ноги, попивая кипяток и заедая его присоленным хлебом – пусть все видят, что не очень-то богато живет Ярыгин.
Илья Тимофеевич подошел совсем неожиданно и заговорил негромким позванивающим баскам, в упор глядя Ярыгину в лицо:
– А что, Пал Афанасьич, как полагаешь, не волчья ли лапа здесь набродила? – и показал рукой на сложенные в сторонку бракованные щиты.
Ярыгин поперхнулся чаем и закашлялся, но тут же сладенько улыбнулся и сказал:
– Может, и так оно… – потом утер ладонью губы и продолжал: – Дело вполне возможное, Ильюха-трудколоновец со Степкой не в ладах… из-за Любки. Вот и пакостит, не знавши, где чья работа. Только сомневаюся, Тимофеич, тут больше в торопне дело, хе-хе.
– Полагаешь? – Ничего больше не сказав, Илья Тимофеевич в раздумье пошел к своему верстаку.
Саша, слышавший этот разговор, спросил своего учителя:
– Трудколоновец зачем сюда ходит? И этот тоже… вечерует все, а?
Илья Тимофеевич не ответил – он, видимо, припоминал что-то. Может быть, вспоминалась тревожная ночь того послевоенного года, когда зловещее зарево вдруг охватило половину неба над поселком, когда черные фигуры людей с медными отсветами на лицах бежали в ту сторону, где пылал производственный корпус мебельной артели. Может быть, снова слышал он разбойничьи посвисты гривастого пламени, треск рушащихся стропил, крики, визгливые причитания женщин, истошный плач перепуганных ребятишек и сладенькое хрипение ярыгинского голоска: «Гляди-ка ты, как неладненько издалося…»
– Поймать бы на месте гада, – тихо, себе в усы, проговорил бригадир.
И Саша, думавший в эту минуту об Илье Новикове, ясно увидел перед собою скуластое лицо с черными, чуть раскосыми глазами. Он нахмурился и, стиснув губы, мысленно погрозил злосчастному трудколоновцу кулаком.
5
Писем от Георгия не было по-прежнему, но что-то переменилось.
После того вечера, когда Таня услышала по радио скрипку Георгия, смутная тревога, ощущение невозвратимой потери и почти полное исчезновение последней надежды – все сменилось горячим и радостным ожиданием неизбежных и хороших перемен. Это прибавляло силы, которые уносила работа, и неотложные заботы завтрашнего дня делало радостными.
А работы все прибавлялось. В цехе, дома над книгой, в частой помощи Алексею, когда что-нибудь у него «заедало» и не было близко Горна, проходило почти все свободное время. Наступала ночь. Таня ложилась и, не успев еще погрузиться в живительную глубину сна, начинала чувствовать, как под щекой нестерпимо пылает подушка. В шесть утра пронзительно и дерзко звонил будильник. Снова начинался день, начиналось кипение.
Осторожно, стараясь не шуметь ведрами, тайком от Варвары Степановны Таня приносила воды из колодца, всякий раз выслушивая назидание, что вот опять берется не за свое дело. Иногда ведра оказывались спрятанными с вечера или уже полными, а у Варвары Степановны бывал при этом гордый победоносный вид.
На фабрику Таня приходила обычно за час до начала смены, чтобы разобраться как следует в обстановке. Учет выработки по деталям, сданным на склад, заметно прибавил порядка, но недоразумений было еще много. Часто терялись маршрутные листы и на поиски или восстановление их уходило много времени. Кое-кто из рабочих был недоволен: «Вот придумали-то!.. Куда лучше было с рабочими листками!» Были и скандалы при выдаче зарплаты, и всё из-за множества недоразумений, вызванных новыми порядками.
Гречаника порядочно раздражало видимое спокойствие Токарева, который на очередном совещании, выслушивая бесчисленные жалобы, почему-то потирал руки и довольно говорил:
– Очень правильно все идет! Иначе и быть не могло! Знаете, что здесь главное? Людей заставили отвечать, еще не приучив их к ответственности. Вот пусть и привыкают! Отступлений не будет! Взаимный контроль должен поддерживаться непрерывно, и даже крохотное послабление может опрокинуть все, что мы с вами завоевали…
Не смущало Токарева и то, что переход на взаимный контроль сорвал план в сентябре. Он подсчитал, что октябрьский план обязательно будет выполнен, и был доволен ходом дел.
…Довольна была и Таня. В смене заметно прибавилось порядка, когда она перевела Бокова в подручные к Шадрину. Рябов и Зуев притихли, увидев, что их «шеф» смирился с таким унижением его достоинства.
Новиков работал на фрезере. Он по-прежнему был нелюдим и хмур, но с Таней уже разговаривал совсем иначе. Работу между фрезерами она теперь стала распределять так, чтобы детали от Рябова передавались Зуеву, а от того Новикову. Для этого их пришлось поменять местами. Маневр удался. Илья беспощадно возвращал осиротевшим боковцам всякую бракованную деталь. Они злобно косились на него и до одури грызлись между собой, доказывая, кто из них виноват. «Лавры делят!» – иронически замечал Вася Трефелов.
Тернин, заставший их как-то в самый разгар «дележа», стыдил их:
– Эх вы! Несознательный элемент! Вот смотрите, Новиков-то, еще пока взаимоконтроля не было, Бокова вашего в рамки ставил, а вы до сей поры все слабинку ищете.
Позже он говорил Тане:
– Их бы, на мой взгляд, разделить, двоих этих, больше, поди, толку-то будет, а?.. Как вы считаете?
– Посмотрим, как дальше пойдет, – уклончиво отвечала Таня, – а пока пускай вместе; так лучше, по-моему, друг друга они быстрей понимают…
Пока работали в третьей смене, Костылев Таню не беспокоил. Он еще не знал, что, несмотря на категорический запрет, она перевела Новикова на станок; Боков, после разговора с Шадриным, тоже помалкивал. Узнал обо всем Костылев от Шпульникова, который, принимая смену, видел Илью у станка. На этот раз Костылев, неожиданно потеряв весь свой показной такт, набросился на Таню:
– На каком основании? Кто разрешил? Кто вы такая здесь, чтобы нарушать мои указания?! – Чем дальше, тем больше он повышал голос, и верхняя губа его дергалась. – Немедленно вернуть!
– Николай Иванович, – ответила Таня, стараясь сохранить спокойствие, – не давайте указаний, которые все равно не будут выполнены! Жалуйтесь на меня, но я Новикова не сниму!
– Посмотрим! – Костылев быстро вышел из цеховой конторки и направился к строгальному станку Шадрина. – Боков! – громко произнес он. – Бросай это дело и ступай на фрезер, слышишь?
Широкое лицо Бокова на секунду просияло, но тут вмешался Шадрин:
– На минутку, товарищ Костылев, пойдем-ка, я тебе скажу кое-что…
– Боков, на фрезер! – еще громче повторил Костылев.
– Сейчас, – вставил Шадрин. – Пригляни за станком, Боков, я быстро. Пошли, пошли, Николай Иванович.
– Куда еще? Говори здесь, Шадрин!
– Ну, воля твоя, только я хотел там, в конторке, чтобы тебе перед народом не конфузно было, – сказал Шадрин вполголоса. – Ну, как? Пойдем, что ли?
Костылев нехотя направился к цеховой конторке.
– Ты вот чего, – сказал Шадрин, затворяя за собой дверь. – Бокова на станок себе я сам потребовал, ясно? И ты его не шевели. От Ильи на фрезере больше толку, чем от этого «героя», понял? Ты вот не видишь, а у меня душа не терпит при непорядках вроде как свидетелем состоять. Ты нам в смену шалопаев этих на что сунул? Шпульникову помешали? Ну, а мы размыслили сообща, как ловчее с ними. Татьяна Григорьевна Бокова мне отдать согласилась, и всему делу конец, и порядок вроде начался. Или тебе до него интересу мало, до порядка-то?
– Порядок в цехе – это беспрекословное исполнение моих указаний! – резко ответил Костылев. – Я начальник цеха!
– А я тебя подметалой и не назвал, кажись? А раз начальник, ты такие указания давай, чтобы по ходу дела ложились, а не впоперек.
Внутри у Костылева все кипело. Хотелось нашуметь, гаркнуть что есть силы, сделать по-своему, но он почему-то стоял, не шевелясь, расставив ноги и злобно уставившись в заросшее лицо Шадрина. Костылев поджал губы, и теперь и без того тонкий прямой рот его походил на прорезанную ножом щель. Казалось, Костылев окаменел. Таня стояла здесь же и ждала, что начальник цеха выкинет какой-нибудь номер. Однако, к ее удивлению, Костылев, бросив только короткое и сухое: «Поговорим у директора!», круто повернулся и вышел.
Таня ждала вызова к Токареву, но никто ее не беспокоил. Она даже на несколько дней перестала думать о Костылеве; тот уехал по каким-то своим делам в Новогорск. За это время Таня узнала еще одну новость, которая вызвала в душе бурю негодования.
Поручая Новикову глубокую фрезеровку сложных деталей, она сказала ему:
– Только поставьте вместо этой костылевскую фрезу, чтобы сколов поменьше было.
И вдруг Таня увидела у Ильи такое лицо и такую опаляющую ненависть в глазах, какой не видела никогда. Она невольно приняла это на свой счет и растерялась.
– Что с вами, Илюша? – впервые назвав его по имени, спросила она.
Он ничего не ответил, и все сразу погасло. Только – Таня приметила это – всю смену после работал Новиков с каким-то невиданным ожесточением. После смены он подошел к Тане и попросил разрешения сказать ей наедине только два слова. Они зашли в цеховую конторку, и Илья угрюмо и виновато проговорил:
– Вы меня извините…
– В чем? – удивилась Таня.
– Давеча я… утром… помните?.. Только не от вас это.
– Да что вы, – успокоила она, – я просто испугалась, подумала: обидела чем-нибудь.
– Вы? Обидели? Товарищ мастер… Татьяна Григорьевна! Да вы для меня такое… такое!.. Разве ж я когда про это забуду!
Он стоял перед ней, молодой, рослый, широкоплечий парень, и по смуглым скуластым щекам его бежали светлые слезы. Полные губы по-детски вздрагивали.
– Успокойтесь, Илюша, – ласково уговаривала Таня, – успокойтесь! Будем работать, и все пойдет хорошо. Не надо волноваться…
Илья вытер ладонью щеки и проглотил стоявший в горле комок.
– Я вам все объясню, – глухо проговорил он, – чтоб не думали про то, давешнее… будто на вас…
И Новиков рассказал Тане горестную историю изобретения фрезы.
– Разве ж не радостно было мне, – заканчивал он свою повесть. – Додумался, ждал: подхватят, сделаем, польза будет вот какая! От меня, от Ильюхи Новикова, карманника бывшего, блатного. Знаете, какая радость это? А мое-то… душевное… эти… вдвоем со Шпульниковым… сапогом по земле растерли! С кровью мое из меня выдрали!.. Костылеву почет, а Новиков Ильюха, как отброс! – Илья замолчал и недолго о чем-то думал, потом проговорил: – Я вам потому все сказал, что, знаю, поверите. Только все и дело-то в том, что доказать мне нечем.
Сообщение это потрясло Таню. Она не переставала о нем думать. Но сделать что-нибудь для Ильи было невозможно. Чем могла бы она доказать его авторство, даже если бы взялась помогать? Доказательств не было! Тем не менее осведомленность ее в этом грязном костылевском дельце вскоре очень помогла и ей, и самому Новикову.
6
Смена работала с пяти вечера. Таня, задержавшись в расчетной части, пошла в цех всего за десять минут до гудка. Навстречу ей почти бежал по двору Новиков.
– Татьяна Григорьевна, что же это опять? – тяжело дыша от волнения, заговорил он и протянул Тане записку.
– Что это? – Таня развернула и прочла. – Кто вам дал записку?
– Федотова… она там у станка, у фрезера моего. На смену пришла.
– Спокойно, Илюша, и пойдемте со мной, – сказала Таня, направляясь к цеху и стараясь подавить неудержимо поднимавшееся раздражение. В записке было всего несколько слов: «Тов. Новиков, выйдете в ночь к Шпульникову. За вас у Озерцовой будет работать Федотова». Внизу стояла подпись Костылева. «Совсем уж не стесняясь через мою голову орудует!» – подумала Таня.
В цехе она сказала Федотовой, что произошло недоразумение, что Новиков остается в смене, а ей придется выходить на прежнюю работу, и извинилась.
– Это вы подумайте только, а! – всплеснула руками женщина. – Ну только бы измываться ему над людьми! Только бы измываться! Ну на что с места меня сдернул? Сам ведь пришел, написал записку и велел выходить. Я и ребенка на вечер с трудом пристроила. Кабы зараньше знать, а то ведь в три часа пришел и всё, выходи давай! Вот измыватель-то на мою голову! Нет, знать-то нажалуюсь я в профсоюз! – закончила она и, достав из шкафика сумку с припасенной на ужин едой, ушла.
– Работайте, – сказала Таня Илье, – и можете не волноваться, никуда я вас не отпущу.
Костылев налетел неожиданно. Встретив Федотову на улице, он узнал, что ее отпустила Озерцова. Различив негодующие нотки в голосе женщины, он сразу кинулся на фабрику.
– Вы что это, совсем обнаглели, товарищ Озерцова? – набросился он на Таню, врываясь в цеховую конторку. – Почему Новиков не направлен к Шпульникову? Почему отменили мое указание? Отвечайте, я вас спрашиваю!
– Я указаний не получала, – спокойно ответила Таня. – Их получил Новиков. Но я мастер и решила по-своему. Новикова я не отдам. Жалуйтесь.
– У меня достаточно собственной власти! – рявкнул Костылев, рассекая воздух ладонью.
Кровь хлынула Тане в лицо. Она поднялась из-за стола и, сдерживая гнев, медленно проговорила:
– Особенно, когда дело касается присвоения чужих изобретений, Николай Иванович? Но это временно, имейте в виду.
Это было ударом в лицо. Костылев остеклянело уставился на Таню. Но внезапная неподвижность его взгляда длилась какое-то мгновение. В нем появилась непринужденность, однако от Тани не ускользнул чуть заметный переход к ней, вроде короткой крысиной оглядки перед бегством.
– Какие еще изобретения? – с неискренним удивлением спросил Костылев.
– Я не собираюсь объяснять вам то, что вы знаете лучше меня. Я объясню другим, если это потребуется.
Костылев оказался в затруднительном положении. Что делать? Отступиться, оставить Новикова? Но это будет лучшим доказательством справедливости брошенного ему обвинения. Настоять на своем? Переломить палку? Сделать это не трудно: подойти к Новикову, выключить его станок и скомандовать: марш к Шпульникову! Но тогда эта наглая и самонадеянная девчонка, которую сам дьявол послал ему на шею, обязательно докопается до корешков скандальной истории со злополучной фрезой, черт бы и ее побрал вместе со всем прочим!
На размышление ушла всего секунда. Следующая за ней началась посветлением костылевских очей и уже совсем спокойными словами:
– Удивляюсь я вам, товарищ Озерцова, почему это вы так держитесь за этого Новикова?
– Я отвечу, – так же спокойно произнесла Таня, – только вначале хочу услышать от вас, чем он мешает вам в моей смене?
– Ровно ничем. Но он нужен Шпульникову…
– Который не очень давно упросил вас прогнать парня ко мне? – перебила Таня.
– Но он порол брак.
– Значит, будет пороть снова.
– Я полагаю… – хотел пояснить Костылев.
– Я тоже полагаю, что тот брак был делом не его рук, – сказала Таня. – Здесь стараются приписать Новикову все плохое и отбирают от него, что получше. Он привык в нашей смене и пускай остается.
– Я, кстати, не очень и настаиваю, – старательно пристраиваясь под примирительный тон, ответил Костылев. Лучшего выхода из боя он пока придумать не мог.
И Новиков остался в смене. А Костылев затосковал. Скверно, очень скверно оборачивалась жизнь. Вместо продолжения все более рьяных атак, чтобы опрокинуть, уничтожить девчонку, приходилось по-серьезному задуматься над тем, как теперь сохранить себя.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
1
Еще вытирая в сенях ноги о рогожку, Таня услышала необычно возбужденный голос Варвары Степановны. Таня вошла и, снимая калоши возле дверей кухни, прислушалась.
– Будто уж без тебя там не обойдутся! – слышалось из соседней комнаты. – Ну добро бы просил кто или другая надобность была, а то ведь сам, сам насылаешься, будто своего дела нет.
– Ничего, Варюша, не убудет меня, не бойся, – донесся успокаивающий голос Ивана Филипповича.
– Да не тебя убудет, здоровье подрываешь, горюшко ты мое! И как только втолковать тебе! – Варвара Степановна вышла из комнаты и, увидев Таню, обратилась к ней, как будто искала у нее поддержки. – У нас, Танечка, час от часу не легче, – сказала она, горестно махнув рукой. – Уж я молчу про то, что на обед да на ужин сроку нет, – бог с ним! – так мало того, отдыхать, когда положено, и то отказываемся. А на сердце обижаемся: то покалывает у нас, то дух перехватывает…
По тону голоса Варвары Степановны и по тому, что она говорила о муже «мы», Таня поняла, что она чем-то серьезно расстроена.
А Иван Филиппович, услышав, что вернулась с работы Таня, заговорил обычным шутливым тоном:
– А-а! Нашего полку прибыло! Танюша, приглашаю вас в союзники, помогайте отбиваться!
– Нет, Иван Филиппович, – укоризненно сказала Варвара Степановна, возвращаясь в комнату. – Ты, прошу тебя, не отшучивайся. Я не шутки шучу и, как хочешь, изводить самого себя я тебе не дам. Не дам и всё!
Таня прошла в комнату Ивана Филипповича за Варварой Степановной, еще не понимая, в чем дело.
– А в чем же провинился Иван Филиппович, Варвара Степановна? – спросила Таня шутливо-примирительным тоном. – За что вы на него сердитесь?
– Сержусь, сержусь! Да кабы сердилась я! – воскликнула Варвара Степановна. Волнуясь и бросая укоризненные взгляды на мужа, она рассказала Тане о том, что так расстроило ее сегодня.
Последнее время Иван Филиппович стал прихварывать, жаловался на сердце. Варвара Степановна уговорила его показаться врачу. Ивану Филипповичу запретили переутомляться. Выполняя предписание врача, Варвара Степановна ежедневно в одно и то же время буквально силой укладывала мужа на два часа в постель. Всякий раз он рьяно сопротивлялся, однако, отдохнув, работал с удвоенной энергией, заявляя, что сон ему продувает мозги, как добрый сквознячок. Но со вчерашнего дня все нарушилось. Иван Филиппович лег вовремя, но заснуть не мог. Варвара Степановна, занятая по хозяйству во дворе, не слышала, как он поднялся и снова принялся за работу. Вернувшись в дом, она увидела пустую постель и остолбенела. Ринулась в мастерскую…
Склонившись над большим листом белой бумаги, Иван Филиппович тщательно вырисовывал какие-то непонятные и, видимо, не для скрипок узоры. Возмущенная Варвара Степановна в ответ на свой вопрос, чем объяснить такое нарушение режима, услышала непривычное для слуха, не скрипичное слово:
– Орнамент, орнамент, Варюша, для образцов, на фабрику.
В прошлом мебельщик, Иван Филиппович постоянно интересовался подробностями фабричной жизни. Узнал он и о новых образцах, и о том, что готовится пробная партия новой мебели. Выкроив время, он пришел к Гречанику и попросил разрешения взглянуть на образцы. Мебелью он остался доволен. Только рисунок инкрустации показался ему тяжеловатым. Он ничего не сказал Гречанику, но мысль, что рисунок надо бы обязательно облегчить, не давала покоя. Иван Филиппович пытался не думать об этом: «Своего дела полно, чего ради чужим голову забивать?» – внушал он себе. Но даже работая над скрипкой, продолжал думать о том же. Осенило его вдруг, и в ту самую минуту, когда лег вчера отдыхать. Он закрыл глаза, а в оранжевой мгле плыли узоры орнамента… Иван Филиппович встал…
Варвару Степановну, заставшую его на месте преступления, он кое-как успокоил, пообещав больше не нарушать режима. На другое утро он понес рисунки на фабрику, но Гречаника не застал и узнал, что тот будет после трех часов дня. Это было как раз время, когда Ивану Филипповичу полагалось отдыхать. Ни огорчать Варвару Степановну, ни спорить с нею он не хотел и уже решил, что на фабрику придется сходить завтра. Но отнести хотелось скорее, а жена очень кстати собралась по делам в поселок…
Дерзкая, совсем мальчишеская мысль пришла в голову Ивану Филипповичу. Когда, убедившись в том, что он лег отдыхать, Варвара Степановна ушла, он подождал немного, поднялся, собрал рисунки…
Гречаник был у себя.
– Простите, может, не в свое дело мешаюсь, – сказал Иван Филиппович, передавая рисунки, – только вдруг что-нибудь из этого пригодится. Очень прошу принять. Ну, а если подойдет что, за большую радость почтý…
Орнамент Гречанику понравился. Он оставил рисунки у себя. Дальше все получилось бы очень хорошо и Иван Филиппович успел бы вернуться домой до прихода жены, но… он встретил ее возле магазина.
Трудно сказать, что ошеломило Варвару Степановну больше: сама неожиданная встреча с «нарушителем режима» или виноватый вид в конец растерявшегося Ивана Филипповича. Домой он был доставлен под конвоем и со строгим приказом ложиться немедленно. Он покорился. А когда, так и не заснув, поднялся и принялся за скрипку, Варвара Степановна снова начала ему выговаривать.
– Ну как, Танюша? – спросил Иван Филиппович, когда Таня узнала все. – Ваш взгляд на вещи? Кто вы сейчас в этом семейном трибунале: адвокат или помощник прокурора?
– Всё шуточки тебе, Иван! – уже окончательно огорчаясь, сказала Варвара Степановна. Она повернула расстроенное лицо к Тане. – Ведь что обидно, Танечка, вы поймите, будто мало ему забот, будто времячка да здоровья у него хоть отбавляй. Уж сидит над скрипками – я молчу, так нет, за мебель, за вовсе чужое дело хватается!
Таня еще ничего не успела сказать, как Иван Филиппович, тряхнув шевелюрой, начал защищаться без посторонней помощи.
– Ничего ты не понимаешь, Варюша, одним я занимаюсь, одним! Слышишь? Не могу вот, душа тянется ко всему, что человеку радость может причинить! Ну как упустить такой случай?
– А что упустить-то, что? – не хотела сдаваться Варвара Степановна. – Скрипку-то твою в руки берут, так хоть знают, что Ивана Соловьева работа, а это? Поставят рисунок на мебель, а чей он? Думаешь, скажут? А то, может, и вовсе выкинут.
– Да разве в этом дело, разве в этом? – горячо заговорил Иван Филиппович. – Пусть никто не знает, что и кем сделано, пусть! Другое важно! Вот у меня душа не стерпела, чтобы рук не приложить к искусству, а у другого, кто посмотрит, душа радостью наполнится и, хоть меня, Ивана Соловьева, не назовет, а скажет, что вот ведь чего руки человеческие сделать могут! Видишь, выходит, через меня всему человечеству благодарность. Вот… А ты ругаешь меня, что день или два не поспал в положенное время. Эх, Варюша, Варюша! – Он говорил, и его густые белые брови то взмывали кверху, то слетались на переносице и, нависая, почти заслоняли глаза. – Вот возьми к примеру: Таня мастером работает и своими руками в той мебели ничего не делает, сменой руководит, и всё. А скажите, Танюша, откровенно, есть у вас капелька радости от того, что хоть частица новенького, свежего и через вашу смену прошла?
– Ну как же, Иван Филиппович, – ответила Таня, – конечно, есть, как же без радости? Ведь на моей фабрике сделано! Вы так хорошо сказали сейчас: «Душа тянется радость причинить». Только зачем же вы себя-то не бережете? Варвара Степановна правильно обижается. Ну передали бы мне, я бы главному инженеру отнесла.
– Все это правильно, Танюша, – вздыхая согласился Иван Филиппович, – только разве искра от костра задумывается над тем, куда ее несет ветер, когда и где она погаснет? Лететь и гореть на ветру – вот ее дело! Тут, многое и простить можно.
– Поздно прощать-то, когда дотла сгоришь, – сокрушенно произнесла Варвара Степановна и провела по глазам пальцами. Слова мужа, видимо, окончательно расстроили ее. Махнув рукою, она ушла.
А Иван Филиппович, оставшись наедине с Таней, воспользовался этим, чтобы поделиться с ней мыслями, которые владели им.
– Вот представьте, – говорил Иван Филиппович, – пришел человек домой усталый, расстроенный, а тут скрипка звучит… или сам, может быть, в руки взял. И от ее голоса все проходит: и усталость, и беды все. А мебель возьмите: те же руки ведь ее делают, значит, и на человека так же влиять должна. Пришел, допустим, я домой с работы. С ног валюсь, ни есть, ни пить – ничего не хочу, может, устал, а может, и кошки на сердце скребут. Одна дума – в постель бы скорее, отдохнуть, забыть все. А мимоходом глянул на шкафик с книгами, на новый, тот, что вчера купил, и глаз оторвать не могу… Подошел, еще раз полюбовался, открыл. Взял с полки книгу, может, Лермонтова или Пушкина, полистал. Да так и остался на стуле рядышком. А пока читал, вроде и усталости поубавилось, и сам поуспокоился. Вот и подумайте, Танюша, кто же вместе с Лермонтовым еще меня успокаивал, а?
Весь этот вечер Таня думала о своей собственной жизни, о музыке, о том, что делает она сама сегодня и как делает. Так ли, как нужно. Ведь по существу в руках ее сравнительно небольшое, попросту незаметное дело, почти без романтики… Мебель, А как много, как красиво нужно трудиться, чтобы оно приносило настоящую радость другим! Быть искрой. Лететь и гореть на ветру!
2
Перед концом дневной смены Алексей ненадолго отлучился в контору; Гречаник наказывал ему зайти для разговора о его проекте.
– Все ваше у директора, – сказал главный инженер Алексею, когда тот вошел к нему. – Пойдемте.
Алексею показалось, что Токарев сегодня в особенно хорошем настроении. Он усадил его в кресло и разговор начал вопросом:
– Сколько классов кончал, изобретатель, сознавайся?
Токарев улыбался и ждал ответа. Алексей признался, что ушел из восьмого.
– Ну вот, значит, еще тебе годиков восемь, и порядок! Добрый инженер получится. – Директор положил руку на желтую конторскую папку с белой тесемочкой, в которой лежали материалы Алексея, и сказал: – За это вот дело, за идею молодец!
И Токарев сообщил Алексею такое, что у того даже дыхание перехватило от радости:
– Предложил я все это главному инженеру вне всякой очереди – в технический отдел и чтоб в месячный срок полную разработку! Делать твою линию будем у себя и своими силами. Как думаешь, справимся?
– С нашими ребятами еще и не такое можно!
– Ну вот. А завтра все это на технический совет; возьмите, Александр Степанович, – Токарев передал папку Гречанику, заглянул в настольный календарь и сказал: – Только соберите совет в такое время, чтобы я был на месте. Побывать хочу. Я завтра с утра к лесопильщикам в Ольховку собираюсь. А то что это! Помочь – помогли им, а нас кормят почти впритирку! Запас создавать надо настоящий. В общем, на четыре часа назначайте…
Радостный и приподнятый Алексей стремительно сбежал с лестницы и на крыльце столкнулся с Ярцевым.
– Ты что, Соловьев? – с улыбкой спросил парторг. – Только, что с седьмого неба спустился? Женишься, что ли?
– Ой, Мирон Кондратьевич, тут дело такое… – начал было Алексей, но Ярцев перебил его:
– Ну, ну, на свадьбе, значит, погуляем!
– Да какая там свадьба! – махнул рукой Алексей. – Линию мою приняли, понимаете? Завтра на техсовет и в разработку! Директор сказал. А я-то думал: ну, натерплюсь еще, с одними переделками покисну. Это дело, Мирон Кондратьевич, на пару этажей повыше седьмого неба-то, ясен вопрос?
– Ну тогда поздравляю! – Ярцев потряс руку Алексея. – Только, признаться по-честному, все мне это уже известно, при мне разговор был. Кстати, решили мы вот что: проект закончим, построим линию, и товарищ Соловьев напишет книжку, а книжку пошлем в Москву, в Центральное бюро технической информации и таким образом…
– Какая там еще книжка! – попробовал отмахнуться Алексей. – С семью-то классами не больно напишешь.
– А ты не отмахивайся, – с какой-то немного хитроватой усмешкой посоветовал Ярцев. – Книжка у тебя уже, считай, написана, осталось поставить фамилию и… напечатать.
– Не неучам книжки писать, – нахмурился Алексей.
– С помощью товарищей почему и нет? Только дело еще не в том, Соловьев. Написавший книжку уже не имеет права оставаться неучем, понял? А ты, я смотрю, насчет учебы пока все на одних обещаниях едешь. Совесть у тебя что-то сговорчивая больно, а? Не по-партийному, смотри, это.
От неожиданной и более остро, чем прежде, вспыхнувшей досады на себя радость потускнела. «В самом деле, – думал Алексей, возвращаясь в цех, – кончать надо с этим. Сам собирался в заочную школу, а, выходит, потрепался, стыдно!» Вместо внезапной мальчишеской радости снова возникло острое недовольство собой…
Однако, когда Алексей увидел в цехе Горна, уже знавшего, очевидно, о судьбе линии, что угадывалось по его полному улыбающемуся лицу, снова стало радостно. Алексей пожал руку главного механика.
– Спасибо вам, Александр Иванович, за помощь спасибо! Техсовет завтра!
– Знаю, знаю, – пророкотал Горн и начал декламировать: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный, к нему не зарастет народная тропа!..» Рад, счастлив и… готов к новым делам, В общем, очень, очень поздравляю вас.
Алексей поискал в цехе Таню, но она уже, очевидно, ушла. Работала смена Шпульникова. Алексей заторопился домой.
Дверь Таниной комнаты была закрыта.
– Пришла Таня? – спросил Алексей у матери, вешая на гвоздь возле печки намокшую от дождя кепку.
– Пришла, – ответила Варвара Степановна, – приборкой у себя занимается. К празднику.
Дверь комнатки отворилась. На пороге появилась Таня с ведром и тряпкой в руках. Она была в рабочем халате и босиком.
– Варвара Степановна, – сказала она, поправляя съехавшую набок косынку, – я вымою заодно кухню, а?
– Рано, Танечка, натопчут еще до праздника-то. Неделя целая… Потом уж.
– Когда освободитесь, Татьяна Григорьевна, можно к вам с делом с одним? – спросил Алексей.
– Через часок. Управлюсь вот, – ответила Таня, надевая калоши…
Алексей постучал ровно через час. Таня прибирала на этажерке. Книги и все остальное, что размещалось на полочках, было переложено на стол. На кровати лежали приготовленные для окон чистенькие занавески.
– Рановато я? – спросил Алексей, останавливаясь у двери.
– Не кончила немного. Теперь скоро уже.
Таня не пригласила Алексея зайти попозже, и он стоял, не зная, уйти или ждать здесь. Стоял, наверно, долго, потому что Таня сказала:
– Что же вы стоите, Алеша? Присаживайтесь. – Это было сказано так просто и так приветливо, что Алексею неожиданно сделалось очень хорошо и тепло. Он сел у стола и взял первую попавшуюся книгу. Полистал. Таня вытерла полки и начала расставлять книги. Алексей положил книгу и ждал. На столе возле стопки почтовых конвертов и видневшихся из-под них каких-то фотографий лежала маленькая блестящая коробочка. Возможно, Алексей не обратил бы на нее внимания, если бы не приметил на крышке тонкую гравировку. Суворов!..
