Текст книги "Человек находит себя (первое издание)"

Автор книги: Андрей Черкасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

Однако ждать долго им не пришлось: работу получили все.

…В середине смены к Тане подбежала взволнованная Нюра Козырькова. Лицо у нее было в красных пятнах, волосы растрепались, вылезли из-под косынки.

– Татьяна Григорьевна, что же это, а? – скороговоркой начала она. – Это зачем же в смену-то нашу этих обормотов направили, а? Там с ними намаялись досыта, так нам надо, да?

– Что случилось, Нюра? Расскажи толком, помедленнее говори, – успокаивала ее Таня.

– Да то и случилось! Идемте скорее ко мне, посмотрите, чего мне от них на шипорез притащили! – продолжала Нюра.

– Так ты не принимай, если брак. А волноваться-то зачем?

– Как так зачем? – не успокаивалась Козырькова. – А на склад что вы-то сдавать станете? Я сказала Бокову, так он меня облаял всяко.

Добрая половина деталей, поданных к шипорезу от станков боковской тройки, действительно была браком.

– Что я дура, что ли, принимать дрова-то? – не унималась Нюра. – Вы же сами меня учили, вот… – Она, торопясь и роняя на пол то эталон, то тетрадочку с условиями обработки, то калибр, достала из шкафа все нужное. – Ну, глядите…

Таня и так видела, что детали испорчены. Она сдержала улыбку, любуясь, как ревностно Нюра выполняла свои дополнительные и новые обязанности контролера.

– Вот! И не буду зарезать! Я им сказала и эталон в глаза сунула, и условия вот эти – всё, – горячилась Нюра, – а Мишка Рябов мне эталон в нос ткнул. А Боков говорит: «плевал я на ваши порядки»… Вы еще не знаете, какой он вредный! А я все равно сказала: нет! и вот к вам пошла. Прими от них! А в получку только распишешься, и всё! Что я дура, что ли?

Таня привела к шипорезу всех троих. Боков покосился на эталон, пренебрежительно сморщил нос и махнул рукой:

– У меня обработка законная.

Остальные двое настороженно молчали.

– Придется расплачиваться, Боков, – строго сказала Таня.

– Не согласен, – заявил Нюрка, – актов не подписываю. Не нравится – браковщика ставьте, а эта трещотка мне не закон. Я к главному инженеру пойду.

– Дело ваше, – все тем же спокойным тоном сказала Таня, – но работу я вам не запишу. После смены явитесь на десятиминутку. Ясно?

Но на десятиминутку боковцы не пошли. Как только кончилась смена, они, как ни в чем не бывало, направились прочь из цеха. Таня окликнула их. Никто из троих не обратил на это внимания. Тогда, опередив приятелей, она остановила их у дверей:

– А на десятиминутку за вас кто пойдет? Что же это, за одну смену и брак, и нарушение порядка? – сказала она. – Народ у нас дружный, и порядок ломать не имеет права никто. Пойдемте!

Боков стоял впереди, подбоченясь, с нахальными, светящимися, как у кота, глазами.

– Идите сейчас же, – повторила Таня, – не задерживайте людей.

Боков потянулся, широко зевнул и, с хлопающим звуком сомкнув губы, проговорил:

– Передайте вашему народу, товарищ мастерша, большущий привет и скажите: мы их ни на тютельку не задерживаем. – Он изобразил на мизинце «тютельку» и добавил: – И разрешаем расходиться по домам. Мужики, пожелайте нашему мастеру спокойной ночи. – Боков повернулся к спутникам.

«Мужики» Рябов и Зуев сделали масляные рожи и утробно загоготали.

– Значит, не пойдете? – голос Тани прозвучал строго.

– Голуба, поверь, ну никак невозможно, – с деланной озабоченностью проговорил Боков.

– Бессовестные вы люди! – возмутилась Таня. – Браку нафрезеровали, смену подвели и скрыться пробуете?

– Натурально! – согласился Боков. – Наше дело знать, сколько бумажек в карман ляжет! – он похлопал себя по карману. – А поскольку вы нас нынче на брачке купили, кушать сегодня нечего…

– Хватит трепаться, пошли! – Колька Зуев потянул Бокова за рукав. Нюрка предупредительно поднял ладонь.

– Ты, голуба, нам не препятствуй, – продолжал он, не сводя глаз с Тани, и, подавшись вперед, пояснил, конспиративно прикрыв рот рукой: – Причина уважительная – девочки в общежитии дожидаются. Ты расстроила, а они успокоят, накормят… – произнес он шепотом, но как можно громче, и прищелкнул языком.

Его приятели снова расхохотались. Таня вспыхнула и, круто повернувшись, пошла прочь.

5

Несмотря на то, что август не принес заметного улучшения в работе фабрики и на третью декаду оставалось почти шестьдесят процентов плана, а перестройка системы контроля затормозила работу цехов, на лицах людей, в их разговорах, в заметной приподнятости – во всем угадывалось что-то новое, особенное. Раньше этого не замечалось. Люди ждали нового, второго рождения давным-давно позабытой славы северогорских мебельных мастеров.

«Бои» за эту славу развернулись на двух фронтах. Одним была начатая перестройка, вторым – подготовка новых образцов мебели.

Все дороги на фабрике вели теперь в гарнитурный цех. Если еще недавно цех этот считался уголком, где старейшим отведено сносное место для спокойного доживания оставшихся им считанных дней, нынче о нем говорили как о месте, где рождается и вот-вот снова встанет, на ноги слава.

Изготовление образцов, однако, подвигалось не слишком быстро. После того как художественно-технический совет одобрил предложенную Гречаником идею унификации мебельных узлов и бригада Сысоева начала создавать первые образцы, детали менялись неоднократно. Гречаник увлекся поисками новых, дополнительных вариантов. Часто до глубокой ночи сидел он над расчетами в своем кабинете или комбинировал что-нибудь, забравшись в цех. А утром Илья Тимофеевич находил приклеенную к инструментальному шкафику записку: «И. Т.! Прошу до моего прихода не трогать щиты и тали, отложенные на верстаке справа. Гречаник». А бывало и так, что Сысоев заставал Гречаника у образцов с чертежами или метром в руках.

Старик после подолгу ворчал:

– Вот неспокойная душа, всю ночь сидел, да и высидел на грех новую заковыку. – И тут же добавлял: – А это, между прочим, дельно! Лешак с ним, переделаем! После в работе большое облегчение будет. – И если выражал недовольство кто-нибудь из членов бригады, он урезонивал: – Пораскинь-ка самоваром своим, какое удобство людям будет от твоей переделки! То-то вот! А ворчать – дело не хитрое, Жучка и та умеет.

6

Сентябрь начался первым утренним заморозком. Солнце вставало ярко-оранжевое, большое и чистое, как будто умытое. Лучи скользили по крышам и еще не грели, но под ними уже исходил легким парком иней. Он лежал сплошным белым налетом на ступеньках крылечек, на мостках, перекинутых через канаву. Остеклянелая трава была серой и неподвижной.

Дверь дома, где жил главный механик фабрики Горн, отворилась. Александр Иванович вышел на крыльцо, прищурился на солнце, сделал несколько гимнастических телодвижений, потом довольно потер руки и сказал:

– Хорошо! Исключительно хорошо! – Он сошел с крыльца, цыкнул на собаку, которая скулила и царапала дверь, порываясь за ним, и быстро пошел к фабрике.

Несмотря на то, что Горн с работы пришел поздно ночью, он почти не чувствовал усталости. Нужно было спешить. Осталось меньше суток до срока, назначенного Токаревым. Завтра в пять утра гидравлический пресс должен быть сдан.

Прошедшая неделя была для Горна, пожалуй, самой беспокойной и ответственной. Монтажники почти без отдыха возились с прессом. Гречаник торопил:

– Поднажать, поднажать, Александр Иванович! Первую партию щитов по новым образцам нужно запускать уже через две недели. Без горячего прессования ничего не выйдет… Каковы возможности?

Возможностей у Горна было не много, Гречаник знал, сколько времени потеряла бригада в Ольховке, Но, не долго подумав, Александр Иванович ответил:

– Возможности? Да, конечно… Вы сказали – через две недели? Ну что ж, через неделю можете принимать.

– Серьезно?

– Вполне. Я шучу только триста дней в году…

Токарева это встречное предложение обрадовало. В обкоме партии он заверил, что в сентябре фабрика начнет создавать запас узлов и деталей для новой мебели, сразу, как поспеют образцы.

Целую неделю работа не прекращалась ни днем, ни ночью. Вместе с бригадой, засучив рукава спецовки, неутомимо работал сам Горн. Необыкновенная жизнерадостность этого человека подбадривала людей, гнала усталость.

Александр Иванович был человеком среднего роста, с заметным животиком, полным, всегда чисто выбритым лицом и добрыми, постоянно улыбающимися глазами. Он любил пошутить, к месту подбросить горячее словцо, остроумный каламбур. Но люди говорили про него: «У нас Александр Иванович шутить не любит». И это означало, что слово его твердое: уж если что пообещал, сделает обязательно. Он постоянно был в движении. Едва ли нашелся бы на фабрике человек, который мог бы утверждать, что видел Горна сидящим или бездействующим. Он постоянно кипел. Кипела и работа вокруг пресса.

К концу каждых суток лысеющая макушка Горна приобретала несколько копченый вид. Она обладала предательским свойством чесаться именно в тот момент, когда руки были чем-нибудь перепачканы. И хотя Горн при этом энергично тер ее тыльной стороной ладони, она мало-помалу все же перекрашивалась в несвойственный ей то темно-кофейный, то попросту черный цвет.

– Александр Иванович, «зеркальце» закоптилось! – смеялись монтажники.

– Да? Когда же это я успел? – удивлялся Горн и, забывая предосторожность, касался макушки перепачканной ладошкой к величайшему удовольствию всей бригады.

Если кто-нибудь допускал брак, Горн не сердился. Не повышая голоса, он собственноручно исправлял то, что было испорчено, и спокойно, почти ласково приговаривал, называя виновника по имени и обязательно в ласкательной форме:

– Заметьте, Феденька, ни самая крохотная морская свинка, ни наикрупнейшая сухопутная свинья никогда в жизни не допускали такого редкостного свинства, какое допустили вы, дорогой мой, уважаемый мой человек!

И изобличенный «уважаемый» человек, пылая от стыда, подходил к месту своего преступления с единственным желанием побыстрее и получше исправить свой грех.

…Кончались решающие сутки. Шли последние приготовления к пуску. На усталых, испачканных маслом, осунувшихся от недосыпания лицах людей было нетерпение.

– Все ли ладно-то будет, Александр Иваныч? – с тревогой спросил Горна кто-то из монтажников.

Вытерев руки, Горн спокойно и уверенно сказал:

– Тревогу одобряю, сомнение исключаю! Все должно быть в порядке, товарищи монтажники!

Испытание началось. К пульту управления стал главный инженер. Он повернул рукоятку. Вспыхнула зеленая лампа. Включены цилиндры низкого давления. Плиты пошли кверху.

– Хорошо! – сказал Токарев.

Гречаник вернул плиты в прежнее положение.

– Давайте прогрев, – сказал он.

Горн включил пар. Вскоре от пресса повеяло приятным теплом. Могучая машина будто ожила и теперь хотела согреть своим дыханием вызвавших ее к жизни людей, вернуть им потраченное тепло.

– Давайте! – скомандовал Гречаник.

Рабочие намазывали клеем щиты, накладывали фанеру. Пресс заполнили. Снова пошли кверху плиты. Автоматически включились цилиндры высокого давления. Стрелка манометра полезла вверх, дошла до контрольной и остановилась, словно наткнулась на невидимое препятствие.

– Порядок! – облегченно сказал кто-то.

Гречаник включил хронометр – вспыхнул красный сигнал. Прошло пятнадцать минут; контрольное время истекало. Горн, стоявший рядом с Гречаником, посасывал краешек нижней губы, как всегда в минуты большого волнения. Последние секунды… Щелкнуло сработавшее реле времени. Стрелка манометра пошла вниз. Плиты опустились.

– Великолепно! – сказал Гречаник, протягивая руку Горну, – Поздравляю с победой! – На лице главного инженера появилась теплая улыбка. – Спасибо, товарищи монтажники, за хорошую работу!

_– За спасибо – спасибо, а обмыть бы само собой надо! – почесывая шею у подбородка, намекнул бригадир монтажников, косясь на директора.

А Токарев говорил Гречанику:

– Дело сделано хорошо, Александр Степанович, а теперь нам с вами задача: создавать бригаду и с завтрашнего дня пресс в работу! Не забыли? Десятого я должен докладывать в обкоме…

В высокие окна цеха лился зеленоватый свет только начинавшегося утра.

7

С боковцами Таня мучилась. После истории с браком, когда работа не была записана, а из заработка каждого удержали солидную сумму, Нюрка и его приятели стали осторожней. Однако взаимный контроль, с таким трудом входивший в жизнь цеха, то и дело ломался именно на их станках. Сами они работали внимательнее, но от других принимали на свои фрезеры всё сплошь – иначе, какой же заработок? За бракованные детали, которые проскальзывали при этом, никто не отвечал, и многие стали легко относиться к контролю.

На заседание фабкома, куда их вызвал Тернин, боковцы попросту не явились. Тернин предложил легкий выход: уволить, и всё! Ярцев отсоветовал:

– А где станочников брать, Андрей Романыч, а? Ну прогоним этих, а лучше они от этого станут? В другом месте начнут пакостить. А нам с тобой могут сказать: на фабрике работают с теми, с кем легко, кого не надо воспитывать. Коллектив в несколько сотен людей не может повлиять на трех шалопаев? Ты меня прости, но это же кусочек фантастики. Руки приложить надо!

– Да я, пожалуй, согласен, – наморщил лоб Тернин, – но как, как?

– Очень просто. Сами возьмемся, комсомольцев подключим, «Крокодильчик» выпустим – словом, пойдем на этих молодчиков в штыки, Андрей Романыч. Один выгнанный из коллектива человек очень часто совратит с пути еще не одного, переделанный – десять других сам переделает.

– Ну, только не эти! – махнул рукой Тернин.

– Как знать…

А боковцы оставались прежними. Таня потребовала у Костылева забрать их и вернуть в смену девушек. Тот довольно отзывчиво обещал подумать и решить «по силе возможности», но ничего не решал. На доске показателей станочного цеха в строке «Смена мастера Озерцовой» и в графе «Процент брака деталей, не принятых складом за день» угрожающе стали нарастать сначала десятые доли, после целые проценты. На новое требование заменить боковцев Костылев ответил:

– Пока, Татьяна Григорьевна, возможности такой не имею, – и подумал: «Согнешься, неправда!..»

И вот очень кстати на комсомольском цеховом собрании было решено выпустить сатирическую газету. Ей дали острое имя – «Шарошка» (так называется режущая головка для фрезерного станка).

Появившиеся однажды на смену боковцы заметили в цехе необычное оживление. У стены столпились рабочие. Слышались веселые возгласы, звонкий смех девушек, чей-то басистый откровенный хохот, настоящий, со стоном и приговорами после каждого приступа: «Ну и ну!.. Вот это да!»

– Поздравление принимайте, именинники! – проходя мимо озадаченной тройки, пробасил строгальщик Шадрин.

– Чего треплешься? – огрызнулся Боков, – Какое еще поздравление?

– Какое? А с известностью в международном масштабе!

Смех и возгласы становились все более шумными, Мышиной походкой пробрались боковцы к своим станкам, не понимая еще толком, что, собственно, произошло.

Смена началась. То и дело воровато озираясь по сторонам, виновники «торжества» ловили на себе пристальные насмешливые взгляды соседей. За час до обеда Боков набрался решимости и подошел к листу ватмана, на котором красовалась надпись «Шарошка» № 1, выполненная осанистыми, толстоногими буквами. Под нею был изображен фрезерный станок, на тоненьких, заметно подгибающихся, паучьих ножках, удирающий по направлению к двери с надписью «Выход из цеха». На длинном конце вала фрезера торчала огромная, похожая на тыкву голова с улыбающейся физиономией Бокова, прикрученная сверху здоровенной гайкой поверх кепки, Черты лица, выражение глаз были схвачены художником с исключительной точностью. За длинные оттопыренные уши боковской головы с каждой стороны держались повисшие на коротких крылышках амуров двое остальных: Мишка Рябов с черным чубом чуть не до самого подбородка и Колька Зуев с тоскливым, доходившим до середины грудной клетки, носом. Сверху на удиравших стремительно пикировал маленький краснокрылый, похоже, что реактивный, самолет с молодцеватым краснощеким летчиком в кабине. На ленте через грудь виднелась надпись «рабочий взаимоконтроль». Пониже справа бешено вращалась шарошка с желтым снопом летящих из-под нее стружек. Две здоровенные ручищи сжимали рукоятки копировального шаблона, в котором под огромным винтом был приплюснут человечек с растрепанной шевелюрой и испуганно разинутым ртом. Из него в обрамлении стайки восклицательных знаков вылетали слова: «Простите, больше не буду!» Очевидно, это была эмблема «Шарошки». Ниже была надпись, служившая эпиграфом первого номера:

 
Всем честным – слава и почет!
Всем срывщикам – обжим и строжка!
Кто к ней попал, с того шарошка
Болячки начисто сдерет!
 

Однако шедевр музы Василия Трефелова был помещен ниже, под изображением дезертирующего трехликого фрезера:

 
Тройка мчится, тройка скачет,
Удирает, не спросясь.
Око Бокова маячит,
Вширь улыбка расплылась.
 

 
Гриву Миши стелет ветер,
Ветер Коле дует в лоб.
Удираете – заметьте! —
Вы не нам – себе назло!
 

 
Дуйте! Скатертью дорожка!
Мы без вас не загрустим.
Мы бесстыдников шарошкой
Вдоль загривков прошерстим!
 

 
Вслед платочком не помашем!
Плюнуть вслед вам каждый рад,
Коль уж вы от жизни нашей
Удираете назад!
 

 
Всех таких «друзей хороших»
Нынче мы предупредим:
Бракоделов – прошарошим!
Безобразить – не дадим!
 

Боков читал, и тяжелая злоба подкатывала к самому горлу. Плюнуть! Отойти! Но разрисованный лист, сверкавший всеми красками позора, не отпускал от себя. Рука потянулась к затылку. «Сорвать! Бросить! Растоптать! Вот вам!..» Но только кепка замусоленным ободком заерзала по вспотевшему черепу. «Узнать, кто малевал! Ваське-стихоплету „варвару“ устроить! Инженерша чертова! Ее рук дело!»

В гудение станков ворвалось замысловатое ругательство опозоренного рыцаря.

– Что, Боков, стихи дополняешь? – спросил кто-то над самым ухом.

Боков обернулся. Позади стоял Алексей.

– Ну как, одобряешь композицию? Может, поправки будут? – с иронией спросил он. – Ты бы гавриков сюда привел для коллективного чтения. Эх, ты, деятель!

На широком лице Бокова появилась гримаса презрения. Он эффектно сплюнул сквозь растянутые губы:

– Нашли дураки забаву, ну и радуйтесь, если вам больше делать нечего! А мне это, что кобыле зонтик! – Повернувшись с нарочитой небрежностью, Боков ушел к своему фрезеру.

– Ну чего там? – торопливо прошипел Мишка, сверкнув глазами из-под запыленной гривы.

– Сволочи! – гулко выдохнул Нюрка, с размаху ткнув пальцем кнопку пускателя. Фрезер взвыл.

Рябов и Зуев выключили станки и гуськом поплелись к «Шарошке».

Позор еще только начинался. Главное наступило позже, когда на время обеда остановились станки. В цехе вдруг послышалось стройное звонкое пение. Запевали девичьи голоса: «Тройка мчится, тройка скачет…» Девушки, обняв друг друга за плечи, стояли перед «Шарошкой» и, легонько покачиваясь в такт пению, выводили трефеловское творение на мотив известной «Тройки», Добавляя еще и припев, а мужские голоса его подхватывали: «Едет, едет Боков с ней, с шайкой-лейкою своей!» Кто-то начал подсвистывать…

А шайка-лейка сидела в стороне и угрюмо глотала всухомятку куски хлеба, смазанного маргарином (за чаем к кипятильнику нужно было идти мимо «Шарошки», мимо самодеятельных исполнителей).

Шайке-лейке было тошно.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

Придя в библиотеку, Таня долго перебирала книги на полке, отыскивая что-то по электротехнике. Неожиданно она извлекла сборник рассказов Мопассана.

– Странно! Французский классик среди авторитетов в области электричества. По ошибке, наверно? – сказала она, передавая книгу Вале, и та не знала, куда деться от стыда.

Найдя книгу, которую искала, Таня обрадовалась и чистосердечно призналась Вале, что не смогла сегодня днем разобраться в какой-то запутанной электрической схеме. На одном из импортных станков в ее цехе отказало реле. Горн обстоятельно разъяснял дежурному электрику схему, а тот скреб затылок и никак не мог понять. Таня была тут же, так как постоянно интересовалась всем новым. Она слушала Горна очень внимательно, но многое так и не поняла. Подумала: «Хорошо, что меня не попросил разъяснить, вот бы засыпалась-то».

– Вообще электрические схемы в памяти восстановить хочу, – сказала она Вале перед уходом.

Валя покачала головой.

– Когда вы только поспеваете? – Она знала, как много Таня работает, и никак не могла представить себя на ее месте.

После Таниного ухода она долго разбирала книги, наводя порядок в шкафах.

Как и все на фабрике, Валя знала об успехе Алексея и о том, как помогла ему Таня. «Счастливая, – думала она, – как хорошо столько знать!» А рядом с этой мыслью рождалась другая: «Она постоянно с ним вместе, в одной смене, а я здесь, отрезанная от всего!»

После того как ее большая и такая радостная вначале любовь не встретила ответа. Валя еще острее почувствовала себя отрешенной от жизни. Она болезненно переживала свое одиночество. Работа в библиотеке отвлекала лишь на самое короткое время. Роясь в каталоге, записывая, отыскивая и выдавая книги, Валя как будто ненадолго приближалась к жизни – только приближалась! – но войти в нее не могла… Работала она без души. Поэтому и порядка в библиотеке не было. От всего этого делалось стыдно. Валя понимала, что она никудышный инженер, никчемный библиотекарь, что на двадцать четвертом году жизни, когда ее сверстники живут, строят, творят, она все прозябает и без всякой надежды на лучшее.

Придя домой с работы, она обычно никуда уже не выходила. Чаще всего сидела над книгой в своей комнате. Даже Егора Михайловича видела редко.

Считавший свою работу делом первостепенным, Егор Михайлович Лужица никогда не укладывался в рабочее время и много трудился по вечерам. Кроме своей бухгалтерии, он не хотел знать ничего, может быть, потому, что жизнь обернулась для него особенно горько. В прошлом году у него скоропостижно умерла жена, и это перевернуло все его существование. Хозяйства он не вел, обедал и ужинал в столовой. Только вечером пил чай дома. И когда чай поспевал, звал Валю.

Егор Михайлович, «опухший», по его словам, от «бесконечной цифири», начинал бесконечный разговор. Рассказывал разные истории, цитировал Козьму Пруткова, расспрашивал Валю о ее жизни. Она обычно отвечала скупо и неохотно, больше любила слушать сама.

Разделавшись с шестым стаканом чаю, Егор Михайлович разворачивал газету. Валя мыла посуду, благодарила, уходила к себе и снова бралась за книгу…

Чтение сделалось главным ее утешением в жизни. За книгой незаметно шло время и можно было не думать ни о чем своем. Но иногда от неотвязных мыслей не спасала и книга. Валя вдруг отвлекалась и погружалась в раздумье. Чаще всего возникала одна мысль. Это было почти сном наяву. Ей представлялось: ночью в грозу она идет по лесу одна. Синие молнии хлещут мокрую землю. От них шарахается в сторону темнота. Делаются видными дорога и белые стволы берез, словно вышагивающие из тьмы. Навстречу выходит Алексей. Он протягивает Вале руки и говорит: «Наконец-то я нашел тебя, Валя!», а у нее от счастья слабеют ноги. Она опирается на протянутую Алексеем руку и идет рядом с ним. От этого делается легко и радостно.

Но мысль – видение гаснет и исчезает. Остаются книга и одиночество. В такие минуты Валя начинала жалеть, что когда-то выбрала библиотеку вместо станка в цехе: «Была бы теперь с Алешей!» Но сразу вспоминалось другое: «Там все равно ведь Таня. Конечно, Алексей любит ее». Валя убеждала себя: «Ну какой толк был бы от меня там? Работала бы для себя и всё, а помочь, как Таня, разве смогла бы Алеше чем-нибудь? Да и кому, вообще, я могу помочь хоть в самом пустяке?».

Но тут Валя вспоминала случай, когда она помогла Егору Михайловичу. Из-за пропавшей копейки у него не клеилось дело с отчетом. Эта копейка была постоянным врагом Егора Михайловича. Она терялась всякий раз в последнюю минуту перед завершением материального баланса. Начиналось сражение. Егор Михайлович сбрасывал пиджак, оставался в полосатой тельняшке, засучивал рукава и, скинув со счетов все косточки, гонялся за копейкой, пересчитывая свои ведомости по вертикалям и горизонталям.

За то, чтобы сохранить каждую народную копеечку, добываемую, по его словам, с превеликим трудом, старый бухгалтер сражался всю жизнь. Он любил свою работу упрямой и бескорыстной любовью. Потери в производстве его возмущали. Когда возникал вопрос о том, что надо списать что-то, он всегда ворчал, рассматривая акт: «Насобирали миллион подписей, безалаберники, и похоронили народную копейку!» Часто не выдерживал, шел прямо к директору и доказывал: «Не списывать, а наказывать надо!»

Про Лужицу говорили: «От Егора Михайловича ни одна копеечка не скроется!» А вот в балансе у него копейка очень часто терялась, будто пряталась за колонками цифр, расплачиваясь неблагодарностью за постоянную заботу о ней. В поисках неточности Егор Михайлович раздражался, ворчал и серел лицом. А когда он окончательно выдыхался, на помощь приходили сослуживцы, и хитрая копейка, наконец, отыскивалась…

Валя как-то вечером зашла к нему в бухгалтерию за ключом от дома и застала Лужицу в отчаянных поисках копейки. Она робко предложила попробовать помочь, и Егор Михайлович с радостью согласился. Он стал диктовать Вале цифры. Дубовые косточки грохотали под ее пальцами, как снаряды ударяя в незримый заслон, за которым пряталась каверзная копейка. Вале, повезло: потеря отыскалась в течение двадцати минут к великой радости Егора Михайловича и ее самой. Потом она стыдила себя за эту минутную радость по такому пустячному поводу, представляла себе, что переживают люди, в руках которых спорится большое дело, и чувствовала себя ничтожной.

За чаем Егор Михайлович был в великолепном настроении. Допив третий стакан, он перевел разговор с потерянной в балансе копейки на государственные средства и ошеломлял Валю страшными цифрами.

– Нет, ты только прикинь, Валюша, – говорил он, наливая себе новый стакан, – до чего иногда мы невнимательны к пустякам. Бюджет государства строится из копеек, именно из них слагаются миллиарды! Без одной копейки нет миллиарда, как же не драться за нее? Каждый сбережет по копейке в день, сколько это получится – в целой-то стране, а? Да за весь год? Вот и в производстве так. От одной дощечки сантиметровый обрезок пропал, посчитай – за смену тысяча дощечек – тысяча обрезков – десятиметровая доска! Помножь на три смены, да на триста дней в году, да приведи к пятилетке, да возьми сотню фабрик, хотя их, конечно, куда больше – всех-то. Что получится? Четыре с половиной миллиона метров! Вот такой компот! Полсотни тысяч кубометров добра братья мебельщики за пятилетку ногами истопчут! Тебе, Валюша, не страшно?

Валя слушала и наливала чай мимо стакана. Спохватившись, она торопливо промакивала лужу на клеенке полотенцем, а Егор Михайлович принимался подсчитывать общее количество отходов в одной только мебельной промышленности. Получалась астрономическая цифра. Он множил ее на рубли, для чего-то делил на время и в конце концов выкладывал перед потрясенной Валей добытое ядрышко расчетов: мебельщики во всей стране каждую секунду бесполезно растрачивают, топчут, жгут, превращают в пыль больше кубометра драгоценной, золотой древесины. В секунду! А ведь это же двадцать тысяч копеек!

Егор Михайлович так разошелся, что вместо шести обычных стаканов чаю выпил семь. Отодвигая последний, он гремел блюдечком и отдувался.

– Тридцать лет я по «деревянному» балансу работаю, вот и посчитай, Валя, сколько за это время через вашего брата, мебельщиков, добра прахом пошло. Вот такой компот!..

Засыпая через час в своей комнате, Валя немножечко радовалась, что мебельщик из нее не получился и на совести поэтому не успело накопиться столько смертных грехов. Ночью она видела сон. В цехе хрипела маятниковая пила. Из-под нее сыпались крохотные обрезки. Больше, больше… Вырастала целая гора. Она шевелилась, разваливалась. Из-под обрезков вылезал Егор Михайлович. Процеживая между пальцев, как зерно, золотистые деревянные призмочки, он выпячивал губы, словно дул на что-то очень горячее, и шумел: «Ты подумай, двадцать тысяч копеек за секунду! Вот такой компот!..»

От таких разговоров со старым бухгалтером все чаще и чаще приходила мысль, что вот, если бы каждый заботился о том, чтобы беречь неоценимые природные блага, которые проходят через человеческие руки, сколько бы их было сохранено! Какая это радость сберечь ценное! Даже самый пустячок, хоть совсем немного! Какая это радость участвовать в жизни, пусть так незаметно, как Егор Михайлович. А если участвовать, значит и счастья добиться когда-нибудь можно! Снова приходили на ум слова Алексея о том, что счастье – это когда человек врезается в жизнь, как сверло в самый твердый металл, нагревается до предела, и всем рядом с ним делается тепло…

И вдруг все эти мысли уходили – начинался «приступ» одиночества.

Так шли дни. С трех часов до девяти Валя работала в библиотеке. Принимала и выдавала книги, рылась в путанице разноцветных корешков и переплетов, в беспорядке, созданном ею самой, да изредка поглядывала на дверь: не войдет ли Алеша…

Но входили другие.

2

Есть на земле тишина, которая страшнее бури, – это тишина одиночества. Ничто не движется, даже время, Движутся только мысли, но движение их не организовано. Они проносятся, гаснут, не оставляя следа. Отдельные вспыхивают ярко. В них угадывается что-то теплое и хорошее, нужное. Но эти мысли тоже умирают. Тишина. Слышны только удары твоего сердца. Оно стучит, стучит… и ничем не может помочь…

Когда-то эта тишина стала для Вали спасением. Теперь она начала угнетать. От нее нужно было уходить, но куда? У Вали даже подруг не было. С тех пор, как познакомилась с Таней, ее тянуло к этой девушке, хотелось сойтись поближе, поговорить хоть когда-нибудь, бывать с ней вместе. Таня, правда, часто звала ее к себе. Но прийти Валя не решалась. Вдруг просто из вежливости пригласила? А когда вспоминала, что идти нужно в дом, где живет Алексей, то решала, что это и вообще неудобно. Алеше может показаться, что нарочно из-за него пошла…

Но однажды в начале сентября Валя все-таки пришла. Днем она пообещала Тане отыскать к пяти часам номер журнала с какой-то очень нужной статьей. Журнал Валя приготовила, но как раз около пяти часов ее вызвал Токарев. Библиотеку пришлось на время закрыть. Вернулась Валя в шестом часу. Тани не было. И Валя решила отнести ей журнал домой.

Таня ее приходу обрадовалась, долго не хотела отпускать. Они говорили, и Валя радовалась: «А она, оказывается, совсем простая и такая приветливая…» До этого Таня всегда представлялась ей строгой, неразговорчивой и назидательной. В маленькой комнатке было светло, уютно и чисто. Свеженькая занавеска на окне, цветы. Аккуратная постель под белым вышитым покрывальцем. В углу этажерка с книгами. И как много их!

– Неужели вы все с собой привезли? – удивлялась Валя, вспомнив о том, что сама в прошлом году захватила с собой только институтские конспекты да пяток учебников, какие понужнее.